I believe

      Десять — в декабре одиннадцать — лет в команде, шесть совместных чемпионств, их прежде не поддаваемая сомнениям даже в самые турбулентные времена взаимная лояльность, последние ласковые заверения Тото и месяцы переговоров привели в этот конференц-зал штаб-квартиры «Мерседеса» в Брекли. Окна в пол инкрустировала мелкая морось, сентябрьское небо набрякло влажной серостью, холодно горели флуоресцентные лампы.       — Один плюс один, — задумчиво проговорил Льюис, не обращаясь ни к кому конкретному. Пытаясь унять бушующий в нём ураган, он отслеживал спутанные тонкие узоры белой акриловой столешницы, глянец которой испещряли заметные лишь под определенным углом мелкие царапины и потёртости.       Ему казалось, они с Тото пришли к консенсусу: вместо пяти лет Льюис урезал собственное предложение к трём, он согласился на меньший шаг в повышении зарплаты и готов был подписаться под вдвое меньшими бонусами, чем рассчитывал изначально, и после завершения карьеры хотел остаться с «Мерседесом» ещё на десять лет в роли бренд-амбассадора. Льюис никогда не страдал излишней скромностью, он весьма объективно осознавал, что его лицо было не менее узнаваемым, чем трёхконечная звезда «Мерседеса». Его лицо было более узнаваемым, чем весь этот спорт.       Всё так же не поднимая глаз, он тряхнул головой и горько усмехнулся. Один плюс один, мысленно повторил он. Один — блядь! — плюс один. Они отмахнулись от него и его пожеланий, будто он был изгвазданным, облезлым и хромым дворнягой, отбились от его тявканья контрактом на два года с возможностью — читай с намерением — разорвать тот уже после первого, и, чтобы не вонял под носом, снисходительно бросили кость запрашиваемой зарплаты.       Вокруг стола сидело одиннадцать молчаливо выжидающих людей: сам Льюис, нервно поддирающая краешек наманикюренного ногтя Пенни, неспокойное подёргивание её ноги отдавалось вибрацией в белизне залитой искусственным светом столешницы; двое его юристов и — символично по его же сторону — Тото Вульф, сминающий губы под длинным острым носом. Напротив них сидели трое сотрудников юридического отдела команды, их коллега из «Мерседес-Бенц» и двое членов совета акционеров. Лица последних были пустыми аристократичными масками, и, не будь Льюис с ними знаком, при беглом взгляде и не смог бы разобрать: они приехали, чтобы насладиться зрелищем его подогнанного хвоста, или чтобы продемонстрировать, что вопреки принятому решению ему всё же симпатизировали.       Два дня назад Тото пригласил его за чашечкой кофе обсудить предстоящую встречу. Он начал с заверения того, что всегда был и всё ещё оставался его другом, его преданным фанатом, и что отстаивал его как мог, что бился за него до повышенных голосов и хлопающих дверей. Он сказал, что решение всё ещё не было принято, что мнения совета собственников расходились, но добавил:       — На уступки придется идти всем, Льюис. Понимаешь?       — Я уже пошёл на уступки, — категорично заявил тогда он.       Но на уступки пришлось идти только ему. «Мерседес» знали, что он никуда от них не денется — не в наступающем зимой сезоне. И их самодовольная уверенность лежала перед Льюисом аккуратной стопкой белоснежных фирменных бланков с желтыми липкими закладками на страницах, ожидавших его подписи.       — Мы столкнулись с очень многими трудностями в последнее время, и они весьма закономерно огорчены, — говорил Тото, сцепив руки в замок под подбородком. Поверхность воды в выпуклом стакане между его локтей шла рябью в такт шевелению его челюсти. — Не все из них уверены, что, шагая по старой тропе, смогут вновь взобраться наверх. Некоторым кажется, что разумнее было бы прокладывать новую дорогу.       