***
Затянувшийся эпизод мании, подпитываемый энергией влюблённости, разжигаемый энтузиазмом Льюиса, неизбежно закончился. И ему на смену пришла закономерная компенсирующая депрессия. Бланка знала это в себе. Когда-то в Сан-Франциско она продержалась так долго, потому что научилась себя — и всех вокруг, в первую очередь — обманывать. Она создавала вокруг себя искусственный водоворот событий и людей. Они горланили в её машине, несущейся по ночному Мадриду, песни 80-х, ходили на вечеринки, закатывали винные посиделки у неё дома; она скупала и оборачивала праздничной бумагой рождественские подарки, они спешно сжевывали виноградины в новогоднюю ночь. Она записывала Льюису поздравительное видео с бокалом шампанского, она кричала что-то пьяное Санти, смеющемуся на обратном конце телефонной связи. Это всё было мишурой. Бланка очень точно отлавливала все знакомые ей звоночки депрессии: у неё не было аппетита, и она питалась сухим печеньем и редкой ресторанной доставкой; не ходила в душ по несколько дней подряд, всё чаще засыпала уже под утро, и выползать из давно нуждающейся в замене постельного белья кровати стало так тяжело, что несколько раз она торговалась с Тинто, чтобы тот справил нужду на пелёнку. Бланка знала, что проваливается. Она забывала отвечать на сообщения, она кривилась всплывающим уведомлениям, порой раздающийся хриплый трезвон домофона разгонял в ней панические атаки. Пожалуй, расталкивающим наползающее на неё морозное онемение было только возникающее на экране телефона имя — «Льюис Хэмилтон». Все её планы на зимнее межсезонье, так вдохновлявшие её ещё месяц назад: посёрфить на севере Испании, в стране Басков, и слетать в Африку, покорить свою четвёртую из семи мировых вершин — были отменены. Единственной постоянной рутиной, не проминающейся под затапливающей Бланку чернотой, был приём лекарств Тинто и осмотры в клинике. Вцепившийся в него рак оказался подлым и быстрым. Не проявляющий себя никакими заметными Бланке или Фернандо симптомами, — до заворота желудка — он расползся по всему брюху, был во всех органах и не оставлял шанса на сколько-нибудь оптимистичные прогнозы. Тинто, то ли нуждаясь в ласковом успокоении, то ли осознавая, что уходит, и чувствуя нужду вернуть любовь, то ли беспокоясь о Бланке, распознавая в ней что-то, уже прежде с ними случавшееся, держался очень близко к ней, ластился, засыпал только в обнимку, следовал за ней, не отступая ни на шаг. И Бланка больше не оставляла его одного в тщетной попытке усмирить совесть, сгрызающую её за то, что оставила пса и без малого на год укатила вслед за кочевым цирком Формулы-1 — и вот к чему это привело, порой шипело что-то ядовитое в её сознании. За редким исключением нескольких вечеров с друзьями, Бланка брала Тинто с собой повсюду. Она таки ввязалась в затею Фернандо с расширением сети его спортзалов по Европе. И доберман был на каждой физической встрече с Торресом и его командой, а на каждом видео-звонке с ними подпирал её ноги, чутко поводя ухом и вскидывая башку всякий раз, когда из динамика планшета слышал голос Фера. Первой страной выхода на иностранный рынок была выбрана близкая и понятная Португалия. На середину января была запланирована поездка в Лиссабон — преимущественно для встречи с потенциальным португальским партнёром по франшизе, близкого знакомства с конкурентами и просмотром помещений. И Бланка уже планировала семичасовое автомобильное путешествие туда и такое же длительное обратно — Тинто слишком много в последнее время летал и слишком беспокоился в воздухе, чтобы она заставила его пройти через это вновь. Особенно теперь. Они вдвоём существовали в пузыре, наружу из которого выбирались крайне нехотя и редко. Их прогулки стали недолгими, Тинто всё меньше срывался на бег, преимущественно размеренно ступал в ногу с Бланкой. Когда они сворачивали на своём маршруте обратно к дому, доберман больше не упирался, не пытался оттянуть удерживающую поводок Бланку в другом направлении, не притворялся, что разучился помещаться в узкие подъездные двери. Это было грустное, раздирающее Бланку на куски зрелище. Таким Тинто был ей незнаком. В 2017-м он был злым, недоверчивым и вспыльчивым. Но годы с Бланкой постепенно стёрли из него многие жестокие оборонительные повадки. Эхом первых четырёх лет его жизни на подпольных собачьих боях, оставшихся на его теле