Осень «Всё хреново» — Лето «Всё хорошо»

Иногда люди говорят слишком много. Иногда при этом люди говорят чертовски недостаточно.

Прикусывают отнюдь не вовремя свои языки и надрывным внутренним голосом точно мучительное стихотворение повторяют про себя горькую мантру из раз в раз, из раза в раз: «Не надо. Не поднимай тему. Не опускай взгляд. Не открывай рот. Моргни. Оно исчезнет. Болезненные чувства закончатся». Октябрь. Позже выяснится, что по итогу месяц тотальных недосказанностей, щемящей сердце неловкости и нежного вальса под саундтрек из «Анастасии». Середина осени — серый, слякотный, промозглый период хэллоуновских переодеваний и парадов неискренности под тряпками и гримом, используемыми для сценического образа в обычной жизни. Ветер гонит по лужам сухие листья, с лихвой окуная их в грязь, а по неприветливым улицам и к маршруткам, сплошь обмазанным бурыми подтёками, — замерзающих прохожих, поскальзывающихся на первом, нечётком льду. Буднично застряв на светофоре, Елисей задумчиво наблюдает за тем, как монотонно порхают дворники по лобовому стеклу, а крупные капли дождя разбрызгиваются ими в разные стороны, словно ненужные черновики неудачного сочинения разлетаются куда-то прочь. Елисею хочется проследить мокрые, студёные ручейки-разводы кончиками пальцев, будто бы ища в них скрытый философский смысл, когда мир кажется таким постылым, простылым и бесприбежным. Но дорога есть дорога, и ёбнутая плановая поездка на турбазу в эдакую холодрыгу ебанутой преданностью директрисы «правильным» школьным традициям: «Культурный, интеллектуально вдохновляющий и морально укрепляющий отдых — на свежем воздухе и в отлично оборудованных залах». Забей в «Гугл Переводчик» ораторские вещания старой змеи и получи вместо провощённой высокопарными интонациями речи простое «Нечего нашей молодёжи попадать на удочку антиправославной пропаганды, склоняющей к употреблению жизненно вредных веществ». Ну да, а то без бутафорской крови и придурковатых косплеев народ не найдёт способ набухаться вдребезги, втихую протащив алкоголь в тех же навороченных бутылочках из женских косметичек. Или кто-то ещё не научился ныкать вейпы, пачки сигарет, пакетики таблеток и презервативы (упаси, боже, думать о разврате, ма-ма-чки!). Ага, действительно. Подростки не идиоты, а некоторые взрослые пошло самоуверенны. У шлагбаума Елисей хмуро и молча отдаёт бесстрастному отцу ключи от своей машины с постукивающим, ярким, как рыже-ржавый свитшот владельца, брелоком в виде лисицы, плотно свернувшейся в клубок. И ему отчасти хотелось бы так же спрятать лицо, укрыться с головой детским одеялом от чувства вины и стыда, раздирающих горло словно горстка острой яичной скорлупы, приправленная осколками маленьких, отбитых клином камешков. Елисей знает, что сильно задел Ярославу Олеговну, уже которые сутки принципиально избегающую его, тотально игнорирующую. И от её внезапно отсутствующего поведения на сердце у него и гадко, и больно, и жарко от обиды, и ледяным обломком от голоса самокритика, «заботливо» сыплющего жёлчными окриками-оплеухами. Раньше она хотя бы злилась, хотя бы довольно ухмылялась в глаза, ловко подстебнув в ответ, грозно либо саркастически приподнимала бровь — яростная валькирия с задатками едкого стендап-комика. А сейчас ничего. Пустое, голое, бездушное, обезображенное, глухое ни-че-го. Даже эхом не разлетающееся! Будто его слова разверзли грёбаную чёрную дыру, забравшую у Елисея все их бушующие споры, забористые препинания, от каких люди вокруг разбегались, лишь бы не оказаться под перекрёстным огнём. Будто те слова разинули пасть ёбаному чуду-юду с клыками, отнявшему, раскромсавшему их до края увлекательную игру «Кто кого эффектнее уязвит». Ну... Елисей уязвил. Не на шутку, а в чёртово кровавое месиво, отравляющее, отменяющее, разрывающее на лоскутки. И её, и себя. Глупо, по-блядски, неосторожно, прилипчиво! Брошенный ребёнок, желающий дарить цветы охапками и приносить коробки конфет женщине на десять лет старше..