Чес открывает сухие глаза после какого-то слишком долгого моргания и находит свои руки, крепко сжимающими руль. И между искусственной кожей чехла руля и своею собственной чëтко ощущается зудящий ладони пот.
Реальность вокруг прогружается постепенно, складываясь по детально в смутный, чем-то знакомый сюжет. Только процессор явно перегревается.
Чес впирается взглядом через призму лобового стекла на сужжающееся к горизонту двухполосное шоссе, и внутри возникает страх, что эта дорога под колëсами бесконечна. Справа и с лева — чëрные от темени лесополосы, и пахнет с приоткрытого окна затхлой водой здешних болот, а от асфальта — озоном.
И небо виднеющееся в общей перспективе — неестественно чистое, без звëзд и луны.
В машине тихо — только шуршание шин. Автомобиль забит под завязку и законсервирован торфом молчания, будто Чес покойника на катафалке везëт.
Чес видит краем глаза: по правую руку на пассажирском — Глэм, пришпиленный к сидению, как залакированный жук на булавку: не двигается и выглядит, как живой. Одетый в зелëную олимпийку с синими вставками и в варëнной джинсе, обтягивающей острые колени. Полоска бледной кожи на бедре, виднеющаяся через случайно сделанный прорез на штанине. И тонкая светлая прядка с виска, сбившаяся с пучка на затылке, развевается по ветру с приоткрытого окна.
Чес готов поспорить, что чувствует тепло его тела с соседнего сидения.
Чес даже руку хочет протянуть — провести ласково по плечу одними кончиками пальцев, чтоб убедиться, что образ не пойдëт рябью, как отражение в луже. Но только сильнее вцепляется в руль, и чувствует, что нога, нажимающая на педаль газа, затекла.
Во рту — кислый привкус. И виски гудят.
— У меня плохое предчувствие, — говорит в тишину Глэм в полголоса, разрывая мутную плëнку подкатившего к горлу наваждения.
Чес делает неслышный вдох диафрагмой, чтоб не спровоцировать спазм судороги в и так ноющей груди, от звучания родного голоса. При том вдыхает так глубоко, что кишки слепляются и комкаются к позвоночнику, съеживаясь.
— Ты просто устал, — это говорит не Чес, а его язык. И тон говора почему-то не такой хриплый, как обычно от много лет назад прожëнной героином носоглотки, и будто оптимизмом каким-то сквозит или дурачеством. — Тебя укачало, как-никак сутки без сна. Открой окошко пошире.
Глэм ответа не проявляет и наставление игнорирует, сидит так же, держа сложенными руки на груди, в позе напряжённого сгустка тëплой энергии, пускающего разряды электростатического тока в воздух салона, что у Чеса по ногам волосы дыбом.
— Я не про тошноту, — говорит Глэм, фыркая, и отводит глаза к окну на мелькающие однотипные деревья с вкраплениями кенотафов с искусственными цветами венков.
И Чес не находит, что ответить сразу, ведь знает же наперёд, что не про тошноту речь идëт. А внутри что-то, закрытое под крышкой, мутной пеной закипает, поднимаясь по трахеи и перекрывая воздух.
— Боишься, что ли? — снова говорит язык Чеса. — Не впервый и не в последний раз на разборки едем. Каждый раз всë обходится. Бог нас любит.
Глэм чешет шрам со следами хирургических скоб на своëм локте, выглядывающим из-под закатанных рукавов олимпийки. Сжимает зажившую уже давно руку, словно так же болит, как болела с открытой раной от ножа, и явно какие-то невысказанные слова в закрытом рту жуëт.
— В последний раз так с тобой катаюсь, — наконец говорит он. — Баста.
И даже голову не поворачивает Чесу в глаза посмотреть. И в положении тела не меняется. За шрам, полученный во время разборок держится, как за нательный крест.
Чес знает, что Глэм не шутит. Чес знает, что всë к этому и шло — напролом и галопом, — поэтому и так сразу в лоб. Чесу даже не надо спрашивать, чтобы узнать причину такого решения.
Но язык Чеса то ли не верит, то ли под дурака косит и снова треплет:
— Не накручивай, — успокаивающе так говорит, ласково — так тон голоса меняют при разговоре с жëнами. — Поговорим на нейтральной территории с этими ребятами, асфальт разделим и порешаем на компромиссе.
