Светоносный

      Утром Сонхун отправил второй отчёт и вернулся в монастырь. Он планировал хорошенько подготовиться к мессе, поэтому сразу же направился в библиотеку.        Брат Николо приветственно улыбнулся. Сонхун изобразил неловкую улыбку в ответ.        — Вопросы с самого утра, отец Сонхун?        — Хочу кое-что повторить. Можете выдать мне катехизис?        — Конечно, — Николо исчез между стеллажами и тут же вернулся. — Возьмите. Что-то случилось? К чему вдруг такой интерес к катехизису? Я думал, что иезуиты знают его наизусть.        Сонхун тихо рассмеялся:        — Просто недавно общался с одним из ваших новициев, и мы вдруг поспорили из-за одного вопроса. Для меня странно, что кто-то из доминиканцев не знает катехизис наизусть.        Но вместо того чтобы рассмеяться в ответ на колкость, Николо вдруг умолк и потемнел лицом. Сонхун удивлённо вздёрнул брови, он положил книгу рядом и наклонился к библиотекарю.       — Брат Николо, вы что-то знаете? Лучше бы вам об этом рассказать. Честно признаться, я слегка обеспокоен уровнем обучения ваших новициев. Возможно, мы вместе могли бы помочь ребятам. Один из них даже не ходит на службы. Так быть не должно.        — Да. Вы правы, но так вышло. Он просто не может, — Николо звучал неубедительно.        — И ещё меня беспокоит отец Винченцо. Он странно себя ведёт. Иногда мне даже кажется, что он нездоров. Что вы об этом думаете?        — Я не знаю, — старик потёр седую голову и поджал тонкие губы. Он так нервничал, что Сонхуну стало его почти жалко.       — Брат Николо, вы должны мне рассказать. Если состояние отца Винченцо угрожает монастырю, картине, — Пак сделал небольшую паузу, — Сону или Чонвону, то я должен об этом знать. Я хочу помочь.        Библиотекарь покусал нижнюю губу, огляделся и поманил молодого человека за собой вглубь комнаты. Они остановились у стеллажей, и Николо прокашлялся, будто прочищая горло, оттёр рот, тяжело вздохнул, прежде чем решился заговорить:        — Отец Винченцо становится сам не свой, когда дело касается картин. Тут вы правы. Но не думаю, что его состояние как-то угрожает мальчикам. Они уже сами со всем справляются, — зачастил Николо.        — Уже? А что было раньше?        Николо пожал плечами. Сонхуну и самому захотелось тяжело вздохнуть, но вместо этого он положил ладонь на плечо библиотекарю и отчеканил:        — Брат Николо, ваши новиции рассуждают так, будто их обучал сам Дольчино. Я не хочу докладывать об этом в Ватикан, потому что Чонвон и Сону мне очень нравятся. Очень. Но я должен понимать, на каком этапе их обучения закралась ересь. Откуда их дурные мысли и ложные представления? Вы должны знать. Вы хранитель сердца этого монастыря.        — Винченцо сам их обучал, когда только-только привёз. Больше никого к ним не допускал, кроме Маттео. Отец Сонхун, я не знаю, что не так с этими мальчиками, но я верю, что они хорошие дети. У них и в мыслях не было повторять еретические учения.        — Я верю вам. А что насчёт остальных детей? Их тоже обучал Винченцо?        — Нет, с остальными мальчиками занималась вся братия.        Сонхун кивнул.       — Сону всегда жил так изолированно?        — Нет, первое время он ходил на службы с нами, а потом, когда стал постарше, изменился. Стал кричать по ночам. Всей братии пришлось переехать на этаж ниже, чтобы его крики никого не беспокоили. Он остался один.        — Вы оставили ребёнка одного на целом этаже, потому что он мешал вам спать, я верно все понял? — весело спросил Сонхун и тут же пожалел об этом. Неприкрытая язвительность заставила Николо слегка отодвинуться. На дряблых щеках появился рябой румянец стыда.        — Винченцо сказал нам.        Сонхун ещё раз кивнул. Вяло тлеющая злость внутри заискрилась и зашипела. Пак улыбнулся в попытке успокоиться и ответил:        — Хорошо, я понял. А что именно кричал Сону, вы знаете?        — Я не знаю.        — Я спрошу по-другому, — Сонхун терял самообладание, — он кричал из-за Винченцо?        Николо тут же вскинулся и отрицательно замотал головой. На секунду молодому человеку показалось, что она вот-вот отвалится и полетит меж книжных полок.       — Не-нет-нет, что вы. Отец Винченцо никогда ни в чем таком мною замечен не был. И его никогда не было в комнате, когда Сону кричал.        Пак снова кивнул, похлопал Николо по плечу и поблагодарил его.        — Я придумаю, что можно сделать, чтобы защитить ребят. Доверьтесь мне.        — Спасибо. Пусть Бог их сбережёт.        Сонхун миролюбиво улыбнулся.        Молодой человек вышел из-за стеллажей, взял катехизис и сел за стол у окна. Он начал листать страницы в поисках нужного отрывка. Через двадцать минут бесплодного шороха, он, наконец, наткнулся на необходимые слова. Сонхун попросил у Николо пачку бумаги и ручку. Он собирался написать самую трогательную проповедь, на которую только был способен, но в дверях библиотеки вдруг показался Чонвон, и Пак не мог упустить возможность поговорить с ним.        Сонхун помахал ему рукой, и новиций тут же направился в сторону иезуита. Миловидное лицо было мрачным: брови хмуро заломаны, губы поджаты.        — Отец Сонхун, — Чонвон сел напротив и бросил взгляд на книгу. — Катехизис?        — Долго рассказывать, — улыбнулся Пак. — Хотите со мной чем-то поделиться?        Чонвон недовольно взглянул на него, Сонхун в ответ только еще шире улыбнулся. Юный новиций в прошлый раз сказал, что они с Сону братья. Возможно, стоило проверить, как далеко простираются их узы.        — Я познакомился с Сону.        — Да? — лицо Чонвона разгладилось от растерянности.        — Мы пару раз поболтали. Он замечательный.        — Сону-хён такой.        — Отец Винченцо обманом не позволяет ему давать обеты и не выпускает его из монастыря, вы же и сами это знали?        Чонвон медленно откинулся на спинку скамьи и бросил взгляд в окно. Он молчал. Сонхун не торопил его, он выписывал цитаты из катехизиса, ожидая, когда новиций наберётся смелости, чтобы заговорить. Долго ждать не пришлось, уже через пару минут Чонвон наклонился ближе и на легко льющемся корейском сказал:        — Я догадывался об этом, но боялся спросить у братьев. С того момента, как мы приехали сюда в детстве, отец Винченцо сам обучал нас. В начале обоих, затем он сосредоточился на Сону-хёне. Это все из-за его таланта к рисованию. Я тоже хорошо рисовал, в отличие от остальных ребят, но не так хорошо, как хён.        — Он обучал вас богословию?        — И да, и нет. Больше христианскому искусству, которое так или иначе было связано с богословием. Когда я стал заниматься сам, я понял, что отец Винченцо многое нам не рассказал, но к тому времени он изолировал Сону почти ото всех.        — Почему?        Чонвон вдруг ухмыльнулся и вздёрнул брови.        — Вы же видели хёна. Представляете себе, что тут началось, когда все мы стали подростками? Отец Винченцо сказал, что это ради его и нашей безопасности. Но теперь я думаю, что это был предлог, чтобы просто промывать ему мозги. Сону-хён стал плохо спать и сильно изменился. Он почти ни с кем не разговаривал.        Сонхун подозревал, что сделано это было не столько ради безопасности Сону, сколько ради того, чтобы юноша не услышал что-то неподходящее на службе. Что-то, что могло идти вразрез со словами Винченцо.        — То есть это началось в подростковом возрасте?        — Или около того. Он стал говорить, что видит и слышит всякие вещи, я точно не знаю, что именно. Он никогда не рассказывал. Но думаю, что он лжёт. Думаю, что это началось ещё в Корее. Он уже тогда был странным.       Сонхун в ответ лишь кивнул, мысленно пытаясь составить нужный вопрос на корейском. Получалось плохо.        — Почему Винченцо был одержим той фреской?        — Сначала он подозревал, что её автором мог быть Джузеппе Кастильоне. Почти все работы Кастильоне были утрачены, и если бы его авторство подтвердилось, то это было бы настоящее открытие. Революция в искусстве. Думаю, поэтому Винченцо проводил у фрески так много времени. Он пытался восстановить пробелы в жизни Кастильоне, узнать, был ли тот в Корее, но это было сложно. А затем он изменился. В одну ночь он решил, что эта фреска нечто большее, чем просто рисунок. Я и Сону-хён стали поддержкой для его одержимости. Мы копировали фреску раз за разом. Я вскоре сдался, потому что был слишком испуган, а Сону-хён… Он заразился. Отец не ел, не спал, просто сидел у фрески, копался в бумагах, будто помешанный. Хён сидел рядом. А потом приют сгорел. Фреска оказалась утрачена. Винченцо тогда едва с ума не сошёл от горя. Но теперь я думаю, а вдруг всё-таки сошёл? — Чонвон страдальчески нахмурился.        — Он заставил Сону восстановить фреску здесь?        — Да. Не понимаю, как я сам до этого не додумался. Я столько раз смотрел на неё, но все равно не узнал.        Сонхун тяжело вздохнул. Солнце за окном затянуло чёрными тучами, они катились по небу, как свинцовые шарики. Пак положил закладку в катехизисе и закусил нижнюю губу. Нужно было найти способ вытащить Сону как можно скорее. Если делать это официально через Ватикан, то Пак должен был сначала связаться с кардиналом. Значит он должен будет ждать до завтрашнего утра, чтобы передать отчёт, а затем ждать ещё день, чтобы получить ответ. Нужно было попытаться уговорить Сону оставить монастырь. А значит, нужно было сломать веру Сону в Винченцо.       — Я должен поговорить с приором.        — Подождите, отец Сонхун, — вскинулся Чонвон. — Вдруг я ошибаюсь? Вдруг ничего такого не было. Вдруг Сону по собственной воле…       — Брат Чонвон, — прервал его Пак. — Сомнений в приоре достаточно, чтобы сменить его на нового. Но я хочу поговорить с Винченцо не об этом. Пока что все останется как есть. Я найду способ решить эту проблему.        Чонвон судорожно кивнул, немного помолчал, нервно теребя рукав сутаны, а затем вдруг сказал:        — Это моя вина. Я мог бы защитить хёна.        — Нет, не могли бы. Ваших сил, брат Чонвон, недостаточно и никогда не было достаточно, чтобы защитить его.        Юноша поднял шокированный взгляд на Сонхуна. Тот пожал плечами, мол, такова правда, ничего личного.        — А Бог мог бы его защитить?        Пак улыбнулся. Он мог бы сказать, что действительно думает об этом, но не стал. Лишь снова пожал плечами, взял книгу, свои бумаги и отправился в келью. Пора было подготовить отчёт.        