- букеты, шоколад, серьёзно? Банально, банально. А десять лет не проблема. Он не пьёт, но накуривается до стайки хаотично порхающих перед глазами звёздочек, до подгибающихся коленей и «лёгкой», «невесомой» головы. «Идиот, не смотри на неё, не приближайся, не порти ещё больше», — внутренний голос грубо рявкает-требует-истерит, — «Не ищи разговора». Елисей осознанно находит её. «Непостоянному» парню бы действовать и действовать — устраивать драйв каждый день согласно своей темпераментной натуре, только вот золотой мальчик до адской тревоги боится теперь навредить. Елисей — новоиспечённый взрослый, погружённый в худшее противоречие эмоций и рациональной стороны, таких двойственных и полярных — грёбаный амбивалент. Стыд, вина и влюблённость, окрыляющее «хочу делать её счастливой». Страх. Елисею больно, потому что Ясе было больно, а скорее, и есть до сих пор. Потому что задумчивая и стебущая, недосягаемая и живая, из плоти и первых лично ему адресованных улыбок, в мыслях Ярослава Олеговна уже давно стала Ясей, смешливой, за чёткими ответками в карман предпочитающей не лезть. «Я всё исправлю!» — это клятва, зарок, обет собственному сердцу — не торжественный, а искренний и упрямый, шёпотом повторяемый среди шумно гуляющего в ветвях деревьев ветра-бродяги, среди отдалённого, мерного плеска волн и шуршащей акустики поздних октябрьских сумерек. На ней простенькое, тоненькое, длинное пальтишко и огромный вязаный шарф цвета крем-брюле, искристо поблёскивающий в свете одинокого фонарного столба. И вся она, Ярослава Олеговна, словно заботливо заключена тёпло-жёлтыми лучами в мягкое сияние, разливающееся около чуть сгорбленной фигуры, которая точно в поисках опоры облокотилась на металлические перила декоративного моста. Рядом никого нет. С тесным арканом тревоги, плотно обвившейся вокруг его шеи, Елисей собирает смелость на языке, тяжело касающемся нёба, сосредоточенно сжимает кулаки до белых бликов на обратной стороне век от ногтей, вонзающихся в замёрзшие аж на красноту ладони. — Ярослава Олеговна! — С перекура хрипло и излишне громко зовёт королевич. С нотками вопроса, с нотками увещевания, с нотками уго-ва-ри-вания. — Твою ма-... Елисей! Кто так подкрадывается!? — Яся резко вздрагивает, будто стремительно пущенная в небо стрела, испуганно шикает на него, вытаращив глаза, и нервно вглядывается в каждую едва заметную тень в радиусе сотни метров от них. — Ярослава Олеговна, вы только не уходите, пожалуйста! Выслушайте, для меня это реально очень важно! Для нас обоих, думаю. — Елисей, на удивление не пошатываясь и не спотыкаясь, а размашисто и как бы оттачивая, впечатывая в землю шаги, уверенно приближается к волшебной женщине впереди, растерявшейся, но вроде пока не планирующей бежать прочь, словно от своры гончих собак. — Я не буду себя оправдывать, — золотой мальчик твёрдо и храбро начинает с берега в омут, сбивается на полузадушенное «Блять» и беспокойно проводит рукой по быстро краснеющим щекам, с силой дёрнув волосы на макушке. — В общем, простите меня, Ярослава Олеговна: я всерьёз облажался, наговорив вам за два месяца кучу наглухо отмороженной дури по поводу семейных отношений и брака, да ещё и приправил свой адский трёп вот нисколько не уместным напоминанием о вашем партнёре по спортивным танцам. Яся если не к счастью, так к тому самому моральному булыжнику, гулко скатывающемуся у Елисея с плеч, лишь дрожит на ветру, однако она остаётся стоять рядом, опустив лицо к вязаным складкам шарфа. Елисей слышит пиздецки надоевший ему внутренний голос, презрительно критикующий его в плохо соображающей от волнения голове: «На кой хер ты опять давишь ей на больное? Выбрось эту тему, не поднимай, не трогай! Отойди. Закрой уже рот!» Он продолжает на одном дыхании, неровно