***
Январь две тысячи двадцать четвёртого. Квартира тёмная от зимних ночей. Стены толстые — полметра ширина — не слышно за квадратными жилыми метрами никого и ничего. Квартира чужая и будто бы необжитая. Бывает так, когда не дом, а ночлежка. Комната, коридор, санузел. Стены в светло-серых обоях, линолеум тоже серый. И пахнет пылью. Весь вопрос о существовании сужается до размеров узкой кухни с жужжащим холодильником. — Мать из дома выгнала, — сидит, опухший весь с болезни, и глаза голубые тусклые, еле губами шевелит. От чашки чая пригревается — одно из первых, что получилось в это тельце болезненное впихнуть. На пятый день только с кровати встать получилось. Температурил под сорок. Жалко его. Конечно, жалко. Колит, как-то же самое, одноимённое, у пчёлки. — Как выгнала? Плечами пожимает, в глаза не смотрит: — Вот так, взяла и выгнала. — Ты обещал не юлить, — напоминает, и сигарету незажëнную в руках вертит — курить в квартире не хочет: мало ли болеющий организм от запаха затошнит, — но руки сами из пачки достали. — Выкладываешь всë, как есть, и только после этого я тебе помогаю. Вздыхает тяжело и обдумывает. Может, с мыслями собирается. Знает — не торопят его. Знает — пока не расскажет, его не отпустят. Знает — может, действительно последнее его спасение. Вопросов о том, заслуживает ли напротив человек доверие, нет. Вопрос только в том, чтобы доверие к себе получить. Грань тонкая, лезвие ножа. Тем более руки тëплые в горячке платок без конца, смоченный водой, на лбу сменяли; эти же руки волосы держали, пока от температуры и высокого давления в тазик выворачивало; руки со стакана поили и на язык таблетку клали; руки уколы жаропонижающего делали и поясницу поглаживали, — как тут не довериться. Как тут не довериться, когда сам до чужого тепла голоден, что одичал уже. Как тут соразмерно этой заботе ответить? Ответ прост — попытаться быть честным. Большего от него не требуют. Говорит на выдохе: — Да связался не с тем, что надо. — Это с чем? Подсветка над столешницей кухонного гарнитура, как свет в лицо на допросе. — Работу после завода нашëл. Там объявления на стенах домов краской пишут… Тельце сигареты в руках уже всë обмусоленное, табаком на «жидкое стекло» сыплется. — Так это… — произносит задумчиво. — Закладчики, — и аккуратно взгляд поднимает с сигареты в руках. Тот напротив стола головой еле заметно кивает, зажавшийся к спинке стула какой-то. — Мать узнала, когда на двери краской написали, чтоб я деньги вернул, — голос к концу предложения тухнет. Скукоживается весь, плечи сутулит, измученную мокрым кашлем грудную клетку прячет. — Товар проебал? — спрашивает. — Я забрать должен был на точке, чтоб разложить. По координатам всë обшарил — нету. Перехватили. — Это называется «проебал», — строго говорит, но не обвиняет, просто называет вещи своими именами — пусть привыкает. — Потом наркошоп с тебя тряс возместить? Схема простая, как три рубля. Первую неделю ходишь, раскидываешь по району дрянь всякую, на магниты к карнизам первых этажей многоэтажек цепляешь и биткоины переводишь в реальные деньги. Потом — такой косяк. Товар не найден, куратор в чате бесится, а товар-то изначально не положили, чтоб за жопу взять. Долго закладчиками не работают. На что надеялся? Чей сын-то, в конце концов? — Да, тряс, — соглашается. — Мать орала, как не в себя. Я ж тогда с общаги обратно домой съехал. Сказала, что под крышей своей держать уголовников по два-два-восемь не собирается. Вот и пришлось уйти. В ответ — молчит немного, потом: — А в «Надежде» что забыл? — Меня они везде находили. В «домах милосердия», на вокзалах преследовали. А в «Надежду» не совались. А мне тогда — лишь бы спрятаться. Усмехается неровным рядом зубов без одного переднего — выбили ещë в семнадцать во дворе: прятался — значит, жить хотелось. Жить хочет — значит, не всë потеряно. *** По двери комнаты несколько тяжëлых ударов раскрытой ладонью, что петли дрожат: — Вставай, бездельник! — голосит Лорди пискляво. — Нечего отлëживаться — не на курорте. Ди не хотя глаза раскрывает в своей постели, и ноги ближе к животу подбирает. Тело тяжëлое, к простыни прибито камнем недосыпа. Икры гудят, болью напряжённых мышц переливаясь — всю ночь, как в жопу ужаленный, бегал по «Надежде» с одного лестничного пролëта на другой. — Встаю, — хрипит ото сна громко, чтоб услышали, прокашливается тут же — надо прекратить у Боба его безакцизные сигареты стрелять. На дисплее телефона час дня. Лорди за дверью цокает раздражённо, и, судя по шагам