***
У Дадли в глазах пустота. В них и до этого не было проблеска интеллекта, но смотреть в пустые голубые дыры, подернутые поволокой недавних душевных страданий от воздействия дементоров, — страшно. Вернон что-то кричит, и слюна из пухлого уродливого рта вырывается на любимые подушки Петуньи. Она сидит на подлокотнике кресла и обнимает Дадли так крепко. Так любовно прижимает его к себе, что чувство вины от причастности Гарри к состоянию кузена почти растворяется под чувством зудящей зависти. Петунья гладит сальные волосы сына, целует его в макушку, целует в лоб, в щеку, что-то трепетно шепчет на ухо, подставляя ведро с рвотой ближе к его рту. Вернон продолжает орать. Его голос по громкости почти сравним с использованием заклинания Сонорус, и эта идиотская мысль, мелькнувшая между запутавшимися чувствами, вызывает сдавленный, истеричный смешок. Гарри смотрит на звереющее лицо дядюшки и отдаленно понимает, что даже если он прямо сейчас встанет на колени, если будет клясться своей жизнью, жизнью убитых родителей и еще сотнями других жизней, что это случайность, ему не поверят. Никто из обитателей дома на Тисовой улице не поверит, что Гарри — всего лишь подросток, который слишком часто встречался лицом к лицу со злом, чтобы его психика могла быть нормальной. Гарри не злой. Он не урод и не псих по праву рождения, но во взглядах напротив видит — он был рожден уродом и психом, он был рожден мерзким мальчишкой с «этими его фокусами». И родители его были рождены алкоголиками, чтобы разбиться на машине, а не пасть от руки Темного Лорда. Влетевшая в окно сова переключает на себя внимание. Гарри как никогда счастлив, что ему не придется убегать от толстых пальцев, в очередной раз захотевших его придушить. Счастье быстро сменяется паникой, тревогой и чистой, яркой злобой. Лучше бы Вернон его убил. Гарри бы ноги себе сломал, чтобы у того наконец-то это получилось. Все, что угодно, лишь бы не слышать, не слушать, не понимать. Отключиться, оторваться от реальности, которая, кажется, каждый день бьет его поддых за сам факт существования. Громовещатель писклявым голосом сообщает, что его исключили из Хогвартса. Исключили. Из. Хогвартса. Из единственного места на всем свете, где Гарри чувствовал себя дома, где он познакомился со своими первыми друзьями, где он узнал, что Гарри Поттер — не сын наркоманки, а сын героев войны; он волшебник. Волшебник. И может творить магию. Он не дослушивает. Срывается с места и бежит наверх, к себе, будто за ним гонятся акромантулы. Гарри на лету хлопает дверью так сильно, что в оглушающей тишине, которую разбавляет только быстрый стук сердца, слышится падающая с потолка штукатурка. Гарри хочется орать. Орать до сорванного горла. Орать так сильно, так громко, чтобы все окна в этом проклятом доме повыбивало. Гарри хочется с разбегу налететь на стену. Выломать дверь, перевернуть старый шкаф с одиноким рисунком Хедвиг с младших курсов. Гарри хочется, чтобы все горело, чтобы все беды, какие падают на его подростковые плечи, были адресованы кому-то другому — кому угодно, но не ему. Гнев бурлит в жилах живой смертью, шипит не хуже кислоты, выедая нервные клетки с голодом бродячих бешеных собак. Он заполняет голову взрывающимися вспышками Бомбарды, скручивает пошатанную нервную систему до глухих хрипов, до дрожи в пальцах, до паники, затмевающей разум. Гарри кричит в подушку, встает, бьет по стене до отрезвляющей боли, пинает старый чемодан, разбрасывает старые учебники, ходит заведенной игрушкой по периметру и всё дышит, дышит, дышит, словно загнанная лань. Приходит в себя лишь тогда, когда Хедвиг угрожающе топорщит крылья. — Хедвиг, извини, — голос хриплый, пропитанный злобой и отчаяньем. «Извини, что я такой проблемный», «извини, что тебе не достался другой хозяин», «извини, что я не могу убить своих родственников, чтобы ты смогла немного полетать» — не озвучивает. Гарри садится на кровать, успокаиваясь. Злость внутри радуется, мурчит громко, приветливо. Он загоняет ее внутрь, туда, где поселились все неугодные чувства — под тысячу