***
Когда они закончили с журналистами и двинулись назад к офису «Мерседеса», Роза положила ему на спину ладонь и задержала её там всего на несколько секунд, но этого жеста было достаточно, чтобы ощутить её поддержку. Льюис отвечал на вопросы терпеливо и вдумчиво, не позволяя своему раздражению проявляться наружу. Но пресс-секретарь команды, которая сопровождала его на все интервью, не могла не понимать, что расспросы про возможный скорый уход на пенсию, про слухи про «Феррари», про зависшее в воздухе продление контракта — повторяющиеся снова и снова — нервировали Льюиса. Не могла не понимать, что он не хотел тут быть. Что он предпочёл бы спрятаться в гараже, закрыться шлемом, отключиться от всего, что не касалось самой гонки. И он ценил эту её поддержку. Льюис приобнял Розу за плечи, легко прижал к себе и проговорил, склонившись: — Спасибо, что была со мной. Она коротко прислонила к нему голову и улыбнулась. Роза не могла не быть рядом с ним во время общения с прессой, это было её работой: ограждать его от некоторых вопросов, убеждаться, что его слова позже не перевирались, отслеживать представление «Мерседеса» в СМИ. Но она могла просто быть там. А могла быть поддержкой. Льюис понимал, как ему везло, что на его стороне были такие люди, как Роза, как долгих семь лет была Анджела. Он не любил оставаться один — не на гонках. Будто болезненное эхо детства, когда он был сам, когда другие дети на соревнованиях цедили слова «негр» и «обезьяна», когда их родители выплёвывали ему в лицо, что ему там было не место. Когда рядом был только строгий отец, и он учил Льюиса держать спину ровно, лицо — равнодушным, а мысли сосредотачивать только на соревнованиях. Тогда ему отчаянно хотелось хоть кого-то на своей стороне, хотя бы одного друга. Ему отчаянно хотелось чью-то поддерживающую тёплую руку на спине. Льюис уже давно не был тем мальчишкой, но всё ещё порой — сейчас особенно остро — ощущал себя одним против всех остальных. Беспрерывный поток вопросов о заминке в подписании контракта заставлял его чувствовать себя так, будто Льюис был против «Мерседеса», против Тото. Переговоры пока не начинались, никто из них ещё не заводил прямого разговора об этом, но невыраженные мнения, спекуляции прессы, шум в Интернете повисали в воздухе морозной колкостью. Что Льюис мог ответить? Что он был с «Мерседесом» 10 лет? Что 10 лет назад они готовы были пообещать ему что угодно, — и разбиться в лепёшку, чтобы выполнить обещанное — лишь бы Хэмилтон перешёл к ним. Что он приносил команде баснословные деньги, что несколько крупных спонсоров «Мерседеса» были с командой именно из-за него. Что на его место некого было брать: лучшие из пилотов были недоступны, а те, чьи контракты вскоре истекали, не дотягивали до амбиций Тото. Это всё были весомые доводы. Вот только Льюис привык основным аргументом делать свои победы, а сейчас похвастаться ими не мог. Он знал, что был способен стать чемпионом в рекордный 8-й раз. Знал, что не успокоится, пока этого не достигнет. Но он не знал, сможет ли продать Тото свою убеждённость. Он был на взводе. Они с Розой вернулись в «Мерседес», совещание с инженерами прошло уныло — не дало никакой надежды на предстоящую гонку; голова раскалывалась — казалось, к нему подбиралась простуда, легко подхватываемая в этой смене липкой жары снаружи и леденящих потоков воздуха с кондиционеров внутри; куда-то запропастилась Бланка с его наушниками, а когда нашлась, действовала ему на нервы. На гонках они ели вместе — по инерции привычки. С Анджелой это было в удовольствие, это были перерывы на умиротворение и дружеский юмор в суматохе гоночных выходных. Они ели в его трейлере, из ресторана «Мерседеса» туда