скрипучего пола, уходит. Совести хватило у него, слава богу, после ночной в десять утра не разбудить, стоило только раз Дяде Чесу пожаловаться. Ди глаза трëт, размазывает по ресницами кисляки, смотрит в телефон снова: дата — двадцатое марта. Подключает обыденно передачу данных по сети, и телефон в руках вибрирует новым сообщением в Телеграмме: — «С Днëм Рождения, Ди!» От Хэви. Внутри что-то оставшееся из светлого и хорошего, что не вымерло ещë, искрит и, мурча, разливается теплом по нижней стенке желудка. Ди перед тем, как написать «спасибо» со скобочкой, проверяет в очередной раз в настройках, скрыт ли новый номер телефона от контакта «Хэви». Чтоб не догадался, если что, названивать ещë. Лучше держать дистанцию. На вопросы, где он, как он, Ди отмахивается односложным «работаю» и «норм». Без подробностей. Хэви, — видимо к девятнадцати мозги появились, — не лезет с уточняющими. Принимает, как есть. Пишет пару раз в неделю, мемы присылает. Насущных тем не поднимает. Понимает, что ни к чему. Ди, вставая с кровати, параллельно заглядывает на предыдущие сообщения переписки, где жалобы Хэви, что холодильник дома сгорел, а мама пока купить новый не может — отложенных денег нет. Пишет: — «Дай мне номер карты своей, денег на холодильник вышлю». — «И как я мамке скажу, откуда деньги?» — «Скажешь, что заначку давно забытую нашëл. Мама раньше в кабинете у отца хранила, в книжке по сольфеджио. Сообразишь». Хэви присылает фотографию карты на фоне порисованной поверхности парты, находящейся где-то в одной из аудиторий его техникума. Ди матерится. Можно же было минуту своего времени потратить, цифры переписать. Нет же. Ди переводит через приложение банка двадцать пять тысяч. Получку буквально в пятницу прошлой недели получил. А что с деньгами делать — особо не разобрался. Тратить куда?***
Снова январь. Самый долгий январь в жизни. — У тебя в налоговом кабинете долги все красные, — бурчит, откинувшись на диванную подушку, вчитывается в очередное налоговое постановление на сайте. — Мать за долю твою в доме не платит. Давно уже. И каждый поздний вечер так. Появляется только после девяти и ещë долго морозом и сигаретами пахнет. Говорит что-то, крутится где-то рядом, объявляет отбой и свет выключает, а утром снова уходит по делам. Будит с утра только каждый раз с вопросом: «не подохнешь?». И, получив кивок, проводит зачем-то по плечу рукой, складку одеяла разглаживая, и бросает: — «Давай тогда, поехал». Под мышкой электронный градусник пищит и показывает тридцать семь и семь. Холодные руки нажимают на кнопку. Возится на выделенном себе раскладном кресле и в подушку лицо прячет. Бурчит в неë: — Что она меня не выписала ещë оттуда? — Выписала-не выписала, а доля твоя ещë с рождения твоего госреестре, — говорит с дивана на другом конце комнаты. — Никуда не денешься. И пластик карты своей банковской в руках крутит, вычитывая трëхзначный код. — Всë равно налоги меньше, чем всë твоë остальное нажитое, — говорит, усмехаясь, нажимает на телефоне кнопку «оплатить». — В долгах, как в шелках. Тот глаза прикрывает и голову поворачивает, притираясь щекой к подушке. Смотрит глазами воспалёнными, разглядывает в потëмках комнаты, подсвеченной только лампой настольной, и произносит, как умирающая лебедь: — Верну потом всë. — Ты думаешь, я чеки сохраняю? — Верну, как деньги будут. — Без сопливых разберусь, не лезь. Уже наделал с три короба. Вздыхает обречённо, снова под одеялом возится, чтоб в стенку лбом упереться. И носом шмыгает подтверждающее, что: да — сопливый. По стояку на кухне слышно, как бежит вода. И снежинки мокрые об карниз с той стороны окна бьются. Убаюкивается. Через время, прослушав в полусне приближающиеся шаги, чувствует широкую руку на плече, прислоняющейся к телу тёплой грелкой: — Давай, выздоравливай, — тон понижает, пальцами другой руки волосы, раскиданные по подушке, к голове приглаживает. — У меня планы ещë на тебя. — Сдался я тебе… — Сдался, — говорит задумчиво. — Я должен на ноги обратно поставить. Не могу по-другому. *** Лорди откровенно решения Чеса отправить Ди обратно в «Надежду» не понял. Лорди называет это: седина в бороду, бес в ребро. Разговор был долгим и тяжёлым, сводящийся к простому — «стерпится, слюбится». Вот тебе, Лорди, мальчика обратно, обучай бизнесу, не обижай, корми и комнатку выдели. Спрошу с тебя потом, Лорди. То, что было в ту пятницу в январе — это так, приснилось кому-то. Это было давно и не правда. Труп Шила в пятидесяти километрах отсюда? Забудь координаты