DiSINfection/Дезинфекция

Резко подорвавшись на своей лежанке, Макэйб обернулся, а затем, узнав разбудившего его человека, перекатился на спину, приподнимаясь на локтях. Он даже растянул губы в улыбке. Шальная мысль, что он, пожалуй, и хвостом бы завилял, будь у него таковой, заставила его прыснуть от смеха. Ава, опустившаяся перед ним на корточки, была одета легко. Совсем не по погоде. Футболка, черные брюки и кеды: очевидно, она так и не сменила одежду после смены в «Ма-Ма-Донне». Капюшон тонкой ветровки сдуло с головы; густые черные волосы, по обыкновению собранные в косу, блестели мелкими дождевыми каплями. Она улыбалась, протягивая ему что-то в небольшом крафтовом пакете. – Ава? Что ты здесь делаешь... в такое время. Это не безопасно, – Дуглас сел. Дождевая вода стекала по пластику мусорного пакета и капала ему на лицо. Сон Дугласа был поверхностным, но проспал он не менее четырех часов. Дыра уже начала затихать. – До воскресения еще далеко, – от волнения ее акцент всегда становился острее. Заявлял, так сказать, о правах своей обладательницы. Настоящая индеанка, пускай и выращенная в чужой семье, она одна служила напоминанием для сотен тысяч праздных американцев, что они далеко не те, кем хотят себя видеть, – а погода и не думает сменить гнев на милость. Поэтому я пришла. Когда сыро и холодно, организм требует больше пищи. Дуглас благодарно улыбнулся, разворачивая скрученный в верхней части пакет. Внутри оказался наспех замотанный в промасленную бумагу бургер. Аромат специй и подгоревшего сыра тут же ударил в нос. Дуглас почувствовал, как скрутило желудок. Рот начал бесконтрольно наполняться слюной. Не в силах продержаться до ее ухода и тем самым соблюсти нормы приличия, Дуглас развернул бургер дрожащими пальцами и откусил большой кусок. – Он остыл, да, и взяла я его не на кухне, а с витрины, но он все еще ничего. Вкусный, – улыбка Авы стала шире, она даже хохотнула, когда Макэйб замычал от удовольствия. – Точно! – Абсолютно точно... – сказал Дуглас, прожевав первую порцию и тут же откусив еще. – Спасибо... В больших черных глазах Авы плескались доброта и сочувствие. Она поджала губы, кивая в ответ. В материнской манере коснулась его худого колена, сжала, осторожно погладила и отняла руку. Встала. Делая многое, она не могла сделать для него все. И они оба это понимали. – Если удача будет со мной и завтра, я принесу тебе еще. Доброй ночи... Дуглас Макэйб. Ее голос понизился до едва различимого шепота в конце фразы. Дыра спала, но спала чутко. Кто-то мог слушать. Кто-то мог наблюдать. Об этом нужно было помнить. Дуглас ответил ей также тихо. – Доброй ночи, Ава… Улыбнувшись ему еще раз, Ава выпрямилась, развернулась и ,не оборачиваясь, шагнула к забору. Вот она еще здесь, а вот ее визит уже только воспоминание. Ава Луна. Что за имя! Что за девушка! Дуглас знал о ней немного. Видел ее не часто, да и форма их общения зачастую представляла собой некий обмен репризами. Коротко, но весомо. Словно за каждое слово назначена своя цена. Возможно, очень даже возможно, что все так и было. Усыновленная в сложном подростковом возрасте, Ава находилась как на попечительстве, так и в найме, где одно не могло существовать без другого, у Роджера Переса – бразильского пятидесятиоднолетного эмигранта, местного новоявленного коммерсанта – возродившего, как говорили из пепла, семейный бизнес. Про пепел говорившие, конечно, не врали, трехэтажное здание, первый этаж которого почти полностью занимала «Ма-Ма Донна», заведение не определившееся ни с кухней ни с юрисдикцией: не забегаловка, но и не ресторан, пережило сильный пожар на закате прошлого столетия, однако возрождение оказалось по сути скорее неумелой, но по чистой случайности