Жизнь продолжается

Ди себе семнадцатилетнему даже в обмен на лучшую судьбу никогда бы не рассказал, насколько широко может раздвинуть ноги перед Дядюшкой Чесом, натягивая жилы, что гвозди можно к коленям прибить рядом с плечами, распяв по постели. Ди никогда не расскажет себе семнадцатилетнему, как сжимается весь в истоме от двух двигающихся пальцев в собственной заднице, растягивающими под размер члена. Никогда не расскажет, что воздух глотает, задыхаясь, каждый раз, когда его, дрожащего от собственных тяжёлых яиц, насаживают на член сильные жилистые руки, по-хозяйски сжимающие бёдра до белых пятен и ноющей боли в мышцах. Ди никогда не расскажет, как плавится и озоляется до пепла, ощущая себя запертным и сложенными в несколько погибель в узком муфельном шкафу, когда Дядюшка Чес в постели шёпотом, низким и хриплым, по-своему ласковым, его просит: — Раздвинь попку для меня, сонечко, — выбивает нежным прикосновением ладони к бедру искру и поцелуем за ухо бензина подливает. И Ди, конечно же, никогда не расскажет, что руки собственные дрожат, но делают — кладёт ладони на покрытые потом ягодицы, соскальзывает пальцами, но раздвигает их в стороны, цепляясь за свою кожу ногтями, чтобы не отпустить. От смазки между ног холодно, что мышцы мелко дëргаются, и дырка раздразненная пульсирует после пальцев в ожидании члена. Ди никогда не расскажет, что внизу живота от каждого глубоко толчка трепыхает всë, будто это те клишированные бабочки. Ди бьëтся, царапая простынь, под весом тëплого тела, прилипшего сверху грудью к лопаткам, как рыба, пойманная в сетку. Ди никогда не расскажет, как прикрывает глаза, оглушëнный от одних звуков шлепков кожи об кожу и бешено молотящего кровь сердца где-то в пересохшем горле. Не расскажет, что любит, когда его трахают лицом в подушку. Не расскажет, как дëргается и крепко сжимает угол сбившегося пледа от случайных прикосновений постельного белья к своему текущему члену, будто током ударенный, и позволяет подобрать себя, дëрнув за таз от простыни, чтоб не тереться и без рук кончить. Не расскажет, как ему это нравится — быть послушным. Быть маленьким, подмятым как удобно, почти что затреноженным хваткой рук. Ди не расскажет, что ему нравится угождать, подмахивая задницей каждому толчку, выгибаясь, раскрываясь и перекатываясь мышцами под чужими ладонями. Ди никогда себе семнадцатилетнему не расскажет, что почти близок к оргазму, как только слышит: — Какой же ты сладкий, — тихим рыком от Дядюшки Чеса со сбившимся от ритма дыханием, наклонившемся над ним, чтобы легко коснутся губами в прохладном поцелуе плеча. Как же приятно слышать: — Какой красивый в этой позе. — Давай, раскройся пошире, чтоб я всë видел. — Простони, как тебе приятно. Ди никогда себе семнадцатилетнему не расскажет, что Дядюшка Чес в постели распускает ему волосы, выпутывая хвост из резинки. И волосы эти — к лицу и к плечам липнут, сбиваясь в ком в хватке на корнях затылка, когда Ди стоит еле живой в колено-локтевой, припечатанный лицом пускает слюни на подушку и, намокая от напряжения, принимает вбивающийся в задницу член. Волосы натягивают скальп, наматываясь по чужой блажи на кулак, и Ди вслед за ними гнëтся в спине так, чтобы точно член проезжал по простате. — Держи осанку, держи. Вот так, молодец… Ди никогда бы не рассказал себе семнадцатилетнему про анальный и тем более множественный оргазм, когда его, только что испачкавшему всю простынь спермой, слюнями и потом, снова берут по самые яйца, входя со всхлюпом, или мучительно вылизывают, проходясь языком по всем паховым складкам, чтоб проникнуть кончиком в красный и расслабленный анус, царапая нежную кожу колючей щетиной. И руками за бëдра держат, отпрянуть не дают, задницу к своему лицу вдавливая, игнорируя всхлипы, звонко хлестая до красного следа пятерни по брыкающимся ногам. Ведут к очередному оргазму с бешеной скоростью, толкая в пропасть с эффектом свободного падения, как на вагонетке отпускают по крутому склону на американских горках. Ди каждый раз думает, что от второй волны оргазма, прошибающему всë тело до контузии, умрëт от лопнувшего сердца. Но каждый раз, падая, обмякнув всем телом, стекает тряпичными ногами и руками на мокрую постель и почти теряет сознание от приступа гипервентиляции. Потом приходит в чувство от ощущения сухих салфеток по коже, вытирающими от спермы. И слышит тихое шëпотом: — Дыши, мой хороший. Ди закрывает глаза и дышит, как никогда ощущая, что он живой. Тычется носом в чужое плечо, пригреваясь, и, высыхая, мëрзнет, притираясь всем телом к тëплому дядюшке Чесу. И внутри так тихо, пусто и спокойно. Ди ощущает свою душу выженным полем, обдуваемым приятным ветром и согретый солнцем. Ди никогда себе семнадцатилетнему — и вообще никому — не признался бы, что он знает всё это в красках — познал, — в сравнении. И Ди точно знает, о чём перед собой семнадцатилетнем молчит. *** Ди двадцать два. И он бежит. Он бежит без определённой цели. Без чёткого осознания точки «Б», в которую направляется. Ди просто бежит. Как можно дальше. Как можно быстрее. И морозный воздух зимней ночи обжигает вздувшиеся лёгкие. Горло горит, дышать