Рука Чеса соскальзывает с руля и ложится согревающим отпечатком ладони на чужом бедре, прилепляясь электродом-присоской, как на ЭКГ в груди цепляют.
Язык Чеса говорит:
— Я же обещал тебе тишь и гладь, — и губы почему-то приподнимаются в уголках, — чтоб всë спокойно было, без нервяка.
Глэм руку, тискающее бедро, терпит, но губы сжимает в обескровленную линию:
— Я тебе про Фому, ты мне про Ерëму, — и его тембр голоса сгущается в вязкий битум от того, что раздражение явное скрывает. — Не за нас я боюсь.
Чес поглаживает бедро, будто лошадь хочет успокоить, и чувствует натянутые струной мышцы под кожей, горячей даже через слой джинсы. Бескостный язык, видимо, отсыхает совсем, и Чес ничего не отвечает на это, прикусывая нервно щëку изнутри.
— Я за Вики боюсь, — говорит Глэм, спустя несколько коротких, но сравнимых по глубине с Марианской впадиной, секунд тишины. Глаза прикрывает с тяжëлым вздохом, будто по лоскутам расползается с тихим треском по швам.
Чес рефлекторно зубы сжимает на прикусанном кусочке собственной щеки от услышанного имени, и языком ощущает кислый привкус металла, и, вроде бы как, даже скорость сбрасывает.
Мир вокруг: без звëзд, шума листвы и встречных водителей, — определëно в этот момент замедляется.
Если совсем не останавливается.
Чес виду не подаëт.
— Каждый раз представляю, что после нашей внеочередной поездки по делам она совсем одна останется… — давит из себя Глэм, через мембрану речи выводя сводящую зубы горесть. — У неë же больше нет никого.
Чес губы растягивает неестественно на собственном лице, переигрывая роль актëра в погорелом театре, где он якобы не понимает, о чëм же всë-таки говорит ему Глэм:
— У нас с тобой тоже никого нет, — говорит. — А Вики, если что, найдëт другого.
Паузу делает, обдумывая и, почти что смеясь, продолжает:
— А я, если что, другого не найду. Ты за меня не боишься?
И тон голоса такой заигрывающий, будто флиртует, задавая рискованные вопросы.
И Глэм решает обернуться на Чеса, окидывая всю его фигуру примеряющимся взглядом из прикрытых глаз.
— Ты переживëшь, — резюмирует сухо, очерчивая границы колючей проволокой, и чужую руку со своего бедра оттаскивает сдержанным от придавленной злости движением.
И хватка Глэма на убранном от себя запястье жжётся, как от крапивы, случайно мазнувшей по коже.
У Чеса сердце стучит в рëбра, глухо бьясь мухой в стекло. И душенька потасканная сжимается до болезненной язвой внутри.
Чес язык свой во рту перекатывает, не давая выйти за зубы, чтоб в ответ, не дай бог, не обидеть. И нутро своë полоснутое не хуже, чем шрамированный локоть Глэма, уверенным «ты переживëшь», мысленно замораживает жидким азотом в качестве первой помощи, чтоб совсем рана не разошлась.
Реакцию от слов Глэма Чес выбирает максимально холодную и свой нервняк дальше своей головы не пропускает.
Боль свою, пульсирующую от глубокой раны до самой аорты, комкает в жалкий клочок, как ненужную макулатуру, и прячет за потемневшими глазами.
— Включи музыку, — вдруг говорит Глэм — затянувшееся молчание ему на уши и на мозг и так воспалëнный давит. Сам только что пропасть между ними развëл и хочет шумом лишним пустоту заполнить. Набить ветошью сквозную дырку в стене по левое плечо, чтоб холодом этим не сквозило.
Чес его игнорирует, снова цепляясь в руль двумя руками и нажимает на педаль газа посильнее. Во рту сухо.
Лесополоса по бокам из окон расплывается в две параллельные и чëрные линии, растворяясь на фоне тëмного неба.
Только асфальт серый с белой разметкой шоссе, бликующей отражателем света от включённых фар.
Только Глэм разноцветный со своими светлыми волосами и зелёной олимпийкой.
