***
Гарри возвращается в гостиную за несколько минут до отбоя и сразу натыкается на обеспокоенные лица друзей. Рон и Гермиона встают — причем одновременно и с почти одинаковым выражением лиц — и смотрят так, будто Гарри — хрустальный бокал, готовый вот-вот лопнуть от резкого выдоха. Будто он забытый на обочине малолетний оборотень, который не выживет без стаи, или оторвавшийся от семьи потерянный пикси. Они смотрят так, будто уже триста раз за этот проклятый день похоронили его, и своим присутствием он невольно начал процесс триста первого раза. Гермиона скрещивает руки на груди, переступает с ноги на ногу, вскидывает подбородок. Открывает рот, чтобы что-то сказать, но не говорит ничего — не знает, видимо, что нужно сказать. Гарри смотрит в ответ и думает, что под этим взглядом карих гермионовых глаз в пору только плакать или вешаться. Плакать сил не осталось — выплакал все, что можно и нельзя, а вешаться не позволят ни друзья, ни внутреннее желание жить, которое появляется в самый неудобный момент. Он молча кивает им, будто не пропадал последние часы в странной комнате и не истощал свое магическое ядро, а после — улыбается. Вымученно, разумеется, с опухшими красными глазами и необъятной пустотой за круглыми очками. Рон улыбается ему в ответ, но видно, что он тоже нервничает, — сжимает брюки пальцами, делает шаг назад, за плечо Гермионы, давая тем самым знак — «ребята, я вообще без понятия, как мы будем обсуждать случившееся, давайте вы первые начнете». Гарри подходит и садится между ними. Рон и Гермиона тут же садятся рядом — обхватывают его руки, жмутся, как потерявшие мать котята, но в глаза не заглядывают — даже слепые прозреют и разглядят, насколько ему херово, — ни одна шкала не имеет такого высокого значения. — Привет, — говорит Гарри, впервые за несколько часов чувствуя себя спокойно и совсем чуть-чуть идиотом. — Привет. — Привет. — Я был у Дамблдора. Они молчат, потому что знают, ждали его у выхода из директорского кабинета, когда он бешеной собакой пронесся мимо, рыча и гавкая на всех. — И они обсуждали момент с нападением. До сих пор не знают, кто это был, но намерены найти его. Амбридж, сука… — Задушено смеется, — хотела еще мне отработок влепить, представляете? За то, что после отбоя был не в гостиной. — Ты и так видишь ее несколько раз в неделю последние пару недель, — говорит Рон, воодушевленно добавляет, — ты не оставляешь людей равнодушными! Гермиона шипит слева на последнюю реплику и сжимает предплечье Гарри сильнее. — Прости, приятель, я хотел сказать, что она прицепилась к тебе из-за… — Из-за того, что я убеждаю всех неверующих в воскрешении Темного и Ужасного Лорда, да. И из-за того, что я — лжец. — Но ты ведь не лжец, — ласково говорит Гермиона, — ты знаешь правду, Гарри. — Какой смысл в этой правде, если каждый норовит спрятать голову в песок или защитить собственную задницу? Слова оседают пеплом на языке. Гарри невольно задумывается, что этот сраный мир не заслуживает того, чтобы его спасали, но тут же гасит эти мысли. Позволяет усталости навалиться сверху. Треск камина и исходящее от огня тепло согревают пульсирующую черную дыру внутри. Он долго смотрит на языки пламени. Так долго, что начинает отрываться от собственного сознания, теряться среди горящих поленьев, запахов смолы и ели, пока его руку не сжимают сильнее. Рон и Гермиона рядом, как оплоты его увядающего контроля, крепко держат в руках цепи, чтобы он не сорвался. Рон и Гермиона помогают сохранить баланс, помогают поверить, даже если он себе не верит, что он, Гарри, не один. И никогда один не будет. В последнее время из-за их старостата он начал об этом забывать. — У нас есть преимущество, — говорит Гермиона спустя время, — мы знаем, что он возродился, и мы знаем, что он не будет долго сидеть, сложа руки. — Они дураки, — Рон пихает его в бок, — возрождение Сам-Знаешь-Кого означает Вторую магическую войну. Я согласен с Гермионой. Он не уйдет с доски без боя, пока