I believe

      Свет был тусклым и изменчивым, зелёное свечение ламп плавно сменялось красным, тогда жёлтым, ярким розовым и синим. Зал был заполнен звонким перестуком сметаемых кеглей, гулким перекатыванием тяжелых шаров по паркету, десятками голосов и вспышками смеха. Лившейся из динамиков музыки почти не было слышно, в ней терялись и зазывающие мелодии из игральных автоматов в фойе: воздушный хоккей, классические аркадные автоматы, пара мотоциклов с симуляторами гонок и старый добрый «Марио Карт».       Уже несколько лет у «Мерседеса» существовала традиция командного боулинга, и Льюис всегда делал своим приоритетом быть там, всегда настаивал на том, чтобы приходили все. Он свято верил в силу командного духа и считал подобные вылазки особенно важными в сезоны вроде этого и предыдущего, в которых даже самые оптимистичные прогнозы не предвещали им чемпионства. Сплочённость ради одной цели — вполне различимой победы — возникала естественно, захватывала всех вдохновением и не иссякала в редкие моменты встряски. Удерживать же эту мораль под непрерывным градом сомнений и неудач было сложнее.       У Льюиса и самого была ежесезонная привычка собирать свою непосредственную команду: инженеров и механиков, стратегов и аналитиков, девчонок из связей с общественностью, — всех, с кем тесно работал на гонках. В пабе или на предрождественский обед. Они сидели, тянули пиво или обменивались подарками, разговаривали, перебрасывались шутками и сокращали между собой дистанцию, разрушали порой предвзятые суждения друг о друге. Это помогало в работе, это обращало изнурительные в постоянных перелётах будни в своеобразное дружеское приключение, это снижало градус напряжения, когда досада от провалов расцарапывала их изнутри до бросаемых друг в друга необоснованных обвинений.       Но сегодня он не хотел быть в этом развлекательном центре где-то на отшибе Монреаля, где «Мерседес» собрались почти полным составом — за исключением, наверное, только Тото. Он хотел быть где угодно: в своей гостиной в Колорадо с панорамным видом на лес, отвесные скалы горных пиков и далёкий бурный водопад, на доске где-то в волнах океана, да хоть в своём отельном номере — лишь бы не здесь. Лишь бы его взгляд не цеплялся за Бланку, лишь бы его внимание не запутывалось в её заливистом смехе, лишь бы за рёбрами не ворочалось это скрежещущее голодными клыками чувство, которого он вот так остро не испытывал уже очень давно, которое только лениво напомнило о себе в Лос-Анджелесе, которое отдалось слабым эхом в Мексике — ревность. Лишь бы не совершить ещё одну ошибку.       Бланка Монтойя играла на соседней дорожке вместе с несколькими инженерами, двумя аналитиками, Миком и Жеромом Д`Амброзио, и их компания была самой шумной. Они подзадоривали друг друга, улюлюкали, Бланка складывала ладони рупором и выдавала ртом звуки пердежа просто кому-нибудь под руку во время броска; празднуя заработанные очки, они дёргались в дурашливых танцах под аплодисменты других. Хэмилтон видел Бланку такой уже не раз и точно знал — это повышение градуса веселья привносила именно она.       В своих затёртых джинсах, в несменных кедах и этой дурацкой белой футболке с задиристой надписью «Be your own daddy. Make your own sugar»*, она была подвижным эпицентром и привлекала внимание многих. Она привлекала весьма недвусмысленное внимание Жерома Д`Амброзио. И это злило Льюиса. В Оахаке он не стал докапываться до причины того, почему так вскипел ненавистью к Виктору Дуарте. Когда они вышли из ресторана, и обиженная Бланка спряталась за хлопнувшей дверцей машины, он разъяренно бросил Эльвио:       — Никакой сделки. Я не хочу с ним работать.       Эльвио попытался его урезонить, говорил, что сможет его дожать, что предлагаемая Льюисом цена была Виктору выгодной, но он не хотел слышать.       Он отрезал:       — Меня интересуют только те плантации на западе, в Халиско.       Тогда в нём смешалось много противоборствующих острых эмоций, но сейчас Льюис точно знал, почему так решил. Ведь ему претила даже сама мысль о том, чтобы Виктор Дуарте хоть однажды снова взглянул на Бланку.       Сейчас Жером не сводил с неё глаз, будто пытался прожечь дыру в её футболке. Он звонко отбивал ей пять, он опускался на полукруглый красный диван впритык к ней, он показывал ей на игровые автоматы, ярко переливающиеся огнями, и что-то долго рассказывал, склоняясь к её уху, а она отвечала, заслоняясь ладонью. Он останавливался слишком близко к ней, он почти наваливался на неё спиной, показывая ей правильный замах для броска. Он едва не просовывал свои пальцы вместе с её пальцами в шар, когда помогал правильно тот подхватить. Льюиса подмывало подойти и напомнить Д`Амброзио, что он был женат. Его подмывало придумать причину и отозвать Бланку в сторону или и вовсе увести её отсюда. Его подмывало на ошибку, которую он так последовательно запрещал себе повторять.       В конечном счёте, желание в его словаре было действием, неизбежно приводящим к получению желаемого.