Весь мир, будто бы нарисованный, и пейзаж вокруг статичный, сделанный из картона. У Чеса ощущение, что этот знак с названием ближайшего за поворотом посëлка, он проезжает уже который раз.
Всë идëт по кругу.
Глэм выжидает десять минут и вдруг говорит:
— Останови машину, — твëрдо, но на измученном выдохе.
Чес никак не реагирует. Слился со скоростью машины так, что в струнку вытянулся и органы все сдавило и они висят внутри лепëшками.
— Чес, останови ебанную машину, — повторяет нервно, цедя слова сквозь сжатые плотно зубы.
Чес цокает раздражённо и, не отводя взгляд от неменяющейся дороги, тянется к бардачку перед Глэмом. Тот к креслу сильнее жмëтся, отводя ноги от случайных касаний, держит руку зачем-то на поручне, и взглядом прослеживает, как Чес щëлкает вставленной в магнитолу кассетой twisted sister.
Чес выкручивает одним движением музыку на максимум, и даже не слышит, что за песня играет. Глэм жмурится от давшей по ушам громкости и тут же дëргается с места, уменьшая еë на ноль.
— Чес, — строго говорит он.
— Заебал, — в тон отвечает ему Чес, и ослабляет газ, видя как стрелка на спидометре со — внезапно набежавшими — ста пятидесяти километрами в час спадает в сторону нуля.
Чес сворачивает на обочину, останавливая машину. И дëргает ручник, ставя на тормоз. Откидывается на кресло, врезаясь лопатками.
Возводит глаза к бежевой перетяжке потолка салона авто, только сейчас понимая, насколько белки от ночного вождения пересохли, будто песка насыпали. Потолок почему-то кружится.
Глэм отстёгивает с шуршанием ремень, но из машины не выходит. Разворачивается боком поудобнее, коля лицо Чеса взглядом голубых глаз, как гвоздями.
Чес поворачивается к нему, сглотнув, смотрит в чужие зрачки, расширенные от темноты. И от блика ещë включённого дальнего света фар улавливает в глазах напротив своë отражение.
Чес — в зелëном бомбере и ещë без пятен шрамов на щеках от содранной кожи во время героиновой чесотки. Без щетины, и морщин этих под глазами нет.
Чес смотри в голубую гладь озëр, и, судя по отражению, в них молодильная вода.
Чес резко осознаëт, что за бортом машины — июнь двухтысячного года. Примерно четырнадцать градусов цельсия. Атмосферное давление точно ниже семьсот шестидесяти миллиметров по ртутному столбу.
Глэму двадцать лет.
Глэм, так же тыкая иголками взгляда, раскрывает рот:
— Ну не люблю я тебя, — и произносит это почти скуляще, будто умоляя. — Не люблю, понимаешь?
Чес не понимает, скользит глазами от лица к выпирающим ключицам, останавливаясь на ярëмной ямке. Залезть бы туда Глэму в это место и жить там паразитом, пригреваясь от рядом проходящей сонной артерии.
— Я Вики люблю, — продолжает Глэм. — Я с ней хочу быть, — и ладонь свою с узловатыми пальцами как раз чуть повыше ключиц кладëт на начало шеи, пряча сглатываемый ком.
Чес вздыхает тяжело, отводя взгляд.
— Семью хочу, — говорит Глэм. — Своей у меня не было, ты знаешь.
Чес знает.
Чес сейчас точно знает, что он в понятие чего-то родного у Глэма не вписывается, если тот так легко открещивается.
И братья они только по крови, которая на руках, при том так чужой, так и друг друга. И братья они, видимо, из какого-то одолжения собственному прошлому, которое Чес ещë не оставил за рамки нынешнего настоящего — июня двухтысячного.
Они братья из одолжения к общему началу пути, в конце которого Глэм стал тем, кем он стал.
В конце Глэм стал для Чеса трупом.
Глэм слишком рано вырос.
— Вики беременна.
И, очевидно, что с началом новой жизни обрывается предыдущая.
Чес кивает на это головой, кидая короткое:
— Я понял.
— Я уйду, Чес.
— Я тебя услышал.
Чес смотрит в глаза напротив несколько секунд, выискивая в Глэме хоть что-то ободряющее. Но Глэм смотрит на него с сожалением. И от этого ещë гаже.
