Рождение убийцы

Он очнулся – и обмер, едва не рухнул вновь в беспамятство от боли. Она была настолько сильной, что буквально ослепляла – при открытых глазах виднелись только яркие, но размазано-расплывчатые пятна. Джереми Готфилд. Да, это он. Какая же безумная боль! Это он – и, кажется, уже не в первый раз ему приходится вот так вот возвращаться в мир после фантастических и мучительных преобразований. Операция! Он согласился! Операция прошла – и Джереми жив! Впрочем, может быть это только пока что. Готфилд внезапно ощутил страшной силы жар – не потому, что тот вдруг накатил на него, как волна, напротив, он уже был – просто боль на мгновение чуть-чуть утихла – достаточно, чтобы стало возможно почувствовать хоть что-то ещё. Ему казалось, что температура не просто высокая, а какая-то нечеловеческая, будто он – расплавленный металл, только что выплеснутый из тигля и едва начавший обретать некую форму. Металл! Готфилд попытался дотянуться рукой до собственного лба, где теперь вместо доброй половины его кости должна быть искусственная пластина. Но не смог. Испуг пронзил его – страшный, исступлённый, такой, который заставляет подниматься дыбом волосы. Они что-то сделали не так, и теперь он – обездвиженный инвалид, человек-растение. Или, возможно, учёные Ордена всё же сумели найти способ поставить тело своего пленника под полный контроль, сделали Джереми марионеткой, которая способна двигаться только по воле и с позволения кукловода. Готфилд ясно, в деталях представил себе такую жизнь под флагом полной, абсолютной беспомощности. Существование не раба даже, а по какой-то мучительной прихоти судьбы всё ещё не до конца застывшей вещи. Ни секунды не колеблясь, он предпочёл бы смерть. Но ведь умереть-то ему и не позволят! Нет. Если Ордену сопутствовала удача, то его будут использовать, как меч или пистолет – не спрашивая мнения относительно того, в кого он желает всаживать пулю и кому рубить голову. И даже если их усилия окончились провалом – всё равно… Он – ценнейший экспонат их кунсткамеры, эдакий заспиртованный уродец. Пример неудачного опыта, от которого в следующий раз надлежит оттолкнуться, чтобы не допустить старых ошибок – ведь, определённо, раньше или позже, появится кто-то другой. Эти люди с ВВ во главе не остановятся на полдороги. И уж точно они не из тех, кто по сентиментальности или в силу устаревшей химеры, именуемой совестью, бросит то, из чего ещё можно извлечь пользу. Над ним, безмолвным, неподвижным, но обладающим по-прежнему живыми тканями, ещё проведут не один эксперимент. Введут через катетеры какие-нибудь экстракты, вскроют ещё раз голову. Джереми Готфилд сделается единственным в своём роде играющим актёром анатомического театра. Всё это пришло к нему мгновенной вспышкой, быстрой, будто бы даже плотной, если можно так говорить о мысли. Его глаза лезли из орбит, от испытанного ужаса быстрее начала бегать по жилам кровь, а усилившееся давление в свою очередь заставило голову затрещать, словно по ней проехал гусеничный трактор. Джереми был готов всего себя отдать, процедить по капле через незримое сито всю свою боль и ненависть, чтобы превратиться в полный до краёв стакан мучений – только бы ВВ и остальные выпили его до дна! Он проклял их всех самыми страшными проклятиями, какие только смог изобрести. А следом — самого себя и своё малодушие. Надо было покончить с жизнью тогда, когда он в сомнениях обдумывал предложение великого магистра Ордена гиасса. Но ты не смог. Трус. Трус! Глупый и жалкий трус!!! Вот чего ты достиг, к чему пришёл! Готфилд рефлекторно напрягся – и вдруг сообразил, что смог слегка сжать правый кулак. Все прежние мысли растворились, исчезли. Со вниманием молодой матери к малышу, Джереми стал мысленно обращаться к своей ладони, подбадривать, хвалить, благодарить её – и снова и снова со всё большей амплитудой сгибать и подтягивать пальцы. Неожиданно слегка дёрнулась и левая рука. Отлично! Великолепно!!! Никогда прежде Готфилд не подумал бы, что его, да и кого-то вообще на свете сможет так