замков. Гарри представляет, как острым ножом отделяет себя от этой первобытной злости, как кровь течет по его рукам, как трепещущей птицей она пытается вырваться из-под мозолистых пальцев. Последний разрез — и внутри пусто. Ничего. Внутри так тихо, так трагично невесомо, что Гарри, не раздумывая, ныряет внутрь с головой. Его тело — набитый мясом и костями мешок. Его душа — молодой феникс, купающийся в собственном пепле. Гарри ложится на кровать. Сверху, подобно тяжелому одеялу, наваливается чудовищная усталость. Обнимает крепко, просовывает руки между его рук, обхватывает ногами и утыкается куда-то в висок. Гарри чувствует ее гнилое дыхание на шее. Засыпая, он ловит себя на мысли, что не просыпаться вовсе, — не самая амбициозная мечта, зато, в сравнении с остальными, почти выполнимая.***
Гарри думает: «когда…», обрывает себя и пытается снова: «если… если это всё закончится, напишу мемуары». Люди — маглы, волшебники — любят тех, кого можно пожалеть, но еще больше тех, на кого можно свалить ответственность, кого можно винить в массовых катастрофах, в смертях, в незаслуженной популярности. Гарри, выцепив взглядом заголовок газеты, искренне недоумевает, почему сука Скиттер все еще жива. Почему ни один волшебник не решился перерезать ей горло в переулке, не развоплотил или не проклял ее оставаться в анимагической форме навечно. Потом одергивает себя. Это не его мысли. Не мысли Гарри Поттера. Он не должен думать так. Он не должен думать о том, как вбивает суку Скиттер головой в стену только за то, что она называет его и Дамблдора лжецами. Гарри сжимает кулаки и следует за Артуром Уизли по лабиринтам министерства. Вопросы, словно рой злых, агрессивных ос, относительно профпригодности Фаджа и других участников Визенгамота жалят кончик языка. Он задавал их Сириусу, задавал их Ремусу. Спрашивал Снейпа и Гермиону, но все, как один, твердили, что дело в страхе, дело в том, что никто не видел, как Темный Лорд возродился, а все доказательства, по мнению большинства, подстроенные Альбусом акции против правительства. Люди — маглы и волшебники — не любят правду. Правда — опасная местность, неизвестная, поэтому первые полосы «Ежедневного Пророка» украшают его фотографии с надписью:«Как же на самом деле погиб Седрик Диггори?»
Гарри кричал, как. Гарри говорил, шептал, рассказывал, как на самом деле погиб Седрик Диггори, но уже в конце четвертого курса ловил злые и упрекающие взгляды сокурсников и других учеников. Люди — маглы или волшебники — любят вымысел. Любят безопасную зону, в которой они будут затронуты только тем, что укажут пальцем на определившего большинством виновника. Гарри Поттер — не как человек, как персонаж, как знамение, как маскот магического мира, — фигура противоречивая: побеждает Темного Лорда, но нарушает школьные правила; спасает неразумных девочек от темных артефактов, но говорит со змеями и открывает Тайную комнату; узнает правду о том, кто предал его родителей на самом деле, но освобождает государственного преступника. Если бы мир узнал, сколько всего ему пришлось вынести за семнадцать лет жизни, мир бы этот самоуничтожился, раздвоился бы от несостыковок. Заревел бы выпущенной на сушу сиреной от несправедливости, жалости. Заревел бы разгневанным драконом обвинения и пожелания скорой смерти. Гарри поднимает подбородок, расправляет плечи. Потому что он не лжец. Ему страшно, до одури страшно услышать, что Хогвартс — больше не его дом, но сказать «я соврал» или сказать то, что от него хотят услышать, — все равно, что добровольно подписаться на заточение в Азкабане. Гарри — не анимаг и более чувствителен к дементорам, чем остальные волшебники. Его душу высосут в первую же неделю. Заседание закрытое. Нет ни суки Скиттер, ни других работников Министерства — только сам Министр и весь Визенгамот. Гарри, сидя на неудобном стуле, несколько раз ерзает и поднимает взгляд — нет, видимо, ничего интереснее, чем разбирать использование волшебства несовершеннолетним всей верхушкой магического мира. Фадж трясется от злости, когда двери открываются и появляется