***

      В Монреале едва перевалило за шесть часов вечера, но в Европе, по времени которой продолжал существовать организм Бланки, была уже полночь. Они прилетели в Канаду ещё в воскресенье, но и вечером вторника Бланка продолжала испытывать обессиливающий эффект джетлага. Она ощущала подкрадывающуюся сонливость, многие вокруг протяжно зевали и тёрли глаза. В неярком цветном свете мозг упрямо настаивал на отдыхе, Бланку начало знобить, под веками, казалось, собирался разгоряченный песок. Если что-то и помогало ей, так это волочить своё сопротивляющееся тело за новым часовым поясом: не поддаваться малодушным мыслям о том, чтобы забить на боулинг, свернуться в отельной кровати и подремать; последовательно ложиться спать и просыпаться по показываемым часами цифрам, а не диктуемому организмом внутреннему времени; игнорировать голод или почти тошнотворное отсутствие аппетита и заставлять себя завтракать, обедать и ужинать по новому расписанию. Для этого — повторяющегося едва ли не каждую неделю в этих беспрестанных перемещениях по глобусу — требовалась незаурядная сила воли и порой снотворное. Сейчас Бланка нуждалась в кофеине.       Они доиграли десять фреймов, и Бланка, к своему удивлению, обнаружила своё имя в таблице на экране третьим. А тогда все вместе они отправились к наводнившемуся бару — многие дорожки к этому времени уже опустели, и движение перетекло к столикам и игровым автоматам в фойе. Кто-то даже расспрашивал одного из работников развлекательного центра про лазертаг, вывеска которого вместе с табличкой «Бильярд» висела у ведущей на второй этаж лестницы. До этого июньского вторника Бланка была с ними лишь шапочно знакома — видела их в гараже, останавливалась за ними в очереди на обед, здоровалась в отеле, — но за два последних часа успела сдружиться с инженерами «Мерседеса», молодым запасным гонщиком Миком Шумахером и бельгийцем Жеромом, менеджером по развитию водителей.       Жером, говоривший по-французски, заказал им всем кофе, и они разговорились, дожидаясь, пока суетливая девушка у парующей кофемашинки выставляла перед ними бумажные стаканчики. Бланка подхватила свою порцию горячего густого двойного эспрессо, — который редко позволяла себе в такое время, но эффекта которого, знала, сейчас хватит максимум часа на два — сделала вяжущий горькостью глоток и тогда краем глаза заметила весело разинутый рот анимированного цветка. Примитивно нарисованные разноцветные лепестки, мультяшный мухомор с глазами и ушами, косой росчерк номера «44». Льюис — чёрная, испещренная аппликациями футболка на длинный рукав, одна рука спрятана в карман широких джинсов, в пальцах другой был зажат телефон, и он ритмично постукивал его ребром по своей шее; обычные кроссовки и низко натянутая кепка — стоял в компании нескольких механиков всего в паре метров, переговаривался с ними, кивал и взблёскивал улыбкой.       Было что-то психоделическое в том, как рисунки на его футболке, казалось, шевелились при каждом мягком перетекании ламп из цвета в цвет. Было в этом что-то гипнотическое. Бланка считала, что успела научиться самоконтролю. Не заглядывалась на него, особенно не в присутствии других, одёргивала себя, когда безотчетно тянулась ближе к нему: лишний шаг навстречу, наклоненная к нему голова, слишком близко подвинулась к нему на заднем сидении машины, затягивала движение пальцев и ладони во время массажа. Она отлавливала соскальзывающие на самый кончик языка заигрывающие фразы и двусмысленные намёки — что-то, что раньше было лишь её юмором, а теперь обрело непосредственное значение. Но сегодня вновь и вновь выискивала в движении силуэтов эти причудливые картинки. Она всматривалась в тень, западающую под изогнутым козырьком кепки и расчерчивающую его узкое лицо. Она наблюдала за ним каждый раз, когда был его черёд броска, она провожала взглядом каждый запущенный им шар так жадно, будто тот был его продолжением.       