Сонхун быстро пересёк клуатр. Мельком он заметил Маттео, ведущего сбор подаяний прямо у ворот. Пак поднялся к себе, оставил катехизис и пошёл в капитул. Там он нашёл отца Винченцо. Он сидел за столом и что-то активно записывал.        «Светоч мира» в сером дневном свете выглядел тускло и мрачно, но свет в лампаде Христа все равно казался живым.       Сонхун окликнул приора, и тот испуганно обернулся. Лицо у него было бледное, на щеках — нездоровый румянец.        — А, отец Сонхун, это вы! Как у вас дела?        — Все прекрасно, спасибо. Я хотел узнать у вас кое-что: предложение провести мессу до сих пор в силе?        — Вы всё-таки решили попробовать? — Винченцо удивлённо улыбнулся.        — Хочу попробовать себя в этой роли. Возможно, даже попрошу для себя приход однажды, — Пак смущённо потупился.        Приор поднялся со своей скамьи и положил обе руки на плечи Сонхуну. Глаза его нездорово сверкали.        — Я уверен, что у вас все получится, отец Сонхун. Если вы не против, могу я использовать освободившееся время для работы? Эта картина становится все загадочнее и загадочнее. Мне кажется, я мог исследовать её и её историю бесконечно.        — Конечно. Можете положиться на меня. Делайте, что должны, и я буду делать то, что должен, — Сонхун улыбнулся. Он собирался уничтожить авторитет Винченцо ради Сону.        Молодой человек начеркал короткий отчёт и вернулся к написанию проповеди. До мессы оставалось не так много времени, а вот напряжение внутри Сонхуна все увеличивалось. Он волновался о том, что будет, если на Сону его слова не подействуют. Что будет, если новиций вообще не придёт? Сонхун будет вынужден вломиться к нему в келью, связать его и передать с паромщиком в Ватикан на следующий день. Пак усмехнулся собственным мыслям и взглянул на часы: он ещё успевал дописать текст, сходить в церковь и проверить подготовку к мессе. Единственное, от чего все существо Сонхуна протестовало — это необходимость пережить исповедание.        Когда проповедь была окончена, Пак пару раз перечитал её вслух, расхаживая по келье. Он сделал упражнения для артикуляции, взял лист и спустился к храму. Брат Бенедетто удивлённо улыбнулся ему.        — Отец Сонхун, так рано на мессу?        — Отец Винченцо позволил мне провести её сегодня, — изобразить радостную нервозность было проще простого. — Поможете?        Бенедетто всплеснул руками и бросился обнимать Сонхуна. Молодой человек тихо рассмеялся. От старика пахло ладаном и свечным воском.        — Конечно, мой мальчик, я вам помогу. Я уверен, что вы справитесь. Идёмте.       Бенедетто завёл Сонхуна в ризницу и принялся доставать облачения для службы. Это был обычный вторник, поэтому зелёная шёлковая казула своей расшитой тяжестью опустилась на плечи Сонхуна поверх белой сорочки.        Пак подошёл к дарохранительнице, проверил наличие облаток и вина. Освятил их. Бенедетто достал миссалу, открыл и обернулся к Сонхуну:        — Сегодня мы заканчиваем чтение Апокалипсиса. Повезло вам, — Пак натянуто улыбнулся. Бенедетто продолжил: — Я подготовлю свечи на алтаре. Не волнуйтесь. Все пройдёт великолепно.        Старик вышел. В ризницу вошёл Чонвон. Он заметил Сонхуна в литургическом одеянии и растерянно осмотрел его с головы до ног.        — Будете вести мессу?        — Верно. А вы сегодня снова в роли министранта?        Новиций ухмыльнулся и кивнул. Сонхун расценил это как невысказанное: «ненадолго». Юноша забрал дарохранительницу, корпоралы и все необходимые для службы сосуды, чтобы подготовить алтарь. Сонхун взял в руки расшитую митру и едва не выдернул пару золотых нитей от волнения. Он и сам не ожидал, что будет так нервничать, но решил, что это к лучшему: братия видит его слабость — братия ему доверяет.        Иезуит мысленно повторил речь проповеди ещё несколько раз. Перед глазами продолжало стоять шокированное и такое красивое лицо Сону. Пак должен заставить его понять кое-что о Боге, иначе Сону так и останется под крылом помешанного на искусстве приора.        — Идёмте, отец Сонхун, — Чонвон снова заглянул внутрь. В руке у него был крест. — Пора начинать.        Молодой человек взял кадило, поджёг его, и они выбирались на улицу, чтобы зайти в храм через притвор. Небо все ещё было пасмурно и лежало так низко, что с макушки башни можно было схватить рукой облака.        Удар колокола заставил Пака вздрогнуть.        Чонвон зашёл внутрь первым. Сонхун двинулся следом, окуривая проход. Хор и прихожане вместе пели «Кредо». Молодой человек смотрел ровно перед собой. Среди монахов он пытался обнаружить бледное круглое лицо Сону, но взгляд скользил от одного мужчины к другому, ни на ком не задерживаясь. Новиция среди них не было. Сонхун поджал губы. Сону не было ни среди монахов, ни среди мирян.       Пак подошёл к алтарю, преклонил колени. Сонхуну придётся придумать что-то ещё, чтобы забрать Сону отсюда. Красивый и талантливый новиций пригодится Ватикану гораздо больше, чем сам Винченцо. Сонхун сумеет убедить в этом Антонелли.         Пак и Чонвон поднялись с колен и встали за алтарь, окадили его. Сонхун снял многострадальную митру, коснулся губами корпорала и снова надел убор. Песнопение кончилось, несколько секунд в храме продолжало гудеть эхо. Оно опустилось пылью на пол, и Сонхун начал молитву.       