За той чашечкой кофе Льюису стоило всех усилий удержать свой тон ровным:       — Мы столкнулись бы с куда меньшими трудностями, если бы, — вместо приказывать мне заткнуться, ядовито сочилось в его мыслях, — вы иногда прислушивались к моим замечаниям по болиду. Тогда наша тропа не вела бы нас исключительно вниз.       Если бы проявляли к нему каплю уважения хотя бы из памяти о пройденном вместе пути и не презирали его так открыто, даже не появляясь на празднование его подиумов.       Он вскинул голову, твёрдо встречая взгляды двух акционеров, тогда повернулся и посмотрел на Тото Вульфа, а затем подтянул к себе фирменную шариковую ручку, вжал большим пальцем глухо щёлкнувшую кнопку выпуска и подцепил первую отмеченную закладкой страницу.       Они обменялись какими-то пустыми вежливостями, и Льюис поспешил убраться из Брекли. Он упал на заднее сидение своего «Мерседеса» С-класса, раздраженно дёрнул на себя неторопливо подталкиваемые водителем двери, стянул натужно затрещавшую резинку с волос, позволяя косичкам рассыпаться к плечам, и откинул затылок в обволакивающую мягкость подголовника. Рядом осторожно опустилась Пенни. Льюис закрыл глаза.       Он не хотел её слышать, не хотел её компании, он предпочёл бы, чтобы у этой долбанной машины был автопилот и водитель тоже растворился в воздухе. Но тот не обернулся бестелесным духом.       — Куда, сэр? — Осведомился он, и Хэмилтон устало выдохнул с откровенно засквозившей в голосе безысходностью:       — В «Ритц».       Ему надоело быть в Лондоне вечным гостем, перебивающимся по отелям. Ему поперёк горла стоял этот бесконечный ремонт в доме, который только в скандальных газетных заголовках принадлежал ему, а на деле был оккупирован строительными материалами, пылью и извечным нытьём снобов-соседей. Он уже ненавидел чёртову Пемброк-Гарденс, в гробу видел эту бюрократическую тягомотину жалоб, исков и выписок из реестров природоохранных реестров, посыпавшуюся на него из-за срезанной сливы. Если в чертежи перепланировок внесут очередные требующие заверения изменения, Льюису казалось, он слетит с катушек. Купленный ещё шесть лет назад особняк в Кенсингтоне превратился в преследующего его призрака, в бесконечно голодную к деньгам чёрную дыру. Он уже и не понимал, всерьёз ли когда-то рассчитывал свить там своё гнездо. Было ли это вообще возможным?       Мысли цеплялись одна за другую, сдирая со старых затянувшихся царапин корки, растравляя их до кровоточащих гневом ран, выколупывая из них все старые обиды, все неоднозначные комментарии, все косые взгляды, каждую маленькую ложь. Вместо купировать эту расплескавшуюся злость, Льюис отдался ей. А когда они въехали в район Кенсингтон, и близость ебучего Пемброк-Гарденс — вот тут за светофором, следующий за стеклянным кубом супермаркета «Теско» поворот налево, и полукруг по сплетению тенистых улиц одностороннего движения, придирчиво всматривающихся в трафик камерами наблюдения с фасадов — отдалась почти физически различимым толчком, Льюис позволил себе быть этой злостью ведомой.       Он достал телефон и набрал номер. Бланка — верный признак того, что была в наушниках, Льюис уже успел это выучить — ответила на звонок всего спустя один гудок.       Её голос зашелестел в динамике спёртым выдохом:       — Алло?       — Где ты?       Шумный вдох и ответ:       — В тренажёрке. — Пауза, и со скрипнувшим в голосе усилием: — В отеле.       — Ты ещё долго?       — Минут двадцать и заканчиваю.       Наверное, задай она вопрос: «А что?» или «Я тебе нужна?» или даже игривое «Опять бедро?» — Льюис бы поступил иначе. Но Бланка с вновь зашипевшим в динамике выдохом добавила короткое:       — Я буду у себя в номере.       