А ещё она обращала внимание на Розу и Шарлоту, двух девчонок из пресс-отдела, игравших с ним на одной дорожке. Их взгляды часто скрещивались, их векторы снова и снова сходились на Льюисе. Это отзывалось в Бланке невнятной тоской. И Роза, и Шарлотта — десяток других женщин в «Мерседесе» — были влюблены в Льюиса Хэмилтона, и Бланка искренне завидовала тому, какой была эта влюблённость. При появлении Льюиса они выравнивали спины, улыбались шире и смеялись чуть громче, чем было необходимо, но только и всего — это было чем-то очень лёгким, ни к чему не обязывающим, не мешающим их отношениям и замужествам. Это было скорее обострённым осознанием его привлекательности, нежели чем-то по-настоящему глубоким. Бланка многое бы отдала, чтобы вернуться в апрель, в котором в ней уже в припадке бессильной ярости не закипал порыв стукнуть Хэмилтона, но она ещё не просыпалась с настолько выразительным касанием его губ на своих, что ей приходилось судорожно оглядываться, чтобы убедиться, что она была в отельном номере одна. Она бы многое отдала за то, чтобы в тот вечер возле «Поппи» таки вырвать руку и уйти в противоположном от их секса направлении. И она отдала бы абсолютно всё, чтобы тот повторился.       Бланка сделала ещё один — большой, щиплющий язык, обжигающий нёбо — глоток, заглянула в опустевший стаканчик, бесцельно взболтнула несколько чёрных капель на дне, смяла его в кулаке и, не обращаясь ни к кому конкретному, произнесла:       — Извините. Я отойду.       Она проследовала в указанном подсвеченной табличкой направлении в пустой туалет, швырнула скорёженный картон в высокую урну и на мгновенье зацепилась взглядом за одинокую бурую каплю, брызнувшую из стаканчика на его выпуклую хромированную стенку. Та спешно покатилась вниз, оставляя за собой тонкий коричневый росчерк. А тогда бесцельно зашла в кабинку, задвинула щеколду, сразу же открыла дверцу и вышла. Она тщательно вымыла руки, плеснула на щёки холодные капли, выдернула из диспенсера бумажное полотенце и уронила в него лицо.       Бланке было совершенно точно известно, почему сегодняшний вечер давался ей так тяжело, и джетлаг тут был ни при чём. Просто она предпочитала видеть Хэмилтона в спортивной одежде или в его гоночном комбинезоне — те будто пролегали не поддаваемой сомнению границей: он всего лишь твоя работа. Когда он одевался в вычурные дизайнерские наряды, те тоже служили действенным напоминанием: он тебе не по зубам, он из настолько высшей лиги, до которой тебе даже не допрыгнуть. Но когда Льюис был одет вот так повседневно, когда жевал напротив неё пышный панкейк, когда включал в машине свою музыку и пританцовывал на пассажирском сидении всего на расстоянии одного подлокотника и рычага коробки передач от неё, когда босиком на собственной кухне дразнился с Тинто, все ограничители выбивало напрочь.       Она простояла так с минуту, заслонившись от далёкого многоголосого шторма и приглушенных громовых раскатов сметаемых шарами кеглей, вдавливая в кожу безжалостную шероховатость бумаги, взвешивая, не стоило ли ей прямо сейчас вернуться в отель и таки позволить себе отключиться. А когда опустила руки, в зеркале перед собой различила всё тот же разноцветный кругляш цветка с горошинками глаз и изогнутой линией разинутого рта.       Льюис Хэмилтон стоял в открытой двери и цепко исследовал взглядом отражение лица Бланки. В черноте его глаз, сгустившейся из-за отбрасываемой козырьком кепки тени, полыхал изменчивый отблеск ламп. Медовая кожа между широких росчерков бровей хмуро смялась.       — Тебе плохо? — Спросил он негромко, и что-то в почти надламывающейся, кажущейся простуженной хриплости его голоса ударило Бланку в диафрагму, одним судорожным выдохом выталкивая из неё воздух. Кожа лица вмиг вспыхнула, с корня языка в горло скатилась колючая сухость. Она знала этот голос, она слышала его всего однажды и бесконечное количество раз после, прокручивая в памяти их ночь.       — Нет, — ответила она. Честным ответом было: да, плохо, и если ты сейчас развернешься и уйдёшь, станет ещё хуже.       Бланка смяла лист бумажного полотенца и высокой дугой запустила в урну, а тогда повернулась и взглянула на Льюиса прямо. Будто оттолкнутый этим движением или её мыслями, вдруг ставшими слышными ему, он качнулся назад в коридор и коротко оглянулся по сторонам. Тогда вновь шагнул на порог. Выразительно поведя глазами к кабинкам, Льюис спросил:       — Там есть кто-то ещё?       Бланка посмотрела на три распахнутые дверцы и дёрнула головой. Повторила:       — Нет.       Льюис сделал ещё один шаг вперёд, захлопнул за собой дверь, провернул торчащий в замочной скважине ключ и коротко надавил на ручку, проверяя, заперлась ли дверь. Свисшая с той красная табличка с французским текстом и нарисованными ведром и шваброй по инерции покачнулась и глухо ударилась о дверь. Льюис придержал её, останавливая, и повернулся.       По коже Бланки побежал щекочущий ток, он собрался в пальцах онемением, он сгустил слюну, которую она безуспешно пыталась сглотнуть, он царапнул её губы, и она безотчётно слизнула с тех остатки кофейной горечи. Льюис коротко сверился с экраном телефона, который всё ещё сжимал в ладони, а тогда завёл руку за спину и просунул тот в задний карман джинсов. Когда он поднял взгляд, слабое электрическое напряжение обернулось молнией, пронзившей Бланку насквозь, закоротившей её мысли и перерубившей контроль над дыханием.       Льюис сделал к ней ещё один растянутый шаг. Его голос зарокотал, будто обрушившиеся вниз по расколовшейся скале камни:       — Ты будешь очень тихой, Бланка. Ты не будешь кричать, не будешь стонать. Ты можешь только шептать, поняла? — Она судорожно кивнула. Он, не делая паузы, хищно обнажив зубы, продолжал: — Иначе нас услышат. А нам нельзя, чтобы нас услышали. Нам нельзя, чтобы о нас знали. Поняла?       Бланка вновь безмолвно тряхнула головой, задыхаясь в вязкой густоте его взгляда. Льюис потребовал:       — Ответь мне!       — Да… я поняла…       Льюис дёрнул головой, коротко угрожающе наморщил нос и смял верхнюю губу. Он прорычал, исправляя:       — Да, сэр!       Бланка кивнула и едва слышно повторила:       — Да, сэр. Я поняла… сэр…       Он остановился вплотную к ней, почти прижимая её своим телом к ребру каменной столешницы. Последнее расстояние между ними — Бланка различала на своей коже тепло его близкого сбившегося дыхания — удерживал только козырёк его кепки, почти упирающийся изогнутым краем Бланке в лоб. Она резко наклонила голову и, поднырнув под тем, качнулась к Льюису.       Его мягкие податливые губы встретили её поцелуем, его руки скользнули по её бёдрам, его пальцы, сминая, пробрались под изгиб её ягодиц, его ладони, сдавливая, легли на задние карманы её джинсов. Льюис подтолкнул Бланку ближе к себе, он жадно ущипнул и потянул её губы, он судорожно, с присвистом вдохнул. Она коснулась его шеи, различая под нежной кожей перетекающую сталь мышц, она провела большими пальцами вдоль линии его челюсти, сминая под пальцами жёсткие волоски. Между их губ собирался жар, они переталкивали его друг другу в рот, перекатывали его сплетающимися языками. Они целовались так, будто гнались за чем-то, будто пытались восполнить всё минувшее с первого раза время.       Спустя минуту, когда кислорода стало критически мало, Льюис отстранился, поймал её подбородок в руку и, твёрдо сжав, заставил выпрямить голову и посмотреть в глаза. Бланка глотнула воздух, увязая в кипящей смоле под веерами длинных ресниц.       — Ты — моя, — прорычал Льюис. Его пальцы впились ей в щёки, отдаваясь саднящей болью где-то в дёснах. Его переносица вновь заломилась. Он повторил: — Ты только моя, Бланка. Ты понимаешь это?       — Да, сэр, — спёрто выдохнула она. И Льюис коротко прижался к её губам, затем отстранился и зашептал:       — Не смей ни с кем флиртовать, Бланка. Не смей ни к кому прикасаться. Тем более, у меня на глазах.       — Да, сэр.       Хватка исчезла с её лица, его руки возникли на застёжке её джинсов, его пальцы спешно подтолкнули металлическую пуговицу из петли, нетерпеливо дёрнули сопротивляющуюся молнию ширинки. Не выпуская её из поглощающей чёрной трясины своего взгляда, он продолжил:       — Ты принадлежишь мне. — Он потянул джинсы вместе с резинкой трусов вниз. Одна его рука вновь ущипнула обнажившуюся ягодицу, жадно, почти царапая кожу. Вторая протиснулась между плотно сведённых бёдер. Пальцы скользнули по половым губам, протолкнулись между них к требовательно воспламенившейся плоти. Большой палец подтолкнул бугорок клитора, и это касание вмиг отдалось внизу живота пенистой волной тепла, средний и безымянный втиснулись во влагалище. Бланка сдавленно ахнула. Льюис сказал: — Ты вся принадлежишь мне. Абсолютно вся.       Он протолкнул пальцы вглубь, тогда вынул и протянул собравшуюся на них густую тёплую влагу к клитору и с мгновенье поигрался с тем, раздразнивая. Голос Бланки предательски порвался на едва слышный стон, когда она ответила:       — Да, сэр.       Пальцы скользнули назад во влагалище. Жадная к этому распирающему давлению Бланка требовательно подалась бёдрами навстречу, но Льюис сразу убрал руку. Он поднял её, посмотрел на свои пальцы — густая вязкая слизь тянулась между ними нитями — ухмыльнулся и, вновь заглянув Бланке в глаза, слизнул эту влагу.       Распробовав её на вкус, Льюис прошептал:       — И это — твоё возбуждение — тоже только моё.       Бланка улыбнулась и повторила очередное:       — Да, сэр!       Он накрыл её губы коротким сминающим поцелуем, и, не отстраняясь, подталкивая её щеку носом, дразнясь кончиком языка, скользя губами по подбородку, спросил:       — Чего ты хочешь, Бланка? Скажи мне, чего ты хочешь, и я это сделаю.       У Бланки вырвался короткий довольный смех. Она поймала зубами нижнюю губу Льюиса, оттянула её, вынуждая его по инерции прижаться к ней. Она уронила свои руки с его шеи, одной подхватила край его психоделической футболки и пробежала пальцами по голой коже живота, другой расстегнула пуговицу его джинсов и протиснула внутрь кисть. Она нашла под ладонью нетерпеливо натягивающий ткань трусов оттопыривающийся возбуждённый член, мягко сжала и заскользила от основания к головке. С мгновенье помолчала, сосредоточено вспоминая витиеватый узор выпуклых вен, и лишь когда Льюис с усилием сглотнул, зашептала:       — Сначала верни в меня пальцы. — Он мгновенно послушался. Движение его руки вторило её размеренному темпу, его ладонь накрывала её лобок, и, казалось, сразу под той, прямо под кожей начинала сгущаться сладкая нега. Бланка задышала в такт скользящим внутри неё пальцам и кивнула. — Я хочу, чтобы ты трахнул меня сзади. Вначале медленно, чтобы я могла прочувствовать тебя. А тогда очень быстро и жёстко. Так, как ты умеешь. Я хочу, чтобы твои пальцы ласкали мой клитор. Я хочу, чтобы ты заставил меня кончить за минуту. И даже если я сорвусь на стон, если я начну кричать, я хочу, чтобы ты закрыл мне рот, чтобы приказал заткнуться, но не останавливался, не убирал руку, не сбавлял темпа.       Его глаза были разверзнувшейся космической чернотой, непроглядным всепоглощающим мороком, в котором расширившиеся зрачки были неразличимы от потемневшей роговицы. Льюис смотрел уже ей не в глаза, а в рот, жадно выхватывая из того каждое произносимое Бланкой слово. Она оскалилась и продолжила:       — Я хочу слышать твоё дыхание прямо в своём ухе, я хочу слышать, как тебе хорошо. Я хочу слышать, как ты кончишь. Сможете сделать это, Сэр Льюис Хэмилтон?       