***
Двадцатое марта. Будь тут тот Ди, который был в конце января — в начале февраля, он бы не обошëлся без психу. Заискрил бы всеми ионами крови, уцепившись за запоздалую мысль своего сиротства при живых родственниках, как за оголëнный провод мокрыми руками. Зажëгся бы бенгальским огнëм и выгарками бы рассыпалась вся проводка нервной системы. Снова бы в темноту внутри себя держал. Сейчас же — при перепаде напряжения из вне, темнота лишь мигает. Защитный автомат только выбивает на некоторое время от перегруза. Дыхание ровное. Руки не дрожат — всë нормально с руками. Провода внутри, видимо, дополнительным защитным слоем обросли. Толще стали. Это ли называется вырасти и очерстветь? Ди рад бы, если оно так. Вернувшиеся двадцать пять тысяч, как принципиальный отказ от помощи, все концы оборвали. Хэви, внезапно связь последнюю перерубивший — может это мать с плеча. Пути назад в дом нет. Стоило ли надеяться? Виноват ли в чëм-нибудь Ди? Ди, на удивление, всë равно, кто прав, а кто виноват. В кафе он заказывает себе вермута. Платит всë равно Чес. Ди выхватывает бесцеремонно прохладную бутылку у официанта, мажа по ней запотевшими отпечатками пальцев, и наливает в подставленный бокал, сколько считает нужным. Наливает до краëв. В кафе приглушëнный свет — дымкой по помещению, обделанным тëмными досками. Люди сидят по соседним столикам, гул голосов создают. Чес курит витиевато в потолок. Знает только те кафе, которые между приличным заведением и кабаком, чтоб курить можно было. Смотрит неодобрительно. Все движения рук с острой косточкой запястья высматривает. В хитросплетеньях синих вен просвечивающихся путается. На кольце серебряном вокруг среднего пальца левой руки останавливается с гравировкой: «Ограниченный тираж». Ди присасывается к краю бокала, вливая в себя на одном вдохе. Пищевод обжигает теплом, разливающимся по желудку. В отставленном бокале остаëтся половина. Чес сморщивается об тонкий звон ножки бокала об стол. В глаза смотрит: — Что ты закозлился вдруг? От выпитых разом ста миллилитров уже тошнота к горлу подкатывает. Прядь выбившуюся с чëлки за ухо заправляет, она у него к шее тонкой ниткой ластится. — Я не козлюсь, — бросает, зрительный контакт не поддерживает. — Еды дождись хотя бы. — Я сейчас хочу, — точку на этом разговоре ставит, снова к бутылке тянется и горлышком об край брякает, следя за прибывающим уровнем вермута в бокале. То ещë не допил, стервец. Чес взглядом скользит по соседям. Пока никто не оборачивается. — Случилось что? — спрашивает, землю прощупывая. — Ничего не случилось, — раздражение от вопросов жуëт, и запала следующего захода хватает только на пару глотков. Характер этот дурной в мать, наверное. В глазах блестит другой ответ. — Я вижу, — сарказмирует. — Буянить начнëшь, я сделаю вид, что не с тобой пришëл, — говорит вполголоса. Ди плечами пожимает: — Твоë право, — снова старается в себя залить. Чес недовольно головой мотает, приставляя сигаретный фильтр к губам. Смотрит внимательно на театр одного актëра из полузакрытых глаз. Без сценария на руках — чëрт ногу сломит. — Ты из-за кладбища расстроился? — Нет, — говорит твëрдо. В отрицалово уходит. Колючки выставляет, прячет что-то. — Не веди себя, как типичная блондинка, тогда. У Ди как-то плечи опадают после замечания, смиреет немного. Пальцами по тонкой ножке бокала ведëт верх-вниз, сцепливая кончики отросших ногтей, конденсат растирает по стеклу. Глаза уже мутные от выпитого, нос красный. — Я тебя у Лорди до обеда отпросил. С похмельем проснëшься завтра, отвезу таким, какой есть, — журит. Ди хмурится на это, но не возражает. Просто снова губами к бокалу тянется. И голову закидывает, чтоб больше влилось. Брови заламывает — не лезет же. Протест какой-то разыгрывает? Чес вздыхает, цокая языком. Смотрит, как тот давится через силу. — И что ты делаешь? — спрашивает только, когда с шумным вздохом от вермута отрывается. Ди взглядом в зрачки напротив целится сбитой мушкой: — Напиваюсь, — и тени под глазами ложатся у него красиво в этом освещении, будто подвëл. Чес глотает слова ответа — официант к столу подходит, тарелки с едой подаëт. Смотрит на карбонару, думает, как Ди неприятно потом будет ей блевать — спагетти же длинные, липкие. Ди просит ещë бутылку вермута на запас. — Не надо нам второй бутылки, — отрезает Чес и на официанта даже не смотрит. Тот головой кивает сдержанно и отходит к другим столикам. Чес смотрит пристально на Ди, наматывающего уже макароны на вилку, гневится: — Ща за ухо вцеплюсь и домой отвезу. Спать без мультиков ляжешь. Веди себя нормально. Ди макароны проглатывает и исподлобья глазами стреляет, ресницами острыми режет, потом, прожевав, смешок издаëт. Снова взглядом в