DiSINfection/Дезинфекция

Около пяти часов утра – а сейчас настенные механические часы как раз показывали без четверти пять – автозаправочная станция Shell, стоявшая особняком на Фрэш Мидоус шоссе обычно пустовала. Даже самые отвязные и безрассудные повесы Бронкса, Куинса и Лонг Айленда к этому времени уже доползали до своих или чужих – тут уж как кому повезет – кроватей и забывались тяжелым сном. Никто не должен был забрести на огонек до самого рассвета, пожалуй, даже часов до семи, когда до конца смены останется каких-то минут сорок, и потому девятнадцатилетний оператор Аллан Шоу, который вовсе не так представлял себе собственный академический отпуск после школы, бесцельно слонялся по торговому залу от полки к полке, изредка поправляя криво стоящие банки с консервами или пачки гигиенических прокладок. Под потолком трещали флуоресцентные лампы, заливая небольшое помещение бесчеловечно ярким светом, от которого перед глазами, то и дело, начинали летать мушки. Мерно гудели холодильники. Иногда в момент, когда компрессор в них перезапускался, приступая к новой фазе, внутри зазывно позвякивали бутылочки с газировкой. Но в остальном в торговом зале царила тишина. Радио Алан давно выключил. Небольшой телевизор, пристроенный в углу над зоной кассы, тот самый, что по инструкции должен был денно и нощно транслировать происходящее снаружи, безмолвно перемигивался яркими сценами музыкальных клипов. Инструкция, о которой довелось вспомнить, на самом деле была лишена всякого практического смысла. Камера, с которой и передавалась картинка, ничего за неимением хоть какого-нибудь хиленького жесткого диска, не записывала. Служила своего рода огородным пугалом для тех из плохишей, что помельче калибром. Об этом разумеется не сообщалось открыто, информация была в ходу только среди персонала, да и то единственно затем, чтобы они знали – в случае чего, надеяться придется только на себя. Но... регламент ведения бизнеса требовал. Требовал, к слову сказать, ровно, пока солнце стояло высоко и какой-нибудь залетный городской инспектор мог ввалиться с проверкой... Осознание того, что что-то пошло не так и, причем очень и очень, основательно не так, появилось само по себе, словно кто-то взял и переключил тумблер. Алан вернул на место только что обнаруженную вскрытой упаковку кукурузных хлопьев и в два шага оказался у стеклянной и полностью прозрачной входной двери. Выглянул на скудно освещенную площадку, зачем-то схватившись за дверную ручку, и поначалу ничего, кроме заправочных колонок, отбрасывавших густые тени и бетонных столбов, поддерживавших козырек здания, не увидел. Но затем одна из теней пришла в движение, отделилась от «материнской», и Алан разглядел приземистую человеческую фигуру. Некто околачивался у дальней колонки. Надо бы полагать, ему был нужен галлон-другой бензина, чтобы сдвинуть с места заглохший где-то на шоссе автомобиль. Вот-вот он наберет, сколько ему нужно, и придет сюда, в офис, чтобы обьясниться. Стоило полагать, что там, в заглохшем где-то на шоссе автомобиле, оставалась его семья, жена, дети, может даже престарелая мамаша или престарелый папаша, которым он не позволил идти с ним до заправки. Вероятно, вполне вероятно, ситуация сложилась именно такая, что уж там, могла быть куда прагматичней, но почему, в таком случае, он все еще оставался внутри, почему все еще не вышел и не предложил помощи? Возможно, потому, что сколько бы Алан не силился убедить себя в обратном, у неизвестного не было при себе никакой порожней канистры. Возможно, потому что в век цифровых технологий, когда у каждого в кармане по телефону, а дорожный патрульный, даже ночью, даже в округе Куинс никогда не бывает слишком далеко, такие происшествия скорее нонсенс, чем обыденность. Возможно, потому что должностная инструкция, не имевшая смысла еще минуту назад, теперь, в это самое мгновение, его обрела. Камера наружного видеонаблюдения снимала, но не записывала, а он остался один на один с той самой ситуацией, когда полагаться предстояло только на себя