безумно обрадовать способность сжать кулак. А он стиснул его – и разжал. И опять, снова. Так, теперь – следующий рубеж: он приподнимет всю руку до локтя. Иии… Джереми долго вот так, понемногу, как механизм, какой-то робот, постепенно овладевал опять всеми системами своего тела. Где-то быстрее, где-то медленнее. Превозмогая боль и время от времени возобновлявшийся страх полной потери той или иной функции организма, стараясь не рассуждать, всю свою личность вкладывая в простое – и такое сложное упорное повторение элементарных действий. Сколько часов ему понадобилось, чтобы достигнуть первоначальной цели – дотронуться до лба? Он уже никогда этого не узнает. Жар, слабость, монотонность производимой им необычной работы – всё это полностью исказило его внутренние часы, так что Джереми даже приблизительно не рискнул бы рассуждать о потраченном времени. Но вот – первое прикосновение к ставшему отныне его неотъемлемой частью металлу. Гладкая, холодная, особенно по сравнению с остальным телом, поверхность. Будто монету положили, только огромную – и снять её нельзя. Больше ничего. Готфилд испытал даже своеобразное облегчение. Левый глаз вправлен, как драгоценный камень, в какую-то инкрустированную оправу, но понять, как именно она выглядит, пока невозможно. Джереми страшно утомился, хотя по меркам здорового почти не совершал никаких движений. Он чувствовал себя детской игрушкой, эдаким плюшевым мишкой, из которого высыпалась большая часть содержимого, превратив прежде туго набитое тельце в обвисшие тряпочки. В своих упражнениях Готфилд смог в какой-то степени абстрагироваться от боли. Теперь она возвращалась как полновластная хозяйка. А, может быть, боль и правда начала становиться сильнее? Джереми хотелось покоя, пускай иллюзорного: заснуть и увидеть что-нибудь… не то, что здесь. Но сон наталкивался на боль, как на стену, и неспособен был овладеть им до конца. Так что в итоге Готфилд не столько спал, сколько заставлял самого себя погрузиться в некую странную фантазию. Вернее, сперва он просто попытался вспомнить что-нибудь хорошее, нечто, что могло бы хоть немного его обнадёжить. Но образы расплывались в пятна, кружились в диком и безумном хороводе, искажались, как в комнате с кривыми зеркалами. И тогда, поняв, что собрать их сейчас, заставить принять твёрдо определённую форму, не в его силах, он стал их дирижёром… королём… Тяжело дать этому название. Они стали для Джереми вроде стада овец, или чего-то ещё в подобном духе: в общем послушные его воле, но исполняющие её всякий раз не совсем точно, не до конца. Готфилд понятия не имел, как назвать и обозначить состояние, в котором находится, не знал, испытывал ли что-то подобное ещё хоть один человек на свете до него. Он жонглировал этими пятнами, сгустками, а потом вдруг, резко, будто надели на голову мешок, провалился в тёмный сон. Когда он снова очнулся, тело оказалось уже более послушным. Пусть и преодолевая боль, Джереми смог ворочаться на своей постели, а потом даже слегка приподняться на локтях. Комната была та же, напоминающая пещеру – только сейчас он наверняка убедился в этом. Медленно и плавно, чтобы избежать всякой тряски, он повёл головой влево и вправо, осматриваясь получше. Справа от кровати, на которой Джереми лежал, на небольшой тумбочке стоял поднос, на котором… Часы? Неужели? Готфилд аккуратно протянул руку, сжал, слегка повертел. Да, самый обычный, простенький будильник – но до чего это уже много в его положении! Он так обрадовался возможности хоть как-то вновь осознавать и измерять время, привязать свой истощённый разум к простым и ясным минутам, шансу хоть примерно вычислять, сколько длится его пленение, что далеко не сразу заметил свёрнутую вдвое бумагу, лежавшую под часами. Послание. Письмо. Он то придвигал его ближе, то отводил дальше от лица – в отвыкших от подобной работы глазах буквы сливались. Наконец, Джереми удалось приноровиться и начать читать: Сэр Готфилд, Если вы читаете эти строки, то хирургическая операция увенчалась успехом, с чем нас