успешной сердечно-легочной реанимацией. Дуглас бывал там. Чаще в качестве праздного пешехода, когда никто не мешал ему обозревать местность и вглядываться в пустые, кажущиеся ненастоящими, фасадные окна, стоя на противоположном тротуаре, или заглядывать как бы невзначай в витрины, минуя здание быстрым шагом. С официальными визитами по воскресеньям, когда сразу по окончании мессы в англиканской церкви, расположенной в конце квартала, на заднем дворе развертывалась полевая кухня, расставлялось с полдюжины пластиковых столов – о стульях не стоило и заикаться – и начиналось во всех смыслах показательное представление. Как вольных, так и невольных наблюдателей каждый раз хватало с лихвой. Открытое пространство – что сцена, низкий, как насмешка, забор из штакетника, перемежающийся с живой изгородью – что оркестровая яма; оживленная по понятным причинам в этот час пешеходная улочка, на которую и выходил задний двор, заранее распределенные роли. Роджер – что дирижёр, Ава – что вторая скрипка, Дуглас сам и прочие – что массовка. Люди – в основном пожилые, а на них, говорила Ава, и был расчет, что любимая охотливая до развлечений публика – одухотворенные, улыбчивые, неспешно возвращавшиеся домой. Дуглас далеко не сразу и не без посторонней помощи научился не смотреть, не думать о них, обо всех этих людях, которые нет-нет да поглядывали на него, на подобных ему, склонившихся над своими бумажными тарелками с бесплатной едой, с жадностью вгрызающихся в свежий хлеб. Они – именно они, старики, почти отжившие свое – заставляли его чувствовать себя особенно ничтожным. Это шло из детства. Этот страх оступиться, сойти с правильного пути. Страх не оправдать возложенных на тебя надежд, страх не увидеть в глазах старших ничего, кроме сожаления, когда все другое от злости, до недоумения кануло в Лету. И Дуглас был из тех, кто облажался по всем фронтам. Виновен. Виновен! Виновен! О чем бы они там не болтали, возвращаясь к чему-то большему, чем мусорный пакет вместо крыши, это и было всем, что жило в их наигранно-отвлеченных взглядах, все, как утверждало его подсознание, что теплилось у них на языках. Он мог бы сунуть им под нос судебное решение, мог бы заставить их выучить каждое пропечатанное там слово, мог бы заставить пойти и рассказать об этом каждому, кто попадется у них на пути; мог бы, но не стал бы. Ситуация бы от этого не выправилась. Ноша не стала бы легче. Потому как правда о нем, как бы ни было сильно убеждение, вовсе не бежала поперек паровоза. Потому как эти люди вовсе не обладали телепатической или какой-либо иной связью с теми, кто остался в Вашингтоне – не в агломерации – а в самом северо-западном штате – в городке Хайленд. Таком маленьком, что говоря о нем, употребляют слово «окрестности». Более того – вряд ли имели хоть какое-то понятие о их или его существовании. Все было куда как проще. И куда более прозаичнее, чем его неспособность к прощению самого себя, запускающая при любом удобном случае эту старую надоевшую пластинку. Аве потребовалось пара минут и несколько емких слов, чтобы расставить приоритеты по местам. То воскресное сентябрьское утро выдалось хмурым, пасмурным, абсолютно отвратным. Дул несильный, но холодный ветер. Дождь еще не накрапывал, но над процессией, двигавшейся от церкви, уже один за одним с приглушенными хлопками раскрывались зонты. – Не принимайте все настолько близко к сердцу. Для них вы только незначительный элемент картины, а не ее смысл, – Дуглас и теперь помнил, насколько сильным было его удивление. Ава просто возникла перед ним, оказалась на расстоянии вытянутой руки. Еще мгновение назад, он смотрел на эти зонты и разноцветные шали, покрывавшие чужие костлявые плечи и