выразительно ощутимыми под шерстью рубцами, в нём порой вспыхивало безумие агрессии, но быстро затухало. Он заходился лаем на других псов, огрызался на собак Торресов, когда в игре те заходили слишком далеко, и обижено уходил — в противовес тому, как в первый год натягивал крепкую цепь поводка до разгибающихся звеньев, норовя кинуться в кровавую драку. Он перестал быть злопамятным, но так и остался отстранённым и сам себе на уме. Теперь же Тинто, казалось, не замечал других собак и не находил комфорта в уединении. Всегда боявшийся мужчин, подпустивший к себе только Фернандо, он всё так же бросался в оборонительную стойку перед Бланкой, когда в дверь стучался курьер, и напрягался в приближении мужчин-перехожих. Но за несколько дней до Нового года забрался в шкаф, вытянул оттуда когда-то отданную Льюисом толстовку, всё ещё пахнущую им, не потревоженную запахом Бланки и остротой стирального порошка, затянул на своё любимое — продавленное им — место на диване и, будто на простыню, улёгся сверху, ткнувшись чёрным влажным носом в смявшийся капюшон. Она не сразу поняла, что это за ткань была скомкана под тяжёлой чёрной тушей, но в ответ на её вопрос Тинто привстал, и с края дивана свесился рукав, и в сознании Бланки рассыпалась колода воспоминаний о том ужине с барбекю и игрой в баскетбол в гостях у Торресов, о том первом ласковом звучании голоса Хэмилтона: — Тебе холодно? О дождливой поездке обратно к его отелю и о его руке, протянутой с пассажирского сидения и накрывшей её пальцы. Бланку прошибло такой острой болью, что она бессильно рухнула на диван рядом с Тинто, испуганно схватила ртом воздух и безотчётно обвила себя руками. Эта толстовка лежала в её шкафу с того апрельского вечера, эта толстовка и была тем апрельским вечером. Она была тем щекочущим смущением, заставившим Бланку почти испугано одёрнуть руку и вмиг об этом пожалеть; она была тем радостным теплом, переполнявшим её по дороге домой, эта толстовка была той нежной музыкой, так впопад игравшей по радио, была густым запахом мадридского дождя, была красным мерцанием светофоров на пустынном бульваре Прадо, которым Бланка была рада, потому что хотела растянуть эту вяжущую сладость как можно дольше. Она влюбилась в Льюиса уже тогда, она влюбилась в тот его взблеснувший близкий взгляд в её квартире, когда шум и хаос большой компании сгустился к кратному лишь нескольким самым близким друзьям уюту. Бланка влюбилась, когда он притянул её к себе вместе со стулом, когда густая смуглость его кожи, аккуратная вертикаль татуировки за ухом и вязь чёрной надписи на шее заступили ей весь горизонт. Когда коснувшийся её носа запах, — хвойная горечь древесины, свежее ментоловое дуновение и заигрывающая ликёрная сладость — тогда уже знакомый ей, но прежде ничем в ней не отзывавшийся, впервые получил волнительный интимный подтекст из выпавшей Бланке пошлой карты «Действие». Она влюбилась в Льюиса, когда во время тренировки к ним подошёл Фернандо и, коротко осведомившись у неё, не была ли она против компании Хэмилтона, пригласил его к себе на ужин. Эта влюблённость тогда обнаружила себя спугнуто сорвавшимся на бег сердцем, когда Льюис с улыбкой принял это приглашение. Эта влюблённость растекалась покалывающим напряжением в её мышцах, когда вечером у отеля он опустился на пассажирское сидение и завёл пустую вежливую беседу, когда спрашивал её о Мадриде и когда оборачивался на задний ряд и заговаривал к Тинто. Эта влюблённость бежала по её коже мурашками и пронизывала насквозь дрожью от того, как небрежно кисть Льюиса покоилась на спинке её кресла и, как он внимательно смотрел на неё, когда она говорила. Эта влюблённость вырвалась из Бланки необдуманным: — Ты так приятно пахнешь! Могу я оставить её себе? И вот теперь, восемь месяцев спустя, у неё осталась его толстовка. Вот теперь, месяц спустя после гонки в Абу-Даби, после всего, что между ними произошло, это всё ещё было единственным, что она могла оставить себе. Бланка потрепала Тинто по спине, прочесала пальцами могучую шею и проговорила: — Мы с тобой его полюбили, да? Тинто подтолкнул лапой смятый капюшон и потёрся об него мордой. Бланка придвинулась к нему и осторожно накрыла собой, обнимая пса, отыскивая под ладонями мягкую ткань. — Мы с тобой по нему скучаем, правда? Доберман со вздохом заскулил. — Он обещал тебе, что меня не обидит. Порой, когда