обоих в равной степени можно поздравить. Я искренне желаю вам скорейшей поправки и напоминаю, что её быстрота и полнота целиком и полностью зависят от ваших усилий и навыков концентрации. Чтобы поспособствовать этому, а также в ознаменование первого этапа нашего с вами плодотворного сотрудничества, Орден предоставляет в ваше распоряжение несколько небольших «подарков», а именно часы, музыкальный проигрыватель и радио. С учётом нынешнего состояния, в котором вы находитесь, сэр Готфилд, получить их все единовременно было бы для вас слишком большим потрясением, а значит и напряжением. Исходя из этого, мы решили вручать ваши новые приобретения постепенно, по мере продвижения по пути к выздоровлению. Тем самым они дополнительно послужат и в качестве ещё одного дополнительного стимула. Дела заставляют меня временно оставить вас, но не думайте, что я и, тем более, Орден в целом, не наблюдают по-прежнему за вашим состоянием с неослабевающим вниманием. ВВ Джереми свернул бумагу. Они дрессируют его, причём как легко, с какими ничтожными затратами! Если отнять почти всё, то так просто потом, возвращая это понемногу, изображать, будто делаешь дар, совершаешь благодеяние! И как мягко и ненавязчиво намекают ему, что он по-прежнему под непрерывным наблюдением. В голове опять стала нарастать боль – возможно из-за того, что Готфилд находился теперь почти в вертикальном положении, полусидел на постели. Его зашатало, затошнило, не без труда он смог немного очистить ум, который будто туманом, окутало нездоровой мутью. А треклятый ВВ – он же запросто может лгать и здесь. Вдруг он прямо сейчас смотрит, сидит где-то там, невидимый, и наблюдает? Так получи!!! Обезумев, словно бы в приступе, Готфилд сжал до хруста в суставах несчастный будильник и собрался было уже метнуть его прямо в потолок… но в последнее мгновение замер. Нет. Он не в силах отказаться от нового, такого простого – и бесценного сокровища. Со стыдом Джереми осознал, что элементарный расчёт его тюремщиков оказался верен. Ведь он действительно теперь начнёт мечтать о музыке, грезить о радио - просто от страшной, неизбывной скуки. Тоски, которая со временем сломает любую гордость, окажется сильнее, чем какое бы то ни было желание, поначалу твёрдое и горячее, продемонстрировать им свою силу и независимость. И он будет послушным, покладистым… Будет… Будет… Сжав зубы, Готфилд поставил на место чуть было не отправившиеся в последний полёт часы и напомнил себе основную свою цель. Выжить! Любым способом, всё перетерпев! Потому, что жизнь всегда, неизбежно оставляет шансы. Всё перевернуть. Всех поразить. Его смерть, вероятно, заставила бы ВВ испытать некоторую досаду, но едва ли больше. А Зеро вообще не узнал бы, куда подевался его враг. Где лягут кости Джереми, если он умрёт? Кто и что о нём скажет? Нет, он не желает размышлять на эту тему. Джереми Готфилд выживет – потому что только живой способен мстить! А идея отмщения стала для него основой, базисом существования. И слепая ярость раненного зверя, и жалость к себе как бы подвинулись в его сознании в сторону, давая место для расчётливого прагматизма. Механизм из меня хотите сделать, господа! Будет вам упорство машины! Что сейчас главное? Самое важное – это в буквальном смысле слова спасти собственную голову. Пусть непосредственно операция и не погубила его, но воспалительный процесс всё равно неизбежно будет развиваться, если он, Готфилд, не станет ему мешать. Но как? Да, у него исключительные возможности по контролю над собственным организмом – но ничего подобного ему прежде делать не доводилось. Как и вообще никому в мире. Ты первопроходец, Джереми, чёрт тебя побери! Хорошо. Что ты уже можешь? Кроме адреналина, мускулов… Регенерация. Это близко. Но… Там ты просто усилием воли запускаешь процесс, но не углубляешься в прямой контроль над ним. Здесь, если он хоть что-то ещё помнит из курса анатомии, это не сработает. Заставь иммунную систему действовать активнее - и именно она тебя же и сожрёт, превратив всю область соприкосновения