тарелку падает. — Нет у меня дома никакого, — говорит и смех тихий после слов выдавливает из себя, вилкой по тарелке скребëт. А у Чеса на душе — кошки. Губы сжимает, желваками ведëт, накрученный чужим поведением и тоже за вилку хватается. Не говорит ничего. Из себя будто намерено выводит, границы спьяну проверяет. Провокации уровня детского сада. Что за муха укусила? Ди, оценив реакцию, продолжает посмеиваться тихо сначала, затем с надрывом каким-то. Давит в себе смех очередным большим глотком. Чес смотрит на него снова, хлестая взглядом по рукам: — Прекращай. Ди краем глаза из-под кромки бокала смотрит. И глушит смех в себе, глушит, смотря на серьëзное лицо дяди Чеса. Вдруг передëргивается весь, подавившись, и закашливается. Весь вермут во рту выплëвывает брызгами прямо в лицо Чеса. Добаловался. Теперь и карбонара проспиртованная. Чес глаза держит закрытыми, сдерживаясь из последних сил. И слышит уже, как зал кафе весь затих. Взгляды чужие липнут к телу, как мухи. Ди в лицо его мокрое смотрит сначала испуганно, сам от себя не ожидав. И вовсе заливается смехом, прыгая в тональности, чтоб отдышаться. Чес наощупь салфеткой лицо протирает и глаза открывает, видит, как Ди уже в приступе веселья сгибается над столом. Цирк с конями. Люди вокруг смотрят. По всему кафе — только истеричный смех Ди. И звенящая тишина в этом вакууме абсурда. Чес зовëт официанта и просит выставить счëт.***
Он приезжает уже в феврале, когда сгустились сумерки под небом. Приезжает среди недели, когда тихо и спокойно в «Надежде». Отчëт по инвентаризации уже сдан, и дела вроде уже выправляются. Сегодня — на посту стоял, с клиентами на цену договаривался. Девочек продавал, проценты с ними делил. По прошлому разговору на телефоне за ум взялся, зажиматься прекратил и, действительно, стало легче. Научился по модели фуры и мобильному телефону определять платëжеспособность клиентов. Для каждого — цена разная. Прайс всë равно нигде не прописан. Лорди выручку считает, сравнивает с деньгами со своей смены, и локти кусает. — Ну скажи, что шустрый он, — напрашивается на комплимент и улыбается самодовольно, будто за себя радуется. — Цветëт и пахнет прям. Счета запрошенные на покупку продуктов на кухню подписывает простой, но не подделываемой подписью. Лорди пальцем ему в нужную графу указывает. — Недооценивал, — признаëт всë-таки, зубы сжатыми держит. — Ди — молодец? Вздыхает тяжко: — Молодец, — выплëвывает. — Вот видишь, — улыбаться продолжает. — Авось в плюс какой-нибудь выйдем в этом месяце. И я передумываю богадельню твою прикрывать. А то сто рублей убытка каждый раз. Лорди счета подписанные берëт из рук, думая, насколько целесообразно учить мальчишку деньги с общей кассы переводить, чтоб счета оплачивать. Нельзя ему слишком много свободы и умений давать — перескочит и обгонит везде, если захочет. — Загад не бывает богат, — говорит он. — Сейчас гонора наберëтся из-за тебя, потом проëбой станет. За голову схватишься. — Он воспитан по-другому, — открещивается. — Он себе не позволит. Гиперответственный. — Не грей змею на груди, — советует. — Ты не можешь быть уверенным, что он к тебе жопой не повернëтся потом. Воздух из лëгких выталкивает в смешок издевательский: — Если б ты был умнее меня, то я бы на тебя работал, а не ты на меня. Лорди не отвечает, губы кривя мимолëтно. — Тебе есть что мне ещë сказать? — спрашивает. — Твой мальчишка у себя в комнате отдыхает, — цедит, скрывая раздражение, и компьютер включает, чтоб закупкой заняться. Из кабинета выходит тихо, наизусть и на ощупь зная планировку здания, направляется ровно в комнату. Стучится вежливо, но разрешения не дожидается, сразу дверь открывает. Тот, уже умытый и в пижамной футболке, скатывающейся воротом по плечу, на кровати сидит. Одеяло привезëнное, в пакете у двери оставленное посылкой в руках сжимает. Смотрит тяжело, не радостно как-то совсем. Подозрительным взглядом смеряет. — Ты не рад меня видеть? — спрашивает, посмеиваясь. — Пьяный, что ли? — спрашивает тихо. — Сначала перегар зашëл, потом ты. — Выпил немного, — признаëтся честно, в комнату дальше проходит в узкую. Тут максимум полметра от конца кровати до стены. — Мне уйти? — бросает вдруг серьëзно. Думает немного, потом головой мотает. Одеяло пуховое в руках все мнëт, как кошка, полностью сосредоточившись на целостности швов, будто не спал под ним никогда. На стул садиться рядом по правую руку, рассматривает размытым взглядом и облокачивается на колени, рукой подбородок подпирает. — Я сегодня был на переговорах с таможенниками, там только с коньяком к компромиссу прийти можно, — мелет лениво языком, оправдываясь и глаза прикрывая, чтоб на мысли сосредоточиться.