захоронения. И нож тот чëртов выброси от греха подальше. Я там уже уладил всë. Помни, кто отец его и зубы не скаль. Лорди согласился, зубы эти самые пряча за сжатыми недовольно губами: кто Глэм такой помнит, брат родной ещë под ним ходил. В любом случае, выбор был из двух возможных вариантов: либо будь, либо не будь. Делать нечего. И если сначала, мальчишка как в воду опущенный был, по углам прятался и в глаза посмотреть не мог, то спустя пару месяцев спеси где-то набрался. Ди же обстановку по началу расследовал. Сам перспективе вернутся в этот адок не обрадовался. На ответную фразу дяди Чеса, помнит ли Ди, что обещал вернуть всё, умолк. Долг, выдуманный Ди, отрабатывался работой по задумке Чеса. Ди — элемент очевидно зависимый. С огромным чувством справедливости и ответственности. Чес довольно быстро кнопки на нëм выучил за две недели больничного: знает, куда жать, чтоб глазами не стрелял. Лечащую и кормящую руку Ди не привык кусать — воспитание отцовское. Но при подъезде к зданию «Надежды» поджилки что-то затряслись. За болезнь, евшей мозг по чайной ложке в день, в тишине, тепле и спокойствии забыл про грязь, что тут творилась. Мозг блок дал, воспоминания даже отрывочные, неполные: руки чужие нож держали, кто-то другой по трассе раздетый бегал. Но страх явный, свежий ещë, не перегноился. Заболело ободранное. Противно так стало при взгляде на пятиэтажное блочное здание из лобового стекла машины, что тело к креслу приросло. — Я передумал, — объявил он тогда и, когда мотор машины затих, отстëгиваться не собирался. Голова ватой набита — Ди в принципе с постоянном приступе дереализации прибывает долгие месяцы, не успевает думать, где находится и что творит, — но к истерике не был близок: паника сизая, притупленная какая-то. Сгорело, значит, что-то: эмоциональный диапазон обрубило по краям спектров. Так бывает, после сильных срывов. Чес окинул его взглядом, быстро глазами дрожащие пальцы выцепил. — Заруби себе на носу, что то, что тебя ранило, должно бояться при встрече смотреть тебе в глаза, — посоветовал только. — С тебя никто ничего не спросит. Чес не дурак, в конце-то концов, мальчишку в пекло обратно кидать. Хостел «Надежда» — так, песочница. Спокойное, выверенное место, без всякой возни и разборок, если отстраниться от самой деятельности и близко к сердцу не принимать. Но у Ди впечатление первое плохое, понять можно. Кто виноват? Никто. Неудачно сложившиеся обстоятельства. Может, Лорди погорячился. Но спусковой механизм точно не он запустил. Но Ди молодой ещë слишком, чтоб не принимать каждый судьбоносный удар под дых, как Хиросиму. У Чеса всë просто: не убило — значит, надо продолжать жить, подстраиваясь под новые обстоятельства. Надо мальчишку этому научить. Песочница «Надежда» — полигон подходящий. В обычной жизни всë равно переломанному Ди делать нечего: отстраивать всё с нуля — дело гиблое. Чес, как единственный, кто хочет и может за него браться, в принципе ничего больше дать не может, как пристроить где-то рядом с собой, пока тот, с гнезда слетевший, на крыло становится. Может, там Чесу за одну спасëнную душеньку сочтëтся. — Плечи выпрями и голову вниз не отпускай, — говорил Чес, руку на спине чужой держал, чуть надавливая, чтоб подогнать к крыльцу. — Ебало кирпичом. И язык не прикусывай. Жертву из себя не делай. Ди нравоучения понял и запомнил, как формулу, по которой будет жить и вести себя в будущее время. Ебало кирпичом. Язык не прикусывать. Жертву из себя не делать. В «Надежде» Ди осваивается быстро. Сначала туго идëт, лыжи не едут. Лорди глазами выжигает, молчит. Учить ничему не хочет, в первые дни отправил на склад в кафе и поручил инвентаризацию проводить. Вот так, сходу. Ди три дня потыкался, вызнавая, что и где лежит и когда привезено было. Жертву из себя не строил — руки не отпускал. Чеки и накладные разбросанные собирал, ночами сортировал. С кассой доисторической разбирался. Почерк кривой в журнале чьëм-то разбирал по расходам на кухне. Занят был, упёртость природная в решении прилетевшей задачи на плаву держала, не до рефлексий было. Целый день так цифрами себе голову забивал, калькулятор бедный насиловал. Накладные мял злобно, откидывал, когда не сходилось опять ничего. Потом кругами походил, обмозговывая, смятый комок потом распрямлял. Снова считал. В перерывах в кафе бегал, ел, что дают, и с девочками огоньком от зажигалки в курилке делился, но держался ото всех особняком. А ночью в комнату свою на третьем этаже заходил и падал в постель без задней