Дамблдор. Гарри откатывается куда-то внутрь, к запертым дверям, к замкам, что звенят под натиском сдерживаемых, неудобных чувств. Дамблдор размахивает руками, закрывает спиной от сотен взглядов, и Гарри чувствует искреннюю благодарность за то, что не один. Что сейчас, именно в этот момент, он не один против Министерства вынужден отстаивать свои права. Он наблюдает за диалогом взрослых издалека, будто кто-то вставил в его очки другие линзы — ему совсем не подходящие. Он гладит подушечками пальцев подлокотники из твердого дерева, постукивает носком ботинка по мраморному полу, но буквально, внутри себя, не чувствует, что это делает он. Будто тело не принадлежит ему, будто его заперли здесь, внутри, как безвольную куклу. Судьи поднимают руки. Гарри жмурится и на задворках слышит приглушенное «все обвинения сняты». Он вскакивает со стула, как резвый олененок, протягивает руку к удаляющемуся Дамблдору, но не касается мантии и кончиком пальца. — Профессор! Профессор Дамблдор! Его крик отражается от стен суда, и будь Дамблдор трижды глухим стариком — услышал бы. Но он даже не останавливается. Идет вперед с прытью, не присущей столетним старикам, а Гарри остается на месте. Стоит потерянным ребенком среди толпы агрессивных взрослых и надеется, что единственный заслуживающий доверия человек обернется, коснется плеча и скажет менторским голосом идиотскую фразу «все будет хорошо». Дамблдор пропадает за дверьми — он не коснулся гарриного плеча, не сказал ничего ободряющего. Более того — он даже не обернулся.***
Попадая камином на Гриммо 12, Гарри сталкивается с другими взглядами — сочувствующими, жалеющими, любопытными. Злость вспыхивает быстрее, чем он успевает сориентироваться. Приходится состроить лицо, будто его сейчас удар хватит от всей этой заботы. — Артур все вам расскажет, — говорит Гарри, проходя мимо стола, — я очень устал, извините. Он не реагирует на ворчание Снейпа, не реагирует на придурошного эльфа, который помешан на чистоте крови, не реагирует на взбалмошных близнецов. Все, чего он сейчас хочет, — уйти от взглядов, запереться в четырех стенах, представить, что он не Гарри Поттер, а так — просто Гарри, просто мальчик под лестницей с армией сломанных солдатиков и трупами пауков в углах.***
Гарри бежит по лабиринту. Бежит так быстро, что сердце бьется в глотке, а потом смотрит на ноги и понимает — не бежит. Плетется, словно к нему применили Ножное проклятие. Позади слышны рычание, шепот. Позади слышны крики, всхлипы, звуки магического боя и завывание ветра. Гарри не оборачивается — продолжает идти заплетающимися ногами среди разросшейся зелени, царапая лицо колючками и острыми ветвями. Течет кровь — она теплая, как нежная материнская рука, очерчивает подбородок каплями, ласкает шею и горящие щеки. Ветер поднимается, завывает все громче, а жухлые листья, сухие ветви и комки грязи кружат в строптивом танце над головой. Гарри поворачивает налево. Хватается за кусты, режет пальцы. Подтягивает непослушное тело, заставляет его двигаться. Двигаться дальше, вперед, куда угодно, лишь бы подальше от воплей и ужаса. Страх расправляет костлявые крылья и стрекочет тысячами насекомых. Черви копошатся под кожей, нежатся внутри горячего мяса, откладывают яйца, вызывая легкую щекотку. Гарри не соображает, что делает. Машет руками, оседает на землю. Встает, опираясь на сухие ветви кустов. Не знает, куда идет и зачем. Почему. Что-то тянет его вперед, будто невидимая рука держит гриффиндорскую кофту на груди и тянет, тянет за собой. Помогает сделать шаг, помогает повернуть, не сдаться заплетающимся ногам, которые никак не могут побежать. Позади только вой и шепот, впереди — неизвестность, и Гарри так устал. Устал думать, что ему необходимо управлять ногами, избегать опасностей, пусть даже и опасности эти эфемерными, расплывчатыми образами проявляются во снах. Он устал от опасностей в жизни, где каждый готов его на куски порвать: одни за то, что он убил Седрика, другие за то, что он врет о возрождении Лорда Волдеморта. Пусть он и не убивал вовсе, да и врать от