не вернет себе все, что потерял. Или пока не добьется того, чего хочет. — Как мне, — Гарри сглатывает, — как мне с ним сражаться? Он считает меня своим главным врагом. Вы слышали орденцев летом? Он собирает сторонников, активно что-то ищет, но никто не знает, что именно. — Тебе не обязательно сражаться одному, — Гермиона почти шепчет, — у тебя есть мы. — Не надо, — Гарри прячет глаза, — я ни за что не позволю вам встать рядом, когда его палочка снова будет направлена на меня. — Как скажешь, — ухмыляется Рон, — мы будем стоять спереди. Гарри вырывает руку и бьёт его в плечо. — Эй! Приятель, я шучу. Мы вообще тебя оглушим в таком случае и спрячем в чулан. — Не будь таким… Мордред, Рональд! — Да что? Гермиона, что я опять не так сказал? Они перешептываются прямо Гарри в уши. Гермиона повышает голос и становится похожа на молодую версию Макгонагалл, пока Рон, пытаясь ее перешептать, говорит, что его «дурацкие шутки» помогают разрядить атмосферу. Гарри смотрит на профили друзей, отклоняется назад на спинку дивана и наслаждается тенями, что отбрасывает огонь на их лицах. Гарри смотрит и думает, что ради них — ради Рона и Гермионы — ради его первой, самой настоящей семьи он вынесет все. Он сделает все, чтобы эти двое — такие живые, яркие, такие мечтающие, с задачами и планами, выжили. Чтобы они жили, чтобы они продолжали мечтать и были… — Гарри несколько раз повторяет в мыслях, — были счастливы. — Я не сказал ему, — Гарри вступает, когда повисает тишина, — точнее, мне кажется, что Дамблдор знает о том, что происходит. Ну, о пытках студентов работником Министерства. — С чего ты взял? — Спрашивает Гермиона. — Я намекнул, а он ловко перевел тему. Не дал развить мысль. В любом случае, я думаю, что Фадж сейчас, прости Гермиона, крепко держит его за яйца. Ладно. Я спросил его, сможем ли мы поговорить наедине, — Гарри выдыхает, — ну, знаете, хотелось бы уточнить насчет его отчужденного поведения. Вдруг я его разочаровал или сделал что-то не так? Рон и Гермиона напряженно переглядываются. — Он сказал, — Гарри продолжает, — сказал, что у него слишком много забот и что если я хочу с кем-нибудь обсудить проблему нападения, то должен обратиться к своему декану или поговорить с вами. Гарри замолкает, смотрит на огонь и игнорирует неприятную щекотку внутри грудной клетки. — Забавно, да? Летом он запрещал вам рассказывать вещи, которые касались меня напрямую, а сейчас дает полный карт-бланш на расследование, — Гарри выдыхает, — в любом случае, — говорит он, стараясь перевести тему, — надо было видеть лицо Амбридж, когда ее идея с отработкой не выгорела, но я не удивлюсь, если она прицепится к моим волосам и заставит меня подстричься налысо. Рон прыскает в кулак, пока Гермиона поджимает губы, видимо, обдумывая недодиалог с Дамблдором. — У Фреда и Джорджа есть новая разработка, — Рон пихает его в бок, — можем поменять сахарницу в ее кабинете, чтобы она ближайший месяц из толчка не вылезла. Гарри приглушенно смеется, представляя лицо Амбридж в середине урока ЗОТИ, пока Гермиона качает головой и закатывает глаза. — Не знаю, Гарри. Это странный год. Наверное, самый странный, что у нас был. — Наверное, — он пожимает плечами. — Может, он решает проблему с Министерством? Амбридж устанавливает свои правила, Пророк только и делает, что копается в вашем грязном белье с подачи министра. — Я не знаю, — вытягивает ноги, — да и, если честно, я не хочу знать. Только не сейчас. Гермиона садится полубоком, кладет Гарри руку на бедро в немой поддержке, несколько раз открывает и закрывает рот — делает так всегда, когда хочет что-то сказать, но не знает, как сделать это тактично и не разбудить спящего дракона. — Спрашивай уже. — Он снится тебе? Гарри хрипло смеется, хотя от вопроса очень сильно хочется сбежать и спрятаться. — Может, мы все-таки обсудим варианты с отравлением Амбридж? — Я серьезно, Гарри. Ты говорил, что принял зелье «Сон без сновидений», но я не помню, чтобы ты