слишком звонко смеялась его сообщениям и по десять минут кряду пересматривала записанные им кружочки десятисекундных видео, она возвращалась к собранной страничкой «@f1gossipofficial» коллекции фотографий Льюиса с этой злоебучей Ноэлией на стадионе. В причиняемой ими боли было что-то упоительное, что-то дающее ей достаточно увесистую оплеуху. Эта боль помогала ей выжигать из себя любовь. Эта боль напоминала: такой мужчина ей не светил, ему под стать были модели и дочери особенно толстых кошельков, вращающиеся в большой популяции на гран-при Монако. Такой мужчина мог принадлежать кому-то моложе, кому-то красивее, кому-то, кто умела и любила носить брендовые вещи, принимала в подарок браслеты «Картье», настаивала на перелёте в бизнес-классе, не рулила машину десятилетней давности, а откидывалась на спинку заднего ряда лимузина. Вновь и вновь сталкиваться с этой правдой в лоб было терапевтически полезно. Так к словам Льюиса: — Ты понимаешь это, нет? Я не принадлежу тебе, — примешивалось всё больше проникающего в Бланку смысла. Она выпрямилась и прихлопнула Тинто по бедру. — Сегодня можешь спасть с толстовкой, — сказала она его обернувшейся узкой морде. — А завтра мы её выбросим.***
♫ Forget what I said It’s not what I meant And I can’t take it back, I can’t unpack the baggage you left * Harry Styles — Falling ♫ Теллурайд был крохотным городишкой, затерянным в горах Колорадо. Тут имелись все задатки горнолыжного курорта: спуски на любой вкус, опыт и голод к экстриму, достаточно широкая сеть подъемников и свой региональный аэропорт. На главной улице и склонах вокруг Теллурайда работали несколько гостиниц, к автостанции прибывали автобусные шаттлы с туристами. Но этому месту была совершенно чужда гремящая дороговизной и претенциозностью слава Аспена, находившегося чуть севернее. И именно за эту тихую размеренность местной жизни Льюис и выбрал Теллурайд своим пристанищем. Его дом стоял особняком в самом конце увиливающей вверх по склону Ройер-Лэйн, и горный хребет со скалистыми крутыми пиками, даже летом сохраняющими на себе снежные шапки, стекающий в долину водопадами и шумными реками в каменистых руслах, огибал его нерушимой приватностью. Древние сосны и гибкая белизна берёз заступали дом от любопытных глаз, ближайшие соседи находились в полумиле ниже по гравиевой Ройер-Лэйн. Мимо не пролегали шоссе и даже пешие тропы. Это было блаженным местом порой остро необходимого Льюису абсолютного уединения. Он купил этот дом еще в 2011-м памятником былой американской зажиточности. Огромное строение из комбинированного камня и сруба, на манер 80-х заполненное лакированной рыжиной дерева, золотом канделябров, массивными пыльными диванами, шерстяными коврами и разлогими оленьими рогами над каминами. Тут были выложенные чудовищной зелёной кафельной плиткой ванные комнаты, дубовые скрипящие кровати с претенциозными полиэстеровыми оборками, верхние комнаты были застелены запятнанным красным ковролином, а в кабинете на массивном столе пылилась серая коробка допотопного факса. За несколько лет Льюис всё здесь переделал. В стены врезали дополнительные окна, оглушительную желтизну дерева укрыли благородством тёмного масла, с дощатых полов сорвали ковролин, вычурность мебели сменила дорогая простота, с опоясывающей дом террасы забрали подсвечивающийся разноцветными огнями джакузи, со стен гаража исчезли рыболовецкие удочки и крепления для ружей, их заменили сноуборды и лыжи, сваленный кипами хлам уступил место внедорожным мотоциклам и снегоходам. Всё здесь теперь было по его вкусу. Этот дом был сосредоточием тёплых воспоминаний и любви. В него были вхожи только самые близкие люди, он никогда не приглашал сюда камеры, как делал это в своей квартире в Монако. Он никогда не звал сюда тех друзей, которым не доверял сокровенное, кому не вверил бы собственную жизнь. К Рождеству сюда традиционно съехалась вся его семья, и дом стал по-настоящему живым. Все гостевые комнаты были заняты теми, для кого они и предназначались, над камином висели все именные рождественские чулки, и всё же в этом году кого-то не хватало. Кого-то, кого здесь никогда не было — и это ощущалось неправильным. Летом отец сказал Льюису про Бланку, что она знала своё место. И Бланка таки его знала. Она знала, что её место было в сердце Льюиса, но он жестоко с ней обошёлся, он соврал