— Переговоры, как понимаешь, были долгими. Но успешно всë. Сам приезжать до этих переговоров не собирался: устал и поздно уже. Но выпил когда — расчувствовался. Прилетел на всех парах. Хмыкает в ответ. — Зачем тебе таможенники? Вздыхает неопределëнно: — Растворители некоторые надо перевезти, а у меня лицензии на них нет. Хочу синтезировать кое-что… Молчит, переваривая. Одеяло по постели расправляет. Оно ложится на ноги воздушным весом. Пахнет сухим теплом. — Отец, когда выпивал, вообще на глаза мне не показывался, — говорит вдруг. — Стыдно ему было. И укладывается головой на подушку, накрываясь. — Часто пил? — По праздникам, — переворачивается на бок лицом к чужим коленям, глаза прикрывает. — Только двадцать восьмого февраля сам с собой что-то отмечал, иногда двадцать девятого. В зависимости от високосного года. Рука сама тянется к обтянутому одеялом плечу. — Вспоминал кого-то, наверное, — предполагает, рукой оглаживает, и слышимая улыбка прогорклая заставляет нос сморщить и зарыться поглубже в подол одеяла. Не уточняет, не спрашивает, догадывается и глаза жмурит, пряча от света лампы под потолком. — Свет выключить тебе? — хрипит низко. — Поздно приехал к тебе, ты устал уже. Мычит согласно. Потом искусственный свет перестаëт давить на закрытые веки, прекратившись с щелчком выключателя. Рука обратно на плечо ложится, проводит линию до локтя и обратно. Распрямляется под одеялом, под прикосновения подставляется. — Я тебе ещë кое-что помимо одеяла привëз, — говорит шëпотом. Пригревается от рук, утопая в постельном белье, но спрашивает: — Гостинцы от зайчика? — Колечко. — Колечко? — хмурится в темноте непонятливо. Соглашается, и в карман брюк руку засовывает, вытягивая маленькую серебряную окружность. — Отец твой носил ещë, — говорит и в протянутую руку кладëт тонкий радиус. — Оставил у меня. В темноте ощупывает, проводит по поверхности кованого металла. — Там рисунок какой-то? — спрашивает, чувствуя впадинки гравировки. — Надпись «ограниченный тираж». Вслепую кольцо на средний палец примеряет, надевая до костяшки. — Я ему подарил когда-то, — признаëтся тихо, чувства нежные комкая в густой шëпот. — Ты хоть носи. — Хорошо, — обещает и руку в кулак сжимает, привыкая к ощущению кольца на пальце. — Почему оно у тебя? — Он на помолвочное кольцо сменил, — ладонью руку слабую берëт, ко рту подносит, поцелуй ровно на кольце оставляет. — Когда уходил, оставил. Сказал, что о прошлом напоминает, не может с собой в семью тащить. Поцелуй на пальцах остаëтся метафорическим ожогом. Руку мягко отбирает свою в смущении, к груди прижимает, поглаживая полоску металла. Пальцами кольцо двигает — оно спокойно до промежуточной фаланги скользит и обратно к своду пальцев. Но держится. — Полежи со мной, — просит тихо и к стенке ближе отодвигается. — Ты на такси? В окно видел, что незнакомая машина паркуется на площадке. Ждал. — Да, — подтверждает и рубашку через голову снимает, оставаясь в одной майке. — Меня никто не ждëт. Глаза закрывает, слыша как ремень на брюках растëгивается. Потом под одеяло прохлада комнаты сквозит из-под поднятого угла. Матрас рядом с собой проминается под чужим весом. Под одеялом становится теплее в два раза. Руки загребущие снова к телу тянутся. — Прости за сопли тогда, — начинает, обрывая идиллию тишины, — когда я тебе позвонил. Я просто совсем расстроенный был. Навалилось много… По предплечью ладонь сухая проводит, пальцами аккуратно плечо обхватывает, большим пальцем кожу под рукавом поглаживает: — Не извиняйся, — шепчет сонно. — Я знаю, что тебе плохо было. Рукой на талию переходит, проводя щекотно по рëбрам, как по клавишам. Заводит еë под футболку, по пояснице кончиками пальцев проводит. Приголубливает, в пьяной нежности не соображая, что тело под руками дышит через раз от прикосновений к голой коже и сопротивляться не думает — ощущения на вкус пробует. В ласке растекается, как в прохладной реке в жару. — Это, знаешь, когда детей в летние лагеря отдают, а они родителям звонят и плачут, домой обратно просятся, — дышит в лицо горячо и с запахом алкоголя. — Родители трубки не берут потом, и дети осваиваются, прекрасно проводят время. Рука теперь на волосы перекладывается, проводит по макушке. Углубляется пальцами в затылок, почëсывая нежную кожу головы. Ближе к себе притягивает. Губами ко лбу липнет. — Тут тоже самое, — шепчет. — Тебе просто привыкнуть надо было. Вдыхает судорожно, руку на лямке чужой майки сжимает. На себя тянет, чтоб утешил. Чтоб исправился. Приподнимается немного на локте за рукой тянущей, носом к своду между шеей и плечом прижимается, притираясь. Щетиной колется. Мылом кожа пахнет, сигаретами. Рукой по локтю чужому шрам выпуклый ищет неосознанно. Глаза держит