рассказывал о результатах. — Вы были так заняты в последние дни, что я решил не беспокоить вас. В любом случае, оно не помогло — ни одна доза, ни две дозы, ни недельное применение. — Это… — Гермиона пытается подобрать слова, — это всегда просто сны… Просто, ты так много всего пережил, и совсем неудивительно, если тебя мучают кошмары. Или это, ну… Как на четвертом курсе было? Когда ты видел как бы… — Странные сны с Краучем-младшим и убийством магла в старом доме? М-м, — Гарри задумывается. Он мог бы рассказать, как однажды летом его выкинуло из собственного сознания и вместо того, чтобы приготовить ужин, он пятнадцать минут провел в прострации, наблюдая, как пытает кого-то Круцио. Он бы мог рассказать, что иногда его зрение раздваивается, и вместо классной доски или горшка с волшебным растением он видит старые страницы книг на неизвестном языке. Он мог бы рассказать, как несколько дней назад ползал по удивительному красивому саду, выискивая заблудших мышей, а после ластился к бледной руке с иссиня-черными венами и острыми когтями, шипя от удовольствия, от невысказанной преданности и глубокой, совершенно нездоровой любви. Он бы мог все это рассказать. Мог бы, но Гарри молчит. Он не боится осуждения, но жутко боится бессилия. Бессилие отвратительно. Это яд, иссушивающий вены и сосуды. Это яд, который парализует, который уничтожает каждую клетку мозга; который пробуждает, поддерживает и распаляет чудовищный страх. Нет ничего более ужасного, чем чувствовать себя бессильным. Беспомощным. Слабым. Гарри слишком часто это испытывал в детстве, а события на кладбище вбили очередной гвоздь в крышку гроба, сыграли кульминацией. Апогеем. Завершающей нотой похоронного марша. Он отчаянно не хочет, чтобы то же самое чувствовали Рон и Гермиона. Чтобы смотрели на то, как он расщепляется, подыхает, бьется в агонии, и ничего, ничего не могли с этим поделать. Чтобы смотрели на него так, как смотрят сейчас, — с пробирающим до нездоровой дрожи сочувствием и жалостью. Гарри не хочет жалости. Он хочет мира и покоя. Эта странная, иррациональная попытка их защитить давит на ребра и жжет язык. Сейчас он справляется. Сейчас не происходит чего-то сверхважного или чересчур необычного — кошмары остаются кошмарами, а ползать по саду, отключившись от Истории Магии, было даже по-дебильному прикольно, пусть он никогда никому вслух об этом не расскажет. Гарри не будет врать. Просто не расскажет всей правды. Он говорит: — Это кошмары, которые собираются в одного монстра. Я гуляю по лабиринту третьего испытания, меня выкидывает на кладбище к пожирателям. Иногда я сталкиваюсь с Волдемортом, но успеваю скрыться до того, как произойдет что-то страшное, — Гарри сжимает руку Гермионы крепче, надеясь, что она не поймет, — иногда мне снится странный разрушенный дом с поломанными детскими игрушками, иногда я плыву в невесомости, где до меня никому не добраться. Иногда я блуждаю в тесных коридорах, чтобы что-то получить, но никак не могу понять, что именно, — Гарри переводит дыхание. — Еще… кто-то гладит меня по волосам, нашептывает приятные вещи. Я не думаю, что знаю, кто это, но чувство такое, будто этот кто-то — самый близкий мой человек. С ним спокойно и хорошо. Он умолкает. Смотрит на переломившееся пополам полено и мысленно сравнивает себя с ним. — Гарри, — Гермиона кладет голову ему на плечо, — ты можешь попробовать медитации. Они приводят мысли в порядок, помогают успокоиться, особенно, если ты будешь медитировать перед сном. Рон сидит рядом, внимательно слушает и, когда Гарри переводит на него взгляд, кивает. — Медитации часто используют, как я слышал, чтобы поддерживать разум и стабильность магии в порядке. — Я попробую, — все, что он говорит.***