с чужеродным металлом в сплошной громадный гнойник. «Выключить» иммунитет? Это верная смерть. Даже если бы он лежал в абсолютно стерильной комнате, что едва ли на самом деле так, почти всегда есть нечто, живущее в самом организме – на коже, во рту, в кишечнике. И без постоянного сдерживания оно расплодится настолько, что ты и на человека то перестанешь быть похожим! Нужен точный баланс. Тот самый прямой контроль. Но невозможно же даже ему в «ручном режиме» управлять каждым фагоцитом и кто там есть ещё у него внутри! Тогда как? Никак! …Спокойно. Прежде всего, нужно понять, с чем имеешь дело. А значит… Джереми попытался прислушаться к самому себе, тому, что происходит у него внутри, к своему черепу и зоне его сочленения с имплантатом. Оказалось, это не так просто – боль в принципе была почти постоянной, а теперь выходило, что он сам по свой воле дополнительно сосредотачивается на ней, её истоке. Прочувствовать всё! Нервы. Пульсации сосудов. Все скрытые процессы и биоритмы. Отыскать подход! Пожалуй, Готфилд мог бы ограничить приток крови, уменьшив пульс и сжав сосуды в заданной области, чтобы притормозить развитие воспалительных процессов. Вот только зона эта – практически вся голова. Так что в результате очень велик риск как минимум настолько подорвать работоспособность собственного мозга, что он окажется совершенно неспособен соображать и концентрироваться (а значит и отдавать какие-либо команды), либо, как максимум, получить некроз и, фактически, самого себя прикончить. Что ещё? Усилить работу почек, чтобы успешно и непрерывно выводить остатки разложившихся клеток. Это не снимет главной проблемы, но позволит, по крайней мере, избежать других. Впрочем, кажется, есть ещё кое-что… Джереми как только мог пытался почерпнуть из самого себя информацию, спуститься глубже на уровне восприятия – до самых мельчайших деталей внутренних физических и химических процессов, которые вообще можно как-то отметить при помощи нервных клеток. И, кажется, нашёл кое-что, дающее первый проблеск надежды. Из самих погибших клеток выбрасываются после их смерти ферменты, которые искажают нормальный химический состав межклеточной жидкости. Постепенно это сказывается на работе подходящих туда мельчайших сосудов. Они и служат призывом, сигналом для того, чтобы все имеющиеся в организме иммунные силы при помощи кровотока спешили в обозначенный участок тела. Чем активнее у Готфилда выйдет вымывать эти ферменты, постоянно выводя все следы некротических процессов, тем больше шансов на то, что у него получится переломить естественный ход вещей и примирить организм с появившимся в нём новообразованием. Сам по себе металл клетки не убивает – их уничтожает сама же иммунная система, а значит, возможно добиться того, чтобы она это делать перестала. Дополнительно на всё влияют ещё и гормоны, в частности, кажется, серотонин… Джереми не единожды успел пожалеть о том, что невнимательно слушал на обязательных для всех пилотов найтмеров медицинских курсах самопомощи. Остановить приток с кровью гормона, или как-то исказить его действие у него не выйдет. Значит, можно только периодически уменьшать его воспроизводство в организме в целом. Больше, кажется, ничего предпринять невозможно. Надо как-то дать знать тюремщикам, что ему нужно обильное питьё, чтобы исполнить свой замысел. Готфилд попытался было кричать, но скоро понял, что это бесполезно. Видимо на камере наблюдения сейчас отсутствовал оператор. Или он просто его игнорировал. Но, так или иначе, ведь придут же в какой-то момент его кормить… На всякий случай, немного поразмыслив, на обороте бумаги с посланием ВВ Джереми крупными буквами написал «Мне необходимо много воды». И не зря. Пищу приносили ему регулярно, но почему-то только тогда, когда он спал. Много он всё равно сейчас не съел бы, так что в общем однократное кормление Готфилда устраивало. Но как попросить что-нибудь у так тщательно старающегося остаться невидимкой надсмотрщика? К счастью, записку тот заметил сразу – и не стал задавать вопросов. Воды – с каким-то странным, слегка кисловатым привкусом, но, в общем, вполне хорошей, ему оставляли щедро. Что это была за кислятина? Джереми понятия не имел, но предполагал: вероятно, учёные, которые проводили операцию, тоже пытаются что-то придумать, чтобы помочь ему. Им очень сложно вообразить возможности и способности Готфилда в отношении его собственного тела, но зато они гораздо подкованнее в теории – и, оставаясь в тени, используют свои знания на пользу больного. Во всяком случае, ведущему борьбу за жизнь Джереми хотелось верить именно в это. Хм… Борьба. Схватка. Да что уж там — это настоящая война! То, что делал Готфилд было похоже на управление огромной разнородной армией, которая… Да нет! Ни на что это не было похоже! Оно такое одно. Первый и единственный раз было за всю историю мира. И он такой один. Но, если пытаться подыскать что-то хоть отдалённо, на уровне аллегории напоминающее, то… да, это было сложное, упорное сражение, где странные, фантастические воины неустанно и самыми разными способами пытались развернуть свою атаку, а он всякое мгновение должен был быть готов предпринять контрмеры. Выставлять строго им подобающие заграждения на пути определённых наступающих отрядов, обманными манёврами натравливать их друг на друга. Но, в то же время, не допускать ни в коем случае и полной гибели своего беспокойного, необузданного, но совершенно необходимого ему микроскопического воинства. Это было тяжело. Очень. Так, что оказалось невозможно заниматься практически ничем другим. Сложнее и хуже, чем, если бы он попробовал постоянно прорешивать в уме уравнения с несколькими неизвестными по многу часов подряд, чем наизусть вызубривать строку за строкой книгу. Внезапность. Многофакторность. Запутанность причин и следствий. И ещё – боль и усталость. Джереми всё реже смотрел на некогда такие ценные и милые его сердцу часы. Как никогда прежде за свою жизнь он даже не осознал, а испытал на себе относительность времени. В моменты иммунных атак за одну минуту Готфилд мог пережить столько, такое количество всего испытать, принять такую массу жизненно важных решений, что она виделась ему даже не часом, а чем-то громадным, как целая прошедшая под его руководством военная кампания. И, одновременно, бывали периоды полной прострации, бездействия, попыток хоть немного отдохнуть – и тогда возможно было не заметить – буквально, не в виде фигуры речи, что с момента, как Джереми поглубже погружал свою истерзанную голову в подушку, прошло 5-6 часов. Он спал то урывками, то громадными кусками, порой не уверенный до конца, пробуждаясь и бросая беглый взгляд на циферблат, оценивая положение стрелок, что минуло только 12 часов, а не все 24. К исходу первой недели у Готфилда вновь начали появляться мысли о самоубийстве. Эта невероятная, абсолютно беспрерывная, заставляющая его разум гудеть от напряжения борьба совершенно его истощила. А главное – она стала видеться сизифовым трудом. Всё, что ему удавалось ценой чудовищных, титанических усилий, это просто не давать процессу усугубиться и дойти до логического финала. Прочее оставалось неизменным: и боль, и жар, и постоянные атаки одной части самого себя на другую, эта гражданская война в рамках одного тела. И нельзя сделать паузы. Невозможно одержать частичную победу. Недопустимо ни на минуту позволить себе расслабиться. Можно только или довести дело до конца, или сдаться и сгнить заживо. Но что если совершенно купировать иммунную реакцию ему не удастся никогда? Вся жизнь Джереми будет тогда испытанием, пыткой ума и тела разом, причём бесцельной и безо всякой надежды. Существовать, чтобы мучиться. Мучиться, чтобы существовать. Он представил себе, что это – единственный оставшийся для него удел. И решил обязательно отыскать способ суицида – надёжный, такой, чтобы уже никто не смог против воли исправить что-то. Сумеет ли он сам себе остановить сердце? Или, напротив, пустить его таким галопом, что оно, дойдя до крайней черты, разорвётся? При нынешней степени погружённости Готфилда в