одного. Целых три варианта на выбор, и каждый имел вес. Алан наблюдал с принявшемся отбивать где-то в глотке гулкий набат сердцем. Оставался на месте, решив, что если попытается вернуться вглубь помещения, привлечет внимание незнакомца. Впрочем, незнакомец целиком и полностью был сосредоточен на заправочной колонке. Повозившись с запорным креплением, он-таки вытащил заправочный пистолет и размотал шланг. Отошел от колонки на несколько шагов, словно выверяя безопасное расстояние, и поднял руку с заправочным пистолетом на уровень собственной макушки. Когда Алан, наконец смекнувший, к чему все идет, с воплями ужаса выскочил из здания автозаправочной станции, незнакомец уже во всю поливал себя горючим. Огонь – как оказалось позже, несчастный использовал зажигалку известной американской марки – вспыхнул, не успел Алан миновать и первой, ближайшей ко входу в офис заправочной колонки. Алана ослепило и обдало волной жара. Инстинктивно закрывая лицо руками, он отшатнулся от факела, в который обратился неизвестный, споткнулся о собственные ноги и упал. Приземление было жестким. Дезориентированный, он оказался не в состоянии перегруппироваться и как надо выставить руки. Удар пришелся на левый бок. Незначительно пострадали ребра, обнажился за счет в буквальном смысле стесанной об асфальт, как кухонной теркой кожи, локтевой сустав. Алан сильно ударился головой о вздыбившийся участок асфальта, и на какое-то время мир для него погрузился в абсолютную тьму. Едва сознание к нему вернулось, желудок тут же поспешил вытолкнуть из себя все то, что в нем оставалось после ночного перекуса. Алана рвало и рвало, в большей степени из-за отвратительного сладковатого запаха горящей человеческой плоти, который оседал плотной скользской жировой пленочкой где-то у основания языка. Если бы он не перекатился на бок, если бы он, превознемогая боль не встал на колени, то наверняка бы захлебнулся желчью... Совладав наконец с рвотными позывами, стирая неповрежденной рукой с лица все еще обильно выделявшуюся слюну и слезы, что градом лились из раздраженных глаз, Алан нашел в себе силы поднять голову и посмотреть на все еще объятое огнем тело. Человек лежал ничком почти у самой обочины шоссе. Если кто-то и проезжал мимо за все то время, что Алан провалялся в отключке, то наверняка принял его за горящую кучу мусора. Дорожный патрульный мог бы остановиться; сжигание бытового, строительного, да и любого другого мусора, даже ветоши, вблизи дорог и строений, особенно таких, как автозаправочная станция, настрого запрещено, но и вездесущего дорожного патрульного в ту редкую минуту, когда он был бы очень и очень кстати, поблизости не оказалось. В пять утра среды Алан Шоу, девятнадцатилетний новоиспеченный выпускник местной общеобразовательной школы, который совсем не так представлял себе собственный академический отпуск, и этот во всех смыслах неизвестный, решивший именно этой гребаной ночью совершить акт молчаливого самосожжения, словно бы оказались последними людьми на земле. Их никто не видел и не слышал... Никому не было до них дела. Кое-как поднявшись на ноги, Алан, стараясь держать поврежденную руку на весу так, чтобы ее ничто не касалось – впрочем, делал он это исключительно интуитивно, потому как кроме умеренного жжения в локте и общего онемения конечности, он ничего не чувствовал, сказывался шок – залез свободной, но не ведущей, что вносило свои корректировки, во внутренний карман рабочей фуфайки. Соображал он еще абы-как – взгляд то и дело цеплялся за залитую кровью руку, поражаясь его всамделишной реальности – «Господи-это-действительно-происходит-со-мной» – но даже человек совершенно сбитый с толку не сможет ошибиться с набором номера службы спасения, находясь в Соединенных Штатах. Диспетчер ответила уже на втором гудке. Алану потребовалось какое-то время, чтобы объяснить, что именно у него случилось. Понимая, что он на грани того, чтобы снова грохнуться в обморок, диспетчер попросила хотя бы попытаться, до прибытия помощи, сконцентрироваться на чем-то