Наши воспоминания

      Она была для него лишь воспоминанием. Призрачно-сладким послевкусием нектара спелого закатника, нежными лепестками белоснежного интейвата, легкой дымкой, воздушной нимфой давно ушедших времен.       Дайнслейф бережно хранит воспоминания о ней, словно бесценный цветок в своем саду вечности, пожираемый эрозией. С каждым днем все больше цветов вянет, сохнет, превращается в пыль давно минувшего болезненного прошлого. Завяли цветы некогда прекрасной и великой нации, смолкли детские голоса, сравнимые с птичьим пением, ушли воспоминания о друзьях и товарищах, подобно иссохшему листу осинового дерева, покрытого частичками пепла.       

Ветер приносит семена истории, а время их взращивает.

      Как иронично, что в его случае все наоборот: ветра времени срывают листы воспоминаний, уносят их прочь из его идеального сада, растворяют в себе чистые облики и очертания. Запахи, некогда сладкие настолько, что от них внутренне мутило от приторности, теперь заменила трупная вонь. От роз несло гнилью. Цветы цинсинь впитали в себя багровую кровь. От нежной мяты разило болью и страданиями. Деревья пропитались смрадом смерти.       

Он гниет заживо, подобно своему (не) идеальному саду

      Божественный вкус (как иронично, правда же, Дайнслейф?) тех дней, когда пылающая любовь охватывала его, словно жидкое пламя болезненно отражается, галлюцинациями растекается по телу и душе, вязкой горечью дурманит голову. Мгновения счастья текут сквозь пальцы, оставляют лишь пустоту, неопределенность и червоточину. Он страдает. Но проклятье ли Селестии — источник этого страдания? Эрозия ли причина его бед? Дайнслейф страдает как художник, лишенный музы, как верный раб без своей госпожи, словно бродяга без дома. Верно, он и есть бродяга, одинокий путник, погруженный в непроглядные глубины тьмы, странник некогда цветущей пустыни. Тени прошлого бледнеют, исчезают с каждым днем, с каждым часом выцветают, расплываются в сумраке.       Дайнслейф боится. Но боится не тьмы, не боли. Его не страшит участь бессмертного мученика. Он боится потерять ее окончательно. Боится, что и она увянет, уйдет безвозвратно, рассыплется в пыль, которую навсегда унесет ветер. Дайнслейф знает: в проклятье есть лазейка. Губительный, спасительный островок вечности. Забытые воспоминания будут обретать все новое и новое сияние, заново прорастать из пепла прекрасными цветами, подобно фениксу. Сама Люмин давно умчалась в небытие, уже как несколько столетий. Но память о ней… Тот самый, последний, идеальный цветок в его засохшем саду будет жить. Под его ногами шуршит и хрустит листва, трескается, вянет, заполняет все удушающей пылью. Пылью, что смешается с проклятой кровью, превратится в восхитительные краски, станет звездной дымкой, вспыхнет вновь ярким спасительным светом.       

Вечные страдания — как вечная пауза, хранящая надежду на воскрешение, на волшебство, хранящая дорогие сердцу мгновения.