Жизнь продолжается

Что будет, если — вдруг — отец погибнет в автомобильной аварии, когда тебе только стукнуло семнадцать? И погибнет он прямо в мае, как назло, перед самым выпуском из школы? И будешь ты, вместо подготовки к экзаменам, возиться с этими похоронными венками, гробами и ритуальными агентствами? Не бери в расчёт личностные переживания — поверь, будет не до этого. Представь — ты старший сын в семье. У тебя — овдовевшая мать, младший брат в пубертате и отец, к лицу которого в морге даже нос пришить не смогли, что в закрытом гробу придётся хоронить. Про то, что пришлось увидеть по факту после самой аварии, на самом опознании — лучше промолчать. Там камаз подмял под себя машину. И разбившимся в дребезги лобовым стеклом прошило тело. И ремень безопасности от удара при столкновении разорвал желудок к чертям. Ты — во всей этой ситуации, — лучшее, что сможешь сделать — оставаться хладнокровным. Надежда теперь только на тебя. Ты — старший сын. Даже похоронный венок с чёрной лентой и белыми буквами «любимый папа» не вызовут ровно никаких эмоций. Вся общая картина — мать в чёрном платке, плачущий младший брат, и это тяжеленное многотонное молчание за столом на совместных ужинах после очередного выбора гроба, или места для ямы на кладбище, или могильного камня, — будет приниматься тобой как должное следствие. И, когда гроб отца могильщики будут прикапывать землёй, ты подумаешь: «Наконец-то это закончилось». Так должно быть. По-другому быть уже не может. Самое ужасное, что жизнь-то продолжается. Самое ужасное — после такого нужно оклематься, взять себя в руки, и продолжать жить. Что с с тобой будет, если оно случится так? Ди не может гарантировать исход насчёт других. Но про себя он сказать может — с ним всё после этого будет нормально. Ди, если бы только мог, встретился бы сейчас с собой семнадцатилетним, и сказал бы ему: — Ты справишься. Обязательно бы встретился — только если бы мог, — и сказал бы то, что тогда семнадцатилетний Ди хотел услышать. Ты справишься. Ты сдашь экзамены. Ты поступишь на своё ПММ . Ди обязательно бы это сказал — потому что это правда. Ди рассказал бы себе семнадцатилетнему, что на втором курсе он будет принимать участие в проектах по построению математической модели базы данных одного из крупнейших производств страны. Ди рассказал бы себе, что он настолько способен и умён, что сможет создать собственный научный проект, где будет презентовать управление самолётом одним движением глаз через специальные, разработанные им, очки. Ди обязательно бы рассказал, что получит за эту научную разработку на одном из научных конкурсов пятьсот тысяч на реализацию проекта ещё на бакалавриате. Ди рассказал бы себе — про магистратуру, и про ожидания от аспирантуры. Ди рассказал себе семнадцатилетнему всё, — постарался бы вспомнить самое хорошее, что случалось с ним в жизни, — лишь бы сделать тому мальчику жизнь лучше. Хоть немного краше. Хоть немного понятнее в плане будущего. Уверить семнадцатилетнего Ди, без сил и желаний, что всё, что с ним было в том мае — просто затянувшаяся чёрная полоса. Ди бы хотел вселить в себя семнадцатилетнего уверенность в завтрашнем дне. Чтобы семнадцатилетний Ди кожу с себя не рвал, стараясь вырваться из установки «жизнь — говно» и при этом постоянно получать шмат дерьма в лицо от дико крутящейся фортуны. Но Ди — очень боится, — что семнадцатилетний он после всех вдохновляющих рассказов от себя двадцатипятилетнего через некоторое время после поступления в магистратуру буквально сам себя возненавидит. Потому что столкнётся с реальностью. С тем, что должно будет с ним случиться по независимым от