закрытыми, нависает сверху, подминая под себя незаметно с шуршанием постельного белья. Ведëт его. И ведëт сильно. Путается в голове всë: имена, возраста и года. Ноги же одинаково длинные с коленками острыми; родинка на виске же — одна и та же. Худые руки в плечи упираются. Дышит снизу загнанно, прижатый к кровати. Сил не может набраться оттолкнуть, вязнет в чужих руках, проваливаясь в бессознательное, но чувственное. Сглатывает от поцелуя мокрого в щëку и голову откидывает, шею доверчиво обнажает. Горячие губы по ней чувствует сухие, потресканные. Холодным кольцом по коже ведëт, обжигая давно забытым ощущением. Скребëт по плечам, карабкается куда-то. Хнычет беспомощно, разматываясь по постели. Язык жадно лижет выемку в ключице, и в ответ ноги сжимает испуганно, упирается коленями в бока. И тут же прилегает поближе, требуя спрятать от мокрого, защитить его такого хрупкого от этого напора. По-другому надо; надо, чтоб было ещë нежней. Растопить его под собой надо, чтоб растаял, податливым сделался. Наизусть знает. Рука под поясницу скользит, вдавливая в себя животом голым из-за задравшейся футболки. Чтоб кожа к коже, чтоб пригрелся и успокоился. Большим пальцем проскальзывает под резинку спальных штанов, оттягивает вниз, по челюсти губами мажет. Руку за запястье перехватывает, обессиленно щипая предплечье, и таз увести пытается. Уворачивается, брови ломает и снова хнычет — теперь протестующее. Не так. Торопится слишком. Соскучился сильно — не может по-другому. — Тихо-тихо, — шепчет неразборчиво, руку противящуюся перехватывает и пальцы переплетает, осторожно придавливая еë, окольцованную, у головы. — Не бейся. Не обижаю. Целует успокаивающе уголок губы, чувствуя, что затихает, и руку правую отводит от пояса штанов. Кладëт еë ладонью на жилку на шее, чувствуя как кровь чужая по ней бежит. Губами к губам касается, примеряясь, даëт привыкнуть. И языком между скользит медленно, смакуя, чувствуя, как пальцы сильнее в руке сжимаются, и кольцо давит. Углубляет поцелуй, но в зубы упирается, плотно сомкнутые. По клыкам чужим проводит и обороты сбавляет. Отстраняется смиренно с тяжëлым вздохом. В качестве извинения чмокает в кончик носа, различая в темноте дрожащие ресницы. В руках — натянутый, как струна, дрожит и звенит всем телом. Сам не определившийся, что хочет, жалеет, что эти руки отпускают, соскальзывая по телу. Ложится набок рядом, успокоившись, дышит в висок: — Я пьян, — сипит задушенный. — Давай спать. Глаза закрывает послушно и к стенке отворачивается, копошась в одеяле. Замирает, еле дыша, звука издать боится. Руки к груди прижимает, унимая бьющееся и раздразненное, запутавшееся. Мается, дыша через рот, пока рука через талию не перекидывается и обратно к себе не притягивает. — Что ж ты, глупышка, не спишь, — шепчет, напевая, губами загривка касается. — Ночь идëт большая, ложкой снег мешая… Знакомое что-то. Строчками укачивается, сердце к чужому дыханию ровняет, и мысли без голов и хвостов расплываются по сторонам. С утра просыпается в кровати один от будильника. На пальце — кольцо с надписью «ограниченный тираж», повëрнутой к нему, к костяшкам. Сбежал. Лежа в тëплой постели, думает, что, может, приснилось всë.***
Ди пьяно и муторно было ещë в машине, когда встречные огни ночного города провоцировали мигрень и голова всë время соскальзывала с плеча. Чес молчал всю дорогу, изредка тикая включëнным поворотником. Уже в квартире Чес сказал, что на этом день рождения можно считать законченным. И попросил Ди быть тише воды, ниже травы. После кафе, как в машину садились, гаркнул, чтоб на заднее сел, глаза не мозолил. Распалился от злости, что эхом по двору разнеслось и уши хотелось прижать виновато. Веселье на этом кончилось, оставшись чувством тошноты от выпитого. Ди даже в душе минимальный напор воды включил, надеясь, что от него так будет меньше шуму. И потом в уже растелянное для себя раскладное кресло лëг, свет потушив и с головой накрывшись. Пьяный стыд самый липкий. Застревает жвачкой в волосах. В квартире тихо, и Чес на кухне стучит гранëнным стаканом по столу. Он засел туда, спиной к проходу в кухню и початую бутылку виски вытащил из морозильника. Нервы, потрëпанные, зачëсывает. Из застеклëнных комнатных дверей — свет включëнной подсветки кухонного гарнитура. И буквально за стенкой, к которой примыкает спинка кресла, злой дядя Чес. И вместо подарка на именины — острое чувство вины. Бездонное и без берегов. И, кажется, даже ничем не заполненное — глубокий сухой карьер. За сегодняшний день уже не понятно, от чего так сильно штормит. Вермут смешал всë в голове в кисель — в кислый и вяжущий рот. И последнее, что пьяному и расплющенному градусом Ди хочется, это чтобы от