другом, на чем угодно, только чтобы не смотреть на тело. Уйти от места происшествия, на крайний случай, просто вернуться в здание автозаправки, она тоже советовала, но для Алана такая задача казалась попросту невыполнимой. Неуклюже осев на землю, Алан не нашел ничего лучше, чем наблюдать за тем, как тяжелые капли крови набухают на его пальцах подобно нераспустившимся бутонам и, срываясь, летят вниз, чтобы дополнить небольшую лужицу на асфальте. Кап. Кап. Кап. В этом была некая периодичность, это походило на щелчки метронома... Метрономы нередко встречались в кабинетах психологов. Алану Шоу лучше многих других было об этом известно. Кап. Кап. Кап. Неизвестный еще горел, когда на место происшествия, спустя восемь минут после вызова, прибыли городские специальные службы. В заметно посветлевшее предрассветное небо над округом Куинс поднимался черный, удушливо-смрадный дым. Уже за квартал до съезда на Коруэлл-стрит можно было смело отказаться от физических ориентиров и просто ехать на свет. В это раннее декабрьское утро новый, едва застроенный район Хэмстеда, что в конце сто второго шоссе, сиял как новогодняя елка. Правда, в чуть подернутом туманом воздухе переливалось только два заведомо знакомых цвета. Синий и красный. Синий и красный. Добро пожаловать на место преступления. Правда, Малкольм Рейд называл это несколько иначе. Место, где все пошло наперекосяк. В этот раз абсолютно и полностью. Иначе Аллрой Доннахью – его верный друг, товарищ и так уж вышло по иронии судьбы, что и подчиненный – во всех подробностях осведомленный о положении дел в его, Малкольма, небольшой семье, которой на сухом врачебном языке было рекомендовано крепиться и готовиться, никому не позволил бы нарушить одно единственное простое правило. Правило, как и законы, перед буквой которых они по долгу службы преклонялись, имело свои подпункты, но суть была тривиально проста. Оставить его и Тайлера в покое. Позволить исповедаться. Оставить его наедине с надвигающимися, подобно цунами переменами. Оставить попытки выразить свои соболезнования. Оставить попытки помочь им в составлении дальнейшего плана. Постараться обходиться без него. И это, в свою очередь означало следующее: никаких бесполезных и уж тем более ранних звонков, никаких просьб о выезде куда-либо в принципе, консультации и те, только и только после полудня. Только и только лишь в том случае – подчеркнуто дважды – если они уверены, что без него уже, черт побери, никак. Что бы не стряслось в этом поганом городе, оно могло подождать хотя бы до общекомандного сбора, до гребаной, мать ее, летучки. Не могла ждать только Лора. Больше нет. Даже если ее затуманенный болью и медикаментами разум уже не в состоянии понять это до конца, он не мог, просто не мог позволять этому продолжаться как прежде. Слишком долго, буквально, с первых дней их бурного романа, еще до того, как он перевез ее в Нью-Йорк из родного Висконсина, бывшего когда-то родным и ему, он злоупотреблял ее терпением. Ее снисходительностью. Ее слепой любовью, ничуть не мутировавшей со школьной скамьи. Восхищался, разумеется. Разумеется, по-своему, любил, но принимал как данность, избалованный женским вниманием. Избалованный родителями и самим этим гребаным миром юноша, в руках которого всегда, с пеленок, было самое главное оружие против любых трудностей. Громкая фамилия. Отец Малкольма Рейда – Виллем Рейд – был и по-прежнему оставался прокурором округа. Только идиоту требовались еще какие-то разъяснения. Мать Лоры, миссис Сентон, видела его насквозь. Без перспективы. Видела, что в этом уже тогда, годы и годы назад, не было правды. Не было правды во внезапно вспыхнувших чувствах, которые до того даже и не тлели. Не было правды в красивых словах. Не было ее и в объятиях, и в робких поверхностных поцелуях, в судорожных сжатиях холодных пальцев. В жеманных улыбках, в обещаниях, которыми он сыпал и сыпал на первом семейном ужине. Уставшая в последствии взывать к рассудку дочери, она предприняла попытку достучаться до его совести. Миссис Сентон всегда