Дальше он не помнил, как отпускал грехи, как благословлял, как каялся и винился. Он делал все автоматически, с отключённой головой. Мысли его были заняты составлением нового плана. Он и сам не заметил, как задание «следи за новицием Сону» вдруг превратилось в миссию «спаси Сону», но факт оставался фактом: Сонхун собирался вытащить юношу из этого монастыря, даже если придётся увозить его силой. Впрочем, едва бы это привело к чему-то хорошему. Что возвращало Пака к первичной цели: разрушить авторитет отца Винченцо.        Сонхуну захотелось тяжело вздохнуть, но прихожане бы этого не оценили. Они смотрели на священника как заворожённые, разве что рты не открывали. Пак был рад узнать, что даже в зелёной митре с золотой вышивкой он не выглядит по-идиотски и производит хоть какое-то приличное впечатление.        Наступал момент чтения Евангелия, Сонхун открыл нужную страницу и, не поднимая взгляда, произнёс:        — Когда Иисус окончил все слова сии, то сказал ученикам Своим: вы знаете, что через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий предан будет на распятие.       Он каждым кусочком своего тела чувствовал, как все взгляды обратились к нему: недоуменные взгляды монахов и постоянных прихожан, которые помнили, что сегодня они ещё должны читать Откровение, но зачем-то вернулись к Евангелию от Матфея. Это смущение веселило. Сонхуну нравилось всеобщее внимание, хоть оно и было ему не положено по роду деятельности.       — Петр сказал Ему в ответ: если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь. Иисус сказал ему: истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоёт петух, трижды отречёшься от Меня, — продолжал Сонхун. Он вдруг ощутил необыкновенное воодушевление, которое мгновенно сменилось холодом в груди. Чей-то взгляд жёг его до мурашек. Сонхун оторвал глаза от страницы и с радостью и волнением заметил Сону, чья фигура сливалась с обожаемой Паком колонной. Лицо Сону почти целиком было скрыто тенью. Лишь луч, пробивающийся сквозь витраж, падал на глаза юноши. Его взгляд исподлобья был тяжёлым и мрачным. Сонхун никак не мог оторваться. Сону завораживал. Пак никогда не видел его при свете дня и теперь почувствовал мистический ужас перед его прекрасным и злым лицом.        Сонхун продолжал читать текст наизусть, и когда приблизился к нужному моменту, сделал паузу, придал голосу твёрдости и заговорил, обращаясь прямо к Сону:        — И, отойдя немного, пал на лицо Своё, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты.       Губы новиция приоткрылись. Взгляд из мрачного сделался потерянным. Он не понимал. Это было не страшно. Сонхун был готов всё объяснить.        Пак закончил чтение Евангелия общей молитвой и благословением. Пришло время для проповеди. Молодой человек извиняюще улыбнулся.        — Прошу прощения, что смутил вас выбором для сегодняшнего чтения, но я взял Матфея не просто так. Я довольно молод, как вы могли заметить, — среди прихожан раздались смешки, — и я ношу священнический сан уже долгое время. Я с детства знал, что я буду служить Богу. Это было моё желание, моя воля, и я знал, что в любой момент она может изменить мне, как воля Христа в Гефсиманском саду. Я мог передумать. Мог стать полицейским или врачом. Кем угодно, но я решил, что стану священником. Таков был мой собственный выбор, основанный на моих интересах и на моих талантах. Иногда человеку может казаться, что нет никакого смысла выбирать свой путь, ведь этот путь уже предопределен Господом. Это не так. У нас есть собственная воля. Удивительно, но у Иисуса их было даже две: божественная и человеческая. Нам сложно представить, как это возможно. Но из Евангелие слов не выкинешь: перед казнью человеческая воля подвела Христа, а божественная — укрепила. У нас, совершенно обычных людей, нет божественной воли. Мы вынуждены мучиться в сомнениях, не зная, что именно ждёт нас за поворотом и правильный ли выбор мы совершили. Соответствует ли наш выбор воле самого Господа. Я хотел бы успокоить вас — он соответствует. Любой из них. У вас есть свобода выбирать из тысячи вариантов, каждый из которых вам предоставил Отец. Вы знаете самый знаменитый пример проявления свободы воли: Адам и Ева. Они доказательство того, что человек свободен выбирать, что ему делать. Правда, в случае с этими двумя, это не принесло никакой радости. Но, как насчёт другого примера? Книга Царств: «И подошёл Илия ко всему народу и сказал: долго ли вам хромать на оба колена? если Господь есть Бог, то последуйте Ему; а если Ваал, то ему последуйте». Даже у язычников был выбор: верить или не верить. Господь заложил в нас ростки нашей сути, а затем позволил найти им применение. Но чтобы вам было проще выбирать, куда направить свои таланты, чтобы человечество постаралось больше не совершать ошибок, Бог дал Писание. Если вы следуете ему, то ваша воля соответствует воле Отца. Ваша собственная воля — свободна. Ваша воля подобна воле Бога с той лишь разницей, что она не абсолютна. Она обусловлена ростками, прорастающими в вас. Если бы это было не так, то как мы, простые люди, могли заслужить рай или ад? Не было бы ни плохих, ни хороших мужчин или женщин. Были бы просто люди без выбора. Люди, которыми управляет Господь.        