ей, что это было не так, что само такое допущение было возмутительным, и она согласилась с этой ложью. Вот только она была в сердце, и это долбанное сердце теперь ныло тягучей противной болью, не дающей ему вдохнуть полной грудью, не позволяя ему ни на мгновенье забыться. С момента, когда приземлился в Теллурайде, Льюис думал о Бланке постоянно. Здесь каждое мгновенье, чем бы оно ни было занято, было заполнено её отголосками. Льюис наблюдал за тем, как мама готовила ужин, вечно путаясь на его кухне и смеясь над собственной растерянностью, и думал о Бланке. Он думал о том, что она понравилась бы его маме — в них было так много общего. Они обе делали то, что должны были, никогда не сдаваясь, не теряя улыбки, не позволяя никому заметить их боль, усердие и усталость. Они обе заливисто хохотали, заражали этим окружающих, затапливали комнаты искрящимся теплом. Они обе имели этот проникновенный взгляд, способный рассмотреть где-то очень глубоко, но никогда не задавали вопросов об увиденном, не пытались вытянуть это болезненно спрятанное. Льюис думал о том, что рядом с Бланкой чувствовал себя свободным, рядом с ней ему не нужно было быть сильным. Он просто… был. Льюис смотрел на отца и на Линду, на то, как менялась улыбка отца, как смягчались его глаза рядом с ней. Он всегда это замечал, всегда объяснял это любовью, которой — увы — у них не случилось с мамой, но только теперь понял, как это ощущалось. Только теперь распознавал, что его собственное защитное забрало так же поднималось рядом с Бланкой, и этот глоток воздуха был таким высвобождающим. Он играл с племянниками в «Уно» и думал, будь здесь Бланка, эта комната была бы уже перевёрнута вверх дном и у всех тянуло бы от смеха животы. Они танцевали и дурачились, и он думал, будь здесь Бланка, она бы сделала музыку громче, знала бы слова к абсолютно всем песням и подпевала бы до хрипоты. Он разваливался на кровати рядом с храпящим Роско, и его щекотала фантомная тяжесть её колена, заброшенного ему на ноги в тёплом объятии. Он выбирался покататься в горы и, хоть видел Бланку в снегу только на фотографиях в её Инстаграме, был уверен, что, будь она тут, проваливалась бы по колено в насыпанные за ночь сугробы следом за ним. Он принимал душ и почти ощущал её руки, скользящие сзади вокруг его торса, почти различал уроненный ему на спину поцелуй. Все эти мысли отдавались в нём невыносимой грустью, они отравляли его сны, приглушали яркость дней, но Льюису казалось, что ему удавалось держаться. По крайней мере, пока родители и Линда, брат, сёстры и их семьи гостили у него. Но после Рождества все разъехались, дом затихал, сам Льюис тоже собирался отчаливать. Этот Новый год он и его сугубо мужская компания друзей собирались встретить в экзотичном тепле Бразилии. Они загадали это ещё прошлой зимой, и тогда их опьяняла идея Рио и пляжа, белой одежды в новогоднюю ночь и соблазнительности бразильских девушек, океана, музыки и свободы. Сейчас Льюис собирался нехотя, впервые отлавливая в себе порыв всё отменить, просто набрать Дэниеля или Майлза и сказать, чтоб летели без него — в контраст тому, что неизменно всегда именно он был двигателем всех этих приключений. Утром перед вылетом он, лениво растягивая шаг, спустился в кладовку у задней двери, куда сгружались все приходящие в его отсутствие посылки, запасные рулоны бумажных полотенец и прочий хлам. Тут же стояли его чемоданы. Тут был и он — маленький салатовый чемоданчик. Льюис привёз его с собой из Монако, не задумываясь над тем, что делает. Наверное, оставить чемодан в пустой квартире на зимний перерыв означало совсем отпустить Бланку, а он просто не мог этого сделать. Он не прикасался к нему. Чемодан везли, загружали в машину, ставили на линию регистрации багажа вместо него. Льюис будто суеверно опасался, что, едва дотронется, чемоданчик рассыплется прахом. Утром же 30 декабря он решительно подхватил его пластиковую ручку, выволок его из-под полки, опрокинул на бок на полу и почти ритуально опустился перед ним на колени. С минуту он боязливо рассматривал рифлёный яркий пластик, изучал вмятины, росчерки чёрных царапин и белесые следы сорванных наклеек, а тогда потянул, расстёгивая, молнию. Льюис раскрыл чемодан, и первой вещью, на которой сконцентрировал свой взгляд, оказался светлый мятый лён комбинезона. Того, в котором на фотографии с Коачеллы