морщился, вздрагивал, как от ударов плетью, когда разбирал в бормотании, прилетавшем с ветром, отдельные слова; еще минуту, и он бы с головой погрузился в отчаяние , но вот она появилась, и им овладела растерянность. Вопрос так и оставался открытым до сих пор: с чем же в конечном итоге ему было бы труднее примириться? С будущностью главного предмета чьей-то оценки или с ролью «незначительного элемента»? Однако сам этот внутренний конфликт нечто переменил в нем, отвлек, и Ава, закрепив полученный результат внезапно расцветшей улыбкой, уже безраздельно владея его вниманием, бесстрашно коснулась его руки. – Все что здесь происходит, – продолжила она, – это, ни много ни мало, тот самый, неприлично затянувшийся момент, который наступает на встрече старых школьных друзей, когда некто, до того ни разу не бравший слова, встает и говорит: а вот чего добился я... Он все говорит и говорит, уходит на второй круг, и вот мы уже видим, как некоторые перестают слушать. Скоро они перестанут совсем, и тогда, скажите мне, мистер, что будет с этим местом? Бахвальство для него что воздух. Дуглас усмехнулся, заворачивая остаток бургера обратно в промасленную бумагу. Он решил, что будет разумно оставить немного на утро. К слову сказать, спустя время он спросил Аву, устав искать ответ самостоятельно, почему она подошла именно к нему, почему именно его решила утешить, когда в то утро на заднем дворе «Ма-Ма-Донны» собралось никак не меньше пятнадцати, а то и двадцати других заблудших душ, ничуть от него неотличимых. – Ты отличался, – решительно, с нажимом сказала она. – Ты светился. Боролся. Когда остальные, оставив попытки, ушли в монохром. Они стали серыми. Что бы это не значило. Пожалуй, Ава Луна была единственным на памяти Дугласа Макэйба человеком, общение с которым раз за разом оставляло куда больше вопросов, чем ответов. Поерзав на своей лежанке, он подтащил сумку ближе и, открыв боковое отделение, затолкал эдакий стратегический запас поглубже. Плотный картонный пакет, тщательно расправленный и аккуратно сложенный, положил сверху. В ситуации, в которой он оказался, стало не к лицу разбрасываться ресурсами, какими бы они ни были. Головокружение, возникшее почти сразу после трапезы, заставило Дугласа снова лечь. Сказав себе, что это абсолютно нормальная реакция организма, уже давно недополучавшего калорий на плотный ужин, он устроился в максимально энергосберегающей позе, что значит колени к груди, и закрыл глаза. На какой-то ничтожный момент Дуглас иначе посмотрел на людей за забором. – Вы имеете ввиду мистера Переса? – он с осторожностью озвучил свою догадку, принявшись, наконец, за свою порцию пищи. – Я сказала: встреча старых школьных друзей, – Ава бросила короткий взгляд через плечо, на здание, туда же посмотрел и Дуглас. В одном из окон он увидел человеческую фигуру, маленькую, щуплую, но явно не детскую. Непостижимо, но теперь, спустя многие недели с того инцидента, лежа на горсти старой одежды в одном из двух проулков, тянущихся от импровизированной площади перед Большим Домом знаменитой «Дыры», Дуглас Макэйб сызнова оказался на заднем дворе трехэтажного здания, сложенного из черного кирпича. Дуглас судорожно сглотнул обильно выделившуюся слюну и поперхнулся; он кашлял, содрагаясь всем телом. Он пытался открыть глаза, но веки словно бы оказались залиты клеем. Мир вокруг его физического тела продолжал вращаться, продолжал кувыркаться, постепенно, но неумолимо начинал захлебываться в мешанине нестройных звуков. Дуглас мог барахтаться, мог сучить ногами, мог хвататься за воздух пальцами рук, но не был способен сдвинуться с места, точно опрокинутая на панцирь черепаха. Его зрачки под подвижным веком до боли фокусировались на одном