собственный организм, да, безусловно. Джереми отложил в сознании эту идею, своё крайнее средство, но недалеко, так, чтобы ощущалась близость, доступность этого варианта. Готфилд дожил до того, что это придавало ему уверенности и спокойствия. Подождать. Да… Ещё подождать. Сколько? Не слишком много... Он уже почти было принял решение, но на исходе второй недели вдруг, резко, наметился прорыв. Удары незримых воинств начали слабеть буквально на глазах. Интенсивность того внутреннего сопротивления, которое Джереми требовалось им оказывать, спала на порядок за какие-то сутки. Как всегда, первая мысль была не самой радужной: а не оказались ли окончательно подорванными силы его иммунитета? Что если они теперь капитулируют не только на том фронте, где это нужно, а повсеместно? И, даже выдохнуть не успев, Готфилд окажется погружённым в пучину новых бед, когда на него злыми и голодными собаками накинутся всяческие болезни… Джереми опасался этого, но, по правде сказать, не так чтобы слишком. Видно, настаёт предел, такая степень истощения, духовного и телесного, что для страха просто оказывается недостаточно какой-то внутренней энергии. Ему стало легче – прямо сейчас, чем бы то ни было вызвано, какова бы ни оказалась причина. И всё в его организме встречало эту перемену с такой радостью, что любые предположения, вновь сулившие Готфилду усугубление и без того отвратительного состояния, не приживались у него в сознании, как саженцы растений на донельзя иссушенной почве. Нет! На второй день Джереми понял и убедился окончательно: иммунная система цела, но нечто переменилось. Главный, решающий рубеж оказался пройден! Он радовался, словно моряк, переживший кораблекрушение, которого, точно щепку, мотало на утлом обломке по волнам, проморило солью и высушило солнцем, а теперь – выбросило на берег. Незнакомый. Быть может, даже почти наверняка – опасный. Чужой. Но это в любом случае земля – и её, чёрную, грязную, хочется целовать губами, как девушку, возлюбленную, встреченную после многомесячной разлуки. И всё – в веригах и путах смертельной усталости. Было несколько мгновений, когда от огромного облегчения Готфилд осознал, что утратил ставший уже привычным контроль над своим телом. Сперва Джереми — понарошку, мысленно смеясь — опасался, что это может сказаться на чистоте исподнего – так он расслаблен, но после испугался уже всерьёз, решив: если сейчас его перенапрягавшееся все эти дни сердце прекратит стучать, то вновь Готфилд его уже не запустит. Обошлось. И этот приступ страха оказался последним. Джереми Готфилд пошёл на поправку. Медленно, потому что только с этого момента стало возможно по-настоящему об этом говорить. И были ещё и боль, и всяческие другие неизбежные неприятные проявления постоперационного состояния. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что ему приходилось переносить ещё так недавно. Джереми теперь спал не только подолгу, но, если так можно выразиться, с иным качеством. Прежде, если сновидения и посещали его, то всё больше в облике каких-то сюрреалистических картин, пятнен, блёкло сияющих гало, многоцветных мазков, непонятных пространств без потолка и пола. Теперь же вместо этого стал появляться сюжет, а главное – люди. Один раз Готфилду приснилась Виолетта. Ничего особенного, она даже и появилась только под самый конец сна, который в основном воспроизводил какие-то отголоски его прежних служебных забот. В пилотском комбинезоне, со сдержанной улыбкой и волосами, убранными в пучок. Однако же, проснувшись, Джереми, самого себя удивив, внезапно заплакал. Ему было неловко, стыдно. Перед самим собой – нашёл повод и время после всего пережитого, а также от осознания того, что он рыдает на виду у незримого, но внимательного соглядатая. Однако слёзы всё равно текли по щекам, скатывались на ткань подушки, вскоре заставив её отсыреть. Про что Готфилд думал, о чём печалился? О прежней жизни, от которой не осталось буквально ничего. О куске железа в голове, что теперь останется с ним до могилы. О старых несбывшихся