него за такие выходки отвернулся ещë и дядя Чес. Пьяный Ди чëтко для себя определяет — такого он точно не переживëт. Хочется, чтоб пожалел и приласкал. От чувств собственных и мыслей уберëг. Своим спокойствием штиля в море чтоб заразил через прикосновения и поглаживания по рукам, как умеет. Чтоб был таким, как лечил тогда — тëплым и обволакивающим голосом шепчущим колыбельную. Чтоб не судил и на проступки, если и злился, то не обижался. А не гаркал на улице, взъевшийся и нервный; не просил потом на глаза не попадаться той же цитатой про траву и воду и тем же холодным сдержанным голосом, как когда-то живой отец. Ди по полу ступает неровно, в темноте углы обходя, чтоб не вписаться. На свет на кухне щурится, за плечи себя обнимает. Волосы мокрые после душа неприятно липнут к шее и ноги гудят. — Тебе что сказано было? — спрашивает Чес тихо, по тону сходясь с жужжанием холодильника. — Иди проспись. И смотрит спокойно, устало, держа наполовину наполненный стакан с виски рядом с локтëм у стены. — Не могу, — кряхтит от головной боли и другой стул ближе к Чесу двигает. — Я уже где-то это сегодня слышал, — говорит и пальцами за холодный стакан цепляется полукругом. Ди рядом садится и поддаëтся вперëд, припечатываясь лбом в чужое плечо с такой самоотдачей, что Чеса в сторону ведëт. — А бодаешь зачем меня? — снисходительным тоном и вполголоса. Ди молчит, щекой в плечо вдавливаясь до следов от трикотажной водолазки, руки на коленях своих держит. Глаза закрывает, ноты одеколона древесные и пряные чувствует, заземляясь. — Надрался, представление устроил, пока уходил — бокал разбил, что меня администратор попросил с тобой больше не приходить, а сейчас подлизываешься, — фыркает, чувствуя, как носом по плечу трëтся. Ди глаза прячет стыдливо в том, кто ругает, кожу дыханием опаляет через ткань одежды. Руками вцепливается в тоже плечо, прижимая к себе. Чес не противится. — Чë ты резко решил нервы мне помотать сегодня? — ставит локоть на стол и голову в виске подпирает, смотрит куда-то в пробор. Ди, не раскрывая рта, мычит в плечо три слога, схожих по звучанию на «не знаю». — А кто знает? — вопросами встречными, вытягивающими душу клещами, на мозги капает. — Отлепись и посмотри на меня. Ди приподнимает голову с опаской и затравленно смотрит с дрожащими бликами в глазах. Чес в глаза всматривается, въедаясь, одним взглядом в ежовых рукавицах держит, что глаза в сторону не отвести. — Когда я в следующий раз буду задавать вопрос, что у тебя случилось, что ты бесишься, зубки мне в ответ не показывай, — говорит спокойно, но твëрдо. — Услышу снова от тебя таким тоном «ничего», когда вижу, что на самом деле «чего», не сдержусь и отклепаю на месте. Мозги мне не морочь — выбешивает. Понял? Ди кивает, принимая условия, и дышит наполовину, придавленный строгостью. — Так что у тебя в кафе случилось, что ты так себя вëл? Смотрит в ответ выразительно умной собакой, которая знает всё, но сказать не может, и брови к переносице сводит, и снова в плечо лицом зарывается, мотая в него головой в каком-то отрицании. Чес вздыхает тяжело, спуская с рук. Сложно ему с Ди: то ядом брызжет, то раскаивается и молчит, как рыба. Глэм таким не был. Глэм зубы показывал редко, но метко; показывать в основном не считал нужным, и так все знали, что они у него есть, — но из вредности не скалился, в крайности не бросался. Ди же — гнущего спину и шипящего, когда против шерсти гладят — воспитывать ещë и воспитывать. Ди не котëнком дворовым себя вести должен, а львом. — Так бы и сказал, что не хочешь рассказывать, — говорит Чес, плечом отобранным у самого себя ведëт, чтоб опилки в чужой голове растрясти. — А то умолчал, перебесился, что я мысли твои читать не умею и допытываю, и исполнять начал назло мне. — Не назло, — бормочет. Чес живëт не первый день, и прекрасно знает, что представления без зрителя не бывает. Любой душевный надрыв, если и глушится в алкоголе, то в тихую, без показухи, — по себе знает. Но говорит, уступая: — Верю. Ди к плечу теснее жмëтся и всхлипывает уже натурально. Попускает его напряжение, видимо, плакать теперь собрался — прорвало плотину. — Ну и что ты? — спрашивает уже ласково, руку свою отбирает и за плечо Ди заводит, к груди прижимая. — Кто обидел тебя в этот раз? — Ты, — носом шмыгает, сопли подбирая, и жмëтся-жмëтся, бедный и обиженный. Чес мимо ушей пропускает: пусть поартачится, эмоции выплеснет, а потом на свежую голову обдумает. — Пощунял я тебя, да? Обидно так? — гладит рукой. — Рявкнул ещë на тебя после кафе, не сдержался… Отморозил от себя… Ди не реагирует, воздух судорожно глотает в всхлипах, в шею глаза прячет, мочит кожу слезами. Сердечком своим в руках бьëтся тягостно, за душу таскает