мысли. Глаза открывал — уже утро и следующий день. И Чес в первые дни не звонил, чтоб Ди не расклеивался. А то задумается над вопросом, как у него дела, и жалеть ещё себя начнёт. Лорди песочил безбожно, что так долго и чтоб считал побыстрее. На вопросы встречные отделывался присказкой: «сделай так, не знаю, как». А потом Боб ему журнал Лорди принëс учёта и выдачи с кухни. Сказал, смотреть на это уже не может. Коллежское сотрудничество в курилке закрепилось. С журналом в руках дело полегче пошло. На вопрос к Лорди, почему он не говорил, что журнал есть, тот ответил, что вопросов о существовании журнала не было, чтоб говорить о нëм. — Я спрашивал у тебя, что по учëту есть, — ответил на это Ди тогда, стоял перед столом кабинета Лорди на первом этаже, сделанный уже отчëт по инвентаризации в руках сжимая. Прикрикнуть хотелось за столько нервов потраченных и ужинов в кафешке пропущенных, что холодное и подветренное есть приходилось. Не поскандалить и отношения выяснить, но поругаться точно. Взвинченность свою Ди не показывал: эмоциональный — значит, уязвимый. Лорди любое состояние Ди, близкое к психу, считывал и давил, журя, дожимал все соки. Не для проверки на прочность, так — из вредности. Ди же взгляд на лице чужом держал в момент разговоров с Лорди, выучился на рот смотреть, чтоб глаза не отводить. — Значит, формулировка не та. Я тебя тогда не понял, — отмахнулся Лорди, сосредоточенно кофе в кружке мешал. — Выражайся яснее, чтоб тебя понимали, — и смерил взглядом недовольным. — Тут за тобой бегать никто не будет и всë на блюдечке под нос совать. Ранг у тебя, знаешь, пять минут назад только по койкам работал. И то из рук вон плохо, — и взглядом в фигуру вцепился напротив своего стола, лицо разглядывал на реакцию. Ди только незаметно побольше воздуха в грудь набрал, чтоб вытерпеть. Бровью не повëл и отчëт аккуратно и прилежно перед самыми руками Лорди на стол положил. Ебало кирпичом — новая защитная реакция. — Я там карандашом отметил, что закончится в ближайшую неделю и как можно скорее закупить надо, — сказал только. — И многие позиции уже давно не используются и не закупаются, почему в журнале ведутся — непонятно. Накладных никаких не нашëл, а в журнале — будто приëмка была и будто используется. Лорди губы поджал, сгрёб распечатанные листы отчëта, переворачивал их, пробегая глазами по строчкам. — А с каких денег закупки происходят? — спрашивает Ди, увидев чужую нервозность и осмелев, и на стул у стола садится. — С наших, что заработали. Что за вопрос глупый, — пробурчал Лорди. — Если по кафе смотреть — выручки никакой, в ноль доходы-расходы уходят. Вода, свет, зарплата. Часть закупок продуктов и материалов можно покрыть, но то, что в журнале написано, — нереально. Ди смотрел на Лорди внимательно, листающему страницы отчëта уже который раз. Тот же уже тупо на страницы смотрел — глаза по строчкам не двигаются. Понять не мог. Бросил мальчишку в воду, чтоб не всплыл, а он, падла, плавать научился. Промучился по всей документации кафе, разобрался. Не было б печали. Может, не просто так его Чес сюда притащил? Аудитор недоделанный. Лорди взгляд с бумаг на Ди поднял, лицо у которого откровенно непробиваемое. Вглядывался молча. — Я у дяди Чеса спросил, он сказал, что все закупки с его денег делаются, — пожал плечами Ди и, кажется, угол губы у него один в какой-то мимолëтной самодовольной улыбке дëрнулся в ответ на взгляд расширившихся глаз. — Может, дядя Чес меня тоже неправильно понял?.. — Пошëл вон, — оборвал Лорди и листы отчëта каким-то резким движением в сторону отложил. — Не знаешь — не пизди. Языком треплешь только. — Отчëт принимаете? — Ди терялся ещë в обращениях на «ты» и «вы». Либо тогда намеренно издевался, уважительную форму использовав. — Уйди с глаз моих, — цедил Лорди. — Без тебя разберусь. — А дальше делать что? — Снимать штаны и бегать. Ты ещë тут, дрянь такая? Ди ушёл без лишних вопросов, закрыв за собой дверь. И, наконец, в коридоре позволил себе улыбнуться. Язык не прикусывать надо с умом. Можно было и нахуй послать, не парясь, а можно и на хуй этот насадить самому. После этой стычки Лорди утихомирился, вроде. Журналы все свои на общее пользование отдал. Но только после разговора с Чесом, который по телефону сказал, что закупками теперь будет заниматься Ди, поскольку у мальчика считать циферки получается лучше. Но без разбора полëтов обошлось для Лорди. В отмывании денег его никто не обвинил, пока только заставили понервничать намëками от Ди. Как мальчишка там всë Чесу рассказал — неизвестно. Но лучше в лишний раз на рожон не лезть. Потом Чес привëз Ди компьютер для работы. Тот, губа не дура, все письменные журналы в ексель свëл и ведëт все возможные учëты, бровью не ведя. Высочка с молоком на губах ещë не обсохшим.***