приносили еду, они откладывали телефоны, не заговаривали ни о чём беспокоящем. Льюис очень ценил такое уединение. С Бланкой Монтойей всё проходило абсолютно иначе. В этот раз она притащила с собой лоснящийся стейк. Она устроилась прямо напротив Льюиса за его стоячим обеденным столом, а, перехватив его выразительный взгляд, встретила его испытующе и, показательно отрезав сочащийся соком кусок, отправила его в рот и медленно зажевала. Льюис не стерпел: — Ты, блядь, издеваешься? Она невинно заморгала, сводя брови кверху, отчего высокий лоб смялся и всё лицо стало маской презрения. — Что? — Спросила Бланка. — Ты сам говорил, что это не проблема. — Но не кровавый же кусок мяса! Ты вообще знаешь, в каких чудовищных условиях содержится скот? Как жестоко с ним обходятся, как его забивают?! Что это за грязный бизнес — произво… Он замолк на середине слова. Она равнодушно оборвала его гневную тираду, отрезав ещё один кусок от стейка и поднеся вилку ко рту. Осиплым от вскипевшей в нём злости голосом Льюис повторил: — Ты издеваешься? — Я голодная, — ответила Бланка, и её рот преломился в издевательской усмешке. Она дожевала и глотнула, с упоением наблюдая за тем, как он пытался не вскипеть до потери самообладания, а тогда подхватила свою тарелку и молча ушла. Затем был практический заезд, и Бланка назойливо вертелась возле него, но ничего не могла сделать нормально — даже подать перчатки. Был долгий вечер в заставленном столами и спутанном паутиной многочисленных удлинителей кабинете за компьютером в попытке собрать разбегающиеся уставшие мысли, в попытке выбрать наилучшую конфигурацию настроек болида, наилучшую стратегию на воскресную гонку. И Бланка дважды ковырялась в его концентрации, показываясь в дверях с вопросом, не пора ли им было ехать. Когда она пришла в третий раз, Льюис вскипел. Не дав ей произнести и звука, едва её голова просунулась в щель приоткрытых дверей, он рявкнул: — Отъебись! В и прежде тихой комнате вдруг запала абсолютная, поглощающая сама себя, будто чёрная дыра, тишина. Льюис очень остро ощутил направленные в него пораженные взгляды двух оставшихся с ним инженеров. Вся его кожа воспламенилась, футболка на спине пропиталась обжигающей влагой, лицо запылало. Бланка очень короткое и невыносимо долгое мгновение впивалась в него льдинками своих глаз, а тогда её тонкий залом рта растянулся в ухмылке. — Это запросто, — сказала она. — Адьос! И, отсалютовав двумя пальцами ото лба, захлопнула за собой двери. Эхо его слов и громыхания дверей, стукнувшихся об косяк и по инерции качнувшихся обратно, повисли в помещении, вытесняя собой весь кислород. Льюис жадно схватил ртом воздух. Только теперь он различил, что от усталости в ушах будто застряли радио-помехи, что системные блоки их включенных компьютеров надрывно гудели, источая пропитанный запахом пластика и горелой пыли жар. Двое инженеров всё так же оторопело смотрели на него, но когда он обернулся к ним, поспешно отвели взгляды. Льюис не был таким. Он никогда таким не был. Уж точно не с работниками «Мерседеса». Отец учил его быть мужчиной, рядом с которым люди чувствовали себя в безопасности, он учил его быть галантным джентльменом. Отец учил его прятать эмоции глубоко внутри. Льюис никогда так не взрывался. — Зря я так, — проговорил он тихо. Голос предательски скрипнул. — Нельзя так с ней. Извините, — он отодвинул стул и поднялся. — Пойду попрошу прощения. Инженеры с тенями неловких улыбок закивали. Вспышкой в голове Льюиса возникла мысль, что, не будь с ним никого, он так бы это и оставил, что Бланка Монтойя этого заслуживала, или он сам заслуживал такой извращенной агрессивной разрядки. Но ему вмиг стало стыдно за эту идею, и он, даже