***
В Большом зале шумно. В нем всегда шумно на завтраке, обеде или ужине, особенно, когда собирается большая часть учеников, но сейчас этот шум назойливой мухой проникает в сознание еще до того, как Гарри открывает дверь и входит внутрь. Его появление, словно сильное заглушающее заклинание, — действует одновременно и на всех. Гарри чуть приподнимает подбородок, потому что ссутулиться или глазеть чудовищем в ответ — себе дороже. Можно нарваться на уничижительные блики, на праздное любопытство и отвращение, скрывающиеся за цветными радужками. Он не хочет. Не с этого должно начинаться утро, когда всю ночь ловкими перекатами в грязи отбивался от длинных рук мертвецов и от смертельного проклятия. Гарри, подходя к своему месту, боковым зрением отмечает у учеников в руках «Ежедневный Пророк» с его колдографией на первой странице. Лицо на ней уставшее, осунувшееся, будто его в подвале Министерства держали годами, а не несколько часов в зале суда. У Скиттер должно быть большее количество поттеровских фото, если она не хочет распугать читателей забитым на вид мальчиком с пятого курса. — Что нужно сделать, чтобы эта газетенка выплачивала мне деньги каждый раз, когда печатает мое лицо на первой странице? — Гарри ставит сумку на скамью и садится рядом с Роном, предварительно сжав его плечо. — Тебе нужно обратиться в Министерство, — отвечает Гермиона с места напротив них, не поднимая головы от учебника, — написать заявление в отделе…. — Резко поднимает голову. Несколько пушистых прядей подпрыгивают в воздухе и аккуратно ложатся на узкие плечи. Гермиона смотрит на Гарри взглядом разочарованной матери — и непонятно, в целом, разочарована она из-за того, как Гарри выглядит, или из-за того, что говорит. — Я шучу, Герми. Расслабься. Они до сих пор не выплатили мне компенсацию за моральные страдания. Гарри принимает из рук улыбающегося Рона кружку с крепким кофе, делает несколько глотков и смотрит на симпатичную яичницу с двумя сосисками. Кофе, едва попав в желудок, стремится выйти обратно вместе с кислотой, с непереваренным ужином и с водой из-под крана, которую он выпил утром, когда чистил зубы. Гарри чуть сжимается, снова сутулится, медленно дышит, делает еще глоток, заталкивая рвоту обратно. Гермиона говорит об утренней статье, аккуратно интересуется, хочет ли Гарри ее видеть. Он отрезает маленький кусочек сосиски и, не жуя, проглатывает. Запивает, чтобы не чувствовать вкуса еды и чтобы его не вывернуло на стол на глазах у всей школы. — Не хочу, — говорит он, — ни знать, ни читать, ни думать об этом не хочу. — И прафильно! — Рон отвечает с набитым ртом, — к дракклу эту фтарую фуку! — Рональд! — Что, Герм? — Гарри пихает Рона в бок с серьезным видом. — Она ведь старая. И она сука. — Не такая уж она и старая. Но с тем, что сука, я согласна. — К флову о фтарых фуках, — Рон указывает подбородком на преподавательский стол. Гарри знает, что там увидит, но все равно поворачивает голову и смотрит. Амбридж сидит справа от директора, в неизменном розовом головном уборе и в таком же неизменном розовом костюме. С неизменной улыбкой, которая приклеилась к губам силой раздутого эго. Эта низенькая женщина, распушившая хвост не хуже павлина, важно кивает головой на шепот Дамблдора, осматривает учеников так, будто каждый из них — ее личная боль, вложение под процент в Грингорттсе, ступеньки к посту министра или проклятие ее рода. Пухлые руки держат вилку и нож аккуратно, еле прикасаясь пальцами, а нос-пятачок морщится, когда Макгонагалл решает прервать беседу и что-то шепчет директору в другое ухо. Амбридж — сосредоточение всего, что Гарри ненавидит в людях. Ее достали со дна магловского ада, выковали во время последней гоблинской войны, призвали темным ритуалом. Это родилось из отчаянья и людского страха. Амбридж не может, не должна называться человеком. Гарри припоминает, как она смотрела на него на слушании, ее поднятую руку в голосовании «за» признание вины. Он помнит ее мерзкий звонкий голос, отскакивающий от стен Большого зала в день приезда, ее наполненные ненавистью маленькие глаза, когда