И спустя полчаса, большую часть этого времени протолкавшись в пробке на Пиккадилли, в вычурном фойе «Ритца» — позолоченная лепнина, причудливый узор мраморных колон и проглатывающие звуки шагов кашемировые ковры — спешно попрощавшись с Пенни, Льюис направился прямиком в номер Бланки Монтойи. Подгоняемый пружинящим в его шаге неистовством, он взбежал по лестнице и поспешил по коридору, перетасовывая взглядом золотую вязь цифр на тёмном дереве номеров.       Бланка распахнула дверь с первым же ударом. В коридоре сразу за той она балансировала на одной ноге. Подцепив протолкнутый внутрь кроссовка кончик шнурка, потянула, развязывая. Второй кроссовок уже валялся, опрокинутый набок, в щели приоткрытого шкафа. Она была в туго обхватывающих её бёдра и ноги чёрных леггинсах, в светлом спортивном топе, и футболке, стянутой с туловища и рук, и повисшей смявшейся тканью вокруг шеи. Туго собранные в узел пшеничные волосы, мелкие завитки распушились вокруг открытого лица, по щекам расползался неровный красный румянец. В ярком свете люстры гладкая кожа согнутой спины, взбугрившаяся над линией выпирающего хребта, мерцала влагой.       — Заходи, — пригласила Бланка, столкнула кроссовок и равнодушно пнула его в сторону. Узкие стопы в коротких белых носках, немного припорошившихся на пятках рыжеватым ковровым ворсом, сделали несколько широких шагов вглубь комнаты.       Номер был небольшим, но светлым и претенциозным, будто слегка осовремененная спальня в Версальском дворце. Настенная лепнина, витой хрусталь люстры, мрамор камина, вычурность ренессансной мебели, тяжелые цветочные портьеры, изысканные букеты белых роз в посеребренных вазах на журнальном столике у окна и прикроватных тумбах. Черный прямоугольник телевизора на стене резал глаз своей неуместностью.       Постель была смята, подушки сугробом валялись на банкетке в изножье кровати, на тумбе стояли две наполовину опустевшие бутылки минеральной воды, по письменному столу пресмыкались белые провода зарядных устройств, там же лежал планшет и две туго свернутые в комки пары носков. На светлом узорчатом ковре, откинувшись одной из половинок на мраморную облицовку камина, стоял раскрытый салатовый чемодан.       Бланка остановилась у стола, расстегнула ремешок смарт-часов и опустила те на кругляш магнитной зарядки, тогда утёрла лицо и шею свисающей на грудь футболкой, стянула её через голову и перебросила через спинку стула. Взбугрившиеся мышцы под её покропленной рыжиной веснушек кожей выразительно переливались с каждым движением рук, с каждым поворотом и наклоном тела. Её ладони раскраснелись, и на запястьях виднелось тиснение лямок для тяги.       Толкнув за собой дверь, Льюис двинулся к ней. Что-то распознав в его взгляде, Бланка слабо возразила:       — Мне нужно в душ. Я вся…       Он оборвал её:       — Повернись.       — Льюис, я…       — Повернись!       На её шее что-то дёрнулось, вспугнутое резким звучанием его голоса. Но Бланка послушно обернулась к столу.       Он подошёл к ней, протиснул пальцы под высокий край тугих лосин и спешно потянул сопротивляющуюся эластичную ткань вниз вместе с просочившимся влагой бельём. Расстегнул ширинку своих джинсов и столкнул резинку трусов под яйца. Он не был возбуждён, в нём не было и капли этого сладостно опьяняющего предвкушения, и в то же время весьма противоречиво он именно в этом и нуждался.       Льюис сказал затылку Бланки:       — Помоги мне.       