— Ты всë сам понимаешь, — говорит Глэм. — Тут либо то, либо другое.
Чес хочет приложиться головой об руль, выразив все свои чувства по этому поводу протяжным и громким автомобильным гудком.
И сдерживает ущемлённое внутри эго, чтоб из вредности не задать вопрос, знал ли Глэм о беременности в момент, когда, лëжа распластанный на пропитанной потом простыне, протягивал Чесу презерватив.
Чес говорит, что, конечно же, понимает всë. Лишь бы пытку эту быстрее закончить и пережать оголённые контакты несколькими минутами ранее целого провода, лишь бы искрить так перестало.
И спрашивает:
— Я могу дальше ехать?
— Да, — кивает Глэм, но не садится на место, ремень к телу не пристëгивает. — Но только сходи ко мне на могилу всë-таки, — смотрит во все глаза с дрожащими одиночными бликами в зрачках.
Чес смотрит, пытаясь считать на чужом тусклом и осунувшемся лице, что именно он услышал.
— Что? — переспрашивает.
— Но только возьми пистолет на разговор всë-таки, говорю.
Чес глотает слюну, отдающую спиртом, и просыпается у себя на квартире на скомканной кровати, лëжа на спине, наполовину укрытым одеялом, и с чëтким ощущением тошноты.
Над головой — матовый натяжной потолок. В комнате запах живого тела.
Тянет руку к тумбочке рядом с кроватью, не разлепляя глаз, врезается ей в стоящую бутылку виски, но нащупывает телефон.
На дисплее отображается половина четвёртого утра и дата две тысячи четвёртого года.
Май.
Чес кладëт телефон под подушку, переворачиваясь на левый бок, чтоб так сильно не мутило. Шарит рукой на второй половине кровати вслепую и нащупывает чужое бедро под общим одеялом.
Приподнимается на локте и целует спящего Ди в оголëнное плечо, солëное от засохшего пота.
***
Глэм умер восемнадцатого мая в две тысячи восемнадцатом. И тот день, по иронии, был пятницей.
Сухая констатация факта в новостной сводке: «не справился с управлением». Глэм умер лицом в выпустившуюся подушку безопасности с разрывом селезëнки и несколькими сломанными рëбрами — пристëгнутый ремень сдавил от силы столкновения.
Глэм умер на одном из оживлённых проспектов в центральном районе города примерно в половину третьего пополудни среди множества очевидцев.
На четырëхстороннем перекрëстке при красном сигнале светофора не сработали тормоза. И в этот момент поперëк движению летел на превышающей скорости камаз.
Кия Сорренто Глэма попала прям под колëса двадцати пятитонной железной массы. От силы удара откинулась и перевернулась, проехав бочком по испещрëнному асфальту, а потом грустно крутила колëсами ещë какое-то время.
Окна с пассажирских сидений все вылетели, как от газового взрыва. Осколки были в том числе и в Глэме.
На видео с места происшествия кровавое темное пятно под раскуроченной машиной.
Чес знает точно: Глэм умер не сразу. От внутреннего кровотечения мгновенно не умирают.
В любом случае, по приезде бригады скорой помощи пульс уже не прощупывался.
О чëм думал Глэм, умирая?
Понятно, что о семье.
Понятно, что о быстротечности жизни и внезапной оконцовке.
Но Чес надеется, что на какую-то долю секунду у Глэма всë-таки промелькнула мысль о нëм.
Хоть какая-нибудь.
Пусть даже плохая.
***
Чес на похоронах не был, кутью не ел и водку за упокой не пил. В траур не наряжался и про сорок дней в последствии забыл.
Живому Глэму он не нужен был, мëртвому — подавно. Да и Себастьяна, — мужа и отца двух детей, примерного семьянина, — которого за место Глэма хоронили, Чес знает плохо. На могилу чужую приходить — кощунство и неуважение к покойнику.
Оставшуюся зелëную олимпийку в старом импровизированном штабе на месте подвального спортзала Чес оставил храниться на вешалке в шкафу. Там, в этой олимпийке на плечиках, Глэм для Чеса похоронен.
Хоть и висела семнадцать лет до его смерти.