Сонхун умолк, переводя дух. Он взглянул на Сону. Лицо того было красно от румянца, а губы поджаты. Пак не мог понять, собирается ли юноша вылететь из церкви в гневе или собирается расплакаться.       Молодой человек посмотрел прямо на новиция:        — Мы сами созданы по образу и подобию Божию, так почему же у нас не должно быть свободной воли? Господь хочет, чтобы мы, его возлюбленные дети, выбирали собственный путь. Наш личный.              Оставшееся служение до причастия смазалось для Сонхуна в сплошное дымное пятно. Чонвон помогал ему. Он был профессионалом, Сонхун бы доверил ему вести мессу куда охотнее, чем самому себе. Впрочем, мысли о Чонвоне Пака отвлекали редко. Он судорожно думал о Сону, который мог исчезнуть из церкви в любой момент.        С Сону нужно было поговорить. Если того, что было сказано в проповеди недостаточно, то Сонхуну нужно было придумать способ, как это исправить.        К огромному облегчению, новиций никуда не делся. Он встал в очередь для причастия самым последним. Пак не представлял себе, что это все могло значить.        Сонхун и Чонвон вышли из-за алтаря. Новиций держал облатки и чашу с вином. Пак макал хлеб в вино и с благословением подавал его сначала монахам, затем клал в рот детям, затем снова подавал взрослым.        В голове так и звенело: «Аминь! Аминь! Аминь! Аминь!» Десятки раз. Кончики пальцев у Сонхуна сморщились от алкогольной влаги, к ним приставали крошки, ни одну из которых нельзя было уронить на пол.       Пак не думал, что причастие окажется самой сложной частью мессы, но впереди его ожидало исповедание.        Когда подошла очередь Сону, Сонхун уже успел намозолить язык и потерять счёт времени. Хотелось пить. Пальцы горели. По вискам бежал пот.        Лицо новиция больше не выглядело злым или удивлённым. Наоборот, он казался совершенно спокойным. Юноша глядел иезуиту прямо в глаза, ни капли не смущаясь. Сонхун хотел подать ему облатку, но Сону не стал протягивать руку. Он приоткрыл блестящие губы и высунул язык, ожидая что Пак положит хлеб ему в рот, как детям.        Выбора у Сонхуна не было. Он подставил ладонь Сону под подбородок и положил облатку на горячий розовый язык. На секунду Пак забылся и даже не произнёс благословения. Сону сделал это за него, развернулся и быстрым шагом вышел из церкви.        Пару мгновений иезуит продолжал смотреть вслед новицию, не  решаясь двинуться, заговорить или хотя бы моргнуть. Чонвон отвлёк его деликатным покашливанием. Сонхун убрал дары в дарохранительницу, почистил сосуды, свернул корпоралы и аккуратно составил все на алтаре.        Он зачитал заключительное славословие.        Прихожане стояли внутри храма группками, они общались, обнимались, смеялись. Кто-то продолжал молиться, сидя на лавке. Пак заметил, что людей стало гораздо меньше.        — Братья и сёстры мои, — громко произнёс Сонхун, обращаясь к прихожанам, — если вам вдруг захочется исповедаться сегодня совершенно незнакомому и не внушающему доверия священнику, а не родному отцу Винченцо, то милости прошу. Благословит вас Бог!       Народ захихикал, зашумел. Они стали переговариваться, решая стоит ли довериться этому юнцу. Сонхун предполагал, что очарования его достаточно, чтобы все присутствующие захотели поделиться с ним своими грязными секретами, и оказался абсолютно прав. Следующие полтора часа он упорно отпускал грехи. Оказалось, что Корсика скудна на греховное разнообразие: блуд, обжорство, нечестивые мысли, лень — четыре всадника уединённой жизни на острове.        Впрочем, кое-что интересное Сонхуну всё-таки удалось разузнать. Одним из последних в соседней кабинке оказался грузный мужчина лет пятидесяти, судя по голосу и одышке.        — Благослови, отче, — произнёс он.        К этому моменту Сонхун успел помолиться за отпущение грехов не меньше десятка раз. Он вспотел, волосы у него прилипли к вискам. В кабинке было нечем дышать. Нижняя рубаха насквозь промокла. В голове медленно зарождалась боль, а все мысли были только о том, чтобы поскорее освободиться и обсудить все с Сону.       — Я почти не грешил на этой неделе, отче. Могу признаться только в нечестивых мыслях.       Сонхун закатил глаза и ответил:        — О чем были эти мысли?        — Об убийстве, отче.       Пак удивлённо вскинул брови и подобрался. Такого он сегодня ещё не слышал.        — О чьём убийстве?        — Своего проклятого соседа. Я знаю, отче, что я не должен о таком думать.        — Что сделал вам сосед? — Пак едва удержался от нервного смешка.        — Мы с женой держим хозяйство. Несколько куриц, петух и пара поросят, — мужчина вздохнул. — На прошлой неделе жена пошла кормить скотину утром, и оказалось, что почти все наши курицы разорваны, отче! Осталась всего пара штук, и те до смерти перепуганы! Как Лиза плакала! Я не мог ничего сделать. Бедная моя жена. Я знаю, что виноват новый пёс нашего соседа. Но тот говорит, что это были дикие животные. Представляете? Говорит, что эта была лиса.        — Вы обращались в полицию?        — Нет. Я пришёл рассказать об этом отцу Винченцо, чтобы он посоветовал, как нам поступить. Но отец Винченцо сказал, что соседа нужно простить. Что мы, истинные христиане, должны дарить свет любви даже самым низким людям. Они, мол, будут наказаны после смерти. Он прямо так и сказал, представляете? Дарить этому мерзкому соседу свет любви. Мы с женой пытались. Но это тяжело. Курицы несли хорошие яйца, мы продавали их на рынке, — голос у мужчины упал.        Сонхун закатил глаза. Отец Винченцо следовал за Иоанном даже тут. Однако путь любви обычно вёл в тупик.         — У вас остались тела куриц или фотографии их тушек?       — Мы сфотографировали их, — голос мужчины стал выше. — На всякий случай.        — Вы сделали все верно. Обратитесь к ветеринару и попросите его написать заключение о ранах. Если курицы были разодраны, то вряд ли дело в лисах. Лисы воруют кур, а не дерут их на месте. С этим заключением и фотографиями идите в полицию и напишите заявление. Особенно упомяните то, что курицы приносили вам доход. Возможно, полицейские возьмутся, и тогда за кур-несушек вы сможете потребовать компенсацию крупнее, — Сонхун сделал небольшую паузу, чтобы перевести дух. Он устал. — Мы должны надеяться на божественную справедливость, но кроме этого мы должны стараться поддерживать её в земном мире.        Мужчина несколько секунд молчал, а затем ответил:        — Спасибо, отец Сонхун. Спасибо, — в голосе его была улыбка.        Пак вяло улыбнулся сам себе. Эта благодарность была приятной.        Сонхун выбрался из церкви, когда день уже клонился к закату. Они с Бенедетто навели порядок в храме. Чонвон после службы куда-то исчез. Сонхуна это слегка смутило.         Бенедетто фамильярно похлопал Пака по плечу и мягко сказал:       — Отлично справились, отец Сонхун.         Иезуит улыбнулся ему, и ризничий снова скрылся в церкви. Пак же двинулся в сторону спален. У стен монастыря он заметил Маттео, собирающего пожертвования. Сонхун так и не смог опросить его, а, между тем, он мог оказаться кладезем полезнейшей информации. Он сопровождал Винченцо в Корею, он занимался воспитанием мальчиков, через него проходят все монастырские деньги. Маттео был важным членом братии, вот только едва бы поделился с Сонхуном информацией, даже если бы тот просто спросил, какой сегодня день недели.        Нужно было попытаться достать информацию из того, чем Маттео себя окружил, но сделать это, не вызывая подозрений.        Сонхун мысленно чертыхнулся, осознав, что даже не знает, в какой из келий живёт мужчина.        Пак поднялся на второй этаж. Сонхун никогда не видел Маттео в коридоре, но был уверен, что тот живёт с остальной братией.       Для того чтобы методично осматривать каждую келью, времени не было. Сонхун закусил нижнюю губу. Но и ни одной зацепки у него не имелось. Выбор был невелик. Молодой человек присел перед первой дверью и заглянул в замочную скважину. Он едва мог рассмотреть убранство кельи, но заметил, что там было грязно: всюду лежала пыль и мятые вещи. Нет, эта келья едва ли могла принадлежать Маттео. Следующие несколько спален тоже не показались Сонхуну подходящим обиталищем для сборщика пожертвований. Драгоценные секунды утекали.        Раздались шаги, скрипнула дверь, ведущая на третий этаж. Пак отпрянул от двери и принялся шарить в собственных карманах. В коридоре показался Чонвон. Сонхун мысленно издал вздох облегчения.        — Что-то потеряли, отец Сонхун? — спросил новиций, глядя на то, как молодой человек хлопает себя по бёдрам.        — Да, кажется оставил ключи в церкви, — Пак улыбнулся, но Чонвон не ответил на эту улыбку. Лицо его было тёмным от недовольства. Сонхун вопросительно взглянул на него. — Что-то случилось?        — Почему Сону был на мессе?        — Я не знаю, — Сонхун пожал плечами. — Разве он не должен был быть на ней? Он же проходит новициат. Он обязан присутствовать на мессах.        — Вы не понимаете.        — Тогда объясните мне, — Сонхун развернулся и быстро добавил: — Кстати, какая келья принадлежит брату Маттео?        — Крайняя справа, — потерянно ответил Чонвон, а затем снова нахмурился. — Пусть Сону сам расскажет, если захочет. Вы должны понять, отец Сонхун, то, как все устроено сейчас, — это правильно. Так лучше для него самого и всех остальных. Так он не страдает.        Иезуит мягко улыбнулся.  Мнение новиция так изменилось спустя всего несколько часов после их дневного разговора — что-то произошло за те тридцать минут, которые Сонхун потратил на исповедь.        Чонвон ждал какой-то ответ. Ждал, что Сонхун пообещает, что оставит Сону в покое.        — Я попытаюсь понять, — легко соврал молодой человек.       Чонвон слабо улыбнулся, ямочки заиграли на его щеках. Новиций направился к выходу. Хлопнула ещё одна дверь, и Пак мгновенно бросился к нужной келье.        Он достал из кармана брюк отмычки, которые положил туда сразу после посещения лечебницы, и в пару движений вскрыл замок.        Келья Маттео была до того чистой и упорядоченной, что Сонхуну понадобилось всего несколько мгновений, чтобы догадаться где и что лежит. Кровать аккуратно заправлена, внизу ящики, скорее всего, с ровно сложенной одеждой, напротив кровати стул, стол, за столом стеллаж с книгами. Все просто и понятно. Сонхун тут же прошёл к книгам. Там были разные издания Библии, сборник с репродукциями Рембрандта, старые доходные журналы и ещё ежедневники, наполненные личными записями.        