И она послушно плюнула себе на руку, отвела её за спину, отыскала вяло повисший член, мягко подтолкнула мошонку. Её пальцы зашевелились, набегая небыстрыми волнами раздразнивающего прибоя. Тепло её настойчивого касания перетекало в Льюиса, и его тело вмиг отозвалось — кровь ринулась навстречу горячей и влажной ладони, точно знающей своё дело, дарующей обещание. Член отвердел в скользящем вдоль него плотном кольце пальцев. Но его голова оставалась в совершенно другом измерении. И оттого его ощущения, казалось, были поделены надвое.       Бланка ускорила ритм, но Льюис концентрировался не на том, как это чувствовал — он вновь блуждал взглядом по мелко исцарапанной белой столешнице. Эхом собственных слов в сознании вращалось: один плюс один, один — ну их всех нахуй! — плюс один и никакого длительного сотрудничества после. Бланка отняла руку, вновь плюнула на свои пальцы, растянула тёплую влагу по головке его члена и, прогнув поясницу, направила в пленяющую мягкость своих половых губ. Но Льюис всё ещё был в Брекли, и в Абу Даби, и в формальной гостиной оксфордского дома Тото Вульфа — где угодно, лишь не в номере Бланки. И всё же он принял это приглашение и протолкнулся внутрь неё.       Льюис не обратил внимания на то, какой неприветливой теснотой он был встречен. Он терялся где-то в лабиринтах перемешавшихся событий последних двух лет, он отчего-то слышал голос Ники Лауда, который обращался к нему из того прошлого, в котором вот такое — сейчас ставшее реальностью — будущее даже не представлялось возможным. Льюис не замечал, как Бланка насторожено замерла, как напряглась её спина, как до смявшейся кожи она напряженно свела вместе лопатки, и как до белеющих пальцев хваталась за край стола. Он был на чаепитии с Пенни в «Фортнум и Мейсон» и на обеде с Фредериком Вассёром в Монте-Карло. Льюис не отслеживал того, как вколачивался в Бланку с таким остервенением, разгоняясь до такого ритма, что у него рвалось от усердия дыхание. Не сосредотачивался на том, что Бланка всё ниже наклонялась над столом, пытаясь немного отодвинуться от этих фрикций, что не подавала голоса, только шумно дышала, а тогда затаивала дыхание, будто ныряя, и изредка, не сдержавшись, тонко скулила. Хэмилтон был на десятках пресс-конференций, щурился против безжалостно нацеленного ему в лицо ослепительного света прожекторов, упирался взглядом в протянутые к нему поролоновые накладки микрофонов. Будто заевшую плёнку в старой двусторонней кассете, его мозг изжёвывал его собственные слова:       — Я хотел бы закончить карьеру в «Мерседесе»… Я верю в то, что мы неизбежно найдём то, чего сейчас нам не достает, чтобы вернуться в лидеры… Я не уйду, пока не верну восьмое чемпионство… «Мерседес» для меня — семья…       Барабанной дробью, ложившейся невпопад, надоедливо выстукивал стул. Бланка задевала спинку, и тот раскачивался — ударяясь о ребро столешницы, а тогда глухо опадая ножкой на ковёр. Негромкий и оглушительный в одночасье, этот перестук ввинчивался в мозг Льюису, будто стальная кувалда. Ему потребовалось какое-то время, чтобы выловить, что именно расшатываемый стул порождал болезненную пульсацию в подкорке. И в нём вмиг вспенился ядовитый порыв — это было едва не единственное, что он сейчас мог изменить. Он выдернул стул из-за стола и отшвырнул, тот — Бланка вспугнуто дрогнула — ударился гнутой линией спинки об угол, оставив в нём вмятину и просыпав на светлый узорчатый ковёр мелкую серую пыль сбитой штукатурки; рикошетом отлетел в коридор и с глухим ударом завалился на бок.       