Его верхняя губа коротко дёрнулась и он прохрипел:       — Повтори.       — Трахни меня, Сэр… — Бланка улыбнулась, растягивая паузу и наблюдая, как он, вслушиваясь в звучание собственного имени, наклонял к ней голову. — Льюис… Хэмилтон…       — Повернись.       Она повиновалась. Отчётливо скрипнула молния ширинки, мягко зашелестела ткань и что-то тяжело, но приглушенно упало на пол. В раковину возле Бланки приземлилась отброшенная Льюисом надорванная упаковка презерватива. Льюис в отражении опустил голову, и козырёк скрыл всё его лицо. Его сведённые к паху руки зашевелились. А тогда он приблизился к ней, — смягчённый перестук повторился — его ладони легли ей на бёдра, его голос возник где-то в её волосах за ухом.       — В следующий раз мы сделаем это без резинки. — Горячая твёрдость упёрлась Бланке в промежность и медленно скользнула ниже. Льюис шептал: — Мы больше никогда не будем пользоваться резинкой. Ты слышишь меня?       — Да, сэр.       Одна его рука устремилась с бедра вниз живота и остановилась так близко над разгорячившимся податливым клитором, что она различала тепло и едва источаемый подушечками пальцев ток. Головка его члена, едва подталкивая, замерла между половых губ. Льюис посмотрел Бланке в глаза через зеркало, его дыхание защекотало её ухо. Он прошептал надламывающимся на хриплое рычание голосом:       — Я буду брать тебя, когда мне вздумается и где мне вздумается. И я не стану ни о чём париться. И мне похуй на кровь. Ты моя — в любой день месяца, в любое время дня и ночи. Тебе ясно, Бланка?       — Да, сэр.       И лишь тогда он наконец вошёл в неё, очень плавно, почти невыносимо медленно, почти раздразнивая Бланку, чтобы она забыла собственные слова и подалась ему навстречу. А когда упёрся в неё бедрами, заполнив её на полную длину, Льюис наконец опустил пальцы и заводил неспешными, гладящими кругами. Он на мгновенье замер в ней, и Бланка резко и сильно, до безотчетно сведённых вместе напряженных ног, сжала мышцы влагалища. Тогда расслабила, и вновь стиснула, начиная выразительно ощущать член, и снова отпустила. Льюис засмеялся лишь самим дыханием, подтолкнул носом её ухо и шепнул:       — Какая же ты хорошая девочка. — Движение его пальцев стало ускоряться. Бланка подстраивалась, будто это было соревнованием, и она не собиралась сдаваться. — А ведь мы могли просто работать вместе, и я бы никогда не узнал, какая ты охуительно хорошая девочка.       Его бёдра снова зашевелились, он почти полностью выводил член, а тогда плавно вталкивал его внутрь. Она сжимала влагалище на каждом скольжении наружу, и приглашающе расслабляла, впуская назад. Не сбивающийся, не замедляющийся ритм его руки растравлял щекочущее бурление, разогревал его, вспенивал, вздымал его волны всё выше и скоротечнее. Собирающееся в мышцах напряжение начинало отдаваться горячей дрожью. Бланка не сдержалась, пронзительно ахнула и с силой, до саднящего отпечатка зубов стиснула губы. Будто проваливаясь, будто в отчаянном поиске спасения вскинула руку и открытой ладонью упёрлась в зеркало, в его холодной равнодушной глади находя немного отрезвления.       Она различила надсадное дыхание Льюиса, каждый его судорожный выдох начинался тихим хрипом, каждый его вдох колотился где-то в его горле тихим мычанием. Пальцы его руки на её бедре окаменели и так впивались в кожу, будто пытались вырвать из плоти изогнутое крыло тазовой кости. Он жадно смотрел на неё в зеркало, но взгляд его был таким пьяным и затуманенным, что едва ли её видел. На высоком смуглом виске вздыбилась изворотливая вена, переносица была перечёркнута двумя глубокими вертикалями складок, приоткрытые губы едва подрагивали.       