***
Гарри выкидывает на мощеную дорогу. Он долгое время лежит, не осознавая, где он, кто он и зачем он. Он лежит, смаргивает налет странного сна про лес, про сильный голод, про голос и чувствует преступное чувство потери. Прикладывает руку к глазам — рассматривает, сжимает и разжимает пальцы. Оглядывается. Должен был проснуться в постели гриффиндорской башни, а проснулся на дороге у покошенных железных ворот. Гарри встает сначала на колени, потому что дышать ему тяжело — что-то невидимое, грозное давит на грудную клетку, тысячей прожитых жизней давит на нежное беззащитное горло. Аккуратно поднимается во весь рост, держится за грудь. Холод хлещет босые ступни, мелкая крошка камней впивается в кожу. Гарри делает шаг. Одна часть ворот вырвана из железного забора и лежит на земле, другая раскачивается на единственной петле, вторя потоку зловонного ветра. Пахнет гнилью, болью и тоской. Пахнет грозовым небом и острым одиночеством. Над воротами возвышаются потертые временем буквы: «ПРИ…Т В…ЛА». Краска давно слезла, некоторые буквы покоятся на земле, но Гарри догадывается, что это за место. Проблема в том, что он не знаком ни с приютами, ни со всем, что имеет какое-то отношение к «В…ЛА». Дурсли в особо плохие дни обещали отправить его гнить в какой-нибудь приют. Когда Гарри вырос, он понял, что сказано это было не буквально, — вряд ли в месте, где живут дети, они гниют заживо. Но то место, где он сейчас, к его удивлению, имеет много схожих черт с детскими страхами. «Будь благодарен, мальчишка, что не гниешь в каком-нибудь приюте!». Это место как раз похоже на то, где заживо гниют дети. Здание за воротами выглядит брошенным, обшарпанным, разлагающимся. Оно выглядит знакомым, но Гарри никак не может вспомнить, где уже его видел. Пасмурное небо кажется застывшим, будто сам христианский бог заморозил время, заморозил жизнь и тяжелые облака. За спиной нет ничего. Он стоит на краю черной, глубокой пустоты. Гарри делает шаг. На территории растут деревья, но выглядят они больными, мертвыми. Некоторые из них с обугленными стволами и ветвями, словно молния из раза в раз била в одно и то же место. Гнилые корни прорезают холодную, мерзлую землю. Гарри подходит ближе, наклоняется — из них течет дурнопахнущая вязкая жидкость. Пузырится, впитывается в землю, на которой не растет ничего, — то есть совсем ничего. Ворота скрипят в такт его сердцебиению. Гарри поднимает голову. Верхние окна заколочены, в стене зияют огромные дыры, и ветер уносит кирпичную крошку с собою ввысь. Здесь тихо. Так тихо, что, кажется, произнеси он слово — небо разверзнется над ним, земля лопнет от шума, дом, стоящий Мерлин знает с какой помощью, рассыпется карточным домиком, поломанной игрушкой, пылью. Гарри делает шаг. Пальцы ног окоченели. Он осматривает себя и долгое время пытается понять, почему на нем пижама, которую выдают в больничном крыле Хогвартса, но додумать не успевает. В миг поразившая мысль, что он может вот так и остаться, — врастающим в землю, в корни с зловонной жидкостью, — заставляет его бежать прочь отсюда, прочь от холодной земли, от скрипучих ворот и облезлой надписи. Прочь от пасмурного неба, от боли, искрами витающей в воздухе, от глухой тоски, о которой поет ветер. Дверь в здание приюта скрипит громко, надрывно, как умирающий страшной смертью живой человек. Гарри делает шаг. Длинный коридор с заваленным камнями полом, покошенные в разные стороны двери, лестница, наполовину уничтоженная, выглядят болезненно трагично. Выглядят совсем так, как маленький Гарри, запертый в чулане — голодный, напуганный, одинокий — себе представлял. В таких местах гниют заживо дети. Они воют брошенными волчатами, жмутся друг к другу в поисках тепла, а в стенах, в полу, в потолке их поджидают монстры. Монстры выходят в ночи, прячутся в тенях, крадут тех, кто спит с краю, пугают трелями, клокотом, рычанием. Они затыкают рты, поют могильным голосом колыбельные, укачивают страшными, уродливыми лапами скелеты съеденных младенцев. Дверь за Гарри захлопывается. Страх кончиками пальцев пробегает по загривку. Сглатывает. Выдыхает. Гарри перекатывается с пятки на носок, прислушивается, но не слышит ничего. Из дыр в стенах не тянет холодный воздух, не слышен и скрип