не осознав этого, вслух за неё извинился: — Извините. Он вышел, мягко закрыв за собой двери, и в узком коридоре оглянулся. Был поздний час, офис «Мерседеса» пустовал. Гудел пылесос, и в небольшом фойе возле входа позвякивала посуда. Льюис знал эти звуки, он постоянно засиживался до темноты, до того, что на треке оставались только уборщики, охранники и он с Ллойдом. С Анджелой, грустно подумал Льюис и мотнул головой. Он пошёл на звук керамического перезвона — это администраторша стройными шеренгами расставляла чистые кофейные чашки на столике у кофемашинки. Там же, в фойе, склонялась над столом администраторши Бланка Монтойя. Немного запылившиеся тёмные кроссовки, узкие чёрные брюки, обхватывающие мускулистую ногу так плотно, что проглаженная вертикаль стрелки растягивалась и исчезала; чёрная форменная футболка, оголяющая и подчеркивающая поджарые руки; светлые волосы туго сплетены в колосок; чёрный ремешок смарт-часов на запястье, плетущийся синий узор татуировки. Бланка Монтойя выводила его, даже молча, даже обёрнутая к нему спиной. — Что ты делаешь? — Спросил он, подходя ближе. — Пишу заявление, — ответила она сухо, не поднимая взгляда с листка бумаги, по которому спешно водила фирменной шариковой ручкой. Он понизил голос до едва слышной вибрации, Бланка отвечала ядовитым шепотом, но администраторша, конечно, всё равно их слышала. Льюис краем глаза заметил, как она обернулась к ним, пусть и пыталась делать вид, что продолжала заниматься кофемашинкой. — Какое ещё заявление? — Об увольнении. С силой стиснутые челюсти, отчего заострялись скулы и тяжелел подбородок; поджатый, изогнутый уголками вниз рот; переносица заломилась глубокой вертикальной складкой между сердито сведённых пшеничных бровей. Раньше это выражение проскальзывало на её лице лишь быстрой тенью, и Льюис понял, что это была не угроза, не манипуляция. Прежде чем осознал, что делает, подстегнутый не то стыдом, не то испугом — за свою репутацию — он выдернул листок из-под острия ручки и гневно смял. Бланка с возмущением проследила за его движением. — Никуда ты не уйдешь! Её острый взгляд ткнулся ему прямо в лицо. Она процедила, едва шевеля побелевшими от злобного напряжения губами: — Ты меня заебал! Своей недовольной рожей, своим отношением, своими претензиями. Мне не платят достаточно много, чтобы я и впредь проглатывала всё это. Он выплюнул сердитое: — Извини. Но и ты ведь… Она оборвала его эхом его собственных слов: — Льюис, отъебись! И, крутнувшись на пятках, обернулась к напугано замершей администраторше. Вмиг, будто прокрутила колесо безжизненных масок, сменив ярость на нетерпеливый, сохраняющий последние капли вежливости оскал, она попросила: — Можно мне ещё один листок, пожалуйста? Администраторша растеряно переложила стопку фирменных салфеток из руки в руку и судорожно кивнула. Она только подалась вперёд, чтобы сделать шаг к своему столу, очевидно собираясь описать вокруг них опасливый круг, когда Льюис тоже к ней заговорил. Мягким голосом с извинительной улыбкой: — Не нужен ей листок, спасибо. Мне очень жаль, что тебе пришлось всё это выслушать. Прости. Мы сейчас уйдем и оставим тебя спокойно заниматься своими делами. Он повернулся к Бланке и потянулся к её локтю, но едва сомкнул на нём пальцы, она одернула руку. — Ещё раз меня тронешь — помну твою красивую рожу. — Давай всё спокойно обсудим! — Нечего нам уже обсуждать. Всё, что ты хотел, ты уже сказал. Ты хочешь, чтобы я отъебалась — отлично. У меня есть прекрасное решение: ты ищешь себе кого-то другого, кто будет тебя тренировать и будет терпеть твоё скотское отношение; а я возвращаюсь к своей нормальной жизни, где ко мне не относятся, как к говну. В нём бурлила