надеждах. Обо всём – и ни о чём конкретно. Это напоминало осенний листопад. Образы кружились на ветрах сознания, вылетали вдруг из под ног, срывались и осыпались сверху прямо в лицо Джереми вместе с кисеей мелких дождевых капель – от них-то, видать, и мокро щекам. Интересно, ему теперь вообще можно ходить под дождём и снегом, или проржавеет, как тот дровосек из детской сказки? И, конечно же, Готфилд вспоминал её, размышлял, что же он все-таки чувствует к этой удивительно красивой молодой женщине? Когда-то, Джереми часто задавался этим вопросом. Они были близки – но никогда не преступали черту, до которой ещё можно развернуться назад, оставаясь в рамках приличий. Он находил, что Виолетта очень хороша собой – но только слепец мог бы считать иначе. На неё заглядывались почти все офицеры-мужчины. Наверняка другие пилоты не стали бы ограничиваться робкими обтекаемыми комплиментами и попытали бы своё счастье, если бы ни опасались того, что им придётся иметь дело с Готфилдом. А ещё – ни видели и ни читали бы явно равнодушие и холодность в поведении самой Виолетты. Джереми никогда не мог до конца понять, чего же она на самом деле хочет. Прорваться вместе с ним наверх, как он тогда грезил, получить титул, войти в свет? Да, пожалуй – но не любой ценой, потому что иначе для неё существовала бы масса других, более лёгких способов, чем служба в рядах Королевского бронекорпуса. Чего она искала конкретно в нём? Покровительства? Дружбы? Или чего-то большего? В то время Готфилд сам не хотел давать на эти вопросы однозначного ответа, ведь, определившись, нужно бы было что-то предпринимать. Сближаться, удаляться, объясняться. А он тогда всецело был ориентирован на то, чтобы достигнуть успеха, прославиться… Ну, то есть не так вульгарно, но чтобы о нём заговорили. Он рассчитывал очутился среди тех, за кем следят с интересом сильные мира сего. Добиться новых высот и уже тогда решить. А прежде: она рядом — этого довольно… Сейчас, лежа в постели, изувеченный, разбитый, скрытый от мира толщей скалы, не способный увидеть даже свой завтрашний день за покровом неопределённости, Джереми ощущал, что да, он любил Виолетту. Уж очень чистым эхом звучал внутри её образ, так случайно и неожиданно всплывший в его памяти. Иронично. Он дошёл до этого понимания именно теперь, когда у него не осталось ни малейшего шанса вновь встретиться с Виолеттой, да и вообще с кем-нибудь из своего прежнего круга. Тех, кто его знал. Слезы продолжали капать у него из глаз, а Готфилд решил: всё, хватит, довольно! Сегодня он попробует встать. Это правильно, полезно – нельзя так надолго позволять телу оставаться без движения. А ещё подняться, значит что-то менять, значит… ускорять время, вот. Не часы ему нужны – они тут вообще оказались ни при чём, а перемены. Ими измеряется время человеческое. Надо было выжить – что ж, хорошо. Он справился. Выжил. Теперь пора совершить следующий шаг! И он сделал его. Самый первый, осторожный. Весь скрипя в суставах и сухожилиях, Джереми Готфилд поднялся и чуть продвинулся вперёд по полу. Всё! Никаких больше мерзопакостных уток, которые он ставил под кровать, засыпая, чтобы та же рука, что кормила узника, вынесла вон из пещеры и все отправления его естества. Ещё шаг. Было тихо, но в мыслях Джереми играли фанфары. Эх, жаль, что тут нет зеркала! Посмотреть бы на себя… А вообще, он же имеет право разнообразить обстановку. Четно заслужил его. Готфилд добрёл до двери, ударил по ней – не слишком то сильно, но достаточно, чтобы получился вполне отчётливый звук. - Эй, вы! Орден! Я живой! Слышите!? Я иду на поправку! И я хочу получить обещанные музыкальный проигрыватель и радио! Сейчас же! – прокричал Джереми. И, вообразив себе, как Ахмед, а то и сам ВВ начинает метаться по всем этажам таинственной подземной цитадели, чтобы отыскать старенький радиоприёмник, откуда с неисправимой хрипотцой будут раздаваться звуки марша Лиллибулеро – позывные ВВС, Готфилд рассмеялся. Звонко и громко. В первый раз с тех пор, как попал в свой необыкновенный плен.