объекте. Он сызнова смотрел в то самое не зашторенное окно. Сызнова – и во сне, и наяву одновременно – видел в нем маленькую, щуплую, явно не детскую, но старческую фигуру. И она тоже смотрела на него. Она его заметила... Она его нашла. Наконец-то нашла! Ее взгляд, пристальный, изучающий, оценивающий, буквально жег его кожу. Пожалуй, именно в таком положении оказывается любое маленькое насекомое, которому непосчатливилось выползти на открытое пространство прямо перед человеком. Сковывающее, удушливое ощущение того, что твоя судьба больше не твоя забота... Дуглас инстинктивно дернулся, заскулил, когда нечеткий силуэт в окне во мгновение ока материализовался рядом. Прямо тут, у его лежанки. Он ее чувствовал, осязал; глубоко и часто дыша через нос, мог даже ощущать запах ее мыла. В прямом смысле мог слышать хруст в старческих суставах, когда Лаура Перес опустилась перед ним на колени; сжался в комок, когда она протянула к нему свои морщинистые руки. Заскулил, почувствовав, вполне ясно почувствовав, как длинные худые холодные пальцы, коснулись его головы, обхватили череп, как они сжали его. Он наблюдал за этим из собственного «сна», что сном, конечно же, не являлось, наблюдал со стороны, не имея ни единого шанса ни то что прекратить это, но и хоть как-то этому помешать. Он был единовременно и здесь, и там, что само по себе уже смещало с оси его благоразумие, однако к тому моменту, как Лаура – Deo Ducente – в буквальном смысле проникла в его голову, в его мысли, в его память и, не теряя времени, принялась перебирать их, словно вещьдоки в какой-нибудь картотеке, он окончательно потерял осознание того, где располагалось и где заканчивалось это самое «здесь», и начиналось это самое «там». Дуглас закричал. Его тело, перевернувшееся на спину, выгнулось как в приступе столбняка, частично приподнявшись над сбитым в комок тряпьем. И тут он услышал хриповатый голос. Однако слышал он его не так как привык, не так, как слышит любой другой, обычный здоровый человек; этот голос звучал внутри его черепной коробки, словно там каким-то непостижимым образом заработал радиопередатчик. – Какой грандиозный самообман... какое напыщенное лицемерие! Одна и та же бестолковая игра изо дня в день. Я бы назвала это игрой в прятки. Прятки с совестью удаются на славу пока светит солнце, но в сгущающихся сумерках спрятаться уже не так легко, верно? Потому что во тьме они кричат... и ничего уже не имеет смысла. Кто ты? Дуглас шептал, во всяком случае, ему казалось, что он шепчет, но на деле лишь беззвучно шевелил губами. На деле его личный вопрос бродил только по нейронным связям, в то время, как по губам можно было прочесть нечто совсем иное. Deo Ducente. Кто?! Deo Ducente! «Папа-что ты делаешь-тормози-тормозитормози-пожалуйста!» – Неужто ты действительно думаешь, что они, все те люди, ничего не знают? – продолжал голос. Голос из глубокого колодца. Голос его совести, внезапно и окончательно, бесповоротно сорвавшийся с цепи, – Что они... не чувствуют? Если бы не знали и не чувствовали... стали бы они смотреть так пристально? Неужели ты так глуп... так наивен и так ничтожен, чтобы полагать, что и эта девчонка в самом деле понимает что ты такое? – лица стариков, как маски замелькали перед ним в бешеном, бесконечном колейдоскопе, одна за другой они возникали из этого месива, четкие, устрашающие и снова ныряли в него, как юркие рыбешки, но лицо Авы. Лицо Авы оставалось с ним, словно отпечаталось, словно въелось с изнаночной стороны подвижного века, и он, как через особую призму или скорее лупу, смотрел сквозь него на себя. – Да что стоит ее неопытное сопереживание твоим бедам? Она юна, простодушна, невинна... Чего стоишь ты, позволяя ей это