Снится что-то смутное. Собственные руки на руле, хоть и не водил ни разу. Тихое жужжание мотора машины. Люди, стоящие у пешеходных переходов. В магнитоле голос диктора говорит что-то про погоду на конец мая. Хотя вроде бы как уснул в январе. Машина под своим управлением слушается, едет мягко. Легко встраивается в ряд других автомобилей на проспекте города. И воспринимается это так обыденно, словно так и должно быть. Машина подъезжает первой в ряду к мигающему зелëным светофору. За двести метров скорость пытается сбросить, чтоб на переводе на тормоз не дëрнуло. Ослабляет газ, и перед самым светофором понимает, что педаль тормоза не работает. Жмëт на неë несколько раз, увеличивая силу, жмëт до стука ногой по ней, бьëтся коленкой об приборную панель, — не помогает. Колëса едут на красный, и машина выезжает к центру перекрëстка. Кто-то позади подаëт громкий предупреждающий гудок. Сердце не чувствуется — заледенело в ужасе. И руки холодом сцепливает, пробирающим мягкие мышцы плечей крупной дрожью. За руль хватается, думает: если что сможет манëвр сделать. Но поздно. Уже видит по левый борт машины стремительно приближающийся оранжевый камаз. Скрип тормозов и звук удара со скрежетом мнущегося металла застыл студнем в ушах в первые несколько секунд после пробуждения. Хватает ртом воздух, пытаясь отдышаться. Простынь липнет к мокрой спине через футболку с чужого плеча. — Чш-ш-ш, — знакомые уже руки аккуратно плечи обхватывают, укладывая обратно на раскладное кресло. — Успокойся, а то сердечко сейчас выпрыгнет. Кладëт большую шершавую от сухости ладонь на середину груди, и чувствуется тактильное эхо учащëнных сердечных сокращений. Поглаживает, сердце испуганное успокаивает через кожу и каркас рëбер. — Сон плохой? — спрашивает, руку на лоб переводит. — Опять горячий, — вздыхает. На глазах мокрое, роговицу колющее. Стекает что-то влажное по виску каплей — может, пот, может, слеза. — Умирать страшно? — в отдышке спрашивает, за рукав хватается кончиками пальцев, придерживает, чтоб не ушëл от ответа. В ночной темноте комнаты видно, что плечами пожимает: — Не знаю, ни разу не умирал, — врëт, конечно, но кто его уличит. Капли с висков в уши противно затекающие подушечками пальцев убирает. Сам — заспанный какой-то и в своей пижамной белой футболке растянутой. — Почему ты на похоронах не был, если вы друзьями были? — всë не уймётся, говорит еле-еле из-за сухости в горле, что почти не разобрать, что лепечет в очередной горячке. — Я тебя там не видел. — Ключевое слово «были», — отвечает просто. — Он семью выбрал, а не меня. Отошëл от дел. Мозг нагретый жаром плохо информацию обрабатывает. Недоверие какое-то внутри толкается. Что за человек на его постели сидит, от кошмара успокаивает? — Так почему ты на похороны не пришëл? Вздыхает шумно носом вместо ответа, руку с рукава своего убирает осторожно, напоследок ладонь чужую сжимая на несколько секунд. — Засыпай, — говорит сипло. — Спи. Завтра. Завтра поговорим. А сам надеется, что на утро про это не вспомнит никто. Надо успеть смотаться по делам пораньше. Напевает про себя что-то колыбельное, не разлепляя губ. Не отходит от кровати, пока не убеждается, что заснул. Проводит рукой по светлым волосам. По ощущению точно такие же, какие он трогал двадцать два года назад. Запирается потом в ванной, включая вытяжку, курит две подряд до фильтра в тишине. Прикосновение к волосам остаточное в ладони вертит. В карму не верит, но держит у себя в квартире кармический хвост.***
— Ты разбаловал его, — гундит Лорди хуже сварливой жены, коей у Чеса, впрочем, и не было никогда — полностью осознанный выбор. — Ходит тут, как начальник пляжа. Прищепку ему на язык прицеплю когда-нибудь, чтоб не язвил. Чес вздыхает на это только утомлённо, глаза и дым от сигареты к потолку возводит. Кресло в кабинете у Лорди под жопой удобное, косточки все отдыхают. Чес ноги под журнальный стол между собой и Лорди в таком же кресле вытягивает, расслабляясь. — Позорит меня перед постояльцами, — продолжает Лорди, кофе свой «три в одном» с кружки щёрбает, ставит на плоский подлокотник кресла со стуком. — Два месяца всего тут, а строит из себя… — не договаривает, кого конкретно строит. — Думает, лучше меня всë знает. Чувство