ворот. Не слышны стонущие в мольбах дети, не слышна предсмертная агония жизни. Это место мертво — оно абсолютно, всепоглощающе пропитано скорбью. И скорбь эта лезет со стен отсыревшими обоями, она скапливается в прогнивших досках пола, вьется в воздухе удушающим запахом гнили — чуть сладковатым, забивающимся внутрь, оседающим на задней стенке горла вместе с невыпущенным криком. Среди камней на полу видна маленькая голова обезображенной куклы — у нее нет глаз, волосы безжалостно выдраны клоками, а на щеке расползается черная плесень. Недалеко, за паутиной, спрятана железная машинка без колес, рваная грязная игрушка — не то медведь, не то собака — покрыта болотного цвета мхом, и из нутра ее лезет отвратительная сколопендра. В тишине этажа слышны ее клацающие передвижения. Она ползет по стене, скрывается за обоями и пропадает из виду. Тишина оседает на плечах дыханием смерти. Гарри делает шаг. Камни впиваются в ступни, из комнат слышен шепот змей. Они в унисон шипят на своем змеином языке, ловят колебания воздуха. Гарри не понимает, что они говорят, да и понимать, если честно, совсем не хочет — нечто тянет его идти вперед, найти безопасность, найти то, что скрыто от глаз, но то, что сможет защитить и позаботиться. Это ворочается в груди, между ребрами; вопит в предвкушении и восторге. Гарри смаргивает поволоку с глаз и хватается за перила. Резкая, отрезвляющая боль прокатывается по всей руке — в гниющее дерево шляпками вниз вбиты гвозди. Торчат в шахматном порядке — длинные, ржавые, покрытые запекшейся кровью. Это внутри негодует. Это шипит наравне со змеями: «Как посссмел?». Кровь — темная, будто живая, стекает вниз и впитывается камнем, впитывается перилами. Гарри кажется, что он слышит тяжелый вздох. Рука горит. Чуть выше запястья набухает рана, и из глубин ее тонкими нитями выползает тьма — тонкие, почти невидимые, они растекаются вдоль ладони — от раны до кончиков пальцев. Гарри стоит на месте. Гарри смотрит на правую руку, придерживает ее за локоть левой. Нити разрастаются вверх по предплечью, очерчивая линии вен, прямо под кожей. Грудь сдавливает невыносимой, неудержимой паникой. Тревожность ворочается чуть ниже ребер, над пупком, посылает неприятные импульсы прямо в мозг: «бежать, бежать, бежать!» Тьма просачивается в него — в Гарри. Тьма циркулирует вместе с кровью, врывается в быстрый, шумный поток. — Что ты здесь делаешь? — голос громовым раскатом раздается сверху, наотмашь бьет до крепко сжатых век. Гарри открывает глаза, мельком смотрит на руку — рука как рука. С нежной кожей запястья и грубыми мозолями от палочки и метлы. Никаких ран, никакой крови. Никаких темных ниточек ненависти и боли. Есть только он — проснувшийся, оторопело восставший, словно древний император из могилы, словно, Мордред его раздери, возродившийся Темный Лорд. Страх. Он поднимает голову, он вопит не хуже свистящего в глуши ветра, не хуже скрипа проклятых ворот за входной дверью. Гарри молится, как молился в детстве, — никому и всем одновременно. — Гарри Поттер, — слышит над головой, — я повторяю вопрос: Что. Ты. Здесь. Делаешь? Гарри открывает глаза, делает аккуратный шаг назад, но тут же морщится от впившегося в стопу очередного камня. Желания поднимать голову нет никакого, потому что не узнать обладателя голоса невозможно. Этот голос преследует его с первого курса — искореженный, ломкий. В последние месяцы — высокий и шипящий, с легкой хрипотцой и вечно угрожающей интонацией. Гарри прикладывает руку к груди, отсчитывает удары сердца, а потом понимает, что нет их — ударов, как нет и змей, и скорбной, трагичной атмосферы. Разбилась в миг появления настоящего монстра. «Я ведь это видел», — думает он, плавно отступая назад. «Я был здесь. И он был здесь. Это все сон. Мне это снится. Это все. Мне. Снится». — У меня встречный вопрос, — Гарри резко вскидывается, игнорирует вопящий внутри черепной коробки страх, — какого хрена здесь делаешь ты? Волдеморт замирает в конце лестницы. Тощий, в черной до пола мантии, без тисовой палочки в когтистых пальцах, без присущего давления. Гарри думает, что это хороший знак, пока его не припечатывает к стене. Лопатки, как и затылок, опаляет болью, но не той, что была ранее — не острой, резкой, а будто