плачем своим. За край водолазки цепляется, чтоб не отпустить от себя никуда. Ди в такт поглаживанием успокаивающим расходится слезами ещë больше. За весь день сегодняшний плачет. За то, что отца в могиле нормально навестить не смог; за маму; за Хэви; за то, что вëл себя как придурок в кафе; за то, что Чеса сам разозлил; за бокал разбитый. Может и за другие дни плачет. За отчëт по инвентаризации, например, или за то, что Чес не захотел его тогда забирать. Или за утро то, когда один в постели проснулся с новым кольцом, а другая половина кровати была ещë тëплая. Не знает сам, почему плачет. Причин много, выбирать сложно. У Чеса сердце колит онемевшей конечностью под тëплой водой, кровью наливается. Это — плачь не пьяный, не обиженный и даже не жалобный. Другой. Тëмный и разъедающей раны солью пенящийся, тихо топящий плачущего. Чес плач такой слышал лишь пару раз. Чес сжимает Ди крепче, пеленая в объятиях, слепо губами тычется в макушку. Помочь пережить пытается и понимает, что недостаточно — сам мало чем может сейчас помочь. Чес не всесильный, но перед Ди таким быть очень хочется. Ди ведь в сердце по образу и по подобию чужому залез; лëг на пустое место, как кусочек пазла. — Глаза выплачешь все, — шепчет в лоб, нос пушковые волосы на линии роста щекотят, слëзы не успевает с щëк ему стирать. — Как без глаз потом будешь? Глупости, конечно, глупости, что только не скажешь, когда в руках такое горе держишь. Руками кожу по бëдрам бледным приглаживает, мурашки растирая. Границы поддержки с интересом к чужой физиологии уже спутал однажды спьяну — помнит смутно, но скомканную картинку, как между ног чужих прижимался, прячет постыдно от самого себя, чтоб не вспоминать. Ошибка это была. Обознался тогда. Ди руку поверх ладони на своëм бедре, уже хотевшую соскользнуть, кладëт и удерживает на месте, чтоб не убирал. — Всë-всë, — и себе, и Ди говорит, руку чужую убирает, сжимая в своей. Опять с кольцом попалась. — Пошли спать. Утро вечера мудренее. — Я с тобой лягу, — сипит уставшим от плача горлом, запинается на всхлипах. Чес сглатывает, отказать намучившемуся не может, говорит: — Ложись тогда ко мне, я в душ и приду. Только не плачь так больше. Чес в душе тратит время по максимуму, надеясь, что Ди заснëт в ожидании. А Ди не собирался засыпать. Дрожит под одеялом до сих пор, хнычет глухо. Под бок не стекает, лицом к стенке лежит. Чес целомудренно укладывается на край, в расстоянии вытянутой руки находится. Но через время Ди перекатывается, лбом холодным к спине в футболке прижимается и, сам себя усыпляя, дышит горячо между лопаток. — Пожалей ещë, — просит с содроганием, спустя молчание и пару попыток провалиться в сон. Чес уже начинает обрывки надвигающегося сна видеть расслабленным мозгом, шепчет с хрипотцой, не раскрывая глаз: — Как тебя пожалеть? Носом шмыгает: — Как тогда, в моей комнате. Пауза после этого сгущается напряжëнной тишиной, заливает уши. Чес чувствует такой же испуг, как когда за руку ловят. — Зачем тебе это? — спрашивает, и Ди чувствует, что мышцы чужой спины напряглись. — Любви хочу, — признаëтся, вкладывая в это больше, чем сказанные два слова. — Ты меня тогда любил, я чувствовал. Чес переворачивается под одеялом, лицом к лицу, руку на талию кладëт. — Глупый, — шепчет. — Это не любовь, когда в постели только любят. — Ну ты ж и без постели меня любишь? — клин в грудь вбивает вопросом. Чес гладит блондинистые волосы, всë ещë влажные, пахнущие его шампунем. Ищет в себе доказательства, что любит Ди так, как должен любит его отец, но, рассуждая сам с собой, запутывается. Чес любит Ди из-за его отца. Чес молчит, губами к лицу прижимается, сцеловывая следы от слëз на веках, щеках и подбородке. Отголосок возбуждения своего чувствует. Хочет, согласен, чтоб Ди верëвки с него повил. Руки только, общупывающие выступ тазовой кости, дрожат. — По-взрослому тогда будем, — говорит, и виски от него пахнет. Если б алкоголь на душу не принял, не решился бы. — То возня просто была. Ди глаза жмурит, испуганный надвигающимся, но сам подписался, сам договор запросил. За плечи цепляется, как за буй на глубине, чтоб удерживаться на плаву. И давит в себе всхлип, когда его с бока на спину переворачивают, нависая сверху тëплым весом. — Страшно? — спрашивает, за бедра держит мягкой хваткой и в лицо горячо дышит, опускаясь к шее. — Если страшно, давай не будем. И шею целует в тех местах, где синяки от чужой удушающей руки были. По зрительной памяти находит, давно зажившие. Нежностью перекрывает раны. — Страшно, — выдыхает шумно, забывая, что плакал, только слëзы на глазах застыли. — Но будем. Кровь своя горячая кожу нагревает, пятнами через неë на лице проявляется. — Упрямый, — шепчет