она назначала отработку за то, что Гарри говорил правду. Всего лишь правду. Он помнит боль от кровавого пера. Тянущую, неумолимую, резкую от того, как буквы выцарапывались на коже, разрывали ее раз за разом, чтобы след — память — шрам остались на всю жизнь. Чтобы магия Гарри не залечила, не убрала ужасный отпечаток человеческой глупости и страха с его тела. Чтобы Гарри сам стал олицетворением страха — побитым, загнанным в угол диким зверем, которого без препятствий можно усыпить. Дай ей волю — она бы зашила ему рот, вырвала бы язык или наложила бы заклятие стирания памяти. Обнулила бы личность, низвергла бы почти сформировавшегося человека до голых инстинктов и невозможности держать ложку. Гарри помнит все: каждый жест, каждое движение глаз, каждую садистскую улыбку, спрятанную за фарфоровой кружкой с розовым ободком. Амбридж — опасна. Не магической силой или авторитетом. Эта женщина точно знает, чего боится Министр, а на страхах, как и на страсти, можно легко сыграть. В ее руках власть над Хогвартсом — его, Гарри, домом. А дом, как и семью, он ценит превыше всего. — Мне одному кажется, что ее улыбка стала еще более мерзкой? — Спрашивает Рон полушепотом. — Все надеюсь, что она достанет Снейпа, и тот ее траванет чем-нибудь мерзким. Гарри заторможено пожимает плечами, неосознанно трет зудящий на левой кисти шрам и возвращается к завтраку. — Гарри, — тихо зовет Гермиона. Он осматривает пустые места рядом с ними. Близнецов не видел, Джинни сидит в компании подружек-четверокурсниц, а Невилл, Симус и Дин сидят через несколько мест. В последнее время с «золотым трио» мало кто садится рядом. Избегают, как прокаженных. Запятнанных. Гермиона ставит слабый полог тишины, чтобы не привлечь внимание преподавателей использованием сильного волшебства. — Я не ходил к нему, — Гарри откусывает тост и жует с видом великомученика, — и не пойду. Ни к Дамблдору, ни к Макгонагалл. В конце концов, первый меня игнорирует, а у второй своих дел, прости Гермиона, по самые яйца Мерлина. — Наказывать тебя Кровавым пером за то, что ты сказал, — это жестоко, немыслимо для преподавателя. — Она не преподаватель, — Рон вытирает руки салфетками, — она — смотритель, надзиратель, крыса Фаджа — кто угодно, Гермиона, но не преподаватель. У меня кисть отсохла переписывать учебник, даже на занятиях Снейпа информации больше, чем на ЗОТИ и по ее системе обучения. — Ого, — Гарри пытается не подавиться тостом, вставшим поперек горла от жгучего желания воткнуть вилку в маленькие глазки Амбридж, — Рон и рассуждения о системах обучения. Я что-то проспал? — Кстати, о сне. Гарри умоляюще смотрит на Рона, но тот только пожимает плечами и давит улыбку. — Ты правда неважно выглядишь, друг. Синяки эти под глазами, — указывает пальцем, — лицо опухшее. На тебя слишком много всего навалилось. — Рон хочет сказать, — Гермиона делает ударение на последнее слово, — что мы переживаем. Очень. И выглядишь ты чуть более усталым, чем обычно. Гарри откладывает тост. Это приятно, когда есть люди, которые заботятся, думают о нем, переживают. Приятно, что существуют те, кто безоговорочно ему верят, поддерживают, прикрывают спинами, но именно в этот момент Гарри больше всего в жизни хочется исчезнуть. Раствориться под встревоженными взглядами, смешаться с воздухом, расползтись частицами по всему Большому залу и переплестись с ветром. Он бы мог полетать вместе с Хедвиг, потревожить гладь Черного озера, посмотреть на пасущихся единорогов, которые не подпускают к себе людей. Гарри так много мог бы сделать, будь он никем. Не человеком даже — просто никем. — Может, выгляжу даже лучше, чем этим летом. Рон и Гермиона знают, что он до сих пор на них злится за те короткие летние записки. Злится, что их не было рядом, когда Гарри сходил с ума в четырех стенах в месте, где каждая пылинка его презирает. Где Гарри каждую секунду презирал самого себя. И злость эта требует выхода, требует жертвы, крови, разодранных глоток и заложенных от крика перепонок. — Извините, — он прячет руки под стол, давит большим пальцем правой руки до темных точек перед