становиться труднее. Уши заложило. И передние пряди волос заиндевели. Ди бежит вдоль трассы, перепрыгивая через сугробы и ловя равновесие на льду. Ди падает и тут же встаёт, отталкиваясь руками от земли, скользит ногами, но встаёт. Ди бежит, ослепляясь от фар дальнего света проезжающих машин. Ди бежит без куртки, в кроссовках, в январе. Мимо рядов тёмных деревьев, мимо перекрёстков, мимо табличек с названием ближайших посёлков. Не сворачивает. Бежит по прямой — туда, где конца дороги не видит. Бежит ни о чём не думая. Бежит через силу и через ощущения подкатывающей тошноты к горлу. Бежит через боль в икрах ног. Бежит, невзирая на мокрые от снега кроссовки. Бежит, ощущая как чужая кровь на руках от холода сворачивается, натягивая кожу ладоней. Бежит, всё ещё чувствуя тяжесть рукояти ножа в правой руке. Буквально полчаса назад Ди убил человека. Нож вошëл в кожу живота, с удара разорвав покровы плоти, и, смазанный склизкой кровью, вогнался на всë лезвие глубже, как по маслу. И красного было так много, что с рукоятки по пальцам к предплечьям начало течь. И сейчас — Ди бежит. И над головой — россыпь ярких звёзд. Белый месяц. И давящая пустота. Ди — совсем один. На этой дороге. В этом городе. Во всём мире. И сам знает — бежать некуда. Бежать не к кому. И делать нечего. Плана нет. И просто бежит. Его ловят примерно через полтора часа с его побега. Во втором часу ночи, в просёлках на трассе M4. Лорди с Бобом догнали его на служебном Мерседесе-Бензе семьдесят пятого года выпуска. Загнали в поворот на поле, и Ди, честно, пытался бежать по нему, преодолевая собравшийся здесь по колено снег. Но быстро сдулся. Ди сдался, запнувшись, не сумев поднять ногу из-под снега, и упал на землю. И тут же почувствовал кольнувшую скрючившую его пополам боль в области рёбер от внезапно прекратившегося бега. Ди пытался дышать. Раскрывал губы, сдавливал усилием грудную клетку, но глотку схватила судорога от холодного воздуха, тут же ударившего трахею. Ди почти задохнулся в приступе кашля, вывернувшись наизнанку. Цеплялся руками в мокрый снег, стараясь унять приступ. И всё-таки вздохнул — мелко, чуть-чуть, но вздохнул, и голова закружилась. Кожу ладоней кололо обморожением. Его, как софиты, осветил свет фар от старого Бенза, тихонько подъехавшего за два метра, с потрескиванием подмявшего колёсами массу снега. Дверь пассажирского сидения рядом с водителем громко хлопнула, отозвавшись эхом по заснеженному полю. Лорди вышел к нему, сняв пистолет с предохранителя. Но на Ди не направлял, просто держал около себя, зажав рукоять в руке, дулом в землю. — Сучёнок мелкий, — отплюнулся он, с усилием ступая по снегу, подходя ближе. — Пришил бы тебя прямо тут, собаку драную! Ди, трепаясь конечностями, с чужим усилием приподнимается за схваченный ворот свитера. И уже не сопротивлялся, ощущая, как снег облепляет его щиколотки, оголившиеся из-под задравшихся штанин. Ди пытался отдышаться, прикладывая все усилия к тому, чтобы держать веки открытыми. Смотрел замутнённым от выступивших слёз глазами на перекошенное от злости лицо Лорди на фоне звёздного тёмного неба. Лорди трясёт его за ворот свитера, как игрушку, наклоняется к нему: — Ты что натворил, тварь такая?! — орёт, брызгая слюной, сжимает ворот только сильнее, до боли в собственных пальцах. — Ты, блять, зарезал его! Ты понимаешь? Зарезал! И Ди тянется слабо, дрожа от холода, к тянущей его за свитер руке, чтоб натянутые швы не душили шею. Слышит голос Лорди, как через толщу воды, совершенно обессиленный отступившим адреналином. И лепечет тихо под шум проезжающих по трассе других машин: — Он приставал ко мне… — и сухой язык бьëтся об бледную ротовую подость. Лорди бьёт его наотмашь по скуле тут же. Не кулаком — кулаком нельзя. Бьёт раскрытой ладонью, даёт оплеуху, утяжелённую весом колец на пальцах. Ди падает набок, поскуливая. Снова кашляет, скрючившись в снегу. Прячет лицо в ладонях. И скулит, скулит, скулит от собственной беспомощности и ломоты по всему телу. — Это твоя работа — чтобы он к тебе приставал, — рычит Лорди, ставя обратно пистолет на предохранитель, и подтыкает оружие ремнём за спину. Он стоит над Ди, смотрит пару секунд на дрожащее тело, и выпрямляет спину, закидывая голову к небу с тяжёлым вздохом. Потом — резко наклоняется и берёт снова Ди за воротник уже двумя руками. Тащит к машине, животом по снегу под плачущий стон. Надо отвозить обратно. Туда, откуда подлец сбежал. — Боб, мать твою, оторвись от баранки и помоги мне с этим мальчишкой! Лорди нервничает, готовый пустить Ди пулю в затылок прямо здесь на поле, выместить напряжение в громком хлопке пороха. Чес-то, блять, наверняка уже всё знает. Уже, блять, скорее всего здешние крысы всё ему доложили. Ехать теперь — объясняться. Поминутно всё рассказывать — что, где, зачем и когда. Объяснять ему на пальцах, стараясь держать лицо и в штаны не обосраться: как это, мальчик-на-одну-ночь взял и зарезал своего клиента в его борделе? *** Ди завязали руки поясом от махрового халата, конец которого привязали к одному из прутьев изголовья кровати. Чтоб не бегал и, не дай бог, не догадался с окна вывалиться. Ди поместили