Бланка показывала Льюису рожки. Того, в широкий, не стесняющий комфорт которого она одевалась в длинных перелётах. Того, который Льюис снял с неё перед их последним сексом. — Блядь, — вырвалось у него спёртое, заколотившееся между близких заставленных бытовой химией полок. Он потянулся, подцепил сгиб шероховатой льняной ткани и сдвинул в сторону. Тут же была и футболка «Be your own daddy» и несколько свёртков спортивных лосин, и пара запыленной белизны кедов, и даже причудливая игрушка-мамонт, новая, с этикеткой, припасённая в подарок Тинто. Льюис горько усмехнулся и как-то отвлечённо подумал, что видел перед собой добрую половину, если не большинство вещей Бланки. Она будто делала сознательное усилие, чтобы выглядеть аскетичной. Он подумал, что Бланке, наверное, пришлось покупать себе сразу много одежды на замену этой. Дробящим кости ядром навылет Льюиса снесло мыслью: Бланке, наверное, было больно делать это. Может, она была сентиментально привязана к этим своим занашиваемым вещам, а может, сама нужда в новом гардеробе служила напоминанием о том, что он сделал. Эхом её глухого голоса прозвучало: — Ты разбил мне сердце. Льюис не хотел этого. Он не знал, что всё обернется так. В тот вечер игры «Бронкос», как и позже в Монако, когда всё всплыло, он сам не почувствовал ничего. И решил, что он — они оба — в безопасности, что всё под контролем. В Монако он даже разозлился, искренне возмутился. Но когда неделей позже в Абу-Даби, оставив на его коже последнее тепло своих рук, Бланка шагнула из той двери, Льюис уже не был в порядке. Ничто не было под контролем. Его утягивало вниз, его приваливало сверху, и вот теперь он стоял на коленях перед чемоданом Бланки и касался её вещей с той нежностью, с которой так редко дотрагивался до её тела. Бланка была всем. Он и не заметил этого, не принял всерьёз то, что её присутствие рядом ощущалось таким незаметным, таким лёгким, будто она была крошечной шестерёнкой, затерявшейся в его механизме, не выполнявшей никакой по-настоящему важной функции. Но теперь без неё весь механизм остановился, пылился и ржавел. Каким же долбанным придурком был Льюис. Когда-то обижено оборвав всё с Николь, он решил, что не имел больше времени и ресурса на отношения, придумал, что может запретить себе влюбляться — и долгое время это действительно работало; он почему-то считал, что отчётливо поймёт, когда будет готовым вновь открыть своё сердце; он годами позволял себе беспорядочный бездумный секс, уверенный, что сможет распознать, когда ему встретится любовь, что сможет остановиться. И вот ему встретилась любовь — и как он поступил? Разорвал её на ошмётки, даже не понимая, что именно так безжалостно кромсает, и выбросил. Льюис не видел своей любви к Бланке, слепо считая, что поначалу хотел завоевать её назло Санти. А затем ему претила мысль, что кто-то — Виктор Дуарте или Жером — пытался подбивать к ней клинья. А потом это стало удобной привычкой. Он вдруг даже разозлился на Бланку. Такая проницательная и внимательная, разве она не могла сказать ему, открыть ему глаза на эту истину: что он её любил?! Эта вспышка ярости выкатилась из него, Льюис гневно захлопнул чемодан и оттолкнул, тот заскользил по кафельной глади и ударился о большую картонную коробку, верхняя половинка сдвинулась, на пол выпал тугой белый комок носков. И очень запоздало — если это раскаяние и могло иметь смысл, то только в середине ноября в Монте-Карло, но уж точно не сейчас в кладовке его дома в Теллурайде — Льюис просто на коленях подполз к чемодану, рухнул на него, будто в молитвенном поклоне прикладываясь лбом, и сдался. Не сдержав разъедающей изнутри горести, он заплакал.***
Тинто развалился на полу, затиснутый между стеной и стулом Бланки. Они заняли столик на двоих в дальнем от входа углу, в стороне от постоянного трафика официантов. Обеденный перерыв уже закончился, и до вечернего наплыва оставалось время, а так, посетителей было немного. Доберман дремал, пригревшись в своей стёганной жилетке. Лиссабон пронизывало хлещущим январским ветром, с океана постоянно приносило моросящие серые тучи. Была среда, 17-е — финальный день их поездки, час назад они распрощались с последней из трёх риелторов, которые подыскивали им помещение. Фернандо и Бланка вернулись в этот японский ресторан, где ужинали накануне, обсудить результаты. Торрес водрузил в