глазами на незаживающую надпись «я не должен лгать». — Я понимаю ваши чувства. Бессилие отвратительно. Но вы ничем не можете мне помочь. Сплю нормально, насколько это возможно. Не стоит переживать. — С твоей кровати слетают Заглушающие чары, приятель, и мне приходится просыпаться и ставить их заново до того, как кто-то из соседей потянется за своей палочкой, — Рон пристыжено смотрит на остатки чая, — я не к тому, что мне лень или ты меня беспокоишь, нет. Тебе снятся кошмары, это очевидно. Мне не хочется, чтобы они тебе снились. Гарри сжимает его плечо чуть крепче, чем должен. — Есть конкретные сны, — говорит он, уступая, — а есть те, где все намешено. Я будто схожу с ума, и мой мозг играет в «Угадайку». — «Угадайку»? — Магловская игра, не зацикливайся, — отвечает Гермиона, — есть зелье «Сон без сновидений», если ты зайдёшь в больничное крыло… — Герм, — Гарри поднимает руку, — я зайду, когда перестану различать цвета факультетов. Сейчас справляюсь. Справился с тем, что было на кладбище, справлюсь и с этим. У нас, я напомню, есть проблема посерьезнее, чем моя невозможность выспаться. Они, не сговариваясь, смотрят на его правую руку, где под рукавами мантии и рубашки скрыт уродливый шрам от ритуального ножа. — Почему он бездействует? — Гарри говорит шепотом, еле раздвигая губы, скорее себе, чем друзьям, но Гермиона все равно слышит и отвечает: — Восстанавливает силы. Он тринадцать лет был бесплотным духом, еще около года гомункулом. Приспосабливается к телу. — Или ведет тонкую игру, — не удержавшись, Рон берет сладкий пончик и слизывает с него глазурь, — черт, когда мы говорим о нем, у меня пропадает аппетит. — Так не ешь! — Гермиона, как я могу удержаться, если это пончик с двойной шоколадно-сахарной глазурью?! — Что ты имел в виду? — Гарри выплывает на поверхность, застигнутый врасплох предположением Рона. Его восприятие реальности сильно пошатнулось с тех пор, как он вернулся едва живым на поле перед лабиринтом с телом Седрика в руках. Чувство такое, будто Гарри застрял где-то внутри своего тела, ближе к позвоночнику, но позвоночник — не его вовсе. И руки тоже не его. Эти руки наливают чай, держат перо, ручку метлы, но он ими не управляет, как и глазами, и ртом, и ногами, и другими частями тела. Но иногда, крайне редко, его с силой впечатывает в собственное лицо изнутри, вырывает из зоны комфорта черной пустоты, в которой Гарри — спрятанный в чулане мальчик. — Что ты имел в виду, — повторяет он, надавливая на рану сильнее прежнего, — что за тонкая игра? Рон с тяжелым вздохом откладывает пончик на тарелку, приставляет кружку ко рту, но расстраивается еще больше, потому что кружка оказывается пустой. — Вряд ли он стал бы Темным Лордом, будь он непроходимым идиотом, а? — Рон усмехается, но тут же становится серьезным. Складывает руки на столе в замок. — Если Малфой-старший — Пожиратель Смерти, — он переходит на шепот, — а он Пожиратель Смерти, то что ему мешает задействовать свои деньги и связи, чтобы уничтожить твою репутацию? В этом ему помогает Министр, потому что ему тоже невыгодно, чтобы тебе верили люди. Так же, кстати, как и не выгодно это Тому-кого-нельзя-называть. — Рон замолкает, расправляет плечи, переводит дыхание. — Почти месяц прошел со слушания, а они до сих пор об этом и тебе печатают. Людям не надо много информации, чтобы додумать все остальное, а ты, приятель, всегда был в центре внимания. Гарри продолжительное время молчит, понимая, что подобные мысли уже пробегали по кромке сознания, но он был слишком вымотан, чтобы думать об этом. — То есть, — слова из его горла выходят с усердием, — он не появляется, потому что наблюдает за тем, как магический мир раскатывает меня по асфальту? Рон хмурится. — Что это значит? — Скорее, — вклинивается Гермиона, затыкая Рона взглядом, — он восстанавливается, прощупывает почву, потому что многое пропустил, и, — выделяет интонацией «и», — да, Гарри, смотрит и, может, одобряет, как люди, верившие в героя, начинают его ненавидеть. Рон кивает. — А кто может быть слабее сломленного человека? — Вопрос повисает в воздухе опасной тварью, которая реагирует на движение. Каждый из них замирает на долгие секунды. — Иногда я хочу, — тихо признается Гарри, не до конца понимая, происходит это вслух или в его голове, — чтобы этот чертов мир сгорел дотла. Никто ему не отвечает.***
