Лаврентий и Ларион

3. Санкт-Петербург, квартира сенатора Муравьева-Апостола, весна 1826 года. – Eupraxie, я хочу тебя обрадовать! Я решил, что пора бы и исполнить твою мечту. Велел подать объявление о нашем скором отъезде в чужие края. – Так скоро Жан? Но ты… – Конечно. Зачем медлить? Чем мы поможем страдающим, страдая тоже? Я предпочитаю сделать счастливыми тех, кого могу: тебя, наших детей… Прасковье Васильевне ох как не нравилось все это. Конечно, они не раз говорили с мужем, что было бы неплохо отправиться в Европу… потом, – когда он стал заговаривать на такие темы, – что если ничем хорошим это не кончится, уехать в Европу прямо-таки необходимо… И было уже понятно, что это кончится чем угодно, только едва ли императорским прощением двум его сыновьям, стоявшим во главе мятежа… А третьего даже прощение не вернет. Это были его дети. Не ее. Но думала о том, что бросать их, заключенных в крепости, как-то… неправильно – почему-то она. Впрочем, она знала своего мужа и знала давно. Если он не хочет делать что-то, мало того – не хочет думать о чем-то неприятном, заставить его изменить решение невозможно. А значит… – Хорошо, Жан. Я распоряжусь о сборах, подумаю, кому написать, нужно послать указания в Хомутец… А, вот, вспомнилось, там ведь оставались два каких-то мальчика, помнишь, мы говорили, что их можно определить учиться, даже писали Елене… – Да, напиши Елене, пусть и определят куда-нибудь… И пусть Иваница как можно скорее дошлет нам деньги. Я думаю, нужно сразу отправить в Италию… Да, Жан. Конечно, Жан. Италия – это совсем не плохо. Плохо то, что остается тут. И обязательно переговорить с Екатериной. Вот уж кто не бросит братьев, даже если от нее этого потребуют. Так пусть она знает, что не одна она о них помнит. И конечно, не забыть написать Елене, то есть – Капнистам…