рот большой, лоснящийся бурой влагой соевого соуса ролл, и наклонился к лежащему посередине стола телефону Бланки. Тот был повёрнут к нему экраном — фотографией первого, просмотренного ещё утром в понедельник пространства под аренду. Медленно пережевывая оттопыривающий его щеку комок риса с тунцом, Фернандо покачал головой и промычал: — Неа. — Всё, что «неа», сразу удаляй, — отозвалась Бланка и тоже подхватила с тарелки суши. Он поднял её мобильный в свободную ладонь, ткнул в иконку мусорного ведра в нижнем углу, подтвердил возникшее красным предупреждение об удалении и смахнул к следующему снимку. — Вот это, — проговорил он с ещё полным ртом, тогда заслонился ладонью, проглотил еду и повторил: — Вот это помещение, напротив торгового центра… Само помещение мне понравилось. Но локация… Он в сомнении смял лицо, и Бланка согласно закивала. — Слишком туристическое? — Подсказала она. — Слишком туристическое. Не уверен насчёт верхнего этажа. Да и с парковкой непонятно. Вверху экрана всплыло уведомление о входящем сообщении, и Фернандо равнодушно столкнул его обратно. Тогда снова приценился к фотографии голой бетонной коробки, готовой под полную перепланировку, и, прищёлкнув языком, тоже удалил. — Тут маленькая площадь, — сообщил он скорее телефону, чем Бланке, коротко повернул к ней экран, и снова заглянул в снимок. Он поднёс ко рту следующий затиснутый в палочках ролл, коротко выдохнул: — А жаль, — и отправил еду в рот. — Это вчерашнее помещение? У рынка? — Угу. — Хорошее местонахождение, район довольно зажиточных местных, — размышляла вслух Бланка. — Угу, — пережевывая, кивнул Фернандо. — Думаешь, слишком маленькое? Он снова закивал, провёл языком под губой, сталкивая застрявшие остатки ролла, вдумчиво прожевал, глотнул и лишь тогда ответил: — На сто квадратов меньше зала на Акасиас. А там тесно. Бланка пожала плечами, Фернандо снёс с памяти её телефона ещё одну фотографию. Она помнила его долговязым мальчишкой с густой чёлкой, большие карие глаза из-под которой смотрели стеснённо, почти пугливо. У него было длинное лицо с острым подбородком и тонкий мальчиковый голосок. Он не умел драться, а что никогда не трусил и не убегал, порой знатно отхватывал за то, как рьяно отстаивал любимый «Атлетико Мадрид» перед абсолютным большинством мальчишек-болельщиков «Реала». Она помнила, как его колотило от волнения, когда в шестом классе он насмелился подойти к семикласснице, в которую был влюблён уже несколько лет, и пригласить на свой день рождения. Она помнила, как он не сдержал слёз, когда она, пообещав, что придёт, так и не появилась. Бланка также помнила, как на следующий день отыскала её на переменке и оттеснила в угол коридора, как на доступном языке физического превосходства объяснила, что так поступать нельзя. Кажется, она так никогда об этом Торресу и не рассказала. Теперь напротив неё, едва умещаясь на стуле, сидела гора литых мышц, увенчанная коротко подстриженной головой. У Фернандо были всё те же большие карие глаза, но голос теперь был по-мужски бархатистым. За его огромными плечами была успешная спортивная карьера, и теперь он сидел и со знанием дела вёл свой не менее успешный бизнес. — Кто это тебе выписывает? Никак не уймётся! — Хохотнул Торрес телефону Бланки и наклонил его в своей руке так, чтобы лучше рассмотреть возникающие одно за одним уведомления. Его взгляд скользнул в экран, его брови вмиг хмуро встретились на смявшейся переносице. — Льюис? Льюис Хэмилтон?! Его голос зазвенел возмущением, Бланка резко подалась к столу и, опасливо оглянувшись, зашипела: — А ещё громче можно? Не все услышали! Она протянула руку за своим мобильным, но Торрес, перехватывая его в кулаке, отшатнулся назад. С мгновенье его оторопелый взгляд прокладывал выразительные линии по экрану — он читал всплывающие сообщения, а тогда взмыл и наотмашь впечатался в Бланку. — Ты снова с ним?! — Громыхнул Фернандо, и она огрызнулась: — Тихо! Занятыми были всего несколько столиков ближе к окну, оба официанта скрылись на кухне, на их обострившиеся голоса обратил внимание только навостривший уши Тинто, и всё же Бланка ощущала так, будто вмиг все в этом ресторане так же осуждающе на неё обернулись. — Монтойя! — Нет, мы просто общаемся, — прошептала она, привстала на стуле и таки выдернула из пальцев Фернандо телефон. — Просто общаетесь? — Ядовитым шипением