кого-либо обстоятельствам. И это — самое обидное. Потому что тот Ди, который есть сейчас, — тот двадцатипятилетний Ди, — умолчит о том, что будет после побед в научных конкурсах. Двадцатипятилетней Ди умолчит о том, что на учёбу в магистратуре на самом востребованном направлении придётся брать ученический кредит из-за малого количества мест. Двадцатипятилетний Ди умолчит, что за те выигранные пятьсот тысяч на реализацию проекта, оказывается, надо отчитываться на протяжении двух лет, а не откладывать себе в карман на личные затраты. Двадцатипятилетний Ди, конечно же, умолчит о том, в каком он оказался в говне на втором курсе магистратуры, когда наступила практика и написание выпускной работы. Не расскажет о том, что он пошёл на производство для написания практики, которое содержит его научник. Не расскажет, что на производстве том по должности он будет инженером-программистом и ведущим специалистом по автоматизации технологического процесса, а на деле — будет, как все рабочие, таскать мешки и грести лопатой всякий мусор в плюс тридцать по цельсию и в минус двадцать по нему же. Ди не расскажет себе семнадцатилетнему, как тот научник, взяв его на крючок, обещался помочь ему выплатить его долги за неотчитанные, отданные родной матери как должное, пятьсот тысяч, и за учёбу в магистратуре. Как тот научник по ссуде вычитал пятьдесять процентов с его зарплаты, пожимая плечами, что его юрист ничего не мог сделать на суде. Как тот научник, манипулятивно заставлял его пахать по дведнадцать часов на ногах и в физическом труде на заводе в силу недостатка рабочих рук, лишь бы деньги с переработок на хлеб и сыр были. Про колбасу даже речи не велось. Не у матери же просить. Двадцатипятилетний нынешний Ди бессовестно соврёт себе семнадцатилетнему, потерянному и обессилившему в общем семейном горе, мальчику, что всё будет хорошо. И слепо даст ему панацею надежды на лучшую жизнь, оказав медвежью услугу. Тоже самое, что конфетой в яркой обёртке перед детдомовцем покрутить, подарить её, прекрасно зная, что под обёрткой — засушенный кусочек кала. Но Ди очень хотел бы всё-таки семнадцатилетнему Ди донести — он справится. И отца похоронит, и диплом получит. Но кал под красивой обёрткой придётся пожевать и проглотить. Но всё-таки — самое главное, — нынешний Ди никогда не расскажет себе семнадцатилетнему про Дядюшку Чеса. Самое последнее, что должен знать семнадцатилетний Ди — это, блять, про Дядюшку Чеса. *** У двадцатипятилетнего Ди нет даже времени думать о том, что будет завтра. Не то, чтобы даже строить на это «завтра» какие-то светлые надежды. Двадцатипятилетний Ди чётко знает: жизнь — это луч в геометрическом понятии, который не имеет конца. Не имеет конца, поддающимся расчётам математическим и физическим. Не имеет конца, если не углубляться в теорию вероятности. Ди чётко знает: для того, чтобы твёрдо чувствовать землю под ногами, ему нужен периодический курс фаназепама и холодное дуло пистолета поближе к рёбрам в кобуре, прикрытой за полами оверсайз-пиджака. Ди чётко знает: жить — это просто. Эту догму ему вдалбливал на протяжении трёх лет Дядюшка Чес. В прямом цитировании: «жить — как два пальца обоссать». Просто «жить» — ничего не стоит. Никаких особенных усилий. Набор разной степени около-компульсивных фишек, вырьирующихся от вегетарианства до пистолета под подушкой. Главное — найти гармоническое равновесие между своим прикрытым от остальных сумасшествием (на подобии вегетарианства или пистолета под подушкой) и окружающим пиздецом. Кто-то вообще пьёт, не просыхая, но ходит стабильно на работу. Кто-то ебёт на стороне левую бабу, покрасивее и помоложе