После уроков Гарри прячется в мужском туалете на восьмом этаже и пишет Сириусу длинное письмо. Он пишет об Амбридж, о ее ужасном вкусе, о любви к розовому, насилию и кошкам. Умалчивает только о воспаленном шраме, потому что с Сириуса не убудет спрятаться в Визжащей хижине и выследить ее по запаху, чтобы кошмарить лаем и агрессивным рычанием. «Рон говорит, что М.М. отправило ее следить за мной и Дамблдором. Не знаю, насколько это верно, но она — реинкарнация всех человеческих грехов. Серьезно, Бродяга. Я не удивлюсь, если дементоры к ней и на ярд не подойдут. Она сама из кого хочешь душу высосет». Он пишет об усталости, о том, что у него постоянно болит голова, и шрам на лбу пульсирует под вечер, а иногда, очень сильно, — днем, прямо на уроках: до потери сознания, до рвоты за углом и наскоро наложенного Очищающего. Он пишет о пожирающей его злости, о том, что Рон и Гермиона пропадают чаще обычного, водя первокурсников на занятия и помогая декану. Он пишет, что какой-то кретин подбросил ему в сумку воняющую бомбу, и Снейп — такой типичный Снейп — влепил ему отработку в виде ручной уборки класса. Он пишет об ужасах, преследующих его в тенях, о сильном, почти невыносимом чувстве тотального одиночества, от которого не избавиться ни шахматной игрой, ни объятиями. «Знаешь, иногда мне кажется, что лучше бы я тогда умер. Ну, в 81-ом. Возможно, и Волдеморт не возродился бы. Продолжал бы кошмарить местную фауну в форме паразита». Строчки плавно рождаются под натиском пера, выстраиваясь в исповедь мальчика-который-устал-жить, а потом Гарри останавливается. Перечитывает. Перечитывает, злится на себя за слабость, за кричащее между строк «пожалуйста, избавь меня от этого» и зачеркивает свою боль до смазанных чернил и дырок. Комкает пергамент, кидает на пол, шепотом произносит «Инсендио». Его боль — только его ответственность. Даже если раны наносят другие. Гарри исправляется и пишет на новом пергаменте краткое: «я справляюсь». Не уточняет только, с чем и сколько сил ему приходится прилагать, чтобы открыть с утра глаза. Он пишет о том, что видит во снах родителей — застывших, пугающих, зовущих куда-то пойти вместе с ними. Шутит: «Знаешь, у маглов есть поверие: «если мертвые зовут во сне пойти с ними, то ни в коем случае нельзя соглашаться. Иначе скоро ты умрешь». С начала курса предсказаний (с 3 курса) мне столько раз напророчили смерть, что уже даже как-то не весело». Он пишет, что не высыпается, что сны его кажутся размытыми обрывками чужой жизни, что он путешествует по разным локациям, но чаще всего — по темным коридорам пропитанного магией места. Про то странное обшарпанное здание и обитающего в нем Волдеморта предпочитает умолчать. «Знаешь, Гермиона говорит, что сны — это способность нашей психики пережить травмирующие события. Не знаю, сколько ей потребуется времени, но лучше бы моей психике справиться со всем поскорее. Хочу увидеть тебя на Рождество. Счастливым, Сириус. Не заставляй меня кидать в тебя Жалящее каждый раз, когда ты берешься за бутылку. М.М. будет в восторге, если на этот раз им удастся меня прижучить». Он пишет о новом знакомстве — Полумне Лавгуд — странной девочке, которая тоже видит вещи, что не видят остальные. «Я серьезно, кареты тянут существа, которых называют Фестралы. Это громадные вороные крылатые кони, очень худые: один скелет, обтянутый кожей. Они хищники, кстати. У них острые клыки, с помощью которых они отрывают куски мяса от туши. Не понимаю, почему их используют как средство передвижения, если М.