передразнил он. — И давно? — Мы… не переставали. Фернандо в изумлении хмыкнул: — Вот как интересно ты его бросила. Как бы и бросила, а как бы и нет. Она отмахнулась от друга, недовольно скривилась, скрестила на груди руки и отвернулась. Правда состояла в том, что ей это было жизненно необходимо. Бланка знала, что должна была оборвать эту последнюю нить, что это было бы логичным — правильным — шагом в этой её решимости не терпеть того, что ей вредило. Но она так же знала и то, что сейчас только за Льюиса и держалась. Она знала, что этот логичный шаг станет последним к краю пропасти. Бланка нуждалась в нём, чтобы не оказаться там, где уже была летом 2021-го. Она не позволяла себе никаких надежд, не искала никаких объяснений тому, почему имя «Льюис Хэмилтон» продолжало вот уже почти два месяца, минувших с Абу-Даби, возникать на её телефоне. Она была благодарна за сам факт того, что он не забыл о её существовании. Она была рада тому, что Льюис, как бы неверно она ни истолковала случившееся между ними, не вычеркнул её из перечня тех, с кем делился своим вниманием. Фернандо недовольно причмокнул языком, отложил на край тарелки палочки, устало утёр ладонями лицо, а тогда наклонился к Бланке и глухо проговорил: — Тебе сорок лет, а ты позволяешь людям так к себе относиться. — Как? — Он тебе изменил! Но ты как ни в чём не бывало продолжаешь его развлекать! Она невнятно передёрнула плечами. Так она это не определяла. Скорее — нарушил обещание. Ведь измена предполагала что-то изначально большее, значимое, взаимное, нежели та договорённость в туалете боулинг-клуба в Монреале. Бланка будто в поисках подсказки заглянула в погасший экран своего мобильного и выдохнула очень искреннее, очень болезненное, почти переломившее её шепот на всхлип: — Просто он меня не бросил. — Хм?! Она встретила разъяренный, такой по-отцовски недовольный ею карий взгляд и повторила чуть громче: — Льюис меня не бросил. Не бросил в отличие от родителей. Не бросил в отличие от тебя. Лицо Фернандо переменилось так резко, будто вместо слов из Бланки вырвалось полоснувшее его пламя. Он дёрнулся на стуле, оторопело округлил глаза и беззвучно пошевелил ртом. Давно настоявшаяся, забродившая в Бланке обида, которая прежде не просачивалась вот так открыто, сейчас выплеснулась через край. Она злобно добавила: — Он не забыл обо мне. Такая мелочь: написать короткое сообщение. Не занимает много времени. Не отвлекает от жены. Просто узнать, где я и как. Коротко и сухо — проявление дружеской заботы. Нижняя челюсть Фернандо обижено оттопырилась, мощная бычья шея пошевелилась, он дёрнул головой. — Я не собираюсь это выслушивать, — выплюнул он, оттолкнулся от стола и порывисто встал. Тинто тоже резко схватился на ноги. — Сядь, — грозно приказала ему Бланка. А Фернандо, стянувшему со спинки стула свою куртку, бросила только: — Ну и вали! И он ушёл. Бланка судорожно вцепилась в телефон, отчаянно нуждаясь в отвлечении. Другую руку она свесила к Тинто и потрепала его затылок — она нуждалась в успокоении. Входящих от «Льюис Хэмилтон» и в самом деле оказалось много, преимущественно обрывки предложений, раздробленных между несколькими сообщениями. Там было что-то про Париж и неделю моды, на которую он прилетел, но Бланка была не в состоянии сейчас на этом сконцентрироваться. Игнорируя всё написанное Хэмилтоном, она горестно ему призналась: «Мы с Фернандо поссорились.» Мгновение, и одна галочка доставленного сообщения сменилась двумя галочками прочтённого. Мгновение и: «Мне жаль. Из-за чего?» «Из-за кое-чего, произошедшего десять лет назад.» Из-за того разговора в начале мая 2014-го в Лондоне. Ранним утром Фернандо приехал в её квартиру с кукольно-розовыми дверьми. И уже это должно было её насторожить. Его маршрут с дома на тренировочную базу «Челси» вовсе не пролегал через Мертон-Роуд, он никогда не подвозил Бланку на работу, они всегда встречались уже там. Торрес говорил тогда сбивчиво, словно посередине предложения теряя мысль, всё сверялся с навигатором и косился в боковые зеркала значительно чаще, чем то было необходимым. Он взволнованно переминал руль, цепляясь за него обеими руками. Фернандо сказал ей, что был благодарен за то, как она с готовностью сорвалась к нему в Англию, но теперь — три года спустя, три самых счастливых в жизни Бланки года — им пора было выбрать себе отдельные пути. Он