Льюис почти не различал собственных ощущений, его удовольствие не было ни мотивом, ни конечной целью. Он просто разгонялся вдогонку несущемуся внутри него торнадо, просто пытался разболтать оставляемый им горький осадок, просто выталкивал застрявшие перед взглядом лица акционеров, скорбно поджатую линию рта Тото и этот ебучий холодный свет, отражавшийся в исцарапанном глянце ебучей столешницы. Он не заметил, как Бланка, ссутулившаяся и низко уронившая голову, подтолкнутая им, ударилась темечком в стену, не услышал, как она засычала, посмотрел, но не отдал себе отчёта в том, что она вскинула руку и потёрла ушибленное место. Льюис даже не отследил приближения собственной разрядки. Та случилась как-то тускло, он по инерции ещё несколько раз втолкнулся в Бланку и понял, что опустел. Отступил, и лишь по выскользнувшей вслед белой густой капле, проступившей между складок половых губ Бланки, смог определить, что кончил.       Он натянул трусы, подхватил сползшие к коленам джинсы и застегнул и, сдвинув пышно взбитые подушки, устало осел на банкетку.       Сердце колотилось между лёгких, отдаваясь саднящим эхом в диафрагме.       Бланка с полминуты не шевелилась, её плечи поднимались и опадали в такт быстрому тяжелому дыханию, затем резко выпрямилась, оделась и обернулась.       — Не знаю, кто тебя так вывел из себя, — проговорила она очень тихо. — Но больше никогда так не делай.       В её глазах всплыло что-то, чего Льюис прежде там не видел, чего не мог распознать. Её взгляд скользнул к отброшенному стулу, Льюис тоже посмотрел. На полу возле того валялась футбола Бланки.       Он хрипло отозвался:       — Я причинил тебе боль?       Собственный голос казался ему далёким, и искаженным, будто звучал где-то сверху, а сам он был под водой.       Бланка посмотрела на него и вместо ответа спросила:       — Тебе полегчало?       Он поднял руку, растеряно смахнул со лба капли жгучего пота, утёр их об так и оставшуюся застёгнутой ветровку и лишь тогда покачал головой.       — Нет.       Льюис оттолкнулся руками от собственных колен и встал. Шагнул к стулу, подхватил и вернул к столу, тогда поднял, встряхнул и разровнял влажную футболку, сложил пополам и повесил на спинку стула. Он заглянул в близкое лицо так и оставшейся стоять у стола Бланки, глухо добавил:       — Извини, — и двинулся к выходу.       Уже у самой двери, когда он опустил ладонь на латунь дверной ручки и надавил, его догнало:       — Эй, Хэмилтон?       — М-м?       — Останься, — сказала она, он оглянулся, и она добавила: — Хочешь поговорить о том, что тебя так разъедает? Или просто вместе помолчать?       Льюис судорожно качнул головой, и не собранные в узел косички ударили его по щекам и ушам, но не спешил уходить. Единственное, чего он хотел — чтобы внутри него всё онемело. Чтобы в нём не метался маскирующийся под ярость страх.       Бланка с мгновенье всматривалась в него, будто выжидая, что его ответ изменится, а тогда, будто его молчание и было этим другим ответом, подошла к нему. Она расстегнула его ветровку и сказала:       — Давай смоем с тебя это утро.       Льюис позволил ей себя раздеть и увести в душ, он покорно стоял под тяжело падающей в затылок капелью, пока Бланка ладонями растирала по его телу сладко пахнущую пену, и пошёл вслед за ней к кровати. Она забросила обратно на постель все подушки, и они лежали в них, не обнимаясь, даже не соприкасаясь, но очень остро ощущая присутствие друг друга. Снаружи утренняя морось сгустилась в стучащийся в окна дождь. Где-то ниже по коридору монотонно гудел пылесос. В самом номере было оглушительно молчаливо. Льюису даже показалось, что Бланка уснула — её дыхание стало очень тихим, но когда он повернул голову, её ясные глаза были широко распахнуты. Она смотрела на него, и он заговорил:       — Что это была за драка?       Светлые брови смялись.       — О чём ты?       — Драка, из-за которой тебя выгнали из баскетбольной команды. Что произошло?       