на последний этаж пятиэтажного борделя с вывеской «Надежда», замаскированного под придорожное кафе с прилегающим мотелем для дальнобойщиков. Ди закрыли в самом дальнем двухместном номере с одной кроватью, — здесь все номера такие, — под ключ. Закрыли одного почти на сутки после того, как поймали, и сказали не издавать ни звука, не пугать посетителей, — иначе ремнём отпиздят, чтоб неповадно было. Большим угрожать ему было нельзя. Чес рано или поздно приедет. А показывать ему избитого мальчишку — вообще не вариант. Чес очень серьёзно относится к сохранности своих мальчиков и девочек. Очень серьёзно вплоть до того, что готов пальцы ломать тем, кто не уследил. Лорди так и не определил с Бобом, является ли Ди, после того, сколько проблем он принёс, исключением. Но рисковать не решились. А Ди и застонать полноценно не может — горло болит. Его как привезли мокрого от снега, так и оставили — одежду сменить не дали, отогреть не старались. Не заслужил. Ди чувствовал, что у него поднялась температура. Простыл. Колотило и лихорадило до стука зубов. И пояс от халата, крепко держащий руки, раздражал, что поспать всю последующую ночь у Ди не получилось. Ди ждал ночь, ждал утро, ждал день и вечер. Сполз с кровати в момент, когда ощутил, что все мышцы спины затекли от положения лёжа, и сидел коленями на полу большую часть времени, оперившись лбом об матрас. Держал глаза закрытыми и шёпотом считал до ста и обратно, чтобы чем-то себя занять и отвлечься. Вспоминал таблицу умножения. Провавался моментами в сон. Тихо поскуливал, когда совсем плохо было, и голова раскалывалась от повышенной температуры на две части. Ди не знал, что будет. Ди хотел бы замёрзнуть насмерть на снегу в том поле. Потому что устал жить, как дворовая собака. Год назад он ещё был в магистратуре. Жил в общежитии, питаясь пустыми макаронами. Ходил на работу, пытался свести концы с концами и тогда плевался от этой жизни. Но сейчас — сейчас жизнь намного хуже. Сейчас жизни, как таковой, уже нет. Ничего от жизни не осталось. Тупое существование по инерции. И Ди уже не знает, ради чего — чего добивался? Мать бросила. Отец мёртв уже, как пять лет. Из универа его давно уже исключили. А накопленные долги, — так его уже нигде не найдут, чтобы взыскать их. Да и с чего, их взыскивать, эти долги? У Ди ничего не осталось. Даже фамилии. Только если его долги не дошли до матери и не обязали возмещать их за сына самой. А так — ещё хуже. Это уже вообще край. Ди преследовал другую цель, когда набирал кредиты: ослабить давление на мать, чтоб она себя не расстрачивала себя на двух сыновей. Ди думал, что справится. Ди не справился. Ди не справился и прямо сейчас находится в таком говне, что единственным верным решением было не бежать вдоль трассы непонятно куда и непонятно зачем, а бросаться под колёса проезжающей по ней машин, чтобы сбили его к чёрту. Ди убил человека. Это теперь точно подтвердилось. Лорди сказал — убил. Зарезал. От внутреннего кровотечения в брюшной полости — взял и подох. И кровь чужая въелась под ногтями Ди, пальцы пахнут чем-то кисло-тошнотворным. Лорди не знал, куда деть труп. Прикапывать в полях не хотел — вдруг Чес приедет, захочет посмотреть и заняться этим самостоятельно. Оставлять в номере не вариант — вонь разнесётся от разлагающегося тела. Что в итоге решил Лорди — Ди не знает. Ди знает, что человек не просто клиентом был. Кем-то важным. Лорди, когда продавал этому мужику Ди, улыбался ему натянуто-вежливо и нервно часто кивал головой. Угодить старался. Номер сдал со свежими простынями. Поднос с фруктами и прочей закуской вместе с бутылкой шампанского приволок из кафе на первом этаже, вместе с мясом под каким-то соусом и набором столовых приборов, в котором лежал тот самый нож. Лорди, ведя тогда за плечо Ди к двери того номера с клиентов, припёр его перед самым порогом лопатками к стене и сказал: — Без глупостей, — пальцем наказывал, смотрел прямо в глаза. — Ноги раздвинул, поахал и на бочок. Без выебонов этих твоих. За дорого тебя, падлу, отдал. И Ди, честно, старался сделать всё по намеченному плану. Любезно предложенный бокал шампанского выпил. Зажимания потерпел. Даже поулыбался мужику. И мужик был не плохой — не боров, как обычно, а поджарый, подтянутый, под сорок. С бородой с окантовкой, с бакенбардами тёмными. И относился к Ди аккуратно, вежливо. Осторожно раздевал, целуя плечи, каждый оголившийся участок кожи, запускал в волосы пальцы на затылке. И Ди жмурился тогда. Жмурился, чтобы не видеть этого. Чтобы абстрагироваться. Рано или поздно это должно было произойти. Ди не спал ни с кем до этого. Ди продали за дорого как девственного мальчика, с тоненькими ножками и длинными блондинистыми волосами, очень похожего на девочку. И держали его, Ди, в этом борделе за внешность и комплекцию. Как экспонат. И на девочку похож, и девственник, и выглядит младше своего возраста. Лакомый кусок для сторонников педофилии. Лорди не глупый мужик: Ди держал, цеплялся за него всеми силами. Но в работу пустить его никак не мог. Ди не отдавался. Подрочить себе давал, сам за чужой хуй подержаться мог. Но брать в рот не умел по известным