Шкаф этот Чес все эти года ни разу не открывал.
В нëм же — тот пистолет, сложенный в обувную коробку, прикрытый газетой. До сих пор заряженный, только с одной потраченной пулей.
В руки брать страшно.
Вики как-то кричала, что первым сдохнет Чес от передоза. И в трубку Глэму плакала на каждой вылазке, что тот дома не ночует и что она не хочет овдоветь в свои неполные двадцать лет.
Вцепилась, как в последнего живого мужика на всей планете.
Ребëнка под сердцем тогда уже носила, им же Глэма на поводок посадила. Подтвердившемся на плановом УЗИ сыночкой рядом с собой удерживала. Расчëт хороший — Глэм повëлся.
Периодически истерики закатывала такие, что в общежитие при чушке своëм сбегала и на звонки не отвечала. Дешёвая манипуляция.
Плакала, что жизнь такую — по съёмным квартирам и с зашторенными окнами — не хочет. С тюрьмы, если что, ждать не хочет. Распознавать обезображенное тело на столе морга не хочет. Не хочет быть женой вполне себе легко устраняемого криминального элемента. Хочет — любви, семьи. Обычную жизнь. Мужа рядом, как защиту, и уверенность в завтрашнем дне. И, по-хорошему, ещë отпуск на море каждый год.
Глупая.
Всю жизнь бежала от последствий дел мужа своего, шкерила счастье женское, Глэма все мосты сжечь заставила. Наивная дура, думала легко так всë — оторвать и выбросить можно: заплатку сорвать и купить новую рубашку, а прошлое — на половые тряпки пустить.
Не так это работает. Чес говорил ей, что не получится ничего.
У Глэма тогдашнего, ближе к началу нулевых, — трупы в полигоне и братская могила в лесополосе под линиями электропередач. Порошок в сейфе рядом с котлетой нала, собранной с процентов крышевания. Привычка нож везде с собой раскладной таскать и перманентная точка прицела на лбу от снайперской винтовки. Все его видят и все на него смотрят.
Глэм был, как и сейчас Чес, живым трупом. Был им ещë до того, как Вики ему невестой будущей повстречалась. Заражённый синдромом внезапной смерти. Враги везде.
Это правило, написанное кровью чëрных дворов: ответить рано или поздно придëтся за всë. И эта закономерность сильнее призрачного фатума.
Где тут сына растить, когда столько всего за плечами?
Глэм ответил за всë, спустя семнадцать лет размеренной жизни. Жизнь разделил свою на две части — первую, неудобную для Вики и семейному счастью, заныкал куда-то в подполы своего дома на земле и думал, что прозвище его в хрониках улиц останется при нëм живом.
А прошлое, забетонированное в основание семейного гнëздышка, оказалось бомбой замедленного действия.
Вики Чесу тогда не верила, платье свадебное себе выбирала и пелëнки-распашëнки скупала, невзирая на то, что дом-то строится с кровавых денег.
И Глэм отошëл от дел, чуть повременил, правда, но ушëл к две тысячи первому году. Сына воспитывать, семью строить. От Чеса ушëл — с его разборками, ножами и оружием. Оставил Чеса, как козла отпущения. Будто Чес в болото это его с собой утянул, а не вместе они в нëм увязли.
А сейчас — Глэм мëртв. И далеко не по воли судеб.
И Чесу даже Вики немного жаль — у неë горе, должно быть. Горе по глупости собственной, но горе.
Но это не отменяет того факта, что Чес Вики, спустя почти двадцать лет, держит за полнейшую непробиваемую дуру.
***
Чес после смерти Глэма запил.
Столько лет рëбра все сращивал в единый костяной каркас, чтоб бронежилет под кожей носить, — жизнь обязала. Ни одно лезвие, ни одна пуля шальная грудь не пробили, но кто ж знал, что внутри под бронежилетом закровоточить и заболеть так может?
Нужно было время, чтоб срастить внутри что-то подломанное обратно. Криво-косо, но хоть как-то, чтоб дырка в сердце от каждого вдоха не свистела.
Сукровица гадкая от внутренней раны только альфа-спиртом смывалась.
У Глэма на его Киа Сорренте оказался подрезан тормозной шланг.