ядовитая смола ответных обвинений, он мог выпалить ей, что она нарочно его бесила, отлично зная, что делает, что она не выполняла его просьб. И Льюис уже чувствовал горячий кислый привкус на корне языка, но одёрнул себя. Он действительно бывал с ней несправедлив, и сейчас ему не улыбалось рассориться с физиотерапевткой: он не хотел привыкать ни к кому новому, он не хотел никаких омрачающих его репутацию деталей. Не сейчас — когда на кону стояли грядущие сезоны в Формуле-1. А потому он собрался с силами, погасил грохочущую в голосе злость и сокрушенно уронил голову. — Ты права, — почти шепотом проговорил он. — Прости меня. Прости! Я искренне сожалею. Обычно я не такой. — Он поднял взгляд и поискал им всё так же замершую спугнутым оленем администраторшу. Обратился к ней: — Я ведь не такой, да? Обычно я приветливый и внимательный, дружелюбный. Администраторша закивала и сбивчиво выдала: — Да, ты… ты очень ми-милый. Льюис блеснул стеснённой улыбкой, поворачиваясь к Бланке: — Вот видишь. Я — милый. Ты не заслуживаешь такого отношения. И я не знаю, почему я так себя вёл. Но я искренне сожалею! — Я знаю, — беззлобно, скорее очень устало сказала Бланка. — М-м? — Я знаю, в чём проблема. Хочешь, скажу? — И, не дожидаясь его кивка, она продолжила: — Я не Анджела. Вот так просто. Я — не она, и не смогла бы быть ею, даже если бы искренне захотела притвориться. И правда в том, что никто из тех, что придут на моё место, не сможет её заменить. Если она тебе так отчаянно необходима, верни её. — В голосе снова сгустились злость и обида. — А если это невозможно, то закрой свой ебальник и поумерь свои ожидания. Замолчав, она повернулась обратно к столу, тогда заметила стопку чистых листов и, наклонившись, подцепила один из них и принялась снова писать. Льюис несколько мгновений бессильно наблюдал за ней, не в состоянии толком распробовать свою реакцию на её слова. Наверное, это было аж так очевидно. Наверное, он слишком долго был в этом уютном пузыре, лишенном неприятных ему раздражителей, устеленном почти материнской заботой Анджелы, защищенном от всех посторонних. Наверное, ему действительно было очень тяжело без неё. Наверное, ему стоило позвонить ей, в этом признаться и отпустить затаенную обиду. — Ты права, — выдохнул он обессилено. — Я прошу прощения. Перестань. — Он потянулся к сжатой в её пальцах ручке, но не посмел притронуться. — Пожалуйста, остановись. Перестань писать. Выслушай меня. Она подняла на него глаза, впрочем, не отнимая ручки от бумаги. Будто подчеркивая, что слушать готова недолго, и что ему следует тщательно выбирать слова. Льюис продолжил: — Я в самом деле не такой человек. Я хороший. Позволь мне доказать это тебе. Давай поспорим, а? Дай мне месяц. — Он метнул взгляд на календарь «Мерседеса» с выделенными днями гонок и подписанными местами проведения гран-при, повисший на стене за столом администраторши. — Дай мне времени до 17 апреля. И я смогу тебе понравиться. Давай попробуем стать друзьями, что скажешь? Ровно один месяц. Если не выйдет, то через месяц я сам принесу тебе бумагу и ручку, и ты напишешь заявление. Но я тебе обещаю, это сработает. Уголки рта Бланки Монтойи дернулись сначала вниз, а затем вверх в отголоске улыбки. Льюис видел, что она сомневалась, что она взвешивала что-то более значимое, чем открыла ему, и что упрямо хотела продолжить стоять на своём, просто чтобы доказать ему, что не блефовала. А затем она кивнула. Сказала: — Ладно. Но, надеюсь, ты серьёзно. Потому что я не хочу подписываться на ещё один невыносимый месяц. Он улыбнулся и протянул ей открытую ладонь. Она отложила шариковую ручку и подала ему свою руку. Её пальцы были ледяными, её взгляд потеплел.Глава 4.