в ключицу, прикусывает, играючись. — До конца пойдëшь? Ди давится тихим «да», когда руки Чеса на бока перекладываются, сжимают и по постели к себе ближе двигают с подушки, прижимая к промежности. Трëтся стояком сквозь ткань трусов, даëт попробовать ощущение, как оно, и подумать ещë раз. Чес — дядя взрослый уже и дразнится не любит. И чтоб его дразнили — тоже не любит. Показывает, как есть. — Да? — спрашивает на локтях нависая, в лицо в темноте разглядывает, кончиками носов сталкивается. Ди ногами чужой пояс обхватывает, за шею чужую держится, и вязнет в болоте. Вязнет, не барахтаясь, чувствуя, что тëплое обволакивает каждый сантиметр тела. — Да, — соглашается и лицо под поцелуи подставляет. В этот раз губы раскрывает и позволяет чужому языку в рот толкнуться, расслабляя зубы. Сам не отвечает на поцелуй, — не знает как, — но млеет, как губы его прикусывают, язык языком оглаживают слюняво, причмокивая жадно. Чес, отстраняясь, в губы шепчет: — Трусы надо снять тогда с тебя. Ди головой кивает, позволяя рукам стянуть резинку по своим ногам. Свести ноги только пытается, прикрыться, когда чувствует, что член собственный на живот шлëпается, мажа по коже смазкой. — Давай под одеялом всë? — просит, чувствуя руку оглаживающую внизу живота, кончиками пальцев на лобок заходящую. — Мне не удобно будет, зайкин, — говорит с сожалением, в скулу целует, и раскрытой ладонью член приглаживает, проходясь тëплой кожей по чувствительной головке до скомканного стона, выдыхаемого в лицо. — Но я постараюсь. Очередным поцелуем завлекает, через рот в сердце будто залезть пытается. Но целует без спешки, вдумчиво и смакуя вкус, горячо внетерпении выдыхая в губы. Ди двигает неумело языком, и все движения эти чужим напором давятся, подчиняя под себя. Рука чужая дальше головы по простыни ползëт, доставая из места между матрасом и спинкой кровати смазку и презервативы. Чес от лица отрывается, разгибаясь, ноги Ди по своим бокам расставляет, снова под колени сгребает и тянет неприкрытой задницей к себе ближе. Ди жмëтся, напрягая бëдра, прохладу комнаты чувствует, скользнувшей между ног. Под одеялом никак не получается, оно слезает с тела вслед за Чесом. Ди прячет лицо под угол подушки, выворачивая шею и обнажая на ней натянувшиеся мышцы. Между анусом и яичками чувствует костяшки, трущие нежное место. Дëргается, стараясь вверх отползти, но Чес за бедро держит. Плед с кровати, сложенный неаккуратным комком, под поясницу засовывает, чтоб удобнее было. — Тих-тих, — успокаивает и уже тюбик смазки, раскрытый, на пальцы давит. — Сейчас потерпеть надо будет. Ди терпит, чувствуя склизкое и холодное по расселине длинными мокрыми пальцами, и угол подушки закусывает, вдавливая еë в себе в лицо, когда один из пальцев войти внутрь пытается. Закусывает ткань в зубах и стонет через щели в них от боли расходящихся неподатливых мышц. Чес пальцем внутри ведëт, чувствуя сжимающиеся в протесте стенки, просовывает глубже, разминает непривыкшие к такому мышцы. За бедро удерживает, мелко дрожащее, к рëбрам своим прижатое, раскрывает шире, не давая ноги свести. Ди накрывает голову подушкой полностью, чувствуя теперь два пальца, упорно скользящие в задницу через узость, медленно двигающиеся внутри поступательными движениями. — Расслабься, — говорит сверху через подушку. — Расслабься… Чес, будто издеваясь, пальцы внутри проворачивает, подталкивая на хныкание. Скользящими твëрдыми фалангами совсем расслабится не даëт, давит на стеночки, распирая изнутри. Ди не выдерживает руку суëт себе между ног и за запястье чужое ногтями цепляется у своей задницы, стараясь замедлить такт движений, и сам себя подушкой душит, прижимая к красному лицу другой рукой. Царапает руку неподдающуюся, хнычет, и ногами водит, лягнуть пытается. Голова кружится, вместе с потолком и полом в комнате, для вздоха места и времени нет. Пальцы неприятно выходят из раскрывшейся дырки, мышцы обратно отдавать не хотят, и Ди стонет болезненно, когда сквозь сопротивление пальцы всë-таки выходят. — Что ты спрятался? — бессильно на задуманную усмешку спрашивает: у самого сейчас член взорвется, терпеть не может, чтоб не толкнуться внутрь прямо сейчас, — и подушку от лица отнимает. — Груздем сам назвался… Снова нагибается и нависает, Ди чувствует приблизившийся жар тела над собой. Глаза предплечьем перекрывает стыдливо, не имея сил отбить для себя отнятую подушку, сглатывает чувственный всхлип. — Не трясись так, — целует в кадык, ворот футболки оттягивает и плеча влажно губами касается, к сердцу бешено бьющемуся прислушиваясь. — Давай на живот, если так не нравится. Помогает перевёрнутся со спины, ноги распутывает и укладывает по постели на той ширине которой ему