в один момент сознание решило, что ему должно быть больно. Гарри только головой и чувствует — ему больно. Больно и страшно. «Точно сон!» — думает он, когда наблюдает, как Волдеморт спускается вниз. Тот не спускается в привычном понимании — летит над разрушенными ступенями, со спиной ровной, нечеловечески ровной, с задранным к верху подбородком. С пылающими красными глазами, внутри которых люди просят, молят о пощаде. — Ты хочешь узнать, — вкрадчиво начинает он, — что здесь делаю я? — Это мой сон, — парирует Гарри, — это мой гребаный кошмар, и что ты в нем забыл — вопрос открытый. Хотя… — на горло давят, — не такой уж… и… открытый. Волдеморт стоит напротив, смотрит, не моргая, прямо Гарри в лицо — и это нервирует сильнее, чем все, что было до этого. Узкие зрачки то сужаются, то расширяются. Кожа бледная, с иссиня-фиолетовыми венами, которые веточками тянутся от уголков глаз, от впалых щек до лысого черепа. Прорези ноздрей втягивают и выпускают воздух — грудная клетка, облаченная в черную мантию, вздымается в такт. «Так странно», — думает Гарри, сам хватая воздух урывками. «Оно дышит». — За.ду…шишь. — Так сделай что-нибудь, — Волдеморт отмирает, моргает, сосредотачивается на гаррином лице, — это же твой сон, Поттер. Гарри думает, что ему не нужен воздух. Гарри представляет себя свободным, летящим с порывами ветра мотыльком. Гарри представляет крылья. Представляет родную гриффиндорскую башню, смех Рона. Гарри задыхается. — Что, — спрашивает Волдеморт, делая шаг вперед — к нему, — не получается? — Тихо, шипяще, почти игриво. — П…ш. н.х… — Какой грубый, дерзкий мальчишка, — бледная ладонь ложится на рот. У Гарри закатываются глаза. — Мамочка не научила тебя манерам, Поттер? Острые когти впиваются в щеку, разрывают плоть движением пальцев — от уха до губ, и рука у Волдеморта такая большая — почти полностью закрывает нижнюю часть лица. Гарри резко делает вдох. На грудь давить перестает, горло становится свободным, пока на него не опускается чужая прохладная ладонь. Не сжимает. Лежит, слушает пульс. У Гарри легкие горят адским пламенем. Он дышит рвано, тяжело, старается не отводить взгляд от внимательно наблюдающих глаз напротив. Внутри него, прямо между ребер, что-то тянется вперед, тянется к прикосновению и к этой ублюдочной ауре. Внутри него что-то вопит от снедающей нежности и оглушительного восторга. Он даже на секунду не позволяет себе об этом задуматься. — Так уж вышло, — Гарри говорит сипло, тихо, — что ты, ублюдок, убил моих родителей. Если вдруг забыл. — Как я мог, — рука на горле сжимается. Гарри закрывает глаза и представляет себе квиддичное поле, полет на молнии, орущую толпу сокурсников. Гарри вспоминает, какими на ощупь были крылья гиппогрифа, его холка, размах крыльев и остроту клюва. Гарри думает о фестралах, о тех, чьи кости торчат сильнее, чем торчали у него после жизни с Дурслями. О тех, чьи грустные глаза прячутся от обычных людей — от тех, кто не видел смерть. — Удивительные создания, — рука пропадает с горла. Гарри мешком падает на пол, — фестралы. Ты знал, что они способны сожрать человека за считанные минуты? Гарри упирается ладонями в камни, и от загривка вниз по позвоночнику ползет нечто, напоминающее острое желание исчезнуть с лица земли. Он поднимает голову, все также стоя на коленях, смотрит на возвышающегося Волдеморта, глаза которого горят странным, противоестественным блеском. Вопрос «какого хрена?» растворяется под мыслями о том, что раз сон принадлежит Гарри, то и этот выползший из норы мудак должен знать, о чем он думает, о чем мечтает, чего боится. Гарри игнорирует острое желание запустить руки в беседу и детально разобрать ее, игнорирует желание сделать выпад и вцепиться Волдеморту в горло. Игнорирует странную, тянущую тоску в груди. Игнорирует даже то, что понятия не имеет, что это за место и почему уже второй раз они видятся именно здесь. Гарри делает единственное, в чем он был хорош с самого детства, — нарушает все законы мироздания. От желания убраться отсюда разве что зубы не сводит. Магия вокруг него сгущается, рвет пространство с напористостью голодного медведя. На прощание Гарри, совершенно по-магловски, показывает приснившемуся Волдеморту средний палец и исчезает с громким