скользящем в воздух белым паром и точно вывернутом наизнанку уродливыми клочками: — В моей семье всё до того ёбнуто и запутано, что хрен знает, где концы и края. А мне безумно, безбожно нравится постоянно с вами спорить, и иногда я просто пересекаю черту адекватного. Простите, что сделал больно. Я сожалею. Да и выступления я ваши смотрел не с каким-то там издевательским, злодейским планом: я на бальные лет в десять ходил, а тогда, в сентябре, утром перед нашим первым занятием вы убийственными матами орали на бывшего мужа — каюсь, я на задней парковке курил и запомнил, а плюсом хромали так, что хоть на руки вас бери. Вы крутая! Реально пушка, бомба, внеземная, внеорбитная: как вы притворяться ещё уметь надо. Не были в порядке, но роль «Я абсолютно в норме» отыграли на бис, на грёбаный Оскар! И за это вам от меня только уважение и искреннее восхищение. Парень наскоро переводит дух, когда, внезапно вскинув подбородок и взглянув на него сквозь изящно упавшие на лоб милые кудряшки, Яся тихо интересуется: — А чего на танцы-то родители тащили? Елисей, растерявшийся от неожиданного, необычного вопроса выдаёт факт из прошлого, не успевая отфильтровать свою речь на предмет неловкой, неудобной, безобразной правды: — Мать любила развлекаться нарциссическим расширением. Будто предлагая договорить мысль, начатую до крадущегося страха прямо, Яся в ответ лишь небрежно приподнимает бровь с непроницаемым выражением лица. — Ни разу не изучали детально перфекционизм? Я читал где-то: есть три его вида. Если человек чересчур требует с себя, если дофига заламывает другим и если хочет херувимской идеальности от мира. Моя матушка про второе и — извращённо — про третье... Елисей следом добавляет немного робко: — Вы меня прощаете? — Какой же ты... — Ярослава Олеговна запинается со странной, ласковой полуулыбкой, с выбивающей из-под ног землю нежностью в уголках губ. — Долба- — Нет, не настолько, ваше высочество. — Неугомонная биологичка вдруг отрицательно и протестующе машет руками, подойдя близко-близко, и встречает недоумевающий взгляд Елисея своими чёрными-чёрными глазами снизу вверх. — Да вы пьяны! — Догадывается наконец золотой мальчик, ошеломлённо уставившись на неё. Ярослава Олеговна грустно усмехается и невозмутимо пожимает плечами: — А ты, по-моему, отчаянно накурен. Мы оба нарушаем правила, Королевич? Яся резко вновь от Елисея отворачивается, сильнее, чем ранее, облокачивается на перила не разберёшь для чего привинченного здесь моста. — Да и я нисколько не образец порядочной нравственности: не стоило мне посылать тебя к чёрту. — Она не исчезает, сверкая пятками и от фонарного света хаотичными бликами на волосах, а.. кажется, словно для равновесия между ними дальше рассказывает слегка о своём. И объясняется. — Я травмировалась, когда наша с Николаем совместная карьера в гору не шла, а бежала вприпрыжку. Очень вовремя, блин! Понимаешь? — Яся судорожно оборачивается, затем сокрушённо качает головой, точно теперь сковырнула защитную корочку на еле успевшей затянуться ране. — Осенью. Осенью! Мне тогда едва исполнился двадцать один год. Живи — не хочу, выступай — завыступайся. Потом я забеременела, кольцо на палец надела, идиотка: Сапрыкин уломал меня на ЗАГС, дорогое платье невесты, красивые словечки-обещаньица и прочую дребедень. Уломал, драгоценный мой экс-муженёк! Елисею вдруг крайне чётко вспоминается внешний облик мужчин, сыгравших столь важные роли в судьбе Яси, роли, похоже, огромные будто необъятный, возрождающийся весною луг в нетронутой глуши. Жаль, супружеские цветочки, судя по всему, изначально были сплошняком ядовитыми, даром что весьма симпатичными — пойдёт в полутьме, в отличие от ярких, но на особый лад несуразных дружеских. Дружеских — это если довериться стародавним интервью. А вот у Ясиного партнёра на фото и видео лицо частенько оттеняла та же