была скупа на разговоры, цедила слова, подобно яду, так о ней говорили, и Малкольму потребовалось свыше пятнадцати лет, чтобы понять, что все они сильно ошибались на ее счет. Чтобы услышать ее. – Она будет с тобой несчастлива, моя глупая Лора, – будь он проклят, если в ее взгляде, во взгляде миссис Сентон, в ее глазах, что были полны влаги вовсе не по физической предрасположенности, в ту минуту читалась хоть капля недовольства дочерью. Только сожаление. Глубокое сожаление о том, чего еще не произошло. – Милая мордашка еще никогда не служила залогом. Ты погубишь ее. Сломаешь ее как сухую ветку. Сложно представить, каково ей теперь. Каково наблюдать за воплощением худших её кошмаров. Потому как не прошло и года их совместной жизни, как Лора начала ломаться. По началу – только эмоционально. Почти не заметно. И это шероховатое «почти» сглаживалось его неуемным эгоизмом. Тщеславием, разумеется, тоже. Его непоколебимой уверенностью: Лора обо всем знала заранее. Он ее предупредил. На деле, конечно, только поддакивал словам отца – это в конечном счете была его идея, так он собирался сбросить павшую по вине Малкольма на их семью позорную тень – посчитавшим нужным провести особую аудиенцию незадолго до бракосочетания, истории о котором было уготовлено место на первых полосах местных газет. Виллем единственный беспокоился о Лоре. Единственный на тот момент, если не считать миссис Сентон, понимал, что юной и безрассудно влюбленной – что должно было смягчить падение – провинциальной красавице придется исполнить роль разменной монеты. Он объяснил ей, что совсем скоро, сказав «да» Малкольму перед алтарем, она обручится не только с ним, но и с третейской силой, его долгом, бесполым в своей первоначальной форме существом, но существом, воспринимаемым каждой женой полицейского – о карьере федерального агента можно было тогда уже забыть, даже при наличии диплома об оконченных курсах в академии, но сыну Виллема Рейда не пристало жаловаться на недостаток возможностей – в качестве любовницы. Любовницы, которая так или иначе смещает нареченных перед богами с первого места. И она свыкнется. Лора кивала, предвкушая пышный праздник. Она не смотрела на Виллема, да и слушала его вполуха. Все ее внимание было отдано Малкольму. Принцу из ее сказок минувшего детства. Где, если не в сказке бывает так? Свыклась с этим хоть одна? С ролью второй скрипки? И если уж говорить совсем откровенно, с ролью второй скрипки, подаренной тому, кто никогда в жизни не играл на скрипке? Хороший, замечательный подарок, спасибо, я буду держать его на самом видном месте. В футляре. А ключ неожиданно затеряется среди домашнего барахла... Статистика разводов держала свой однозначный, но никому не интересный ответ. И они оба об этом знали. И оба черпали из этого знания свои надежды. Малкольм надеялся, что сухая, как говорится, наука со временем, в очень скором времени, положит всему этому конец, и он, отыграв назад потерянное однажды отцовское доверие, заживет обычной, своей жизнью, оставив простушку Лору позади... Лора же, напротив, не оставляла надежд, что сможет увести их от заведомо обозначенной пропасти, в которую либо падают, либо балансируют у самого ее края. Малкольм, наблюдая за ее потугами и даже получая от некоторых из них извращенное удовольствие, хотел бы сказать ей, что чем четче оказывалось понимание того, что он влип основательно и надолго - баланс при таких стечениях обстоятельств уже хорошо. Что так живут тысячи семей. Живут и даже процветают, однако позиция латентного наблюдателя устраивала его куда больше, ведь так было куда легче. Не отрицать; читай, взвалить весь груз на ее плечи, дать ей свободу чувстовать себя героем, так как этого обычно и хотят девочки из провинциальных городов, оказавшись волей судьбы за их пределами. Позволяло оставаться в ее глазах хорошим... Позволяло без особых потерь перенаправить собственные ресурсы в куда более выгодное на тот момент русло. На реанимированную силами Виллема карьеру старшего офицера городской полиции Нью-Йорка, к