9 ноября 2023 г. в 00:15
В Саудовскую Аравию они летели вместе вечером среды, спустя почти сутки после отбытия чартерного рейса с основной частью команды «Мерседеса», в небольшом приватном самолёте. Их летело четверо: сама Бланка, Льюис Хэмилтон, его телохранитель Ллойд, и женщина, с которой Льюис большую часть шестичасового перелёта провёл за ноутбуком, обсуждая вопросы регистрации торговой марки, сертификации и лицензий. Ллойд, имея редкую возможность расслабиться на работе, дремал в ближайшем к выходу кресле. Бланка, подогнув под себя ноги, читала статьи о последних новостях в спортивной физиотерапии.
Она занималась этим уже без малого двадцать лет, и всё это время маниакально училась, всё это время работала на износ, пытаясь заглушить параноидальную мысль, что была не на своём месте, что не заслуживала его. В школе Бланка Монтойя была общепринятой среди учителей и одноклассников неусидчивой дылдой-дурой. То, что прощалось Фернандо — отсутствие всякого интереса и способностей к учёбе — за его блистательный талант в футболе, не прощалось Бланке, пусть насколько блистательной она была в баскетболе. Фернандо был будущей звездой, сосредоточенным на спорте, Бланка была тугодоходящей и невнимательной. Она не любила читать, не интересовалась историей, не смыслила в точных науках.
Многие годы её единственным личным и совершенно удивительным — для неё самой в первую очередь — достижением было поступление в университет. Каким-то образом её баллов и знаний в биологии, вместе с всеобъемлющей любовью к спорту и отчаянием вырваться из дома оказалось достаточно. Её страха не воспользоваться этим шансом хватило на четыре года старательной учёбы и на попадание в одно из лучших мест для последипломной интернатуры — не просто в Испании, во всей спортивной Европе. В моменты предельной честности с собой Бланка признавала, что это было весомым подспорьем, это было проделанным ею самой колоссальным трудом, который заслуживал соответствующего признания. Но Бланка так не чувствовала.
Её первой работой была должность помощника тренера физической подготовки в баскетбольном клубе «Барселона». Основным тренером физической подготовки и физиотерапевтом «Барселоны» была Клара Чавес, которая за несколько лет до этого тренировала молодёжную женскую сборную Испании и знала Бланку как талантливую, трудящую и бесстрашную баскетболистку. Объективно Бланка была достойна этой должности, но субъективно воспринимала эту работу как подачку, полученную по знакомству и из жалости. А потому все три года в «Барселоне» лезла из кожи вон, чтобы никто не мог в ней усомниться. Когда Клара Чавес ушла, Бланка заняла её место основной физиотерапевтки, но ощущала это повышение так, будто её повысили просто потому что она уже была в команде, а место не могло оставаться вакантным.
В 2011-м в «Челси» её позвал Фернандо. Он травмировался незадолго до перехода в команду, он нуждался в интенсивном восстановлении, и, наверное, за три года в Англии заскучал по дому. А потому он попросил её переехать в Лондон и внёс её трудоустройство в футбольный клуб обязательным условием своего перехода. Три года в «Челси» Бланка пахала как лошадь, чтобы ни её, ни Фернандо не можно было упрекнуть, чтобы она соответствовала ожиданиям от физиотерапевта футбольной команды такого уровня.