маниакальная-ухмылочка-беспардонная-улыбочка, та же характерная кошачья мягкость и развязность скользили в гибком теле, та же страсть беснующегося пожара горела в глазах, в линиях челюсти и в бэдэсной, активной мимике. Как у Ярославы Олеговны… ныне простой учительницы не в школе, а единственно в серости размокшего картона, в мятости скомканного бумажного пакета для запасных ручек и двойных листочков, в удручённости подранных штор и заедающих жалюзи классных комнат. — Николай ведь аналогично и бессовестно любил со мной пререкаться по любому поводу и без. — Яся неожиданно и яростно всплёскивает руками, отчаянно запрокидывает голову к небу, почему-то обращаясь к равнодушному звёздному бархату, а не к Елисею, который совсем близко к ней опёрся на скрежещущую деревянную конструкцию: — Да что с вами, мужиками, не так!? Одни заткнуться и прекратить выпендриваться не могут, а другие только и кромсают, и кромсают, кромсают мне всю душу, я же такая недостаточная. — На последних словах Яся преувеличенно кривляется, косо дёргая худенькими плечиками, и писклявым голосом выдаёт не обиду — гнойный нарыв, от чьего мёртвого соприкосновения её сердце целиком некротически чернеет, разваливается на волокнистые ошмётки, на чешуйчатые отслойки и обескровленный, пустой ни-че-го-прах. — Это ваш глубоко неуважаемый — слава боже — уже не-муженёк сказал? Плюньте на него и забейте. Вы вообще себя видели? Где он, а где вы! — Елисей отвечает с нескрываемым гневом, честно до скрипучей чистоты, искренно до режущей глаза прозрачности. За Ясю тяжело сжимается грудь, от обиды за неё его буквально выворачивает изнутри по треснувшим осколкам. — Ты правда… Твою мать! Пригнись! — Ярослава Олеговна начинает печально, почти жалобно мурлыча, с болючей беспомощностью на лице, а завершает вдруг испуганно, мгновенно приседая на корточки и с силой потянув Елисея за куртку вниз, к влажным доскам моста. — Кому приспичило шляться ночью у самой безлюдной части комплекса? — шепчет она со злостью и настороженностью. — Нам, например. Да кого вы там разглядели, Ярослава Олеговна? — Елисей, недоумевая, манерно приподнимает бровь, и тень удивлённой усмешки мелькает в уголке его рта. — Тише ты. Главное не кого, а моё пьяненькое состояньице и твоя накуренность: помешанная бабка чихать хотела на твои восемнадцать. А вот что, если у Змеи Подколодовны хобби такое — лично вести охоту за нарушителями режима? — У Змеи…? — У директрисы, чёрт бы побрал старую гарпию. — Яся практически шипит, будто взбешённая кошка, готовая выцарапать неугодной глаза и разгрызть ей череп собственными клыками. — Блять! Здесь Дорохова, её внучка из девятого «Б», первый стукач школы. Стоять! Я сейчас не материлась, тебе просто показалось, и не двигайся, а то спалишь нас обоих. Надо срочно придумать, как от них избавиться. Во тьме заметно проступили силуэты двух учениц, закадычных подружек, взахлёб хихикающих и ни капли не обеспокоенных пустынностью и безмолвием, царящими возле. — Да они сами выпившие стопудов, не волнуйтесь вы так. — Елисей! Хватит тут ухмыляться. Давай, Королевич, скажи, что у тебя есть волшебный план по «вызволению» нас из этой грёбаной дерьмовой ситуации. Королевич лихорадочно пытается сообразить, наскоро и отчаянно перебирая в памяти всё известное ему о противных девочках-подростках, неразлучных мини стервах, с виду абсолютно невинных фарфоровых кукол, но заполненных той же бездушной шелухой и дешёвой крафтовой бумагой. — Возможно, — говорит он наконец и чувствует дрожь в коленях, мурашки ошеломления и неверия, холодок предвкушения, взбегающий, взлетающий по спине до аж краешка напрягшейся шеи. — Ну? — Только не убивайте меня потом. Насколько мне вспомнилось, я давно нравлюсь Оле, бэсти Дороховой. — И? — Яся нетерпеливо трясёт Елисея, с силой вцепившись в воротник его куртки: нервозность и тревога открыто проявились на прекрасном лице, залегли