причинам. И пальцами даже в задницу себе залезть не давал. Прошлого клиента укусил за попытку. Лорди, попытавшемуся взять всё в свои руки, зажав на кровати, Ди лицо расцарапал, зацепив веко. Потом — скулил от красных полос на бёдрах и на боках от ремня, без ужина, но не сломался, трахнуть себя никак не давал. И деньги не приносил особо. За дрочку и за то, что позволил себе отлизать, — много денег Ди не заработал. И Лорди постоянно ему говорил, что Ди никак не окупает элементарно то, сколько он ест. А держать то, что приносит ему убыток, Лорди не собирается. И на улицу Ди обратно не хотелось. Под мужика того ложиться тоже не хотелось. Но — Ди решил — издержки профессии. Потерпеть ночку — и там легче будет. И в тепле, марафете, ласке и заботе будет. Сам же в бордель пришёл. Мужик попытался подмять под себя Ди прямо на диване за столиком, где лежала закуска и еда. После выпитого бокала шампанского Ди смог ещё позволить сжимать свои бёдра и стянуть с себя рубашку. Даже плечи с шеей подставлял под поцелуи. Даже дышать томно пытался через рот, показывая как ему хорошо. Подбираясь ближе к заднице, мужик расходился на движения более резкие. Штаны с Ди грубо сдëрнул, ожогом притëрвшейся по коже до шипения. Нервно выпутывал его ноги из штанин. Трусы стянул одним рывком до треска натянувшейся на них резинки. Придавил к дивану своим весом, прошёлся языком по лицу Ди, и улыбнулся, скалясь: — Сейчас ты уберёшь подальше свои зубки и хорошенько оближешь мне пальцы, — давил голос на неискреннюю даску. И Ди, со спёртым дыханием, усомнился на секунду в происходящем, но кивнул. Всё-таки согласно кивнул и послушно принял два пальца в рот, проходясь по ним языком. Стараясь смочить слюной. Но с пересохшим от шампанского и общим волнением ртом сделать это удавалось плохо. Мужик играючись двигал пальцами между чужих губ, вводил их в рот Ди глубже, пытаясь залезть в самую глотку, но тут же уводил их обратно, чувствуя, когда напрягалось горло. Разводил пальцы, давая пройтись горячему языку по коже между ними, и снова старался ввести глубже в горло, пока Ди не закашлялся от подступившего рвотного позыва. — Чш-ш-ш, — шипел он вполголоса, давая Ди отойти от наступившего кашля. — Потом тебя этому научу. Это же не последнее наше свидание? И Ди, смаргивая подступившие слёзы, утыкался лицом в обивку спинки дивана, давая уместиться себе между оголённых ног и провести мокрыми пальцами по расселине. Дыхание Ди сбилось, как только он почувствовал в заднице резкую распирающую тянущую боль. Мужик старался впихнуть в него палец, чтобы растянуть и не порвать, но слюна — смазка так себе. Сохнет быстро. Так что Ди в свой первый раз ощутил, как это — когда тебе в задницу пытаются что-то засунуть на сухую. Ди сжимался, стараясь свести ноги вместе, но упирался ими в бока мужика. Старался с болезненным шипением отползти на локтях наверх, причитая: — Больно, больно, больно… Мужик, рыкнув, притянул его к себе обратно, схватив и дёрнув за бёдра, держал за ногу, прижав её к своему боку, и палец через взвизг Ди всё-таки засунул. Проход зудел от однородного предмета, мышцы ануса сами пытались его вытолкнуть, и Ди впивался ногтями за плечи мужика, жмурясь в гримасе боли и подвывая. Хрипел: — Хватит… Шептал: — Мне больно. Просил: — Прекратите. Мужик его не слышал. Сплюнул на свою ладонь, снова распределяя слюну по расселине Ди, резко ввёл в него палец по самую костяшку, что Ди от боли подбросило на этом диване. Палец внутри двигался, травмируя напряжённые мышцы, заставляя выть на высокой ноте. Ди постарался лягнуть мужика ногами, пинаясь и вырываясь, но тот был сильнее. Схватил Ди за горло, обездвиживая, рыкнул, чтоб терпел, и продолжал растягивать, быстро вводя пальцем, вынимая и тут же засовывая обратно почти на полную длину. И, как только Ди копошился, сжимал руку на его горле чуть сильнее. Ди краснел уже от нехватки воздуха, хрипя стоны, ощущая, что ещё чуть-чуть и бешено бьющееся сердце прорвёт своим отзвуком в ушах его барабанные перепонки. Ди потянулся рукой к столу. На слепую нащупав на подносе нож. Мужик уже руку в трусы свои пустил. Отвлëкся. И через пару мгновений застыл с вытащенныи членом в руках, прошитый ножом, широко раскрыв глаза и рот, чувствуя как по бëдрам течëт собственная кровь. Так всё и случилось. Потом — Ди бежал. Убежал неудачно, был словлен, притащен за шкирку обратно на место убийства. Боб приносил ему еду. Пытался напоить водой с рук. Притащил даже сюда кувшин с фильтром, поставил его на прикроватную тумбочку рядом с нетронутой тарелкой и полным стаканом воды. Ди не реагировал. Упирался лбом в матрас, сидя перед кроватью на коленях, и дышал через раз. Боб ничего не говорил. Обронил только, уходя, перед тем как закрыть за собой дверь: — Чес очень зол. Ди было всё равно. Ди тогда не знал, кто такой Чес. *** Чесу сорок два. И ему и так в жизни хватает всяких передряг и проблем, чтобы разбираться ещё и с этим дерьмом. У Чеса — порт на краю города с поставкой наркотика. У Чеса — встреча с группировкой района, где он хочет пустить своих барыг. У Чеса — трупы в захудалом ночном клубе, где его же придурки, находящиеся