Бланка поморщилась, будто этот вопрос всколыхнул физический дискомфорт этого воспоминания, но ответила прямо:       — Я ударила отца одной из девчонок. По совместительству — владельца компании-спонсора нашей команды.       — Почему?       — Он приставал ко мне.       — А выгнали тебя?       — Я была подростком, у него была власть. Он сказал, что я неуравновешенная и агрессивная. А я и была неуравновешенной и агрессивной. Каждую игру у меня бывали стычки, случались конфликты с девчонками из команды. Его версия была правдоподобной.       На стене её гостиной, по которой сползали оранжевые блики заката, висела будто нарочно небольшая — пытающаяся затолкать протекающие сожалением воспоминания в тесную рамку — фотография юной Бланки в красной баскетбольной форме с желтым номером 13 под грудью. Пшеничные волосы сплетены в два тугих колоска, лицо сосредоточенное, нижняя губа по инерции оттянулась, обнажая ряд нижних зубов, глаза зафиксированы на оставшемся за кадром высоком кольце. Бланка плечом оттесняла противницу, длинные ноги парили над паркетом, мяч повис под раскрытой ладонью. В тот вечер в компании её друзей у неё в квартире Льюис подумал лишь, что она совсем не изменилась. А сейчас вдруг вспомнил тот снимок до мельчайших деталей, будто не заглянул в него бегло, а долго с любопытством изучал.       — Ты понимала тогда, что это конец? — Спросил он. — Что уже никогда не будешь играть?       Бланка невнятно дёрнула головой, и её тонкие губы растянулись.       — Мне было восемнадцать. Я жила сегодняшним днём, максимум — следующей неделей. Я не рассуждала категориями вроде «больше никогда» или «навсегда». Я и сейчас ими не пользуюсь.       Было что-то в её улыбке поучительно-снисходительное, было что-то в её ответе обращённое к нему самому. Льюис на несколько минут замолчал, отлавливая в осадке её слов обломки собственных мыслей. А тогда очень тихо, даже с немного боязливой надеждой, что она не расслышит, признался:       — Я боюсь. Боюсь, что утратил то, что делало меня мной. Что моё время закончилось. Что я цепляюсь за призрак.       Бланка привстала на локте и так же тихо ответила:       — Восьмилетний ты, окажись сейчас в этой комнате, тоже видел бы призрак? Или только тебя?       Льюис промолчал, и она продолжила, поведя глазами в сторону коридора, будто и впрямь ожидала там увидеть мальчишку:       — Но я скажу тебе, что увидел бы ты — восторженные восьмилетние глаза того, кто делает тебя тобой.       Льюис и сам безотчётно посмотрел. И кивнул.

***

      Её установку, что работа всегда была только работой, напрочь смело. Это длилось уже три месяца, и Бланка не пыталась дать происходившему какое-то определение. Она не задавала вопроса, что Хэмилтон имел в виду, когда называл её своей, ведь поначалу ей казалось, что ответ ей был известен и так: она была лишь сохраняемой в секрете игрушкой. Вот только секрет этот был не очень надёжно хранимым. Льюис обнажал их близость перед её друзьями и перед своими тоже. И порой случалось нечто, в этот концепт не умещающееся.       Как, например, в Лондоне ранним утром перед вылетом в Сингапур, когда Бланка заглянула в люкс Льюиса. Дверь ей открыл ещё немного сонный и помятый Ллойд, приветственно ей улыбнулся и качнул головой, указывая себе за спину.       — Он там, — сказал и сверился со своими наручными часами. — Я отойду минут на десять. Тебе что-нибудь принести? Кофе?       