которой у него уже стал появляться вкус. И, пока он, кирпичик за кирпичом выкладывал свою личную дорогу из благих намерений, просиживая в офисе или петляя узкими и опасными улочками мегаполиса, Лора оставалась дома, усваивая на практике то, что отказывалась усваивать в теории раньше. Она ломалась снова и снова, пробуя одну за другой те женские штуки, к которым прибегают, если становится очевидно, что внимание мужа уходит на сторону. В последующие за первым годом семейной жизни восемнадцать месяцев, когда эйфория от нового социального статуса и смены обстановки улеглась, она тратила немалые суммы на покупку красивой одежды и сексуального нижнего белья, и он не только с удовольствием смотрел на это сквозь пальцы, но и не без трепета наблюдал за этими метамарфозами, позволяя себе не только созерцать, но и заглядывать разок-другой под привлекательную упаковку, когда, разумеется, на то было или оставалось время. Примерно в то же время, попутно эксперементируя с прическами, Лора стала ярче краситься. Если первое не было совсем уж маневром без правил, за второе она нарвалась на гневную отповедь. В день, когда все ее яркие помады и тени для век оказались в мусорке грудой поблескивающего барахла, наверняка и произошел первый большой слом. Лора сбавила обороты. Теперь ее сражение откатилось далеко за линию фронта, а именно на кухню. Кулинарные эксперименты, кружок домохозяек, обмен книгами. Малкольму казалось, что они наконец опустились на точку баланса. Теперь его ждали новые вкусные ужины чуть ли не каждый вечер и богатые на общение вечера. Лора задавала тысячи вопросов о его работе, показывая, что ей интересно; даже купила некоторые книги по криминалистике, среди которых оказался толмуд того фэбэровца, Росси, знатного выскочки, или, вот еще, стрекотала о чем-то другом, чем-то ему незнакомом, давая понять, что видит, как он от всего этого устал, и если он пожелает, она поможет ему отвлечься от тяжелых мыслей. Иногда она, конечно же, перегибала палку. Иногда опускалась до унижений, ожидая его реакции, будь-то поощерение или журьба, и принимала ее, какой бы они ни была, с чувством благодарности... несколько раз эдакое подобстрастие выводило его из себя. И она снова радовалась. О боги! Она радовалась. Потому что в эти моменты он о ней помнил. Был с ней. Всецело. Лора ломалась, ожидая его в большом, но пустом доме. Ломалась, принимая на веру каждую новую ложь о том, что сегодня-то он уж точно будет дома пораньше. Она ломалась, забираясь к нему в постель, или подползая к нему под руку, как кошка, пока он смотрел телевизор, сидя на диване, в те редкие вечера, когда каким-то чудом ему не требовалось быть где-то еще. И когда он улыбался, говорил, дарил цветы и подарки, в который раз опоздав на ее день рождения, ласкал, занимался с ней любовью, она отвечала. Пылко. Пугающе страстно. Как в последний раз. И он упивался этим, считал, что так и есть верно. Он вырос в семье со схожим укладом, но слишком поздно осознал, что упустил кое-что очень важное. Нормально и правильно, когда тебя дома всегда ждет женщина. Ужасно, когда вся ее жизнь превращается в бесконечное ожидание твоей подачки. Иссякнув, или, точнее, иссохнув эмоционально, уже будучи матерью – беременность была одним из последних действенных маневров, который на добрые четыре года вернул в их семью покой – Лора начала ломаться физически. Постоянное недомогание и бледность в купе с низкой массой тела уже были ее давними спутниками к тому моменту, когда все стало действительно хреново. А действительно хреново стало около года назад. Незадолго до первой госпитализации Лора устроилась на работу в небольшой книжный магазинчик, к которому, в последствии, прикипела всем сердцем. Все разумеется, началось с того дурацкого клуба домохозяек и обмена старыми книжками, которыми она порой зачитывалась допоздна. Которые порой читала вслух у кровати Тайлера. Этот магазин стал для нее укрытием. Местом, где она могла спрятаться, где разбитые надежды юности жили только на пожелтевших страницах. От