Работу в «Голден Стейт Уорриорз» в Сан-Франциско Бланка получила, потому что Санти не хотел отпускать её в Европу и дружил с владельцем баскетбольного клуба. Оказаться в НБА было пределом мечтаний Бланки и её личным кошмаром. Все пять лет в «Уорриорз» она безостановочно гналась так, что буквально валилась с ног по вечерам, что слетала с катушек.
В очень редкие моменты позволения себе гордости за проделанный труд Бланка признавала, что, пусть попадала в команды по знакомству, была объективно хорошим тренером, что заслуживала эти должности, что заняла бы их и без чьей-либо протекции. Но вместо возможности выдохнуть, эти откровения пробуждали в Бланке стыд за такую незаслуженную гордыню, распаляли её ещё сильнее.
Сейчас в «Мерседесе» Бланка впервые работала исключительно потому что была хороша в своём деле, без чьего-либо заступничества. Казалось бы, здесь можно было немного успокоиться, наконец перестать в себе сомневаться. Но привычка уже въелась.
Бланка натянула ворот толстовки на нос и, спрятавшись в ней, протяжно зевнула, подхватила затылок в ладони и до хруста прогнула отёкшую спину. Планшет пошатнулся на коленях и скользнул вниз, Бланка потянулась за ним, но не успела. Планшет отскочил от края сидения, взблеснув отражением лампочек в глянце экрана, и полетел вниз. В нескольких сантиметрах от застеленного узорчатым ковром пола на ребре планшета сомкнулись исписанные татуировками пальцы Хэмилтона. Он широко стоял в проходе, будто перешагивал от своего места к свободному креслу напротив Бланки.
Женщина за его спиной восторженно воскликнула:
— Вот так реакция пилота Формулы-1!
Льюис мягко улыбнулся её словам, вернул Бланке планшет и спросил, указывая на сидение напротив:
— Не помешаю?
Бланка мотнула головой, и он сел.
— Изменения в графике. — Сообщил. — В начале мая после гран-при Майями немного задержимся. На неделю заедем в Мексику. И уже потом вернемся в Европу.
Бланка всё так же молча кивнула. Льюис коротко задержал на её лице внимательный взгляд, а тогда откинулся на спинку кресла.
— У тебя семья есть? — Спросил он. — Дети, муж, парень?
Бланка снова замотала головой.
— Никого, чьи планы на тебя придется менять в зависимости от моих планов?
— Никого, — подтвердила она. — Только собака. Но когда я в разъездах, он живёт свою лучшую жизнь. Остается у моих друзей, имеет в своём распоряжении огромный зелёный двор и двоих друзей-собак. А когда я возвращаюсь, застревает со мной в тесной квартирке в центре Мадрида. Вокруг кирпичи и бетон.
Льюис с пониманием закивал и улыбнулся:
— У меня тоже есть пёс. Та же история — без меня он на курорте. Со мной в постоянных разъездах. Как зовут твоего?
— Тинто. Потрёпанный жизнью доберман. А твоего?
— Роско, английский бульдог. Нужно будет их познакомить.
Бланка с улыбкой кивнула. За две недели это была самая близкая к попытке знакомства беседа, но в ней беззастенчиво сквозило лишь холодной вежливостью. Возможно, продиктованной исключительно близостью других людей: этой женщины, Ллойда, бортпроводницы. Их стычки пока проходили без свидетелей.
Скосив взгляд ниже по проходу, Бланка решила этим воспользоваться:
— Могу у тебя кое-что спросить? Кое-что личное.
Хэмилтон развел руками и сказал:
— Пожалуйста.
— Зачем тебе телохранитель?
Он удивлённо изогнул рот и вскинул брови, тогда оглянулся на заснувшего Ллойда — непоказательного чёрного мужчину средних лет, всегда одетого во что-то тусклое, всегда с небольшой сумкой поперёк груди. Затем снова взглянул на Бланку и ответил:
— Первая и главная причина — ради личного пространства. Я люблю своих фанатов, не пойми меня неправильно. Но не люблю, когда меня постоянно бесцеремонно хватают, пытаются обнять, куда-то тянут, что-то кричат в ухо.