собственной жены, и нежно целует своих детей в лоб перед сном. А кто-то живёт вообще без оглядки — без денег и в долгах. И, в большинстве случаев, такие люди чувствует себя в жизни нормально. Без особого отвращения по утрам и по вечерам. Не имеют проблемы со сном, с нервной системой, и не съедают себя до костей цикличным самокопанием. Жить — это просто. Дышать — это просто. Главное — не задумываться, как ты дышишь. Главное — не задумываться, как ты живёшь. А то начнёшь загоняться. Двадцатипятилетний Ди — руководит лабораторией по проверке дезоморфина. Двадцатипятилетний Ди знает, что такое титрование, потеря массы при сушке, и йодное число, масса нетто и масса брутто. Двадцатипятилетний Ди знает, как обращаться с особо чистыми веществами и как делать из «ОСЧ» — «ТЕХ». И двадцатипятилетний Ди бесспорно знает, как торкает чистый дезоморфин и «расбадяженный». Дядюшка Чес никогда в мальчике Ди не сомневался. Дядюшка Чес всегда говорил, что Ди — умный мальчик. Но дурной. Своенравный. Гордый. И сам себе на уме. Ровно такой же, как и его погибший семь лет назад отец. Прямо срисованный под копирку. С таким же взглядом голубым глаз — спокойным, холодным, но с дурным завлекающим отблеском. С такими же блондинистыми, вьющимися волосами, кудри которых приятно струятся лёгким касанием по нежной коже между пальцев руки. Иногда Чесу, слышащему голос Ди из-за спины, казалось, что к нему обращается Глэм. Чес скучает. Чес скучает по Глэму невыносимо. — Если мы добавим семь процентов кофеина, мы получим тот же эффект — нервная система будет в возбуждении. Разница в приходе не заметна. Но сам товарный вид порошка будет более бурым. Но если колоть — одна и та же гомогенная система. Раствор будет таким же коричневым, и пахнуть керосином, — ровно и тихо рассуждает Ди, почти что бубнит себе под нос. Ди сейчас — бледнее, чем был в двадцать два, когда дядя Чес к нему впервые пригляделся. Круги под глазами — не синие, уже коричневые от бесконечной усталости. Тени под глазами, создающие яркий контраст с голубой радужкой. Ди — замотанный и растрёпанный за бесконечным перебиранием склянок и банок в процессе анализов в тёмной подвальной лаборатории, освещённой холодным искусственным светом. Дядюшка Чес, пусть и не последнее лицо в торговых ветках наркотического сбыта, никогда это место, где располагалось его центральная и единственная лаборатория, не любил. Дядюшка Чес ещё со школьной скамьи химию не любил. Естественные науки — это не под его склад ума. Анализы, гомогенность и понятие «коллоидные системы» — это от Дядюшки Чеса было бесконечно далёким и совершенно неинтересным. Дядюшке Чесу всегда было интереснее пиздеть и получать за свой красивый пиздёж деньги. В какой-то другой Вселенной, Дядюшка Чес, наверное, реализовался востребованным тамадой. Но в этой реальности, где существует двадцатипятилетний Ди, — он криминальный элемент, держащий под своим крылом пару штук борделей и одну лабораторию, занимающуюся «прекурсорами». — Если добавлять десять процентов — в растворе при нагревании появляется осадок, — продолжает Ди. — Осадок — сразу знак плохого качества. Поэтому мы можем сэкономить только на семи процентах чистого вещества. На часах — начало двенадцати часов ночи. И единственное, что Дядюшка Чес хотел, заезжая на своей служебной машине с личным водителем, в Хуево-Кукуевский район города — это узнать, сколько наркотика произвели и сколько лежит на складе для следующей поставки, сколько осталось сырья и насколько его хватит для производства следующей партии. Вопрос сугубо упирающийся в калькуляцию. Не более того. И, конечно же, Дядюшка Чес хотел бы