надо. Бëдрами по пледу ровняет, чтоб задница к верху была, и подол футболки лëгким движением по чужой спине на талию поднимает. — Одеяло… — булькает Ди в слюнях, выделевшихся от дыхания через рот из-за забитого соплями носа и щеку к матрасу прижимает. Руки рядом с головой держит, цепляясь за простынь. — Сейчас, подожди, — успокаивает, трусы себе под яйца спускает выверенным движением руки. С презервативом возится, раскатывая по члену, смазкой дополнительно из тюбика смазывает, щëлкая им и звуком этим побуждая пройтись чужой дрожи по вспотевшей спине. Приставляет головку между ягодиц, оттыскивая на ощупь углубление, чуть оттягивает кожу широкой ладонью, чтоб освободить себе доступ. — Глубокий вдох сделай, — просит и другой рукой поспешно одеяло себе по пояс накидывает, чтоб Ди спокойней было. Чувствует под рукой, обхватывающей тонкий торс, что живот Ди в себя в вдохе втягивает и поддаëтся тазом вперëд, вталкивая член с помощью своей руки в дырку медленным, но твëрдым движением. Ди хнычет, отползти пытается и с члена сняться, стараясь на локтях встать: — Больно, — выдыхает судорожно. Распирает внутри болезненно, будто порвëтся всë сейчас по швам, лопатками острыми прилипшую к спине грудь режет. Стонет немо, широко раскрыв пересохший рот, головой об подбородок чужой бьëтся, вытягиваясь всем телом. — Терпим, — шепчет в макушку, толкаясь дальше. В плечо целует ободряюще. Преодолевает эту грань, когда член плохо через тугие мышцы идëт, и скользит внутрь с тяжëлым вздохом больше, чем на половину. — Всë, самое страшное позади, — говорит, носом в волосы втирается на затылке, улавливая запах проступившего от напряжения пота. Загривок прикусывает в чувствах, тут же зализывая место своих зубов. Не двигается даже, даëт к новому заполняющему ощущению привыкнуть, и руку между грудной клеткой и простынью засовывает, прижимая к себе ближе. — Устал уже? Ди дышит шумно, стараясь раскалëнным воздухом насытиться, чувствует кожу к коже и нос мокрый об простынь вытирает, обессиленно падая на неë головой. — Да, — пыхтит. — Тогда не суетись, лежи просто, — говорит Чес в ухо обжигающе. — Дыши главное, — советует и снова вперëд тазом поддаëся, тут же отводя его в мелкой фрикции. Ди вскакивает, чувствуя вновь натянувшиеся в боли мышцы, хнычет уже в голос, но придавливается к постели обратно. — Не суетись… — шепчет в горячих вздохах, и безжалостно продолжает двигаться внутри, стимулируя стенки. Ритм выстраивает, выдавливая всхлипы, чувствует, как сжимается сладко весь вокруг члена, и понимает, что мероприятие это недолгое будет. Ди негу ловит, в толчках расплывается, но ногами беспокойными всë старается вести, оглаживая косточкой щиколотки ноги Чеса рядом. Расслабится не получается. Боль притупляется со временем, когда уже уже становится монотонной и на яйца стимуляция членом давит, заставляя их поджаться. Ди подбирается, чувствуя как в поясницу горячим простреливает, и низ живота распирает зудящим и согревающим. Плед под ним между ног мокрым пятном чувствуется. Чес ладонями бока оглаживает, перетекая на бëдра, сжимает и тискает, направляя на себя, вбивается в мокрыми всхлюпами. На последних силах уже, когда сводит мышцы от неудобной позы, ускоряется в последнем рывке мелкими толками, втрахивая в постель. Сердце уже в горле бьëтся. — Давай, хороший, ещë чуть-чуть. Шлепки влажные бëдер об ягодицы комкаются под навесом одеяла, и Ди сжимает мышцы рефлекторно, зубы стискивая, мешает вбиваться в себя. Чувствует, как член внутри пульсирует и Чес замедляется, лениво приподнимая и опуская всем весом бëдра. Кожу на загривке вспотевшую и солëнную целует. — Молодец… — хрипит и выходит лëгким движением. Ди валится, освобождëнный от чужой хватки, загнанно грудью на постель распластываясь и бëдрами ведëт в остаточном ощущении, так разрядки не получив. Хнычет слабо, постель царапает, пока Чес презерватив наполненный завязывает, и стихает, когда его за бок с силой не переворачивают на спину. Затыкается поцелуем, чувствует как член его в руке сжимают, быстро надрачивая, руками по плечам скользит и выгибается в спине, когда чувствует, что всë. Собственная сперма брызгает по животу, растекаясь. Ди сглатывает вязкую слюну, хватая воздух и понимает, что от оргазма уши заложило. И тело всë после пика размягчилось, растëкшись подтаявшим желе. Пот на коже высыхает, что Ди мëрзнет. В полусне и в отключке чувствует, как его обтирают пледом. Одеялом, пропахшим сексом, укрывают по подбородок. Чес только опять на кухню уходит. С кухни в комнату запах сигарет его тянется. Ди так и засыпает, не думая, что будет завтра. Перед закрытыми глазам висит почему-то утреннее сообщение от Хэви на белом фоне: "С Днëм Рождения, Ди! ".