сочувствие? Позволяя ей приходить сюда... в это место? Приходить к тебе... к убийце... Почему не скажешь ей? Почему так и ждешь, чтобы она снова утешила тебя? Назвала незначительным элементом... несчастным... невиновным? Будь это так, продолжали бы они кричать? Продолжали бы кричать, Дуглас?! Ответь мне и будь, наконец, честен перед собой. Дуглас сжал голову руками, сжал сильно, до боли в висках. Под его ногтями, терзавшими кожу головы и все еще конвульсивно продолжавшими раздирать и без того глубокие раны, застряли выдранные волосы. Он кричал. Кричал до хрипоты и гроздья вязкой слюны повисли у него на обветренных губах. – Нет! Не продолжали бы... нет, не продолжали... нет, нет, не продолжали бы, были бы спокойны. Упокоены... Почему они не спокойны? Кто... что ты делаешь в моей голове?! Не трогай... Убери руки от Джаса! Эми! Убирайся! Прочь! Deo Ducente. – Deo Ducente! Уолтер Смит по кличке Бродяга (скорее призвание, чем прозвище) возвращался в Дыру после крайне удачной «ночной смены» в городе. Карман приятно оттягивала добытая наличность, ощущение выполненного долга грело душу, несмотря на все, Уолтер все же полагал, что она у него имеется, и если он и услышал вопли Макэйба, нарочно, ради дополнительной забавы, шаркая по грязному асфальту переулка своими истоптанными кедами, то не придавал им особого значения. По крайней мере до тех пор, пока не поравнялся с периметром. Сегодня ему удалось не только облапошить, но и преподать ценный урок сразу троим бессовестно пьяным юнцам, решившим, что они, вдоволь налакавшись спиртного и ошалев от громкой клубной музыки, по-прежнему в состоянии сесть за руль; только и делов-то было дождаться правильного момента и, как следует хлопнув по машине, по капоту или, скажем, крылу, и шлепнуться с криками боли и проклятиями на мостовую. Чем больше шума, тем лучше. Чем больше шума, тем крупнее возможная выгода. Напуганные до мокрых штанов, дезориентированные, но однако же соображающие какой-то частью своего серого вещества, что все это попытка, так сказать, нагреть ручки, эти папенькины сынки выворачивали все свои карманы, единственно затем, чтобы он заткнулся и перестал привлекать дополнительное внимание... Решившему по какой-то неизвестной, но однозначно не стоившей того причине, привлечь к себе внимание всех обитателей Дыры бедолаге, который в конвульсиях уже скатился со своей лежанки и теперь, хрипя что-то совершенно не членораздельное, ворочался в грязи, ни на что, кроме хорошей взбучки от тех же самых обитателей – и это в лучшем случае – рассчитывать больше не приходилось. До всех и каждого с первого дня доводилось простое правило, позволявшее сохранять в Дыре хоть какое-то подобие порядка. Алкоголь, как и наркотики – под строгим запретом. Этот же видать решил, что он особенный... Из соседних палаток уже высовывались сонные, заинтересованные лица, когда Уолтер, закончив первичную оценку ситуации, наконец юркнул в дыру в заборе. – Как же его пробрало! Ты только погляди! – вскричал кто-то с неподдельным восторгом, и Уолтера перекосило от отвращения. Первые зрители уже собирались в противоположном конце проулка, шоу грозилось перерасти в аншлаг, и, осознав это в полной мере, Уолтер Смит заключил для себя, что благих дел с него еще недостаточно. Перво-наперво он решил перетащить несчастного, уже как следует извозившегося в грязной жиже туда, где по суше. Опустившись перед ним на одно колено, Уолтер попытался отвести его руки от головы, но пальцы мужчины, словно в судороге, намертво вцепились в волосы. На место происшествия уже кто-то спешил... этот кто-то шел с площади, возможно из самого Большого Дома, и этот кто-то однозначно не был намерен вникать в подробности. Уолтер понимал: парня просто вышвырнут, отобрав последнее в качестве платы за провинность. Обдолбанный или нет, без всех этих благ он не протянет и недели. Стоило поспешить. Уолтер схватил все еще неистово шепчущего, все еще пытающегося свернуться калачиком мужчину за плечи; он как следует потряс его, прикрикнул. Толпа в конце проулка пришла в движение, разразилась воплями и проклятиями, людей безжалостно распихивали и расталкивали, народ валился как кегли, взвод доброй воли, а их было, как минимум, двое, неумолимо приближался. – А ну, пошел! В сторону, мать твою... что здесь происходит!? – Пропусти! – Эй... как тебя там?! – Уолтер снова попытался растрясти неизвестного, и тот вскричал, предпринял еще одну попытку свернуться, как еж, засучил ногами, и если бы не хорошая реакция Уолтера, он бы уже растянулся рядом. – Джас! Эми! Прочь! – Эйб, его зовут Эйб! – Уолтер и не заметил, как совсем рядом оказалась Сюзи. Чернокожая. Одна из немногих инвалидов в Дыре, поэтому, собственно, он и помнил ее имя. Лишившаяся обеих ног когда-то в прошлой, более сытой жизни, она была здесь на особом счету, обитала в одной из близстоящих палаток, и, судя по всему, что-то да знала об этом парне. Подползла поближе и тоже, как и Уолтер, попыталась удержать Эйба на месте. – Эйб... – поправился Уолтер. – Давай же, парень!... Приходи в себя! Очнись! – крайней мерой, оказавшей в прочем, свое действие, была вода... грязная вода из лужи, из которой Уолтер только что вытащил этого парня. Зачерпнув ладонями как можно больше, он под всеобщее, отвратительное одобрение обдал ею красное, точно воспаленное лицо. Ровно в тот момент, когда посыльные от Большого Дома оказались совсем рядом, Эйб, широко распахнув глаза, сел прямо, опустив руки по швам. Уолтер, ожидавший такой реакции, но не успевший подготовиться, отшатнулся от Эйба; споткулся, но в который раз устоял на ногах. Взгляд Эйба был форменно безумен. Лицо кривила болезненная гримаса, с подбородка капала вода из лужи, пряди отросшей челки обратились в сосульки. – Чистота обратила на меня свой взор. Она пришла, чтобы сказать мне каков я есть, – сказал он удивительно ровным, спокойным тоном. Его взгляд сместился на Уолтера. Лицо Уолтера вытянулось в недоумении. – И сказала: грязный. Я грязный. Подоспевшие посыльные встали, как вкопанные, в паре шагов позади обмершей Сюзи. Они должны были что-то сделать, но не знали, что именно. Ситуация развивалась по-диковинному сценарию, и им не оставалось ничего другого, кроме как топтаться неподалеку и наблюдать. Их прыть, бахвальство и нахальничество в миг разлетелись как птицы. Уолтер, стараясь не совершать резких движений, сделал каких-то полшага. Спроси его кто-нибудь в тот момент, зачем он выставил перед собой руки, он бы не ответил, но это казалось лучшим из возможных, правильным решением. Подать знак: я безопасен для тебя и надеюсь на взаимность. – Кажется... двинулся, – выдал кто-то свой очередной вердикт, и Уолтер, как и многие другие, все-таки не мог с ним не согласиться. – Конечно, грязный, – отозвался Уолтер, и мука на лице Эйба, проступившая от его слов только отчетливее, ударила плетью. Эйб начал неуклюже подниматься на ноги. Он дрожал. По его щекам текли слезы. – Ты весь извалялся... но отмоешься как нибудь, это ведь не проблема. Да? Не такая большая проблема, – смягчая интонации в голосе, Уолтер, не до конца понимая, зачем все еще делает это, зачем все еще пытается решить чужую проблему, подошел ближе к Эйбу, – но ты лучше скажи... Ты что принял? Где взял это дерьмо... Этим парням не терпится порешить тебя, Эйб... и, возможно, какие-то твои жалкие оправдания... Уолтер, конечно, сгущал краски. Посыльным, переминавшимся с ноги на ногу, точно обделавшимся