в его подчинении, перестреляли друг друга из-за неподелённого процента за продажи нелегального оружия. У Чеса весь день телефон разрывается. То крупные барыги на передозировки на своей точке распространения жалуются, говорят, дурь не чистая, брать уже никто не хочет. То поставщики с порта и с таможни названивают, каждый раз откладывая время приезда, ссылаясь на плохие погодные условия. То люди, которых он отправил убирать трупы в том клубе, звонят, говорят, не может белаз за телами сегодня приехать, чтоб погрузить их и прикопать где-нибудь за чертой города. И штраф ещё за неоплаченную парковку пришёл. Хреновый день. И весь кипиш, как всегда, в пятницу. И только Чес присел в своё кресло за рабочим столом, приехав после дел на арендованный склад, уже собравшийся вскрыть бутылку коньяка перед тем, как ехать на встречу с ребятами из группировки, как ему позвонил общегородской номер стационарного телефона борделя «Надежда». И, Чес, болезненно зажмурившись, очень надеялся, что им просто нужны деньги на закупку презервативов. Или деньги на химчистку после очередной проститутки, с неожиданно начавшимися месячными в момент выполнения работы. На той стороне трубки — Лорди: — Чес… И то, с каким тоном это было произнесено, Чесу очень сильно не понравилось. Лорди, как только наломает дров, блеет в трубку, бормочет что-то, говорит вяло, еле двигая языком, — и Чес никогда не может полностью разобрать, что он от него хочет, приходиться переспрашивать, заставлять говорить нормально, чтобы не терять времени и сил. — Что? — Чес пытается сдерживаться, спрашивает прямо и ровно, откидывая голову на спинку кресла. Закрывает глаза. Ну там точно не дефицит презервативов и грязные простыни. И это мысль, что Чесу на голову прилетит ещё одна срочная дебильная проблема, — ввинчивается толстым шилом куда-то в висок, насаживая и так гудящую голову на шампур, провоцируя ещё одну вспышку головной боли. — Помнишь, тебе звонили вчера от нас? — Лорди начинает издалека. — Помнишь, — передразнивает Чес, соглашаясь. А сам забыл. Забыл, что должен был разобраться с ещё вчерашней — или сегодняшней — ночной проблемой. Ночью, как раз-таки после того, как Чес ехал домой из порта, ему позвонили с «Надежды». В трубке был перепуганный парнишка-администратор кафе. Говорил: «сбежал, сбежал», «Лорди с Бобом поехали», «нож», — набор бессвязных слов. И сколько бы Чес не переспрашивал — яснее ситуация не становилась. Чес закончил тот телефонный звонок кратким «Пусть Лорди мне перезвонит», — и забыл с концами. А Лорди перезвонил. В начале четвёртого часа дня, но перезвонил. И сейчас Лорди по телефону дрожащим голосом объясняет: — В общем, тут мальчишка… Один. На продажу… Шило зарезал. Чес глубоко вздыхает, задерживая в лёгких воздух. — Зарезал? — переспрашивает. Глаза сам закрывает от тяжёлых век и губы закусывает. — Ножом в живот. Шило мёртв, — подтверждает Лорди. И Чес одними губами беззвучно проклинает бордель «Надежда» за всё, на чём свет стоит. — То есть, — произносит спустя молчание Чес. — Какой-то мальчишка с панели взял и пришил единственного человека, который мог мне сбывать угнанные машины? И Лорди говорит: — Да. Чес очень хочет ответить в рифму. Но сдерживается. Тут и так понятно, что — пизда. — Труп где? — спрашивает он только. — В морозильник в холодный цех кухни положил. — А мальчишка? — Я запер его в номере. Он бежать пытался. Ночью по трассе его ловил. Чес поглядывает на время, смотря на наручные часы. Скоро выезжать на собрание с группировкой. И пожрать не успел нихера. Целый день пробегал — ни куска в рот не успел положить. И в ближайшие часа два тоже не сможет, похоже. — Труп увези, закопай в лесу, — говорит он. — Приедут его ребята — чтоб все, кто в этой ёбанной «Надежде» обитает, как миленькие говорили, что Шило не видели и он не заходил. И, чуть подумав, добавляет: — Мальчишку не трогай. Сам разберусь. *** Чес приезжает к «Надежде» в одиннадцатом часу вечера. Сам за руль не садился — вызывал водителя. Ребята из «Универсама» приняли его, накрыв стол и поставив бутылку водки на его середину. Переговоры прошли удачно. Территорию под барыг отдали на своих условиях: в школах эту дрянь не распространять, пацанов разбодяженным не кормить, процент еженедельно отдавать. Всё ровно, тихонько и по-людски. Чес хотя бы салатов поел. Водкой в этот холодный зимний вечер чуть согрелся. И даже немного напряжение скинул. И заходил на крыльцо не с такими затёкшими плечами, что распрямится нормально не мог, как было с самого утра. С порога прямо рядом с ресепшеном — уже Лорди мордой своей запуганной в рот прямо смотрит, заискивающе. Тянется руку жать, но Чес протянутую ладонь игнорирует. Смотрит прямо, взглядом в лицо впивается: — Как так получилось? В борделе — пахнет сыростью, духота давит, отягощая запах еды, тянущийся с зала кафе. И плитка эта серая на полу, с грязными стыками между ней, раздражает глаз, вызывая ассоциацию со школьным полом. Лорди поджимает губы, убирая руку: — Мальчишка бойкий сильно. И Чес смотрит на него так же, поднимая брови в ярком недоумении. Лорди знает этот взгляд, буквально в переводе означающий: «охуел?». Лорди главный тут в этом борделе. Лорди ответственный. Лорди отвечает за всё. В том числе и за чужие косяки. За несколько лет работы здесь при таком статусе Лорди бы пора научиться объясняться. Но никак не научится. Чес думает — пора сменить его на кого-нибудь другого, но вслух не озвучивает. Вслух он говорит: — Принеси что-то не ниже сорока градусов. А сам думает, что Боб на его место никак не подходит. Тупой, как пробка. Калькулятором не сможет пользоваться, чтоб выручку высчитать. Пусть дальше будет в качестве охранника. Чес бы Шилу доверил борделем заниматься. Но Шило помер прямо в этом борделе. Был бы здесь Глэм, конечно, было бы по-легче. У Глэма всё по полочкам было, под контролем всё. Многофункциональный парень был. С тараканами, правда, с выражением эмоций и эмпатии проблемы были. Общаться с ним иногда тяжело было, — не от мира сего был. Зато сожаления к живому у человека не было. И в принципе сожаления к чему-либо. Зато не сомневался никогда. Не дрожал, не блеял. И не пылил. Холодный был. Стержнем стальным. Жаль, тоже помер. Чес принимает бутылку джина из рук Лорди. И позволяет себя вести к пятому этажу, к тому самому номеру, где сидит виновник очередной вылазки Чеса в какие-то ебеня, вместо того, чтобы поехать домой. Лорди по дороге говорит ему, что труп закопал в пятидесяти километрах отсюда. Говорит, люди его не приходили, не спрашивали. Говорит, кровь с дивана отмыл. Весь номер перемыл. Улики все хлоркой растворены. И, когда они преодолевают пятый лестничный пролёт, Чес перехватывает из рук Лорди ключ с номерком и самостоятельно проходит впереди него вглубь коридора к нужной двери. На этаже тихо. В соседних номерах никого нет. Здесь койки никому не дают из-за текущей крыши. И на пятый этаж тащиться никто не хочет. Да и трафик тут на трассе к въезду в город не такой дикий, чтоб все этажи забивать. Перед самой дверью Лорди говорит: — Не жрёт ничего. Не пьёт, — будто оправдывается, и Чес откровенно не понимает, зачем ему эта информация. — Забастовку устроил. Ща сам ещё кони двинет — мне ещё одного закапывать? Земля холодная, лопате не поддаëтся. У Лорди на ладонях — кровавые мазоли от черенка. Чес, отворачиваясь от него, вставляет ключ в замочную скважину: — Да залепись ты, голова от тебя болит. И Лорди послушно затыкается. Тихонько вздыхая. Чес заходит в номер, всё ещё держа бутылку джина в руке. И комната тёмная, освещается только настенной лампой над изголовью кровати. И из звуков — только подвывающий из щели в рамах окон вьюжный ветер на улице. В комнате, заключённый в стены жёлтых обоев в уродский чёрный цветочек, сидит мальчишка на коленях перед кроватью и упрямо вдавливается в матрас лбом. Растрёпанный весь, помятый, подобравшийся в колючий угловатый клубок, не реагирует на пришедших. Чес смело проходил вглубь номера, Лорди за ним тянется, закрывая дверь, остаётся стоять там и прислоняется к лопатками к стене, как на расстреле. — Молится, что ли? — спрашивает Чес больше риторически, ставит бутылку джина на кофейный столик рядом с диваном, прилегающим к стене и берётся за стоящий тут же рядом с журналами стакан. — С кровати слез, сидит так уже весь день, — отвечает хрипло Лорди, тихо, будто мальчишку боится спугнуть, к стене всё жмётся. Чес нагружено вздыхает. Наливает себе пятьдесят грамм джина в стакан, пьёт, опрокидывая его в себя, а то мутить от этих пяти этажей начало. Наливает следующий — побольше объёмом, чтоб потягивать. Хватает за спинку стоящий рядом стул и волочит его ножками к мальчишке с противным скрежетом. Подходит к кровати, разворачивает стул, и задерживается взглядом на прикроватной тумбочке. На ней — тарелка с пюре, стакан с водой, фильтр для воды, две круглые таблетки цитрамона и электронный градусник. Упаковка презервативов. Нераспечатанная. Чес садится на стул, чуть подаётся корпусом над мальчишкой, облокачиваясь о колени, и изучает, рассматривая. — Ты знаешь, что невежливо гостей игнорировать? — отпивает глоток из своего стакана, ставит его на пол, рядом с ножкой стула и возвращается в исходную позу, сцепливая руки в замок. Мальчишка носом шмыгает и плечи напрягает. С дрожанием набирает в грудь духоту воздуха: — Я гостей не звал, — хрипит, давя пропавший голос, стараясь хоть какие-то связные звуки через горло пропускать. Язвит — значит, не при смерти. — Но я же пришёл. Этот же, выставив руки, перевязанные синим поясом от халата, перед головой, прячет между предплечий своё лицо, всё упорнее тычась носом в матрас. Чес смотрит на перепачканные следы потемневшей крови на руках, слезающие засохшими ошмётками, крупинками разлетевшимися по белой простыне. — Кто руки ему связал? — бросает Чес, всё ещё гипнотизируя взглядом остатки крови. — Я связал, сопротивлялся, — говорит Лорди. — Наделал бы ещё тут делов. Чес не отвечает. Тянется к узлу пояса халата, но развязать его в таком положении мальчишки мешают его выбившиеся пряди волос с хвоста. И Чес, встав с насиженного места, тянет его назад за плечи, чтоб от матраса этого отлепился — раздражает уже. Сопротивления особого Чес не почувствовал. Поэтому подходит сбоку и садится на корточки перед