хлопком. Черная невесомость. Вакуумная тишина. Безопасное место в небезопасном сознании. Гарри повисает в воздухе, трет шею, будто там действительно еще недавно сжималась рука его злейшего врага, а после расслабляется с медленным выдохом. Гарри — застывший во времени песок. Гарри — парящая у края земли бабочка. Гарри — само понятие свободы во всем ее проявлении. Из глубины пространства тянется красная, сверкающая нить. Аккуратной поступью появляется то справа, то слева. Интуитивно понятно, что ее схватить нужно, чтобы что-то произошло, но Гарри никогда в жизни не было так все равно, что там в итоге должно произойти. Гарри — отчаявшаяся душа, которая мечтает о покое. Гарри — сам покой, сама тишина, сама материя. Плевать он хотел и на красные нити, и на дома, в которых гниют дети, и на возродившегося Темного Лорда, что преследует его во снах. Плевать он хотел и на незасыпающую, чужую, бьющуюся у сердца трагедию. Плевать. Есть только он, Гарри Джеймс Поттер, и невесомость. Сплошная, необъятная невесомость.***
Первое, что он ощущает, когда приходит в сознание, — запах спирта, мяты и вербены. Оба виска трещат. Гарри поднимает непослушную руку, чтобы убедиться, — голова цела, не кровоточит и даже не исчерчена ранами. В горле сухо, как если бы он все прожитое время дышал только ртом без возможности сделать глоток воды. Язык прилип к небу, а на зубах скопился отвратительный налет. Гарри приподнимается, но резкая боль в спине возвращает его в лежащее положение — лицом в подушку. — Не двигайся, — устало говорит Гермиона, — раны не до конца зажили. Пить хочешь? Ответом служит странный горловой звук. К губам подставляет соломинку, и поток прохладной воды, как нектар молодых яблок, спускается вниз по горлу — в желудок. — Спасибо, — тихо, хрипло, — сколько я спал? — Тяжело назвать обморок сном, но в общем — около двух суток. Что последнее ты помнишь? Гарри задумывается, выхватывает из обрывков воспоминаний образы зимнего леса, шипящего голоса, мертвой земли и скрипучих ворот. — Мне снился Волдеморт, — говорит он так, будто признается в массовом убийстве, — и снилась боль. Ее было так много, Герм, так безгранично много боли. Она не отвечает. Садится ближе, кладет руку на затылок и перебирает волосы. Делает то, что делает всегда, когда понятия не имеет, какие слова использовать. Гарри не обижается, потому что даже эта скупая ласка без слов — это намного утешительнее, чем всё, что он мог бы себе вообразить. Намного утешительнее, чем он, со всеми обрушившимися на него несчастьями, заслуживает. — Вы говорили? — Интересуется осторожно. — Кажется, я назвал его мудаком, — Гарри хрипло смеется. Гермиона целует его в висок. — Знаешь, — говорит она, — Снейп нашел тебя в коридоре после отбоя. Кто-то применил заклятие Баубиллиус. От болевого шока ты потерял сознание, и мадам Помфри потребовалось больше суток, чтобы вычистить ожоги и нарастить кожу. По крайней мере, сейчас идет процесс заживления. Думаю, завтра тебя выпишут. Гарри поднимает руку, на выдохе проговаривая «ура!». — Ты точно ничего не помнишь? «Это тебе за Седрика!» — помнит. — Нет, Герм, — он закрывает глаза. — Ничего. — Рон уже успел поругаться с половиной портретов, а после начал допрашивать старосту Пуффендуя. Не то, чтобы он имел на это право, но вид у него был такой, что даже Снейп ни слова не сказал. Гарри приподнимает уголки губ. — Он будет хорошим аврором, — говорит он, — по крайней мере, навык допроса у него уже имеется. — Гарри, — Гермиона ждет. Продолжает говорить только тогда, когда Гарри на нее смотрит, — это очень важно. Если бы вложенная сила была выше или это было любое другое заклятие, то ты мог погибнуть. — Представляю лицо Волдеморта, — Гарри берет ее за руку, — семнадцать лет пытаться убить мальчишку, — уничижительно, — чтобы в итоге он умер от удара молнии в коридорах Хогвартса. Гермиона не разделяет его веселья. Она устало упирается локтями в колени, подсаживается еще ближе, чем позволяли бы приличия, но она — часть его маленькой семьи. Гермионе всегда позволено делать больше, чем остальным. — Я так испугалась, — тихо, на грани слышимости. — Прости, — также тихо, — я был беспечен. Одно дело сносить словесные нападки или терпеть унижения, а другое — проклясть в спину. Я не ожидал. Гермиона сильно закусывает нижнюю губу. — Мы тоже, никто не ожидал. Это так ужасно. Гарри… Гарри мне так жаль, что ты вынужден через это проходить. Директор пришел в ужас от новости. Гарри игнорирует тянущую сердце обиду. — Он меня навещал? Между ними повисает напряженная тишина. Гарри ненавидит, сколько надежды звучит за всеми буквами вопроса, но ему, кажется, жизненно необходимо знать, что Дамблдор от него не отказался. — Мне очень жаль, — Гермиона закрывает глаза, выдыхает, — он вызвал нас к себе и, я не знаю, Гарри. Может, он заходил, когда нас не было? Гарри не отвечает. Он пытается, отчаянно пытается сглотнуть комок, застрявший в горле, пытается заставить глаза не слезиться, но слезы — проявления его слабости — капают с кончика носа на белые простыни. Гермиона плачет вместе с ним. Она утыкается шмыгающим носом ему в макушку, целует мокрыми губами лоб и щеку, а потом тихо говорит: — Мы не можем быть уверены, что он делает это специально. — Да, — Гарри не вслушивается, — да.***
Гарри выпускают из больничного крыла с обезболивающим и флаконом «Сна без сновидений». Желание попросить у мадам Помфри что-то от кошмаров было спонтанным, нервным, словно прыжок в последний вагон отбывающего Хогвартс-экспресса. После ухода Гермионы он погрузился в легкую дрему, пока чья-то рука настойчиво не попыталась схватить его. Голос Волдеморта, самый ненавистный голос на свете, звучал маршем смерти, последней нотой реквиема. Он звал его вернуться, звал его на разговор и твердил что-то об их связи. Какой именно связи — Гарри не вслушивался. Честно говоря, когда он лавировал между сожженными телами и Пожирателями смерти, у Гарри и мысли не возникло выслушать. Он и так сыт по горло той связью, которую обнаружил еще на втором курсе. «Это все потому, — думает он, — что я рассказал Гермионе о нем и думал о нас перед сном». Гарри морщится. Это «о нас» звучит не лучше, чем если бы он накинул к их отношениям толику безнадежной романтики и неразделенной любви. Все их отношения — попытки одного добраться до другого, чтобы убить. Если его мозг проецирует во снах самые страшные сценарии, чтобы помочь Гарри восстановиться после травмирующих прошедших четырех лет, то зелье сна для него — что манна небесная для маглов. Благословение. Просто так, потому что бог их милостив. — Мистер Поттер! Гарри останавливается посреди коридора и прежде, чем обернуться, кривит лицо. «Волдеморту стоит подвинуться. У Амбридж голос намного хуже». — Профессор? — Мистер Поттер, — она медленно подходит ближе, чуть вздернув пухлый подбородок кверху, в руках зажата палочка, а от обилия розового хочется немедленно выколоть себе глаза, — вы пропустили отработку, что я назначила. — Но профессор, — Гарри не хочет быть грубым, хотя бы по той причине, что этой суке в розовом будет без разницы, чем его пытать в конечном итоге, — я был… Амбридж останавливает его взмахом руки. — Я знаю, где вы были. Я все понимаю. Гарри почти успевает выдохнуть. — …возможно, — продолжает она, — этот урок послужит вам для дальнейших размышлений о том, что вы можете или должны говорить, а также — кем вы являетесь. Его организм отравлен. Определенно отравлен, несмотря на слова мадам Помфри. Гарри знает об этом лучше кого бы то ни было. Дать беспричинной злости пищу — последнее, что он должен делать. Гарри пытается успокоиться. Гарри пытается быть лучше, быть выше этого, но в желудке язвой горит стремление вцепиться улыбающейся суке в лицо. Звук скрипящих зубов и быстро стучащего сердца в тишине коридора оглушительны. Он нащупывает палочку в кармане мантии и прикидывает, насколько быстро сможет кинуть в Амбридж проклятие и как быстро он должен покинуть страну со всем нажитым. — Я хотела напомнить вам… «Какой отвратительный голос. Какой отвратительный человек». — … в эту пятницу. Обязательно, Мистер Поттер. Гарри сжимает палочку сильнее. — Разумеется, профессор, — выходит почти дружелюбно. Амбридж улыбается, разворачивается и маленькими шажками исчезает за поворотом. А Гарри стоит. Гарри стоит и пытается дышать, потому что, кажется, что, если он не закричит прямо сейчас, его разорвет на части, и весь коридор Хогвартса украсит его алая, отравленная чужой злостью кровь.