собственной важности до небес. Чес прекрасно осведомлëн, каким невыносимым может быть Ди. Столько всего натерпелся во время его лечения. Так самому хотелось по сраке смоченной тряпкой отхлестать, когда эта тряпка в лицо летела, потому что, видите ли, сорокоградусному Ди холодно от обтираний. Но в том, что Ди разбирается в некоторых вещах лучше Лорди, Чес не сомневается. Чес снова затягивается сигаретой, от него только сгораемые бумага и табак слышны еле-еле. Лорди всë лицо своë перекошенное от недовольства прячет за кружкой. — Сегодня, как он соизволил проснуться, все простыни ему перепачканные после девочек с ночи принëс в охапку, — считав молчание за разрешение дальше жаловаться, изливает душу Лорди. — Говорю: «твоя смена была в ночь — убирай». А он мне: «ты что, на стиральной машинке не знаешь, как две кнопки нажать?». Чес издаëт смешок, чуть ли дымом не поперхнувшись, и Лорди, испугавшись такой реакции, глазами по нему бегает: — Не наглость? — спрашивает зачем-то, усомнившись вдруг. — Ну а чë ты, специально ждал, пока проснëтся, чтоб в простыни его эти мордой тыкнуть? — спрашивает, посмеиваясь всë, сигарету пошедшую поперëк горла тушит. — Постирал бы сам. Не развалился бы. Не руками же в реке, в конце концов. Лорди губу изнутри нижнюю прикусывает, взгляд в журнальный стол впирает. Лорди внутренний голос говорит: сук по тобой пилят. Место твоë другому соломкой стелят. Чем не угодил, спрашивается. Чем Ди лучше? Пороха даже ещë не нюхал. И Чес — дурная особенность у него — напрямую не говорит, темнит и путает, но всем своим видом и отношением показывает, что к чему, не стесняясь. Вот так — двадцать лет сотрудничаете, а потом тут сопля какая-то тебя подсиживает с чужой молчаливой подачи. Лорди не удерживается и языком цокает раздражëнно, головой мотает, сбрасывая обиду, и взглядом на дорожную спортивную сумку указывает, стоящую на столе. — С этим добром что делать? — спрашивает, неожиданно обернувшуюся против него тему переводя. В сумке — пара зиплок пакетов двадцать на двадцать пять, наполненных тусклой кристаллической россыпью. Чес прослеживает направление его взгляда скучающе: — Развесить и толкать, — отвечает. — Это экстази порошком. У меня ребятки синтезировали недавно. Пробная партия. Чес попыток свой продукт наркотический делать не оставляет. Дорого скупать за рубежом: перевозки, торги, подкуп на границе. Уже который год мучается, каждый раз — не пользующийся спросом дешëвый аналог эталонного забугорского. А по «Надежде» распространять на пробу не жалко. Всë сожрут. — Главное презентуй, что работает, как виагра, — говорит. — Пятидесяти миллиграмм выше крыше на одну дозу будет. Лорди головой кивает. Думает немного. — Цену какую назначать? — Потом тебе начиркаю, пока думаю. Себестоимость охуевшая. И с кресла встаëт: — Где милëнок мой? У Лорди подбородок морщится от вопроса, будь этот Ди не ладен: — В архиве, в сейфе деньги считает. Девочек рассчитать надо двадцать пятого. Конец марта уже почти. Чес головой кивает, под нос бурчит себе что-то похожее на «добро». Потом у самой двери говорит: — Я его забираю. Завтра к обеду привезу. И, не дождавшись ответа, дверь за собой закрывает. Оставляет Лорди самого додумывать, куда он Ди там собрался на ночь забирать. Блат откровенный уже. Лорди думает, что, должно быть, Ди ублажает Чеса хорошо, тем он и краше.***
— Чем ты так обязан моему отцу? — спрашивает и глазами своими голубыми руки сковывает. Вопросом арестовывает на месте преступления. План по побегу от неудобных вопросов почти удался. Убежать получилось, пока не проснулся, и пришëл поздно, тот вроде уже спал. Или притворялся, что спит. Стоит щуплый и пониже ростом у прохода кухни, облокачивается об светлую деревянную арку голым локтëм. Плоховато ещë выглядит, бледненько, но глаза уже не блестят болезненно. Тот, пакетик зелëного чая ложкой выжимая, делает из себя лицо к разговору не причастное и смотрит на настенные часы, оставшиеся от прошлого собственника квартиры. Третий час ночи. — Обязательств никто никому не давал, — говорит он и к своему бутерброду в запищавшей микроволновке подходит. — Ты ел что-то сегодня? От раздражающего стояния столбом на проходе отходит, садится на стул у стола. Глаза к свету не привыкшие трëт: — Йогурт. — Классная еда, ничо не скажешь, — ворчит недовольно и тарелку с бутербродом перед носом ему кладëт. — Кому я карту оставил, чтоб заказал себе? Отмалчивается, на тарелку перед собой смотрит расфокусированно. Тот вглядом его, помятого, окидывает