карапузам, если чего и не терпелось, так это сделать ноги, но Эйб об этом не знал, а незнание порой – высшее благо. Таковым же для себя самого Уолтер полагал не знание того, что творилось в измученной голове Эйба. Измученной и в прямом смысле слова. По вискам и по лбу у него текла кровь, а темечко и вовсе превратилось в кровавое месиво. Влажные от крови волосы поблескивали в окружающем свете. – Это проблема, – сказал Эйб, глядя в упор на Уолтера. Его глаза горели горячечным пламенем, он стоял, опустив плечи и немного подавшись корпусом вперед. Неискушенный взгляд распознал бы в этой позе зверя, изготовившегося к атаке. Уолтер же видел перед собой пристыженного, клейменного человека, внезапно осознавшего, что все его попытки побега с самого начала были обречены на провал. Человека, готового к наказанию. – Большая проблема. Всегда большая проблема... – заговорил Эйб снова, и все вопросы Уолтера, вопросы, о которых он обязательно пожалеет, так и застряли в его глотке, как рыбные кости. – В моем случае может самая большая проблема из когда-либо существовавших! Но она хочет чтобы я попробовал. Говорит мне... как... – Эйб рванул с места, оттолкнул Уолтера, бросился к сеточному забору, но будь Уолтер проклят, если в этот момент у него не проскочило мысли, что выглядело все это так, словно Эйба тащили и швыряли невидимые вышибалы. Он был похож на тряпичную куклу... на марионетку, а кто-то другой с неестественной экспрессией дергал за нити. Эйб схватился за грубо обрезанный край сетки, как хватаются за острый скальный выступ сорвавшиеся с высоты. Обернулся. Его взгляд, все такой же сумасбродный, но, как будто, сумасбродный уже совсем по другой причине, заметался по толпе, от лица к лицу, словно ища небезразличных, способных помочь, тех, у кого достанет для этого духу. В такие моменты время обычно играет на стороне противника, и в этот традиции не изменило. Это заняло всего секунду, вся эта холодящая кровь пантомима. Лицо Эйба обратилось страшной гримассой, рот раскрылся в немом крике, когда пальцы соскользнули с металла. Чьи-то невидимые руки с необъяснимой силой сдернули его и выволокли прочь. Из Дыры и через дыру. Уолтер, замешкавшийся в решающие секунды, бросился следом, выскочил в переулок, лихорадочно огляделся. И никого не увидел. Эйб исчез точно призрак. Растаял. Растворился в сгустившемся сумраке. Ни шороха, ни вопля, которые могли бы дать хоть малейшее представление о том, куда он направился. Едва ли Уолтер пошел бы за ним, но это, эти звуки, да пускай бы хоть звуки безудержной рвоты из соседней подворотни, лишили бы всю эту ситуацию сверхъестественного оттенка. Уолтер пригладил вставшие, но отнюдь не от прохлады, волоски на руках, с той же целью потер затылок, глядя в тот конец переулка, который в конце концов упирался в седьмое авеню. Другие, осмелевшие обитатели ночлежки уже липли к сетке, напирали, того и гляди, полетят кубарем на асфальт вместе с поизносившейся, ржавой оградой. Их головы крутились точно флюгера. Поднялся несусветный гомон. Каждая, даже самая малозначительная деталь, передаваемая сейчас по «испорченному телефону» на площадь и, непосредственно, в Большой Дом, уже назавтра станет дурно пахнущей сенсацией... – Словно черти в ад утащили... Уолтер обернулся через плечо, встретившись взглядом с не знакомым ему парнем, отпустившим очередной – но неуместный ли? – комментарий. Он не понимал до конца, что именно чувствует по этому поводу, пока не взглянул в лицо Сюзи. Зажатая со всех сторон, она, бледная, насколько только может быть применима такая характеристика к ее темной коже, изо всех сил цеплялась за сетку, чтобы сохранить шаткое равновесие. Она не была напугана, о, нет. Сюзи была в ужасе.