Бланка отказалась, телохранитель шагнул из номера в коридор, она двинулась в просторную гостиную. Льюис склонялся над раскрытым чемоданом, преграждающим проход в ванную комнату, и расталкивал вещи, высвобождая место для чёрной кожаной косметички в его руке. Голый по пояс, но с несколькими обхватывающими шею бисерными ожерельями, в светлых спортивках и босиком. Косички — накануне смешливая мастер с сильным африканским акцентом несколько часов распутывала предыдущие и сплетала эти, и Бланка сидела в кресле напротив Льюиса, развлекая его — рассыпались вниз, скрывая лицо.       — Ты уже готова? — Спросил он, и Бланка, красноречиво оглянувшись на два других огромных чемодана, придвинутых к дивану, ответила:       — У меня приблизительно в четырнадцать раз меньше вещей, так что — да.       Повсюду ярко горел свет, за окном лишь начинало сереть в обещании скорого восхода солнца. Пиккадилли внизу была пустынной и тихой. Весь отель был погружен в сон, и Бланка безотчётно понижала голос. На стекле кофейного столика стояли остатки помпезно сервированного завтрака, в углу дивана смялся комок полотенца, из-под того виднелся уголок белого пластикового прямоугольника, тот ритмично помигивал зеленоватым светом.       — Твой повербанк, — полушепотом воскликнула Бланка, перегнулась через подлокотник, подхватила тот и, обмотав вокруг него провод, вложила в протянутую ладонь Льюиса.       — Спасибо, — ответил он, выпрямился и с улыбкой добавил: — Там на комоде есть кое-что для тебя.       — Для меня? — Удивлённо отозвалась Бланка и оглянулась.       — Ага. В красном пакете, — но прежде чем он успел это выговорить, её взгляд уже выцепил тот на лакированной глади дерева между золотым подсвечником и чёрной статуэткой причудливо изогнувшейся человеческой фигуры. Густая краснота плотной бумаги с выведенным золотыми буквами — «Картье».       Ледяные пальцы тошнотворно протолкнулись между сплетениями кишечника и сжали желудок Бланки, она едва не согнулась от резко полоснувшего спазма.       — Что это? — Спросила она глухо.       — Подарок.       Она судорожно схватила ртом воздух и самым беззаботным тоном из тех, на которые была способна в этой вмиг захлестнувшей её волне паники, весело спросила:       — У тебя просто не было другого пакета? Или там внутри и в самом деле «Картье»?       Льюис звонко протянул молнию, закрывая отсек в верхней крышке чемодана и со смешком ответил:       — «Картье», конечно, — тогда оглянулся на неё, выразительно скосил глаза на небольшой пакет, и призвал: — Открой.       — Если ты хочешь сделать мне подарок, подари коробку конфет. Я обожаю шоколад.       — Я уже купил тебе этот подарок, — с нажимом парировал Льюис.       — Что внутри?       — Открой и увидишь.       — Что там?!       — Браслет.       Бланка вздохнула. Она готова была сдаться, будь это духи, платок или дурацкий брелок. Ничто из купленного в «Картье» объективно не стоило своей цены, но был определенный порог, об который та напуганная девчонка внутри Бланки научилась не спотыкаться. Она судорожно вдохнула и спросила:       — Сколько он стоит?       — Я не обеднею.       — Сколько, Льюис?       Он недовольно щёлкнул языком, прищурился и ответил:       — Восемь тысяч фунтов.       Это был не порог, это была бетонная стена.       Бланка мотнула головой.       — За что ты пытаешься от меня откупиться? За позавчерашний секс или за свою откровенность?       В черноте глаз что-то возникло и вмиг растворилось, какая-то молниеносно погашенная эмоция, которую Бланка не смогла различить.       — Я просто хочу сделать тебе приятное, — выговорил Льюис тем же осторожным, задабривающим тоном, которым обращался к порой вспыхивающему агрессией Тинто. — Ну же!       — Я не принимаю таких подарков.       Льюис отмахнулся, принимая её слова скромностью:       — Перестань! Хотя бы взгляни. Примерь. Если тебе не понравится, поменяем на другой, какой сама выберешь.       