Пак улыбнулся. Упорядоченность сборщика подаяний сыграла против него: дневники были расставлены в хронологическом порядке. Сонхун постарался примерно вычислить год посещения Кореи Маттео и отцом Винченцо. Выходило, что это было тринадцать-четырнадцать лет назад.        Молодой человек пробежался глазами. 1963-64 года. Он начал быстро листать ежедневник, пока его блуждающий взгляд не наткнулся на фразу:        «Винченцо сошел с ума. Он помешался…»       Сонхун пролистал назад и нашёл первое упоминание Кореи. Чтобы не тратить время он выдернул страницы скопом, надеясь, что в них найдется нужная информация.        Пак мелко свернул листы и спрятал их так, как учил отец. Он поставил дневник на место, вышел из кельи и едва успел запереть дверь, когда услышал шаги на лестнице.       Молодой человек двинулся в сторону капитула, надеясь, что Винченцо там нет. Но Сонхун ошибся: приор все так же сидел за столом, только внешний вид его стал ещё хуже. Отец-настоятель был растрёпан и бледен. Черная сутана висела на нем, будто на вешалке. Он обернулся, когда услышал скрип двери.        — Отец Сонхун, слышал, вы великолепно справились с мессой.        — Надеюсь на это, — Пак улыбнулся. — Я хотел узнать, как у вас продвигаются дела с исследованием? Не нужно ли больше времени?        — Времени никогда не бывает достаточно, — тоскливо отозвался Винченцо. Дверь скрипнула во второй раз, в капитул вошёл Маттео. Лицо у него было красное от злости. — Что-то случилось, брат Маттео?       Но тот даже не взглянул на приора. Он сверлил взглядом Сонхуна. Пак решил ретироваться, как можно скорее. Молодой человек двинулся в сторону выхода, отвесив приору небольшой поклон, мол, оставлю вас наедине. Сонхун не успел сдать и шага, как Маттео бросился на него с рыком:        — Стоять, ублюдок! — он схватил Сонхуна за рукав сутаны и потянул на себя. Пак едва не потерял равновесие. — Что ты делал в моей келье?        Иезуит на несколько секунд замер, а затем переспросил:        — Что?        — Какое право ты имеешь копаться в моих вещах?        — Я не был у вас в келье, брат Маттео, и прошу отпустить мою руку.       — Я знаю, что был, — сборщик подаяний выпустил рукав из своей хватки. — Там теперь воняет ладаном так, что задохнуться можно.        Сонхун скептически вздёрнул брови и, не удержавшись, скривился.        — Это монастырь. Тут повсюду пахнет ладаном.        Винченцо встал со своего места и медленно вышел из-за стола. Лицо у него было серьёзное, а взгляд — нехороший.        — Нет. На моей сутане он не задерживается, потому что она из дешёвой ткани, а вот твоя, — Маттео снова протянул руку к рукаву и пощупал его. — Натуральное сукно.        Сонхун покачал головой. Похоже, брат Маттео был очень непрост. Сонхуну следовало догадаться, что такая подозрительность и нелюбовь к иезуитам, скорее всего, последствие работы с их орденом.        — Зачем бы мне проникать к вам в келью, брат Маттео?        — Ты искал информацию о Сону. Я знаю, что ты рыщешь вокруг и пытаешься что-нибудь разузнать о нем. Я все твои уловки вижу насквозь. Знаю, когда и с кем ты разговариваешь даже ночами.        Винченцо нахмурился и выпрямился во весь свой рост. Он подошёл ещё ближе.       — Это правда, отец Сонхун?        — Ничего из этого. Я здесь для того, чтобы вывезти картину, как только работа будет окончена. Если я и задаю вопросы, то из праздного любопытства. Не более, — гадко отчеканил Пак. — Да и зачем бы мне узнавать что-то о простом новицие?        На секунду Маттео смешался, но быстро пришёл в себя.        — Ты знаешь, что он не простой новиций. Ты ведь уже поболтать с ним успел.        — Это так? —  взгляд Винченцо похолодел.        — Пусть вывернет карманы и снимет сутану.        — Это что, обыск? — шокировано воскликнул Сонхун и взглянул на приора. — Это недопустимо.        — Выворачивай карманы и снимай сутану, — повторил Маттео. Винченцо едва заметно кивнул.       Пак с возмущённым лицом расстегнул чёрную ткань и медленно снял. Сборщик подаяний выхватил одежду и стал мять её, затем передал Винченцо. Маттео же стал бесцеремонно ощупывать рукава белой рубашки, бока Сонхуна, но когда он дошёл до бёдер, молодой человек отшатнулся.        — Ну это уже слишком! — прошипел Пак. Он так старательно изображал злость, что и правда разозлился не на шутку. — Вы считаете, что вам тут все дозволено? Я докажу, что вы понятия не имеете о настоящих иезуитах. Знаете, как называется то, что вы тут устроили? Домогательство. Я так и напишу в своём заявлении генералу моего ордена и генералу вашего ордена. Можете попрощаться с вашим тёплым местом. А вы, отец Винченцо, можете даже не мечтать о том, чтобы папа хоть ещё один раз пошёл навстречу вашей любви к искусству. Я увезу «Светоч мира» завтра же.        Сонхун выхватил свою сутану и быстрым шагом направился на улицу.        — Не смейте подходить к Сону, отец Сонхун, — раздалось ему в спину изменившимся голосом приора. — Иначе вы не успеете исполнить все ваши угрозы. Сону — свет, а вы — всего лишь человек.        