мальчишкой, хватая за руки, заставляя выставить их перед собой, и, пыхтя, развязывает узел, отбрасывая конец пояса куда-то в сторону кровати. Опять хватается за плечи мальчишки и заставляет повернуться его лицом к стулу. Тот — глаза в пол, головы не поднимает, но повинуется, разворачиваясь. Лица за прядями особо не видно. И Чес садится обратно на стул. Видит кровавое свежее пятно на белой простыне прямо на том месте, где мальчишка впечатывался лицом, и тянет руку к чужому подбородку, приподнимая голову. Мальчишка дëргается, поддаваясь назад, и Чес говорит: — Да не ссы ты, — убирает другой рукой пряди волос, зачёсывая их за уши. Тот упрямо держит глаза зажмуренными. Не смотрит. Сидит так же на коленях, потирает красные следы от халата на коже рук. И дышит еле-еле. Мелко дрожит. И губа нижняя у него разбита, кровь шла струёй по подбородку, совсем немного корочка запеклась. — Кто бил? В ответ — молчание. И от мальчишки, и от Лорди. Чес цыкает раздражённо, прислоняет тыльную сторону ладони к щеке мальчишки. Перекладывает её на чужой лоб. Кладëт другую руку на мальчишечье плечо, придерживая аккуратно. — А горячий почему такой? — Температура, — шелестит Лорди где-то на другом конце комнаты. — Мерить не дал. Таблетки не пьёт. Воду не пьёт. Сидит страдает. — И ты его ударил? Лорди молчит. И Чес шёпотом посылает его к чёрту. Тянется к своему стакану с джином, отпивает, и ставит на прежнее место. И перед тем, как потянутся к стакану с водой на тумбочке, проводит сухой ладонью по блондинистой макушке, потом приставляет кромку к сухим потрескавшимся губам мальчишки. — Пей. Мальчишка не двигается. Чес поднимает стакан, смачивая его губы, но ответных действий никаких не получает. Стакан отодвигает с тяжёлым вздохом, но в руках на весу держит. Наклоняется к лицу: — Глаза открой. Что за детсад? Никакого поползновения к сотрудничеству. — Ща тоже тресну, — предупреждает Чес. Никакой реакции. Чес заводит стакан над годовой мальчишки и лëгким движением опрокидывает его, проливая на горячую упрямую голову воду. Тот дёргается испуганно, всё-таки открывая глаза. Вскидывает взгляд этот непонятный — полузадушенный, полувозмущённый — на Чеса, пригвождает голубой радужкой из-под мокрых ресниц. И у Чеса в голове что-то тихонько щёлкает, скрежеча пыльными шестерëнками. Внизу живота что-то лениво перевернулось, заставив вздрогнуть. Но Чес виду не подаёт. Ставит стакан со стуком на прикроватную тумбочку. И снова садится, смотрит в глаза мальчишки — тот не отводит, но супиться, смотрит исподлобья. — Ещё будешь? — спрашивает Чес серьёзно. — Или прекратишь представление устраивать? Мальчишка смотрит кусая губы, смотрит неотрывно, будто разглядывая. Глаза мелко двигаются, гуляя по лицу Чеса. — Если совсем голос пропал — хоть кивай или головой мотай, что ты как семимесячный, — говорит Чес, подпирает щёку рукой. Мальчишка мотает головой. — Больше не будешь? Утвердительный кивок. — Хорошо, — бурчит Чес, рассматривает лицо. Хмурится, когда глаза эти голубые рассматривает — ощущение вызывают чего-то очень хорошо знакомого. Скользит взглядом по носу, по подбородку, по губам, — и воспоминаний ноль. Никак не окликается. Вот глаза — да. Глаза знакомые. — Лорди, принеси паспорт его, — говорит Чес, не отрываясь, наклоняет чуть в голову в бок, внимательно изучая. И мальчишка вжимает голову в плечи под этим внимательным взглядом. Чувствуют — смотрят оценивающе. Дверь номера закрывается за Лорди, щёлкая замком. — Тебе восемнадцать хоть есть? — спрашивает Чес. Мальчишка кивает. — Что произошло? — снова задаëт вопрос, следом видит непонимающий напротив взгляд, сообразив, что задал вопрос не так. — Ладно. Ты ножом клиента своего зарезал? Чес видит поджавшиеся дрожащие губы от этого вопроса. Мальчишка смотрит внимательно, пытаясь предугадать реакцию от своего ответа, и, поколебавшись, тихонько кивает, не отводя взгляда. С носа капает вода на пол. И Чес берёт стоящие на той же тумбе бумажные полотенца, отрывает от мотка один кусок. — Знаешь, кто это был? — между делом интересуется Чес и вытирает полотенцем лицо мальчишки от воды особо не церемонясь, пока тот морщится. Потом — складывает полотенце напополам и ещё напополам, хватается пальцами за подбородок и почти прикасается к разбитой губе, чтоб вытереть кровь, как останавливается. — Ответ где? Мальчишка смотрит, и ресницы его касаются бровей. И замедленно мотает головой. И Чес в который раз за вечер вздыхает. Берёт свой стакан с джином, макает кончик полотенца в нём и прислоняет пропитанный спиртом кусочек к разбитой губе. Мальчишка морщится, издав короткий стон. — Да ладно тебе, рожу скорчил, — приговаривает Чес, прихлопывая бумажным полотенцем по губе. — Человек тот, которого ты нагло прирезал в моём борделе, человек был мне важный. Теперь ты убил его, а работу его выполнять у меня некому, — Чес, обработав разбитую губу, стёр полоску стекающей прежде крови на подбородке. — Так что ты лишил меня, надеюсь на время, источника дохода. Чес комкает салфетку, бросая её куда-то в сторону кровати, как и пояс от халата ранее. Наклоняется над мальчишкой, снова сцепливая руки в замок. — Отработать мне