Но она лишь упрямо покачала головой. Он вновь прищурился, всматриваясь в неё.       — Ты что, серьёзно?       — Вполне.       — Объясни, почему.       Бланка устало раздробила:       — Я. Не. Принимаю. Дорогих. Подарков.       Потому что в детстве мать использовала те как обвинение в неблагодарности, оправдывала теми все свои психи, все удары, все выплюнутые Бланке в лицо оскорбления, все театральные полуобмороки. Потому что называла её эгоисткой, потому что тыкала ей под нос люксовые вещи взамен проявлению крупиц любви.       Растерянность на лице Льюиса сменилась остроугольной маской злости, и он процедил:       — Не принимаешь дорогих подарков только от меня? Или от Санти тоже?       Эта вдруг извергнувшаяся ревность, будто вакуум, на мгновенье вытянула из номера-люкс весь воздух, оставив Бланку и Льюиса в удушающей невесомости. А тогда она тихо выговорила:       — Ни от кого.       Он обижено отвернулся, и Бланку привалило тем, что во время летнего перерыва легло на неё лишь тенью: страхом, что вот сейчас всё действительно закончится. Но они улетели на гонку в Сингапур, а оттуда в Японию, и ничего не произошло. Конфликт исчерпался тем же утром и не разбалтывался осадком позже.       На гран-при Японии приехало несколько друзей Льюиса, и в понедельник сразу после гонки они поехали из Судзуки в Осаку. Они собирались в тематический парк аттракционов «Супер Марио», и Льюис обернул всё так, будто то, что Бланка шла с ними, само собой разумелось. Они держались порознь всё время там, Бланка избегала попадаться в кадр направляемых ими друг в друга фотокамер, но в приватности отельного номера, куда они вечером завалились всей компанией, Льюис открыто обнимал и целовал её. Тогда же он шепнул ей:       — Что ты скажешь насчёт того, чтобы на три дня где-то потеряться? Скажем, в Дубае? Только ты и я. Может, мне удастся уговорить тебя спрыгнуть со мной с парашютом?       Так из Осаки прямым рейсом они улетели в Дубай. Там они впервые вместе заселились в один отельный номер — просторный сьют на верхнем этаже с приватным бассейном и видом на таящий в рыжеватой дымке далёкий частокол центральной части города. Два из трёх выпавших свободными дней они провели преимущественно голыми между террасой, бассейном, душем, установленным у панорамного окна джакузи и кроватью, и лишь вечером вспоминали об одежде, прихорашивались и отправлялись в ресторан на ужин. А в последний день таки попали на аэродром, где между высидеть несколько часов инструктажа для самостоятельного прыжка и упрощенной версией тандем-прыжка с инструктором Бланка выбрала последнее. В понедельник они сели в приватный самолёт в Дубае, и когда часом позже тот приземлился в Лусаиле, этому романтическому мини-отпуску пришёл конец, ему на смену пришла подготовка к гран-при Катара.       И так почти четыре месяца спустя после Монреаля Бланка обнаружила себя теряющейся в приятно щекочущих догадках. Может, она всё же была чем-то большим, чем игрушкой? Может, в той сладостной хрипотце голоса Хэмилтона, повторяющего:       — Ты — моя. Только моя. Ты принадлежишь мне, — было что-то от искренней симпатии.       Бланка позволяла своей влюблённости затапливать последние хранившие крупицы холодного разума отсеки. Что-то скользкое и изворотливое в ней, очень чёрное, зловонное и смертельно опасное, пока барахтающееся у самого дна её сознания, лишь неразборчиво бормотало: не привязывайся, тебя бросят, тебя всегда бросают, тебя все бросают. Бланка не знала, что уже очень скоро получит убийственно прямой ответ на так и не заданный вслух вопрос — что было между ней и Льюисом.