чего ушла, к тому и вернулась. Так он пытался шутить... Ведь о домашней библиотеке Стентонов в маленьком городке ходили легенды. Вот только Лора уже давно не хохотала над его шутками. Она им просто улыбалась. Как улыбаются маленькому ребенку, в очередной раз перепачкавшемуся кашей. Тайлер взрослел и постепенно обособлялся, социализируясь в новом, постоянно меняющемся обществе. Ему все реже и реже была нужна родительская опека. Семейные ежегодные вылазки перестали его удивлять, он к ним охладел, и Лора, находившая на них силы только ради Тайлера, охладела тоже. Малкольм, проработав в полиции штата на оба фронта без малого восемь лет, в течение которых не раз оказывался на передовой с агентами бюро, решил, что с него достаточно. Основал собственный отдел в управлении, уже имея завидный набор знакомств, в том числе и Аллроя Доннахью, и уселся на месте. Осознание сделанного с Лорой, возможно, уже стояло у него за спиной, подобно ангелу смерти, но еще не было готово нанести удар. Посылая знамения. Ее снисходительность к таким ожидаемым прежде переменам, ее невнимательность к новостям, которыми он теперь хотел делиться с ней каждый вечер. Все это просто обескураживало. Ее молчаливость, ее скупость в информаривании о положении собственных дел, приводила в недоумение. Вызывала озлобленность, снова толкало на конфликты. Конфликты, в которых теперь участвовал уже и Тайлер. У нее теперь все было нормально. Продажи шли нормально. "Вечер у Рут – единственной близкой подруги – прошел нормально. Мы играли в лото, прости, я продула несколько долларов». Она чувствует себя нормально, спасибо, что спросил, милый. Хочешь еще блинчик?... Ах, да, на днях получили новые книги, коробки были тяжелыми, вероятно, надорвала спину. Видимо в этом все дело. Точно, в этом. Но это нормально. Пройдет. Никакого волнения. Окончательно сломанные вещи больше не коротит. Окончательно сломанные люди перестают сопротивляться. А потом в какой-то момент Лора потеряла сознание и упала, поднимаясь по стремянке, чтобы переставить книги в разделе с приключенческими романами. Гемоглобин ниже критических показателей. Кровяное давление – у трупов и того благонадежнее. Обильное вагинальное кровотечение. Первичным диагнозом, оказавшимся в последствии не верным и обошедшимся им так дорого, была киста яичников. Ультразвуковое обследование действительно выявило некое новообразование, которое поспешно удалили, даже не проведя необходимых тестов. Оперирующий врач был уверен в своем вердикте, а у Лоры и уж тем более у него самого почему-то не возникло желания настоять. Возможно, если бы все выплыло наружу еще тогда, у них – у нее – был бы шанс выкарабкаться. После операции не прошло и полутора месяцев, как Лора вновь оказалась в реанимационном отделении. Теперь ее доводили боли внизу живота, похожие на схватки, с которыми уже не могли справиться те препараты, что отпускались без рецепта, а менструация, не всегда представлявшая из себя только кровянистые выделения, начавшись, уже и не думала прекращаться. Врачам платного медецинского центра имени Роберта Джонсона Вуда при одноименном институте, даже не потребовалось собирать особый консилиум, чтобы вынести свой вердикт. Все оказалось ясно как день. У Лоры был, наконец, диагностирован рак шейки матки. Или аденокарцинома – так они написали в официальном заключении – успевшая обильно метастезировать в брюшину. Медикаментозное лечение, как и химиотерапия в последние недели были направлены только на облегчение симптомов. Облучение, конечно, могло замедлить деление раковых клеток, но Лора оказалась для этого слишком слаба. Один единственный блок из курса мог сократить оставшееся ей время ровно на половину, и это был недопустимый риск, на который никто из них не смог бы пойти. Он не мог пойти на такой риск... и в этом, в конечном итоге, тоже имелась доля эгоизма. Он был невнимателен к ней все шестнадцать лет их брака. И едва не выходил из себя, когда она, вдруг, ни с того ни с сего, стала невнимательна к нему. Он жил, буквально, за ее