то время можешь, пока я нового человека на его поприще не найду? Мальчишка мнётся. Снова мотает головой — неуверенно и с опаской. — Значит, все деньги, которые ты будешь зарабатывать здесь, будут идти мне на счёт в качестве морального вреда. Так что бери больше клиентов. Сколько Лорди с тебя берёт за человека? Мальчишка, конечно же, молчит. — Дорого должен брать, выше среднего, — говорит Чес, снова тянется к тумбочке и мальчишка рискует обернуться, посмотреть за чем. — Не вертись. Чес хватает с тумбочки градусник, включает его и тот вяло пиликает. Чес через подол чужого свитера, засовывает градусник ему под мышку, и прижимает плечо мальчишки к рёбрам, чтоб держал хорошо. Тот схватывает быстро, что от него хотят, градусник держит. — Волосы у тебя длинные, волнистые. Глаза голубые. Ножки стройные. Сам — маленький. Тебя священники особенно любят? Никаких ответов мальчишка не даёт, смотрит исподлобья. — Пятёру берёт? Никакого ответа. Чес смотрит в упор, поднимая брови: — Ну, — подгоняет он. — Кивок — «да», мотаешь головой — значит, больше берёт. Или меньше. Но если меньше — значит, Лорди совсем дурак. Мальчишка не двигается. — Издеваешься надо мной? Мотает головой. — Коммерческая тайна? Мальчишка пожимает плечами. Чес смотрит с подозрением, внимательно цепляясь взглядом. И тот, не осилив, отводит глаза. Чес наклоняется к нему ещё ниже, пытаясь заглянуть в лицо. — Я терпеть не могу, когда не отвечают на мои вопросы, — говорит он с расстановкой, ставя паузы для удобоваримости. И чувствует, что мальчишка рядом с ним дыхание задержал. Слышит писк градусника, измерившего температуру, вытаскивает его. Тридцать восемь и семь по Цельсию. Выключает, зажав кнопку, и так же откидывает на кровать. Отстраняется, выпрямляя спину. Взгляд голубых глаз прослеживает за его движениями украдкой. Чес закидывает голову за спинку стула, устремляя взгляд в потолок, трёт пальцами сухие веки. — Груб он был с тобой, да? — вдруг спрашивает он. Выпрямляет шею, снова смотрит. — Тот, кого ты зарезал. Кивок. — Сильно? Кивок. — Больно было? Кивок. — Остановиться просил? Кивок. Двойной. Чес сжимает губы в тонкую линию. Неосознанно сжимает кулаки. Снова нагибается к мальчишке. Тянет руки к полам свитера и поднимает их на вверх, осматривая выпирающие рёбра и впалые бока, обтянутые бледной кожей. Следов рук нет. Значит, за них не удерживали. — Синяки где? — смотрит внимательно, готовясь уличить во лжи. А мальчишка тянется рукой к горлу свитера, тянет его вниз, обнажая шею. На коже — жёлтые нечёткие следы от пальцев. Чес знает, как выглядят следы от попытки удушения. И это — конкретно тот самый случай. Чес с комом в горле говорит: — Понял. И мальчишка смотрит на него выразительно — сказать что-то хочет. Движением пальцев подзывает наклониться поближе. Чес подставляет к самым его губам ухо, наклоняясь к худому плечу, и хриплым придушенным шёпотом слышит: — Я девственник… В этот момент слышится щелчок замка входной двери номера. Чес, прикрыв глаза, чтобы переварить эту информацию, выпрямляет спину, продолжая сутулиться в плечах. Открывает глаза — смотрит пару секунд на мальчишку, взглядом выражающего всё своё положение жертвы, и переводит взгляд на вошедшего в комнату Лорди. — Паспорт где? — почти что рявкает, утробно рыча. И Лорди семенит как-то посмелее, протягивая документ. Когда Чес забирает паспорт, тот семенит обратно в том же темпе, поближе к своей безопасной стеночке, рядом с дверью. Чувствует же, что пахнет жаренным. Чес раскрывает паспорт на первой странице. — Ты разговаривал с ним о том, что произошло? — спрашивает Чес, всматриваясь в открывшуюся ему цветную фотографию. Лорди говорит: — Нет. — Говна пакет, — парирует Чес, бегает глазами по строчкам. В паспорте написано, что перед ним сидит Ди, две тысячи первого года рождения, и фамилия Ди — Швагенвагенс. Чес замыкается на этом. Промаргивается. Снова перечитывает имя. Перечитывает фамилию. Смотрит на фотографию, в голубые глаза и блондинистые волосы. Почему-то кажется что взгляд замыленный. Листает паспорт на страницу прописки. Чуть нервно, оставляя на обложке отпечатки запотевших пальцев. В прописке указан дом, в котором долгое время, по информации Чеса, жил Глэм. Снова мотает на первую страницу. Снова перечитывает. Поднимает глаза с паспорта на Ди. Чудес ведь, насколько научен жизнью Чес, не бывает. — Отца как твоего зовут? — спрашивает он. Ди молчит, сглатывая, набирая в рот побольше слюны, чтобы смочить горло. — Скажи, как получится. Хоть первую букву. Ди откашливается, набирая в грудь воздуха, и, хрипя, сипит: — Себ… И тут же заходится кашлем, давясь собственной мокротой. У сердце у Чеса пропускает ровно один удар. Не двигается ровно одну секунду. Чес, не сообразив, хватает стакан с пола со своим джином, протягивает его Ди, и тот, хватая руками, тут же припадает к нему. Морщится, но осушает половину стакана. После — отрывается, шумно вдыхает воздух через рот, как после нырка в воду. И смотрит сквозь выступившие слёзы. Чес смотрит в ответ. Уже другими глазами. Смотрит в до боли знакомые родные глаза. — Не стой передо мной на коленях, — произносит он. — Встань.