Все на своих местах

      У моего психического заболевания, без сомнения, есть имя. Разумеется, есть. Сейчас у всех этих синдромов, патологий, расстройств, фобий настолько красивые названия, что звучат они как-то… оправдывающе и одновременно с претензией на жалость. Теперь мы ни в чем не виноваты, просто больны. Припоминая кроткий, возможно, даже дельный совет обратиться к психологу, поглядываю на подоконник, с которого пришлось бы лететь довольно долго и, протерев пальцами пыль, оставляю на белом пластике хаотичные разводы.       — Так вот, какая-то тетка наорала на нее. Мол, Вам, дамочка, в другое окошко.       — И? — кривлю губы. — Что дальше?       — Она и вышла. В другое.       Покачав головой, выпиваю виски, подпорченный истаявшим льдом. Все подобные истории Саша рассказывает беспечно, будто ничто его тронуть не могло и не может. Говорят ведь — бывших следаков не бывает, и мой вечно пьяный дружочек — прямое тому доказательство.       — Полежала на козырьке до приезда скорой, но, во всяком случае, осталась жива.       Хотелось спросить, что было с девчонкой потом, но быстро передумалось. Откуда ему знать? Саша интересуется бабами только если они в состоянии ему дать.       Вообще, мне всегда хотелось подражать его наглому безразличию ко всему и всем. Говоришь что-то, а на тебя равнодушно смотрят болотного, нечеловеческого цвета глаза — то ли волка, то ли собаки, больной бешенством. И все внутренние переживания моментально сжимаются до размера пустого зрачка. Такое… легкое обесценивание. Впрочем, о том, что мои проблемы — не проблемы, мне доводилось слышать и от людей более близких.       — В Новый год обещали конец света, кстати.       Саше неплохо удается создавать образ мудреца, пожившего на этой планете не один десяток жизней. И, при благополучном стечении обстоятельств, конкретно эта — последняя. Говорит и знает, что я предсказуемо задамся вопросом:       — Очередной?       Цокнув, заглядывая куда-то далеко вперед, где в осциллограмме сталинских высоток теряется горизонт.       Иногда мир видится мне настолько сумасшедшим, что его финал кажется вполне закономерным и справедливым. Увы, эта мысль настолько не нова, что к горлу подступает тошнота. Вздохнув, осушаю стакан и, неаккуратно взмахнув обмякшей кистью, задеваю ароматическую свечу, что падает и круглым дребезгом катится куда-то под стол. Причем запах лаванды теперь более явный, чем когда она стояла под моим носом. В жизни не поверю, чтобы он купил ее себе сам. Поди, подарок очередной телки, которую он поимел. Но, возможно, и матушки.       — Рано или поздно, этот день все равно настанет.       Слышу, как стул колючим скрежетом проезжает по паркету, но Саша, всегда такой педантичный в вопросах чистоты, даже не собирается искать свечу, так удачно выкинутую мной из интерьера. Искоса наблюдаю, как он, пошатываясь, идет в коридор. Наверное, решил справить нужду. И действительно, через пару секунд из уборной доносятся кривые строчки из песни: «Ты была одна, в доме тишина… Не работал даже телефон».       Думаю, все песни Агаты Кристи сочинялись вокруг какой-то одной фразы. Набор бессвязных слов, окружающих бриллиант. Можешь лететь и не бояться больше ничего… Честно говоря, голова настолько мутная, что слушать Сашу не хочется. Серьезно, мне бы прилечь. Рыскаю глазами по комнате, как будто не знаю, что кинуть кости здесь негде. Разве что…       — Нет… она, правда, залезла на меня прямо в воде… В бассейне… Где бабки эти еще…       Серьезно? Как трогательно моего товарища мотает от высокого к низменному.       Щурюсь, разглядывая размазанную в отражении фигуру.       — Ты все еще пытаешься походить на этого… твоего любимого балабановского героя, — имя вертится на языке.       Виктор? Михаил? Проклятый ковид. Ведь фильм «Кочегар» попадался мне на глаза не так давно. Не могу вспомнить и отчаянно вспыхиваю:       — Что с тобой не так?       Плечи вздрагивают, оттого что цепкие, паучьи пальцы впиваются в верхний позвонок. Интуитивно, подаюсь вперед, всем телом вжавшись в подоконник.       — Ты что, не понимаешь? — его шепот удерживает меня куда сильнее, чем пьяная, дрожащая рука. — Это же игра в кошки-мышки. Так я оттягиваю конец света.       — Ну да, оттягиваешь… — уголки губ, дрогнув, замирают в усмешке.       — Посмотри…       Он мягко разворачивает меня к высокому, узкому зеркалу, что оказалось втиснутым меж оконных проемов. И, главное, с такой легкостью, буду я — не я, а мешок с ватой. Сухая, горячая ладонь накрывает ключицу под футболкой, а я вижу бесноватые зрачки в отражении и не могу оторваться.        — Знаешь, что мне сказал псих, зарезавший свою мать? — Саша ухмыляется, разглядывая меня в зеркале так же, как я его. — Что у меня смерть в глазах. Понимаешь иронию? Я пришел, и у меня смерть. А убил он.        Молчу, ничего не желая понимать.       — Посмотри на себя. Разве ты не видишь? Тебе тоже приходилось выходить в окно. И не раз. Лежать на козырьке. А потом — под илизаровский аппарат, пока внутренности не срастутся?       Моргнув, выкручиваюсь из-под его ладони:       — Зря ты думаешь, что мы одно и тоже.       Зря.       Да, мы больны.       Да, в моих глазах теперь та же пустота.       Но у моей болезни есть имя.