рождения не умеет. Что-то тянет его вперед, не дает упасть, не дает вырваться — это «что-то», Гарри приглядывается, материализуется натянутой нитью в коридоре из высоких пушистых кустов с острыми шипами и красными ягодами, а в конце него — черное облако. Гарри останавливается. Облако пульсирует, переливается цветущим аконитом в свете серебряной луны, и в стороны от него разносятся фигурные узоры, отливая фиолетово-красным. Сила и притяжение такие, будто сама магия сосредоточилась в этом. Будто сама магия создала это. Сила и притяжение такие, будто Гарри оказался после долгого-долгого и трудного путешествия дома. Часть его личности, его сущности ощущает трепет, что крыльями бабочек щекочет живот изнутри. Гарри вглядывается в черноту, рассматривает кружевные узоры с навязчивым детским восторгом. Ласковый шепот зовет его, уговаривает не сопротивляться, сделать шаг, найти в себе силы подойти ближе, посмотреть, погладить. — Здесь безопасно, — говорит оно, — здесь тебя никто не обидит. Нить натягивается до звона, а сзади ураган стремится уничтожить проклятый лабиринт, завывая все громче и громче. Сзади кто-то кричит «Мосморде!», сзади — опасность и смерть. — Иди ко мне, иди же, маленький, не бойся. Гарри делает шаг. Опускает руки. Шипы растений выходят из кожи, и кровь течет по ладоням, струйками спускается вдоль предплечий. Гарри делает шаг. Нить расслабляется. Это мерцает ярче, подбадривая. И стоит сделать еще один шажок, как нить, что соединяет его и облако натягивается слишком резко, чтобы он успел среагировать. Уйти. Отступить. Скрыться среди лабиринта, чтобы потеряться здесь навсегда. Это открывает зубастую пасть. Проскакивая внутрь, Гарри чувствует смрад гнили и разложения. Он открывает налитые свинцом глаза, морщится от боли, простреливащей виски, морщится от света пасмурного, серого неба. Гарри вдавливает ладони в глаза до мушек, делает прерывистый вдох. Выдыхает. Потом еще раз. Еще и еще, пока тошнота не уляжется, пока не перестанет мутить от пропитанного тухлятиной воздуха. Гарри опускает ладони и оглядывается. Над ним возвышается старое полуразрушенное здание с высокими башнями и дырами в черепице. Фасад зарос диким засохшим плющом, чьи оторванные ветви, похожие на тонкие детские косточки, колышутся от порывов сильного ветра. Он забирается под кофту, взъерошивает волосы, холодит расцарапанные щеки и руки, которые покрыты коркой запекшейся крови. Гарри морщится. Пальцы сильно покалывает, а жжение внутри царапин усиливается с каждым движением, будто внутри них сидят твари с вцепившимися в мышцы жвалами. Голодные. Дикие. Уродливые твари, сотканные из боли и страданий. Гарри из-за головокружения аккуратно встает, опираясь на землю. Выпрямляется. Неизвестное здание с заколоченными окнами и дверью разваливается на части: в стене зияет большая дыра, из которой течет мерзкая, пенящаяся жижа; фундамент осыпается крошкой под ногами, и ветер сильным порывом разносит этот песок по миру; старинные дубовые двери сорваны с петель, лежат у входа с сетками плесени. Тихо. Тихо так, что каждый шаг отражается в пространстве, будто Гарри заперт в пустой комнате. Он обходит здание по кругу, огибает высохшие, потрескавшиеся деревья, и на суке одного из них медленно покачивается из стороны в сторону маленький скелет животного. Шаркающие шаги стихают, когда Гарри останавливается в нескольких ярдах от здания, чтобы оценить его целиком. Территория огорожена железным забором с острыми пиками. В земле не растут ни кустарники, ни цветы, а вся почва выглядит мертвой, безжизненной. Гарри делает еще пару шагов назад, наконец полностью успокаивая дыхание. В этом месте не чувствуется опасность. Не чувствуется Смерть, бегущая за ним по пятам, преследующая, будто одержимый кровью и голодом молодой вампир. Не чувствуется страха, выедающего нутро агрессивными насекомыми. В этом месте — непреодолимое, сильнейшее чувство тоски смешивается с трагичной печалью и ощущением тотального одиночества. Как старые любовники, они кружат вместе с ветром, с звонкой тишиной, разнося по округе