сказал ей, что они слишком сблизились, что проводили время вместе на работе и вне работы, что это отвлекало его от семьи, от его маленьких детей, от его жены, а ведь ей там в Англии было очень непросто. Тем утром Фернандо был зол — вот так же, как в этом японском ресторане минуту назад. Он будто выдвигал Бланке претензии, обвинял её, и в этом так отчётливо сквозило ревностью Олальи, в этом было так много её несправедливого недовольства, что Бланка вспылила. Тогда в машине она ответила лишь холодным: — Я тебя поняла, Фер. А летом подалась в Штаты, впрыгнув в последний вагон набора на магистерскую программу в университете Калифорнии. Она сделала это из мести, из обозлившей её обиды, и вскоре об этом пожалела. Оказавшись одной в далёкой стране, совершенно не похожей на рекламирующие её фильмы, Бланка подумала, что переборщила, что отреагировала уж слишком остро. Но не вернулась — из упрямства. И любви к Фернандо. Она не звонила и не писала ему, ощущая себя обузой, но очень скучала. Не выходил на связь и он. Фернандо позвонил ей лишь спустя почти год — поздравить с днём рождения, и Бланка была так голодна по их общению, что забыла обиду. А потом он ещё позвонил, и ещё, а потом она приехала в Мадрид, и они встретились. А потом компанией друзей они поехали на Ибицу. И Бланка затолкала свою боль годичной давности куда-то на чердак. Никогда до этого обеда в Лиссабоне она не отыскивала ту в запылившемся углу, не открывала Фернандо, как нестерпимо ей тогда было. Как никогда не говорила и про ту ночь в Сан-Франциско семь лет спустя. Не говорила про то, как в слезах, в ужасе от того, на что была способна, звонила Санти и, рыдая, умоляла приехать и остановить её. Не говорила про то, как Санти истерично кричал в трубку: — Бланка, что?! Что ты сделала? Вены?! Ты порезала вены? Ты выпила таблетки? Что ты с собой сделала? Бланка не говорила Торресу о том, что Санти был в часах езды от неё, но уже через десять минут под окнами её квартиры остановились первые машины, и её окружили люди, которых она никогда не встречала до того и не видела после, которые были там по приказанию Санти, чтобы убедиться, что она не причинит себе вреда, пока он сам туда не доберется. Бланка не говорила Торресу о том, что Эрреро едва не сдал её в дурку, в настолько непроглядной черноте она там оказалась. Она никогда Фернандо не говорила, что винила его в этом. Наверное, она и не думала так на самом деле, но всё же сомневалась, что оказалась бы в той отчаянной точке, не случись тот майский разговор, не пройди он так жестоко. «Расскажешь?» — Спросил Льюис. Это всё так болезненно в ней колотилось, что Бланка не смогла удержать это внутри. Она набрала немного спутанное, многословное сообщение, опустив из него ту ночь в 2021-м, оставив только перипетии 2014-го. А тогда вдогонку отправила рвущееся наружу, никогда не озвученное Олли в глаза, лишь изредка выстреливаемое в Фернандо упрекающими намёками: «Не знаю, Олалья прямо сказала ему это сделать или поставила ультиматум» Льюис даже не заметил, как ссутулился над телефоном, жадно вчитываясь в сообщение: «Или просто капала на мозг какое-то время» Ниже на минуту возникло мерцающее троеточие набираемого продолжения, а затем исчезло. Бланка смолчала. Передумала признаваться в том, что почти сорвалось с подушечек её пальцев. Он перечитал последнее сообщение, и подумал, что Олалья Торрес была совершенно ни при чём. Льюису вспомнилась та потасовка на баскетбольной площадке, вспомнилось равнодушие Олальи к тому, какая между Фернандо и Бланкой была физическая близость, когда он взвалил её себе на плечо и нёс к бассейну; вспомнилось равнодушие Олальи к тому, какими долгими и тесными были прощальные объятия Фернандо и Бланки, вспомнилось, как Олли искренне хохотала тем проскальзывающим между её мужем и подругой искристым, многозначительным шуткам. Олалья принимала проповедуемую ими версию их отношений — брат и сестра. И едва ли в 2014-м могло быть иначе. Тот разговор задумал сам Фернандо. Как и Льюис, он влюбился в Бланку — поначалу незаметно для себя, но по итогу совершенно безапелляционно. У Торреса были жена и дети, и он выбрал пожертвовать Бланкой, чтобы не разрушать по-настоящему важное своей похотью. Льюис же выбрал пожертвовать Бланкой и чем-то очень важным между ними в угоду своей похоти. Но ничего из этого он ей не написал.