М. причислило их к четвертому классу опасности. Это мы выяснили в библиотеке, хотя Гермиона, мне кажется, все равно думает, что я сумасшедший. Не суть. Короче, я так и не понял, кто или что такие мозгошмыги. Полумна говорит, что у меня их очень много. Если этот темный черт помимо Парселтанга передал мне еще какие-то болезни типа «мозгошмыгов», я просто обязан его убить». Гарри смотрит на последнее предложение, и глухой смех вырывается изо рта. Во-первых, потому что это смешно. Во-вторых, как будто Волдеморт сделал слишком мало для того, чтобы каждый адекватный человек в магическом мире захотел его убить. Зачеркивает — не стоит Сириусу лишний раз напоминать, что Гарри выбран быть врагом взрослого Темного Лорда по праву рождения. «В любом случае, надеюсь, что у тебя все хорошо. Пожалуйста, будь аккуратнее. Грюм не будет долго сомневаться, чтобы посадить тебя на цепь (не переживай, я тогда подмешаю ему сильное слабительное и отвяжу тебя). Береги себя, Бродяга. И, пожалуйста, ради всего святого и Мерлина, будь в безопасности». Гарри подсушивает чернила, сворачивает пергамент и выходит из кабинки. — Спасибо, что прилетела, Хедвиг. Из приоткрытого окна тянет свежим холодным воздухом. Хедвиг сидит на каменном подоконнике, взъерошивает перья и несколько раз моргает. Гарри тянет ниточку магии, что связывает их. Грустно усмехается. — Прости, ты уже собиралась спать. Думал, что закончу раньше, но столько мыслей, знаешь… — Выдыхает, — я так устал, девочка, — утыкается лицом в перья, — я так жутко устал, Хедвиг. Она ласково кусает его за ухо. — Отнесешь это Сириусу, ладно? — Гарри вытирает мокрые глаза, прикрепляет письмо к совиной ноге и гладит Хедвиг по крыльям. — Мне нечего тебе дать сегодня. Прилетай утром, угощу тебя беконом. Хедвиг ухает, ластится к руке, а после подпрыгивает ближе и клюет кончики гарриных волос. — Я тоже. Будь осторожнее, ладно? Драккл знает, что нам приготовила судьба. Если заметишь что-то странное или страшное, улетай немедленно. Красивые крылья Хедвиг распрямляются, взмахивают несколько раз прежде, чем она разворачивается и улетает. Гарри еще долго стоит и мерзнет, глядя на ночное звездное небо, пока белоснежная сова не превращается в маленькую точку. Пока она не исчезает вовсе.***
Коридоры Хогвартса — старинного замка, в воздухе которого клубится, пульсирует, танцует магия, — пустые. Эхо его шагов не скрыты чарами, факелы на стенах до сих пор горят, развевая густую тьму по дороге. Гарри здоровается с несколькими портретами, которые журят его за нарушение отбоя. — Гриффиндорцы, — отвечает он, — не нарушим школьный устав — заснуть не сможем. Да и всего пару минут после отбоя прошло. Гарри думает поторопиться, но старосты начинают патрулировать коридоры только через полчаса после комендантского часа. У него есть время дойти до башни, тихо прокрасться в спальню и скрыться за пологом тишины. Нарваться на своих, Рона и Гермиону, звучит не так уж и ужасно, если сегодня их очередь патрулировать школьные коридоры. Раньше, Гарри помнит, сердце в ушах стучало, стыд мог сжечь внутренности, или лицо от резкого прилива крови могло взорваться, если смел попасться преподавателям после отбоя. Сейчас же, после Турнира, после Кладбища, нападения дементоров, допроса министерства и Возрождения Темного Лорда снятые баллы или отработка кажутся такими незначительными, неважными, мелкими, что даже волнение не поднимается из глубин. Что такое отработка за нарушение, когда впереди — жестокая война? В конце концов, даже Кровавое перо Амбридж не смогло заставить его отказаться от своих слов — Волдеморт жив. Жив и, кажется, строит свои волдемортовские планы по свержению власти. Усталый мозг медленно переваривает информацию, анализирует, не вдаваясь в подробности, зачем и почему. В этом году министерство не даст им возможности учиться боевой магии, применять защитные заклинания — это ясно так же, как смена дня и ночи. А учиться нужно — в первую очередь самому Гарри, если он не хочет снова полагаться на свою неисчерпаемую удачу и Приори Инкантатем. Он должен, обязан стать сильнее ради своей семьи. Гарри спускается с лестницы, ему остается пройти всего несколько пролетов до портрета Полной Дамы, когда в спину — совершенно крысиным и подлым образом — прилетает невербальное проклятие. Последнее, что он слышит прежде, чем отключиться от удара о каменный пол замка: «Это тебе за Седрика!»