Бланка кивнула. Она видела это. Видела, как все в паддоке бросались к Льюису, едва он показывался наружу, как ему выкрикивали что-то вдогонку, как пытались его перехватить и сфотографировать. И когда-то видела это с Фернандо. Видела, как разрасталась его слава, как любой ужин в ресторане, любое появление в торговом центре или в аэропорту обращались в нашествие поклонников. Видела, как он впал в немилость заядлых болельщиков одного английского клуба и как непросто зарабатывал симпатию болельщиков другого. И когда Бланка оказывалась в эпицентре этого безумия рядом с Фернандо, она очень остро ощущала, как не ценила это самое пресловутое личное пространство, не нарушаемое проклятием славы.
— Какая вторая причина? — Спросила она.
Льюис передернул плечами.
— Очевидная. Та, по которой и нанимают телохранителя — безопасность.
Бланка снова кивнула. Их с Хэмилтоном редкие разговоры, о чём бы они ни были, всё никак не вязались. Это были даже не беседы — так, брошенные друг в друга реплики.
Чуть больше недели назад Фернандо накалывал на кончик ножа мясные стейки, подхватывал их с тарелки и опускал на шипящую разжаренную решетку гриля. Первый теплый весенний ветер разгонял по двору пряный запах. Бланка безучастно стояла рядом. Возле неё, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, вился Тинто. Он то садился просто ей на стопы, то подхватывался и вертелся на месте, то подкрадывался к Фернандо, жадно вынюхивая мясо. Фернандо подмигнул ему и посмотрел на Бланку.
— Как тебе работается?
Она шумно выдохнула и честно призналась:
— Я не знаю. Пока не знаю.
Ей нравилось снова работать, ей нравилось изучать новый спорт, ей нравилось ощущать это всеобщее пружинящее волнение, эту наэлектризованность воздуха перед гонкой. Но ей не нравился Льюис, а она не нравилась ему. И Бланка пока не понимала, как к этому относилась. Ей и раньше приходилось сталкиваться с тем, что некоторые игроки её недолюбливали, пытались бодаться с ней, проявляли неуважение. Но они были единицами среди двух десятков. Бланке никогда не противилось все 100% подопечных спортсменов. И она не могла решить, готова ли была с этим мириться и продолжать.
Когда она уходила — бежала — с Сан-Франциско, её ответ был однозначным. Ей было так тяжело, что в какой-то момент она возненавидела даже баскетбол — последний источник сил, который подпитывал её упрямство продолжать. Затягивающаяся на её шее удавка депрессии вытеснила из неё главную страсть, безусловную любовь. В Бланке забродили тягучие мысли о том, что ничто не имело смысла, что она была слабой и бесполезной, что у неё не было цели, не было дома, в ней не было любви. Ни к чему: ни к работе, ни к прежде дававшему ей силу океану, ни к Тинто, ни к себе, ни даже к баскетболу. Всё чаще выходом стала мерещиться смерть. И когда однажды ночью Бланка едва её не выбрала, поняла, что пора уходить. Что уходить нужно было уже давно.
Теперь она старалась быть более чуткой к себе, теперь она училась ставить себя в приоритет. Не то, что о ней подумают, не то, как о ней будут отзываться на работе, а то, какой она была в предельной честности сама с собой. Ей не понравилось застревать в тягучей безысходности, ей не понравилось быть брошенной собой же. Её бросали много раз. Всю её жизнь. Она не могла позволить себе предать себя. Она уже бывала в этой точке. Но пока она не могла разобраться, была ли эта несовместимость с Хэмилтоном действительно проблемой.
Сейчас, смотря на него в кресле напротив, она всё ещё не понимала этого. Но, когда Льюис сказал, что не будет её отвлекать, поднялся и перешагнул проход, Бланка почувствовала облегчение.