Гарри лежит на кровати за закрытым пологом и вслушивается в тихое дыхание соседей по комнате. Мысли диким роем агрессивных ос жужжат в голове, нарастающим и ниспадающим гулом сменяют друг друга, давят на глаза, кусаются и жалят. Мысли, как стадо акромантулов, носятся с громким стуком внутри черепа в попытках не сдохнуть от голода. Гарри устал. Гарри устал так сильно, что не может уснуть, и усталость эта, въевшаяся в саму суть его существования, ощущается медленным погружением на дно Северного моря. Вода забивается в нос, в рот, заливает глаза, а Гарри не шевелится. Он лежит, смотрит на полог с полуприкрытыми веками и не видит ничего — ни света, ни водорослей. Ни людей, ни русалок с тритонами — только убаюкивающую, безопасную тьму. За пологом, когда солнце село, когда время отбоя давно прошло, а сам Гарри не находится на грани смерти — воскресает его маленький мир. Безвременный и потерянный. За пологом он может не быть хорошим другом, учеником, мишенью подросткового страха и ненависти. За пологом в кромешной темноте Гарри превращается из героя магического мира, из Мальчика-который-выжил в «просто Гарри» — в просто мальчика, который перестал бояться темноты в раннем возрасте. В мальчика, отчаянно нуждающегося в тепле и заботе, жаждущего простой, бескомпромиссной любви просто потому, что существует. Без оглядки на прошлое, на настоящее. Потому что он — Гарри, просто Гарри. Не герой, не тот, кто должен ухитриться и усмирить самого сильного Темного Лорда в мире, но тот, кто может бесцельно скрываться и верить, что мир за пологом — страшный, жестокий мир — его не найдет. Гарри не сопротивляется, позволяет разуму зацепиться за фантазии о собственном маленьком доме на берегу моря, чей запах впитался в деревянные стены и пол. Запах соли и водорослей. Запах свободы, стекающий между лопаток под лучами яркого солнца. Гарри закрывает глаза. Он долгое время гуляет по коридорам Хогвартса, пока не оказывается в Большом Зале. Небо над головой — глубокого, синего цвета с фиолетовыми переливами. Его расчерчивают молнии, часть из которых прячутся за темными и тяжелыми облаками. Под потолком висят тысячи свечей, маленькие столики с кипенно-белыми скатертями и закусками стоят у стен рядом с горящими факелами. Играет резкая, но приятная мелодия, и множество пар кружатся в танце. Гарри делает глубокий вдох — пахнет патокой, воском и озоном, будто только-только закончился дождь. Парадные мантии и подолы платьев поднимаются на поворотах, маски на лицах скрывают личности. Гарри даже по волосам и походкам не может разобрать, что это за люди, — ученики, учителя или собранные и выданные его мозгом лица, которые он видел за всю свою жизнь. Гарри стоит у входа в пижаме, босиком и смотрит на выверенные, будто тысячи раз отрепетированные движения, — ни отклонения, ни падения, ни нервов — люди кружатся в унисон, как единый организм. Каждый шаг, каждый поворот, каждый наклон точны до дюйма. У колонн стоят джентельмены — в основном к нему спиной, смеются странным, шелестящим смехом, и Гарри, смотря на это, смотря на себя, начинает испытывать небывалый, совершенно неестественный и дикий стыд. Он не должен быть здесь. Точно не в пижаме и уж точно не босиком, как потерянный, одинокий мальчишка-оборванец. Он опускает голову, вцепляется пальцами в пижамные штаны, но уйти не может. Не знает, как, куда бежать — да и ноги не двигаются — двигаются лишь замерзшие пальцы. Сердце стучит в глотке, и чем громче оно стучит, тем ритмичнее, агрессивнее становится музыка. Танцующие быстрее перебирают ногами, ведущие партнеры чаще кружат свою пару, придерживая за талию на резких поворотах. — Поттер, — звучит отдаленно знакомый, мелодичный голос. Гарри замирает, как замирает, кажется, весь зал. Музыка прерывается на фальшивой ноте, словно у одного из инструментов лопнула струна. Пары останавливаются — не слышно ни шагов, ни шелеста одежд; и все, Гарри абсолютно в этом уверен, все — каждый человек в зале — смотрят на него: на его жалкий, сломленный вид. На его проклятую пижаму в полоску и голые ступни. Он настороженно поднимает взгляд. Напротив стоит мужчина в парадной мантии из темно-зеленого материала с серебряной отделкой и в серебряной