мотив сокрушительной в своей боли мелодии. Гарри поднимает взгляд на окно второго этажа и застывает. На него смотрит тот, кого Гарри все надеется увидеть мертвым. На него смотрит тот, кого он не хочет видеть больше никогда в своей жизни. Высокая фигура в длинной черной мантии держит руки, согнутые в локтях, на груди и смотрит взглядом, который можно расценить как шок или болезненную ненависть — Гарри не понимает, что конкретно он видит или что должен видеть. Он врастает в землю, как деревья вокруг. Он иссыхает так же, как когда-то иссохли они. Фигура Волдеморта перемещается черным облаком дыма и материализуется в нескольких ярдах от него. Гарри застывает, а паника и ужас, ушедшие в спячку, поднимают уродливые головы и вопят, вопят, вопят. Вопят хуже пикси, хуже, чем вопил раненный Василиск. Сердце стремится пробить грудную клетку, напороться на ребро, остановиться, чтобы гаррино тело упало на мертвую землю. Чтобы земля эта впитала, всосала его в себя, похоронила под собой, защитила и уберегла. Гарри видит, как Волдеморт приоткрыл рот, видимо, пытаясь что-то сказать, и удивление, застывшее на его лице такое яркое, такое явное, что Гарри ненадолго теряется. Теряется ровно до тех пор, пока не чувствует удушье. Оно змеем оплетает шею, стягивая все сильнее и сильнее, пока он не падает на колени. Следом пространство начинает давить, будто между ним и Волдемортом вырастает невидимая преграда, желающая, чтобы Гарри убрался отсюда. Она давит до помутнения в глазах, до спертого воздуха между ними, до редких быстрых вдохов. Ветер усиливается, срывает сухие ветви и уносит с собой в воронки. Удушье отступает. Откашливаясь, Гарри тянется за палочкой. Он поднимает глаза на Волдеморта, смотрит пристально настолько, насколько может, и видит вместо растерянности звериную хищность. — Кричи, Гарри Поттер, — говорит Лорд и отпускает свою магию на волю. И Гарри кричит.***
Гарри просыпается с криком, с мокрыми опухшими глазами и тут же попадает в чьи-то теплые объятья. Он вырывается, бьет локтями, ногами и головой лишь затем, чтобы вскоре выбиться из сил, как запутавшийся в рыболовной сети тритон. — Тише, щеночек, — голос знакомый, тихий, — все в порядке, все хорошо. Всхлипы нарушают звенящую в ушах тишину, когда Гарри, вцепившись непослушными пальцами в грубую ткань, пытается привести себя в чувства. — Вот так, — говорит голос, — все хорошо, — повторяет, — успокивайся. Гарри тычется мокрым носом в чужую шею, вдыхая запах горького табака и пыли, обнимает крепче, почти до сломанных ребер, чтобы украсть, забрать, присвоить это ощущение безопасности и тепла себе. — Не думал я, — Сириус гладит его по спине, — что мое появление вызовет у тебя истерику. В следующий раз я отправлю сову с предупреждением. Гарри тихо хмыкает, отлипает от горячей шеи. Прячась за чужими длинными волосами, остается носом у подбородка. — Боюсь, — он откашливается, — тебе придется ждать моего ответа прежде, чем зайти в эту комнату. Сириус обнимает его крепче, рассеяно целует куда-то в макушку, в висок, прижимается небритой щекой ко лбу. — Мне так жаль, — говорит он спустя время, — мне так жаль, что ты вынужден проходить через все это. Гарри стискивает полы пиджака в руках, пытается угадать рисунок в темноте. — Я так хочу, — еле слышно, — я так хочу, чтобы все это наконец-то закончилось. — Я тоже, щеночек, — Сириус укладывает его на кровать и ложится рядом, — если бы я мог отдать свою жизнь, — говорит также тихо, — чтобы у тебя было нормальное детство, я бы это сделал, не задумываясь. Они лежат в уютной тишине, и воздух больше не пахнет тухлятиной, не пахнет смрадом мертвой земли и песка. Воздух рядом с Сириусом пахнет домом, пахнет тем, чего у Гарри никогда не было. И он готов вечность дышать табаком и пылью, лишь бы ощущать себя в безопасности. Он готов продать душу — кому угодно, чтобы остаться с крестным в этой маленькой комнате вне большего мира с его большими проблемами. — Я хочу, чтобы ты жил, — говорит Гарри, не давая проснувшейся злости контроля, — живи, Сириус, пожалуйста. Просто живи.