Бланка проглотила чуть не вырвавшийся откуда-то из низа живота стон и лишь влажно всхлипнула. Между ног всё закручивалась подгоняемая неустанными пальцами Льюиса воронка судорожного напряжения, в ту затягивало сознательное шевеление мышц влагалища, кромсало остатки сохраняемого Бланкой ритма, рвало его на множащееся эхо освободительной пульсации. Та казалась бесконечно далёкой и пугливой, Бланка затаивала дыхание, пытаясь поймать её, но та выскакивала из-под подушечек настойчивых пальцев Льюиса, а в следующий же миг возвращалась. Бланка захлёбывалась собственным едва сдерживаемым голосом, воздух колотился в её горле, и ей казалось она вот-вот задохнётся или вскрикнет. А тогда, на миг перечёркивая все другие ощущения в её теле, на мгновенье перерубая обратную связь с сознанием, между ног рассыпалась шипящая, струящаяся каменеющим напряжением по мышцам, высвобождающая тепло и вместе с тем ощущающаяся морозным онемением дрожь.       Свой сдавленный шёпот:       — Да… да… м-м… сэр! — Бланка расслышала приглушённым и далёким. Но очень отчётливо различила участившийся темп Льюиса, почувствовала саднящее натяжение кожи, когда его рука опала на внутреннюю сторону её бедра и с болезненной силой сжала. Он кончил в нескольких секундах от неё, и она, как и хотела, услышала это в его голосе — его дыхание обернулось хриплыми обрывками не поддающегося ему голоса. Он тяжело уронил свой лоб ей на затылок, он прорычал что-то бессвязное ей в волосы, а тогда остановился, и его руки ослабли.       Они простояли так, всё ещё соединённые воткнутым в Бланку членом, с полминуты, а тогда Льюис отстранился и отступил. Бланка уронила упёртую в зеркало руку, закрыла глаза и сосредоточилась на том, чтобы выровнять дыхание, чтобы наполнившимися лёгкими удержать мечущееся по груди всполошенное сердце. Ей потребовалось какое-то время, а тогда она открыла глаза, натянула трусы и, присев, подхватила джинсы. Надев те и застегнув, она цепко сверилась с зеркалом и обернулась. Льюис, уже приведя себя в порядок, шагнул к урне, бросил в ту белесый бесформенно обмякший презерватив и посмотрел на Бланку.       — Я ведь всерьёз, — сказал он. Уже не шёпотом, но всё ещё приглушая голос. — Я и в самом деле имею в виду всё, что сказал.       Он пошёл к ней и, когда она уже почти поверила, что для поцелуя, когда почти потянулась ему навстречу, выловил из раковины надорванный квадрат фольговой упаковки.       — Ты… — Растеряно протянула Бланка в его отдаляющуюся спину. — Ты хочешь, чтобы я… была с тобой эксклюзивной?       Льюис выбросил мусор, повернулся и кивнул.       — Именно.       Он подошёл к крайней раковине и открыл кран. Бланка наблюдала, как он подставил руки под тяжело ударившую и мелкими брызгами разлетевшуюся от белых стенок умывальника струю. Она сказала с невнятной вопросительной интонацией:       — Если ты будешь эксклюзивным со мной?       Льюис посмотрел на неё, не оборачивая головы. Он вытолкнул из дозатора каплю вязкого непрозрачного мыла и вспенил между пальцев. Кивнул и коротко ответил:       — Буду.       Он тщательно вымыл руки, утёр всю влагу несколькими бумажными полотенцами, в третий раз отошёл к мусорному ведру, а когда повернулся, сообщил:       — Вернёмся в Монако — сходим в одну клинику, сдадим все необходимые анализы. Ты пьёшь какие-то противозачаточные?       Бланка мотнула головой.       — У меня стоит спираль.       — Ладно, — отозвался Льюис и кивнул.       — Ладно, — эхом повторила Бланка.       С минуту они молча простояли, рассматривая друг друга, каждый по-своему прощупывая решение, о котором договорились. А тогда Льюис подошёл к двери, отпёр ту и воровато выглянул в коридор. Похоже, никого там не рассмотрев, он обернулся, мягко улыбнулся Бланке и качнул головой, подзывая её.       — Пойдём. Нам пора возвращаться.       Бланка осклабилась и задиристо ответила:       — Да, сэр.       Хэмилтон выразительно округлил глаза, хохотнул и повторил:       — Пойдём! Сыграем в «Марио Карт».