и хмыкает от чего-то. Напротив с кружкой чая за стол садится. Тени под глазами совсем сгустились. Вечно уставший. Или возраст так отпечатался. — Ну так что? — подаëт голос через время. — Что «что»? — Что ты няньчишься со мной? — и привычка эта его дурная исподлобья смотреть. Отпивает с кружки спокойно, время этим тянет, чтоб ответ придумать. И глазами тëмными за кромкой кружки смотрит. — У нас с твоим отцом всë общее было. Его проблемы — мои проблемы. Его дети — мои дети, — говорит наконец. — Мы не сговаривались так, но дело долга, знаешь. Пусть и не общались мы уже давно, но вместе столько толкались рядом, что не забудешь. Молчит в ответ, руки сложенными на груди держит и смотрит оценивающе, взвешивая. — Мне совесть не позволила элементарно мимо тебя пройти. Ты не чужой для меня человек, пусть и не виделись ни разу. Сжимает губы и взгляд отводит. Верит, не верит? Не разберëшь его: книга не то, что закрытая, а на замке амбарном и колючей проволок обвита. Ключик бы и защитные перчатки найти. — Мама говорила, что отец чем-то в девяностых таким занимался, — говорит. — На празднике каком-то выпила, разошлись уже все, а у неë душа в рай понеслась. — Что говорила? — Без подробностей. Неприятное там было что-то, от того характер у папы тяжëлый такой. Но он бросил всë, как они встретились. — Ну, теоретически оно так, — пожимает плечами. — Но бросил твоей отец, как мамка твоя залетела. Сглатывает почему-то, задумавшись. — Ещë она про штриха какого-то его говорила из прошлого. Усмехается горько: — Это я, должно быть. — Сказала, что ты был так себе другом. И думала, что ты скурвился уже давно. — С ней я дружить не собирался, от того ей не нравился, — отвечает. — Бизнес девяностых штука жестокая, женщинам там не место было. Поэтому я был против этих отношений. Но я отца твоего не переубеждал, хоть и возмущался, и дал ему уйти, когда он захотел. Встаëт и кружку допитую в раковину ставит. — И, как видишь, живой. И рядом с тобой, — улыбается, подходит к боку. — А мамка твоя где, которая это всë говорила? Ну вот не может без камня в еë огород. Язык собственный прикусывает и заглаживает свою оброненную остроту ладонью по худому плечу, руку за спину заведя и к себе прижимая. Тактильный очень — и прикосновения к себе позволяют, не ощетиниваясь. Тепло. Смотрит на расстрëпанную голову задумчиво. — Не грусти, — наклоняется немного и по носу щëлкает. — Жизнь продолжается. Нос этот морщит и пальцами ощущение щелчка смахивает, почесав кончик, смотрит снизу вверх. — А называть мне тебя как? — вопросов на вшивость, видимо, уже не осталось. — Называй дядя Чес, — и по спине прихлопывает. — Ешь и спать пошли, кутëнок.***
Чес думает, что лучше бы он от Ди шариком воздушным с гелием каким-нибудь отвязался. Или тортом сладким. Или деньгами бы откупился. Не равноценно нихрена, конечно. Ди шарики и торты к чëрту не сдались, перерос уже давно. Но Чесу хочется, чтоб можно было так просто передоговориться с ним, обойдясь малой кровью. Не улыбается Чесу перспектива этого вечера совсем. Но хочет двадцатитрëхлетний человек на свой день рождения к могиле отца съездить — значит, надо ему, несмотря на всю абсурдность ситуации. Сам же Чес говорил, чтоб обращался, если что. Сам же пообещал сегодня, что отвезëт. Сам себе подлянку сделал. Но, признаться честно, днëм Чесу ни холодно, ни жарко от одной мысли об этом не было. Это к делу ближе поссыкивать уже начал. Стрëмно. Чес по годам, прожитым Ди, считает возраст своей трусости: за столько лет так и не набрался духу проведать ещë живого Глэма и потом пять лет до могилы дойти никак не мог. Сейчас же — следует, ведомый, слепо по склизкой от подтаявшего снега дорожке ступая. Между рядов могил — ветер колышет веточки похоронных венков. Тихо. Тень впереди идущего Ди, созданная светом здешних уличных фонарей, жмëтся к ногам Чеса, дрожит. Может, ей тоже страшно. Приласкать хочется, котëнком Гав сделаться. На кладбище, кажется, холоднее, чем в городе. Подушечки пальцев вспотевшие немеют, Чес сжимает руки в карманах авиаторской дублëнки. Шею в воротник прячет. Взгляд устанавливает в спину Ди, чуть пониже свода лопаток, держит его всю дорогу. Ди молчит. В машине молчал напряжённо на переднем пассажирском, вызывая странное ощущение дежавю. И продолжает молчанием своим и отстранённостью нервы, как канаты, натягивать. Ноги его сами по выученной тропе идут. Ботинки его по мокрому снегу хлюпают, как бы не простыл от мокрых ног. Поплутав среди рядов, останавливается всë-таки у