счет, подзаряжал свои батареи ее неуёмной энергией. Выменивал ее на редкие слова любви и деньги. На нерегулярный секс. На свое некрепкое семя, которое и прижилось-то в ней далеко не с первого раза. Редко переживал о том, что творится в ее очаровательной голове, полагая что в золотой клетке, в которую и превратился их красивый дом, ей ничто не угрожает и угрожать не может. Замужем Лора Стентон была лишь на бумаге. В реальности она всегда оставалась на передовой. И это была его вина. С самого начала только его вина... Его грех, который не получится замолить. О, нет... не стоило даже и пытаться. Но он пытался. Каждый вечер он молился, сидя у ее постели. Каждый вечер он просил о прощении. Каждый вечер она говорила, что это не важно... – Теперь ты со мной, Малкольм. Со мной, верно? Малкольм сморгнул навернувшиеся слезы, сворачивая на сто второе шоссе. Лора больше не могла его ждать, не могла ждать долго, и он пообещал ей, что вернется так скоро, что она и не заметит; вот его нет, а вот он снова держит ее за руку... А пока, пока она может пообщаться с Тайлером, если чувствует, что у нее достаточно сил. Так будет. Иначе он вывернет и переломает каждый палец Аллроя Доннахью, которые он использовал, чтобы набрать его номер этим утром. Беспомощная, глупая ярость. Ярость, которю он пока что держал на коротком поводке. Аллрой Доннахью взял на себя ответственность. Позвонил и, без всяческих прелюдий, ввел в курс дела. Малкольм слушал, тесно прижимая сотовый к уху. В больничном коридоре было тихо, жарко и мрачно. Горело только аварийное освещение. – В Хэмпстеде нашли тело. Дорожная полиция патрулировала новехонький район и наткнулась на брошенный автомобиль. В незаселенном доме горел свет, а входная дверь оказалась не запертой. Двое офицеров проверили комнаты и нашли, если верить документам, некоего Роски Беннета, что интересно, сотрудника риэлторской фирмы Марвелоуз Ливинг. Который должен был продать этот самый дом. – И? – То, что он с собой сделал... или то, что сделали с ним, мягко говоря, выходит за рамки, Малкольм. Прибывший на место спустя полчаса местный шериф однозначно подумал также и без промедления обратился к нам. А мог и в ФБР. – С какого переполоха? Тайлер появился совершенно неожиданно; выплыл из сумрака, как какой-нибудь корабль призрак из старого фильма, и стал рядом, сложив крепкие руки на широкой груди. Смотрел внимательно, подозрительно поджимая губы. На его лице ясно читалось уже давно не скрываемое отвращение. Он уже знал, что будет дальше. Его такой взрослый пятнадцатилетний сын... Малкольм снова вслушался в низкий голос Доннахью. Ветер за окном перебирал тонкими ветками молодых деревьев, высаженных на внутреннем дворике медецинского центра. – С месяц назад нечто подобное случилось в самом Куинсе. Холл присылал нам материалы, если помнишь. Его сильно волновала специфика... Он не мог сказать, на что смотрит и теперь я, кажется, знаю, каково это. Хемстед территориально пока не принадлежит ни Лонг Айленду, ни Куинсу, своего рода нейтральные воды, и пока нас спасает юрисдикция, но, полагаю, скоро и этого будет недостаточно. Здесь работают криминалисты. Возник конфликт мнений. Их слово против моего. Если они... если этот Уилсбери соберет свой урожай странностей... Полиция штата потеряет права на расследование с – как минимум, если верить чутью Джейдена Холла, а у этого парня были, черт побери, мозги что надо – двумя схожими эпизодами. Одному Богу известно, как сильно это могло повлиять на репутацию их подразделения. Если они дадут делу ход это будет только их дело, даже если в последствии окажется, что это серия. Все, что останется ФБР – так это роль дотошного помощника, которого можно будет без зазрения совести посторонить до официального, то есть его личного решения об объединении усилий. Слишком много если. Слишком много переменных. Малкольм покачал головой, соглашаясь с какими-то из своих мыслей. Не смог бы сказать, с какими из них, они неслись слишком быстро. – Сколько у нас времени? – До твоего прибытия хватит.