в уголках сощуренных глаз, в небольших морщинках на лбу, подчеркнули ей острые скулы. — И… — золотой мальчик без труда поднимает Ярославу Олеговну, аккуратно взяв её за руки и заставляя выпрямиться во весь рост, — просто доверьтесь и подыграйте. Елисей без объяснений целует Ясю, обнимает крепко и очень бережно, словно заключает оторопевшую женщину-бурю в плюшевую мягкость, в бархатную нежность, легче шёлка, легче пёрышка касается сгорбленных плеч — Ясе теперь негде прятаться. Она отвечает. Несмело. Нерешительно. Обескураженно. И почему-то в движениях губ, пальцев, стиснувших волосы Елисея на затылке, у неё — у Ярославы Олеговны, у Яси проскальзывает как будто тихая, заботливая осторожность с горечью неразгаданного желания напополам. Их поцелуй отнюдь не чудесная сказка, внезапно свалившаяся им на головы посреди посредственного октября с раздражающими лужами, с бурыми пятнами кругом, пятнами бессилия коммунальщиков и обыкновенных горожан, с удручающей пасмурностью, с банальнейшей осенней хандрой и жалкими крошками солнечного света. Не момент из бульварных романов либо — ещё хуже — из картонной, шаблонной, неразборчивой литературы young adult 18+. Их поцелуй — нечто простое и совершенное, невесомое и опьяняющее, словно бутылка хорошего шампанского натощак. Елисей и Яся — судя по её неторопливости — оба недолго мучатся назойливыми «а почему?», «а для чего?», неважными прямо здесь и сейчас, и целуются уже однозначно для золотого мальчика: осторожничая друг с другом и, похоже, вдвоём боясь спугнуть чувство единения и умиротворения, которое завладело каждым из них. Ощущения обострены, и всё происходящее неминуемо, необратимо откладывается у него в памяти. Елисей прикрыл собой встревоженную биологичку, теперь почти неразличимую за ним в глубокой, сумеречной темноте. Медленно. Много. Хихиканье смолкает, и слышатся шумные, удаляющиеся шаги. Королевич со временем облегчённо выдыхает, коротко отстранившись. И неожиданно получает увесистую пощёчину. Больно. Солёно. Холод-но. Терпимо. — Это что щас было, а? — Яся старается вновь стать далёкой ему Сапрыкиной Я. О., готовая то ли жестоко убивать, то ли бежать, прячась в непроглядной тени деревьев, а то ли… Как будто продолжать начатое так случайно? Её гнев выливается в возмущённый, полузадушенный, растерянный шёпот. — Вам вещи своими именами назвать или… Ай, да ладно, ладно, не бейте. Я же сказал: нравлюсь Оле, бэсти Дороховой. Вот они и свалили: не смотреть же ей на меня с кем-то другой. — Елисей сперва на автопилоте ухмыляется, довольный, словно кот, объевшийся сметаны, а потом выворачивается из цепкой хватки Ясиных кулаков. — Идиот! А если бы пустоголовые девчонки узнали мою одежду, фигуру, разглядели бы лицо? А если бы окликнули нас, а? Господи боже, во что я чуть не вляпалась! — Яся шипит, вздыхает и беспомощно ругается, нервно потирая лоб. — В применение физического насилия к безоружному. И можете говорить с нормальной громкостью, тут уже никого нет. Ярослава Олеговна оказывается на десять сантиметров ближе, когда ставит Елисея перед грустным для него фактом — фактом, надрывающим его ноющее сердце: — Слушай сюда и предельно внимательно, дорогой: не произошло ровным счётом ничего, о чём стоило бы раздумывать. Ясно? Я тебя здесь не видела, а ты не видел меня. Извинения приняты. Всё. Идём по койкам. Разбегаемся. Яся собирается умчаться прочь, точно сама жар-птица: величественная, единственная и своенравная, но Елисей успевает задать невероятно важный вопрос ей вслед: — А вы со мной в паре танцевать так же будете? — Буду, — отвечает Яся, не оборачиваясь и ловко исчезая в кромешной мгле, напоминающей тягучей патокой чёрный сироп и масляную нефть одновременно. Елисей возвращается в комплекс в смятении и в смешанных, перепутанных чувствах, одолеваемый круговоротом противоборствующих мыслей, очарованный и поникший целиком.