Чес находит простое объяснение случившемуся в принципе талиона: око за око, зуб за зуб.
Чесу пьяному, постоянно по утрам опохмеляющемуся, снится постоянно одно и тоже: дорога ночная, машина и Глэм по правую руку. Сюжет заходит периодически дальше, и Чес, просыпаясь, каждый раз убеждается, что память — есть то сучье место, где находится ад.
Диснейлед в Освенциме на тонком льду.
Метал пистолета в собственной руке нагревается от собственного тепла кожи, и в сжатой ладони ощущается продолжением тела. Тяжесть даже не чувствуется.
Чесу снится, как он жмëт на курок без задней мысли, направляя дуло куда-то а собравшуюся толпу.
Чесу снится, как пуля ровно в грудь попадает тому пацанëнку в синей фуфайке. И место прострела чернеет, разрастаясь. Уши заложены от хлопка выстрела, и глаза запоминают всë: в миг побелевшее лицо и чужие губы потресканные, давящиеся ночным воздухом.
И на колени пацан — ему, наверное, даже восемнадцати не было — сразу падает, сгибаясь болью, руками дыру рванную на груди заткнуть пытается, а кровь льется между пальцев, на землю капает.
За всю свою жизнь Чес убил только одного человека. В июне двухтысячного.
С Глэмом они ехали на разговор по делëжке асфальта, в восточную часть области. На встречу с главным мелкой группировки «Коника», наживающейся на взымании платы проезжающих по трассе машин в город. Ребятки не особо крутые, не особо умные, но без меры наглые были — в том числе и автобусы-мерседес, набитые незаконным оружием, кошмарили.
Перевозчики наняты были Чесом — барыжить оружием во все времена было престижно. Когда это оружие в наглую берут за неведомый, необговорëнный процент, — неприятно. Дела так не делаются.
Договор был на мирные переговоры с ожидаемыми уступками в компромиссе. Два человека с «Коники», Чес и Глэм по другую сторону. Без стрелялок и битьëм арматурой.
Но плохое предчувствие Глэма оправдалось.
«Коника» вышла злой толпой, вооружëнной до зубов.
Чего хотели добиться — непонятно. Но крайние решения, как и война, — дело молодых. Кровь ради крови — да и только. Игра в сильнейших: кто поверг, тот и главный.
Чес стрелял почти что вслепую и думал залпом в воздух отвлечь.
Пришил в итоге младшего брата главаря группировки. Видимо, приведённый был посмотреть, как дела решаются. Так и закончил.
Чес помнит, как Глэм его за рукава бомбера, цепляясь крюком за запястье, к машине тащил, подскальзываясь на мокром от дождя чернозëме.
И глаза испуганные у него были. Не за Чеса, за Вики продолжал бояться — и бежал, и пульс, сконцентрированный на его подушечках пальцев, током бил.
В машине обратно ехали молча. За ситуацией следили, и после — водителей с товаром окольными путями по области водили, чтоб не нарваться. А потом слышали краем уха из сгустка слухов, что главный «Коники» в тюрьме сидит за убийство. И выдохнули вроде бы. Замяли и забыли.
Глэм ушëл из дел через пару месяцев.
Чес запил после смерти Глэма сразу после телефонного звонка.
Номер, позвонивший ему восемнадцатого мая две тысячи восемнадцатого, был неопределëн.
По ту сторону трубки после стандартного «алло»:
— Помнишь июнь и «Конику»? — голос мужской, переломанный.
А потом:
— Включи телевизор, новостной канал, ответочка тебе прилетела.
На матовой поверхности пульта от рук Чеса оставались пятна вспотевших пальцев, а на новостном канале — репортаж с места ДТП.
Лужа крови под перевëрнутой машиной.
Бегущей строчкой внизу экрана: "установлено имя погибшего".
— Мы теперь квиты, Чес, — и следом гудки законченного вызова.
Сердце в пятки.
Чес до сих пор не уверен, что, спустя семнадцать лет, за всë по всем правилам ответил именно Глэм.
У Чеса до сих пор гнойным нарывом внутри есть ощущение, что за всë тогда ответил именно он.
Брат за брата.
Вина глушилась ещë две недели в алкогольном запое.
За всю свою жизнь - Чес считает - он убил двух человек.