полюбоваться в лишний раз мальчиком Ди. Может, и не только полюбоваться. Накрутить прядь длинных волос, собранных в хвост на затылке, на окольцованный перстнем палец. Или легко провести тёплой ладонью руки между лопаток, вдоль напряжённого позвоночника, легко прощупываемым за тканью белого лабораторного халата. Наклониться к чужой уязвимой шее и горячо выдохнуть в неё. Но не выслушивать отчёт по проделанной аналитической экспериментальной работе. Дядюшка Чес точно знает — у Ди на внутренней стороне бёдер, ближе к паху, настолько тонкая кожа, что через неё просвечивают нитки синих вен. И на коже остаются мурашки от лёгкого прикосновения языка. На коже бегут мурашки по всему телу — от остывающей дорожки слюны. И легко остаются яркие багровые засосы — от небольшого вакуума губами, почти что от поцелуя средней силы. Дядюшка Чес точно знает — Ди из чувства долга сэкономит семь процентов денег его криминального бизнеса и продаст разбадяженный порошок по цене порошка абсолютной чистоты. Ди сделает всё, лишь бы быть Дядюшке Чесу полезным. Ди - сам себя сгрызёт до костей, - но Дядюшке Чему будет отдаваться за оплаченные долги без остатка. Дядюшка Чес знает — Ди ответственный мальчик. Но совершенно не умеет пользоваться своими мозгами выгодным путём, обладающим меньшим сопротивлением. Дядюшка Чес знает - у Ди красивые ноги. Но Ди упрямо не понимает ценность их красоты, всё ещё думая, что главное его качество - это его ум. Как Ди, наверное, расстроится, когда окончательно повзрослеет и поймёт, что Дядюшка Чес любит его не за умные слова и трудолюбие. Дядюшка Чес сидит в этом кабинете Ди, заполненного столами и бумажками. Среди стен, обшитых безжизненными белыми панелями, в которых не нашлось места для окон. На жёстком офисном стуле из дешёвой обивки. И здесь — в этом пространстве, — физически ощущаемая духота. От занудства Ди или от собственного сексуального напряжения — Дядюшка Чес не разбирает и не волнуется об этом. Потому что жить — это просто. Если сильно не задумываться, как ты живёшь. Дядюшка Чес закидывает голову назад, за спинку стула, глазами к потолку, обнажая кадык. И облизывает губы. — Делай свои семь процентов кофеина, — хрипло говорит он. — Делай опытно-промышленную партию, и я отдам на апробацию постоянным потребителям. Дядюшка Чес за этот рабочий день сильно вымотался, чтобы много вести переговоров. Дядюшка Чес согласится со всеми предложениями Ди — лишь бы мальчик не капризничал от нереализованного потенциала научного сотрудника. Дядюшка Чес даже специально выучил для Ди слово «апробация». Дядюшка Чес знает — двадцатипятилетнему мальчику Ди главное давать то, что он хочет. Хочет испытания на дезоморфине, — пожалуйста. Добавляй туда кофеин, таурин, играйся с растворителями, — Ди, делай, всё, что пожелаешь. Хочет писать протоколы анализов более дешёвых аналогов сырья, — ради Бога. Дядюшка Чес ему синюю печать даже какую-нибудь придумает, чтобы тот ею шлёпал на всех своих ценных бумажках. Хочет строить вокруг себя околонаучную обстановку, о которой так мечтал, и считать, что занимается важной для просветительства деятельностью, — Дядюшка Чес подыграет. Лишь бы только дитё не плакало. Дядюшка Чес сделает для мальчика Ди всё, лишь бы тот был доволен. Дядюшка Чес обещает сделать ровно столько же, как и для его отца, а то и больше. Только, мальчик Ди, стони так же сладко, как и твой отец стонал под дядей Чесом в далёких девяностых. Дядюшка Чес с выдохом говорит Ди: — Сядь ко мне, пожалуйста, на колени. И выпрямляет шею, установив взгляд ровно на напряжённом лице Ди, смотрящего исподлобья с лёгким подозрением: — Я очень по тебе соскучился.