маске на верхнюю половину лица. — Позволишь? — Он протягивает руку ладонью вверх. Гарри смотрит на широкую ладонь с тонкими пальцами, на ободок кольца на указательном, а потом снова смотрит на себя: кое-где потертая хлопковая ткань в дракклову полоску вряд ли походит на свободный стиль. Стыд кипит под ребрами, облизывает щеки и шею. Гарри хочет сказать, что он не танцует — он очень, очень не любит танцы и такое бурное внимание, но только нервно кивает болванчиком и протягивает в ответ дрожащую руку. Они идут друг за другом. В тишине зала шаги лакированных туфель отчего-то звучат смертным приговором. Из раза в раз срабатывающей гильотиной. Звуком смертельного проклятия. Люди расступаются перед ними, опускают головы в знак уважения, но не прячут улыбки. Пластмассовые, неестественные улыбки. Останавливаются в центре. Мужчина высокий, на голову выше самого Гарри, и, чтобы посмотреть ему в глаза, он должен немного задрать голову или сделать шаг назад. Гарри отчаянно, очень, очень сильно не хочет этого делать. Он стоит там, где его оставили, смотрит на переливающуюся в свете свечей брошь на груди — две маленькие, обвитые друг другом змейки. Спутник кладет ладонь на его талию, подтягивает ближе к себе — почти вплотную. — Положи руку мне на плечо, Гарри, и расслабься. Позволь мне вести. Гарри делает то, что ему говорят, не контролируя, совершенно не контролируя ни свое тело, ни бушующие эмоции. Стоит музыке заиграть — плавной, дурманящей, как что-то внутри него раскрывается подобно редкому тысячелетнему цветку под полной луной, чьи лепестки, способные воскресить умерших, переливаются самыми яркими цветами. Что-то внутри него тянет — прижаться ближе, прочувствовать бурлящую магию, разрешить себе испытывать эйфорию от соединения двух незнакомых тел. Гарри не поднимает взгляд. Он повторяет действия за мужчиной, смотрит исключительно на брошь и борется с собой. Такое знакомое ощущение целостности кажется преступным, неправильным, и мысли эти переплетаются с мыслями о теплых, ласковых пальцах в его руке, о том, что это — то, что он чувствует, — на самом деле правильно. Так, как должно быть. Гарри, не раздумывая, делает шаг и прижимается щекой к вздымающейся груди. «Кажется», — думает он, — «я только что сделал что-то ужасное. И прекрасное. Ужасное и прекрасное одновременно». Его рвет надвое, выворачивает от внутренних противоречий. Разум требует сейчас же отступить, скрыться, убежать — на грани опасности, на грани зарождающейся паники, как в детстве, когда тетя Мардж спускала своих собак с поводка. А все, что сидит между ребер, просит углубить контакт, продлить, остаться и замереть навечно. Что-то внутри него, это, плавится от нежности, от радости встречи и безопасности, будто он вернулся домой после долгих скитаний по миру. Будто он наконец-то нашел безопасность, нашел покой и покровительство, в котором так сильно и так долго нуждался. Будто какая-то его часть, потерявшаяся во вселенной, нашла путь и возвращается. — Ты чувствуешь это? — Спрашивает мужчина, медленно покачивая его в такт музыке. Гладит волосы, зарывается в них носом, — скажи мне, Гарри, действительно ли какая-то часть тебя так сильно тянется ко мне? Твоя душа желает оказаться дома, рядом? Гарри не отвечает. Он слушает стук чужого сердца, тонет в мягких объятиях, потворствуя собственной слабости. — Поттер… Гарри молчит. — Поттер, ответь мне! — Жестко, бескомпромиссно. Рука тянет его за волосы у загривка. На секунду, на какую-то проклятую секунду Гарри, разморенный дурманом сна, потерявшийся среди неги и внутри самого себя, от легкой боли приоткрывает глаза и леденеет. Кровь застывает. Сердце, отбив последние два удара, останавливается. Сознание покрывается коркой оторопелого страха. Люди вокруг смотрят, уже без масок, не моргая, на его фигуру, а глаза их — цвета заката, цвета адового пламени, цвета артериальной крови. Красные с легкими переливами в свете свечей и — Мордред уничтожь этот мир — с узкими черными зрачками. Они все еще улыбаются неестественно широко, как старые фарфоровые куклы, и от этих улыбок Гарри приходит в откровенный ужас. Он делает шаг назад, но рука, до этого ласкающая талию, цепляется крепко, снова притягивает к себе. Другая — та, что пробудила его, сжимает заднюю сторону шеи. Не позволяет вырваться. — Ну, что же ты вырываешься, — журят его наверху, — мы же так хорошо проводили время. Музыка становится громче, а в Гарри растет дикий, животный страх наравне с тем, как растет чувство странного голода до человека перед ним. Хочется вырваться, потянуться за палочкой, встать в боевую стойку. Хочется прижаться ближе, сильнее — к рукам, к телу. Хочется избежать прикосновения. Хочется вскрыть мужчину от горла до паха, чтобы залезть внутрь него — стать настолько близкими, насколько физически стать невозможно. — Знаешь, это так удивительно, — ногти задевают кожу головы, — судьба — самая ироничная шутка и самое жестокое создание. Она — то, что нам предрешено, что нам положено, что связывает нас, но, кажется мне, она — то, что не любит изменений, но то, что мы можем изменить. Понять ее планы и реализовать их по-своему. Довериться судьбе и сделать так, чтобы стать хозяевами этой самой судьбы. Ты понимаешь? Гарри не понимает. Гарри кажется, что он умер, и адские гончие рвут его тело на части целую вечность. Гарри кажется, что он плавится от ощущения собственной целостности, от ощущения забытого покоя и счастья. Гарри хочет, чтобы это все прекратилось. Чтобы люди исчезли, чтобы скрипка умолкла, чтобы этот странный незнакомый-знакомый человек перестал быть таким приятным и отталкивающим одновременно. Он хочет этого так сильно, так искренне и так сокрушительно, что сотрясается весь Большой Зал. Гарри все еще стоит с зажмуренными глазами, но четкое ощущение разлома повисает над ним непреложной истиной — свечи погасили, трещины бегут по стенам, по полу, люди проваливаются в них без единого звука. Над головой свирепствует мрачное, грозовое небо. Пахнет гарью и безнадежностью. Гарри открывает глаза. Он во тьме. Не в той непроглядной и уютной невесомости, а в тяжелой, давящей атмосфере. Он делает глубокий вдох, чтобы не закричать, как картинка меняется, — и гладь Черного озера освещается лунным светом. Ощущение вакуума наседает, будто за пределом созданной его сознанием безопасности бушуют дементоры, скалит клыки свора низших вампиров. Гарри резко оборачивается, когда слышит хруст ветки. Если бы у него не сжалось горло, он бы заорал. — Добрый вечер, — ласково говорит Том Риддл и улыбается. Отвратительное осознание, кем мог быть тот мужчина, к которому Гарри так доверчиво прижимался, бьет не хуже колокола, не хуже яростной Бомбарды, когда грудь начинает тянуть от приветливой нежности. «Не мужчина», — поправляет он себя, — «мальчик». Том стоит в школьной мантии Слизерина, с красующимся значком старосты на груди. Том стоит таким, каким Гарри запомнил его на втором курсе, — с волевой челюстью, ямочкой на левой щеке, с широкими крыльями носа и завивающимися на концах волосами. Настоящий человек. Настоящий, пышущий жизнью и энергией человек. Гарри вытягивает руку, как будто Том в любой момент может превратиться в салазаровское чудовище, и очень деликатно, насколько это возможно на грани разрушительной злости от усталости и всего происходящего, спрашивает: — Какого хера, Риддл? Медленно. Очень медленно лицо Тома деревенеет. Пропадает, Гарри чертыхается, очаровательная ямочка, вслед за ней — улыбка. Глаза на секунду наливаются кровью, и этой секунды достаточно, чтобы Гарри вспомнил, с кем он имеет дело. Демонизировать Волдеморта проще, если не вспоминать, что он — человек. Лицо Риддла угрожающе вытягивается. — Откуда ты знаешь, — спрашивает он, выпрямляя спину, — кто я такой? Гарри наклоняет голову в бок. — Э-э? В смысле… откуда я знаю, как тебя зовут или откуда я знаю, кем ты являешься? Карманы пижамы пустые, за резинкой палочки нет. Гарри