оградки с коваными вензелями. Могильный камень светлый и гранитный залеплен наледью снега. Только гравировка эпитафии видна внизу, ближе к земле: «Я выбрал семью». Чес читает, губы в усмешке сами нервным тиком кривятся — прячет от Ди в воротник. Фотографию не видно. Снег уберëг от статичного взгляда знакомых глаз покойника. Ди держится на границе начала места захоронения осознанно и за оградку не заходит. Колется, режется, жжётся. Цветы у могилы уже завяли и почернели — за зиму никто не приходил, видимо. Смотрит тупо на четыре квадратных метра огороженной закопанной ямы, уместившей в себя одну из главных трагедий жизни. Так просто. По сухим правилам ГОСТа. За спиной Ди слышит щëлкание зажигалки — это Чес решил покурить. Не оборачивается. — Что мнëшься? — спрашивает он, чужие плечи взглядом оглаживая. — Не рычит, вроде. Ди пожимает неопределённо плечами: — Не знаю, — неуверенно и тихо. — Не могу. Чес сам только через плечо Ди смотреть на могилу может. Скрипит снегом и совсем отходит на безопасное расстояние метра, оправдываясь перед самим собой, что не хочет в сторону Ди курить и над душой его стоять. — Снег хоть с камня убери, — говорит. — Перчатки дать? Ди колеблется, отвечая не сразу. Моргает как-то часто. Носом, подмороженный, уже шмыгает. — Не могу, — головой мотает и на шаг назад отходит. Груз за плечами за три года такой, что на месте держит — не сдвинутся. Три года уже Ди к отцу не приходил. О таком умолчал перед ним, мëртвым, что и на лицо его, пескоструем нарисованное на полированном граните, сил посмотреть нет. Стыдно. Стыднее, чем перед живой матерью, хоть поедом себя ешь. — Ну и не моги, — легко соглашается Чес, к сигаретному фильтру присасывается в поисках спокойствия. Ди дрожит уже, но с места не двигается, как приросший. — Зачем приехали, спрашивается, — риторически вопрошает. — Не убежит же. Ди фыркает раздражённо на это: — Я тебе говорил, что ты в машине можешь остаться, а ты пошëл за мной. — Ну давай, порычи на меня ещë, — отрезает строго, но голос, хоть и твëрдый, без злобы. — Сам не знаешь, чего хочешь. Ди замолкает, пристыженно, губы сжимает. Маленький потерянный мальчик. И упрямится ещë, взглядом могилу гипнотизирует. Думал почему-то, что на могилу отца сходит — легче ему станет. Будто вина эта за все обманутые ожидания отцовские сама себя переживëт и на нет сойдёт, когда Ди покажется здесь такой, какой есть. Возомнил, что могила отца — место перезагрузки. Легче не стало. Только раны в лишний раз потревожил, сам себя до белого каления довëл. — Иди ко мне, не мучай себя, — докурив, говорит Чес и руку к Ди тянет приглашающе. Ди тормозит немного, упираясь всë ещë в какую-то свою фикс-идею, но всë-таки поворачивается через бок и к Чесу идëт поближе. Впечатывается лбом в плечо устало. Позволяет прижать к себе руками. Не понятно, от чего в руках так дрожит. Не от холода же так колотить может. Чес прижимает к себе теснее, стараясь содрогания тела эти сдавить. — Не нервничай, — просит, рукой по спине поглаживая. — Он бы понял тебя. Не осудил. Наверное, это именно то, что нужно было услышать Ди. Глаза в чужом меховом воротнике прячет, тычаясь в мех слепым котëнком. Защиты от самого себя ищет. Ногтями в рëбра через кожу дублëнки вцепливается, не отпускает. Чеса бы кто от всего этого в своëм тепле спрятал. Но Чес должен быть сильней. — Поехали отсюда? — спрашивает тихо, подбородок на макушку кладëт. — Потом приедем, как окрепнешь. А то ты поторопился что-то. Ди угукает, соглашаясь, напоследок слëзы об воротник прокуренный вытирая.***
— В кафе заедем какое-нибудь? — спрашивает Чес. — Стресс заесть. Ди в прострации следит за проезжающими мимо автомобилями на дороге через окно. Пригревается об жужжащую печку в салоне. Телефон свой в руках ещë красных от холода сжимает. Время на нëм — десять вечера. — Давай, — говорит. И руку вдруг обдаëт двумя последовательными вибрациями телефона. Смотрит на уведомления в дисплее. Там — перевод по банку двадцати пяти тысяч от Виктории Ш. Какое-то сообщение от Хэви в телеграмме. Ди по уведомлению переходит в переписку, читает: — «Мама поняла, что это твои деньги. Обратно перевела». Ди смотрит на текст, соображая, что только что произошло. Переводит взгляд на пропавшую фотографию аккаунта Хэви. Заблокировал. Пальцы рук мелко подрагивают на белом свете дисплея. — В кафе алкоголь есть? — спрашивает он у Чеса, и голос даже не дрожит, хоть внутри разом всë сейчас обрушилось. — Должен быть. — Я напьюсь, — говорит решительно. — В пизду.