пытается сообразить, что ему делать, если сейчас проявится Волдеморт и попытается вздернуть его на ближайшем дереве. Волдеморт не проявляется, но Риддл так сильно сжимает челюсть, что Гарри в откровенной тупости своей искренности хочет поинтересоваться, насчет сохранности зубов. — И кем же я являюсь, Гарри? — Также ласково спрашивает Том. — Эээ, — Гарри задумывается, с каких пор он ведет переговоры с самим собой в образе молодого Волдеморта, — моим ночным кошмаром? Причиной, по которой мои родители мертвы? Человеком, сошедшим с ума и развязавшим Первую магическую войну? Долбанным психопатом-убийцей? Я не знаю, Том, выбирай, что нравится. Он ожидает мгновенной атаки, ожидает злости и испепеляющей ярости. Нетерпения, боли, но видит только мордредову улыбку — косую, уничижительную — улыбку. — Каким образом, — вкрадчиво начинает Том и делает шаг вперед, — мальчик-пятикурсник узнал, кем был Волдеморт в прошлом? Гарри делает шаг назад. — Странный вопрос, я не уверен, что хочу на него отвечать. — Постарайся, Гарри, — Риддл подходит ближе, — найти в себе силы ответить мне. Гарри отходит, пытается увеличить расстояние между ними, не поддаваясь потребности нырнуть в омут эйфории прикосновений. Пропускает момент, как оказывается в озере по щиколотку. — Я убил тебя, — странное веселье Гарри разливается между ними, идет рябью по натянутым нервам, — на втором курсе. В Тайной комнате, когда ты вылез из мордредова дневника и чуть не убил нескольких студентов. И зверушку твою я тоже убил. Риддл останавливается. Вместе с ним останавливается вся жизнь в созданном вакууме. Черты красивого, утонченного лица размываются, стираются, искажаются — Гарри моргает, и на месте Тома Риддла — старосты и человека — появляется Волдеморт — змееподобное исчадие ада. — Ты убил, — медленно, шелестяще проговаривает Волдеморт, — тысячелетнее величественное существо, которое жило со времен Салазара Слизерина? — Ага, — Гарри заходит глубже в воду, — кажется, именно это я и сделал. — И ты сказал, что убил меня в Тайной комнате, когда был на втором курсе? — Э-э, да? Ну, не совсем тебя, очевидно, ведь ты — тот, который настоящий ты, возродился недавно, но того, кто был в дневнике, — точно. — А сейчас я ненастоящий? — Волдеморт поднимает то место, где должна быть бровь, но его лицо — злющее, ненавистное лицо выглядит гротескно нелепо, когда он пытается вести себя как человек. — Нет, — Гарри, не отрывая взгляд от него, разводит руки, — мы во сне. Иначе ты давно бы меня убил. Или попытался бы, что более вероятно, а я стою в озере и совсем не чувствую воды. В свете луны кожа Волдеморта почти прозрачная — настолько она бледная, яркие, иссиня-черные вены уродуют лицо и череп, спускаются вниз по шее, прячутся за воротом мантии. Маленькие чешуйки на щеках и подбородке переливаются серебряным свечением, когда Волдеморт слегка приподнимает голову. — Ты знаешь, кем был тот я? — Вкрадчиво интересуется Лорд. Гарри чувствует, что что-то — во всей сцене и в диалоге в целом — не так, но никак не может проследить, что именно так сильно смущает. Он решает, отдаленно напоминая себе, что все это — сон, говорить полуправду. — Он сказал, что он воспоминание, хранившееся на страницах пятьдесят лет. — Воспоминание, — повторяет. — Дамблдор знает об этом? — Об воспоминании? Ну, скорее всего, знает. Волдеморт долгое время молчит, изучает Гарри ленивыми наклонами головы, пока не говорит это: — Иди спать, Гарри Поттер, пока никто не умер. Гарри не успевает ответить, возразить или согласиться. Его откатывает назад, будто кто-то схватил за шкирку и с силой тащит за собой по воздуху. Вихрь воспоминаний проносится перед глазами прежде, чем Гарри выкидывает на влажную почву кладбища. Он тут же прячется за надгробиями, по собственному опыту зная, что на открытом пространстве станет беспроблемной мишенью, но в этот раз Волдеморт не обращает на него внимания. В этот раз от тисовой палочки плачет и кричит Люциус Малфой.