Пак обернулся. Винченцо ссутулился, лицо его как будто разом осунулось. Сонхун жутко хотел рассмеяться, но продолжал изображать оскорбленного до самого конца. Ему действительно угрожали убийством внутри доминиканского монастыря? Это было уморительно. Сонхун спустился по лестнице вниз и с тяжёлым вздохом пощупал свой правый карман. Если бы в нем не было отмычек, ему не пришлось бы ломать комедию.       Звон колокола застал Сонхуна врасплох. Он взглянул на часы — наступило время ужина.        Пак немного помедлил, раздумывая, стоит ли ему появляться в трапезной, но в итоге решил, что не стоит вызвать подозрения у остальной братии. Он направился на ужин.        Монахи уже расположились в небольшой столовой. Они негромко переговаривались. Еда на столе дымилась. Не хватало только Маттео и Винченцо.        Бенедетто откашлялся.        — Похоже, отец Винченцо слишком занят работой. Отец Сонхун, не окажите нам честь прочесть молитву?        — С удовольствием, — Пак улыбнулся.        Он встал, прочистил горло и помолился за благополучие монастыря, поблагодарил Господа за еду и пожелал всем приятного аппетита.        Монахи с удовольствием поужинали, расслабленно поболтали и разошлись. Но Чонвон не сказал Сонхуну ни слова. Пак мог лишь догадываться, что значит его загадочное молчание.        Сонхун вернулся в келью,  растопил буржуйку и оставил дверь слегка приоткрытой, чтобы слышать, что происходит в коридоре. Сонхун мало беспокоился о себе, но волновался, что Маттео или Винченцо могут прийти к Сону и нашептать что-нибудь такое, отчего юноша совсем запутается. Поэтому Пак собирался бодрствовать всю ночь, если придётся, чтобы никто не потревожил новиция.        Молодой человек снял левый ботинок и достал оттуда сложенные листы. Он развернул бумагу под лампой, приготовил собственные письменные принадлежности и стал читать.        Текст начинался с середины предложения:        "... послушные, кроме, пожалуй, трёх мальчишек. Общаться тяжело: мы не знаем корейского, а они не знают ни французского, ни итальянского, ни хоть словечка на латыни. Коммуницируем жестами. Двое мальчишек неплохо рисуют, с ними общаться проще всего. Они нам вопрос рисунком, мы им ответ рисунком. Впрочем, дети быстро учатся языкам. Через пару недель мы сумеем поговорить.        Понедельник 25.11.1963       Мальчикам нравятся богослужения. Это довольно мило.        Тут бывает снег.        Пятница 29.11.1963       В городе сгорело уже два дома. Пожарные говорят, что это поджог. Все боятся.        Среда 25.12.1963       Рождество.        Последние пару месяцев было так много работы, что совсем не было сил писать дневники.        Мальчишки много проказничают, но уже могут немного изъясняться по-французски, поэтому мессу было решено служить на французском языке.       Они не особенно понимают суть происходящего, но им нравится атмосфера. Меня это радует. Брата Винченцо радует тоже.        Сегодня он нашёл на стене в заброшенном крыле приюта фреску с Иоанном Богословом. Поразительной красоты изображение.        Винченцо прибежал ко мне и стал требовать пойти с ним. Когда я вошёл в зал, то подумал, что на фреску падает свет из окна, но окна там не было. На самом рисунке свет был настолько реалистичен, что сбил меня с толку.        Казалось, что лучи двигаются по волосам Иоанна, что блики на его чаше появляются тут и там. Какая-то невообразимая оптическая иллюзия.        Единственное, что смущает меня, как ни странно, это вид самого Иоанна (если это вообще Иоанн)—  да простит меня Господь за такое выражение, — распутный.        Понедельник 17.02.1964       Винченцо стал пропускать уроки. Не знаю, с чем это связано, но выясню.        Среда 19.02.1964       Фреска Иоанна. Винченцо думает, что это какой-то знаменитый художник, и теперь только и делает, что сидит напротив фрески дни напролёт и рассылает запросы по разным странам.        Мальчики уже совсем сносно говорят по-французски. Я стал учить их итальянскому. Винченцо учит только Сону и Чонвона. Я согласен с тем, что эти дети талантливы, но такой открытый фаворитизм вредит им.        Несколько раз я замечал, как пренебрежительно относятся к ним остальные мальчики. Это может плохо обернуться.        Винченцо меня не послушал. Фреска ему дороже, чем собственное здоровье и здоровье детей. Спаси нас, Господи!        Понедельник 04.05.1964       Мне стыдно перед Богом за то, какая нелепая у нас вышла Пасха!        Винченцо совсем ополоумел с этой фреской, будь она проклята. Он еле отслужил мессу и думал явно не о службе. Позор. Позор. Позор.       Бедные дети. Я не могу обучать их, я не священник, но больше просто некому. Винченцо все сидит перед рисунком и никак не может взять себя в руки. Ему не отвечают на письма, а он посылает ещё и ещё. Безумие.        Бедные Сону и Чонвон. Этот сумасшедший поднимает их посреди ночи и ведёт к рисунку, чтобы они изучали его, повторяли его. Не могу поверить, что это происходит со мной, с этими детьми. Он может выдернуть их даже из-за стола. Голодные дети сидят в холодном корпусе до самого вечера.        Так больше не может продолжаться.        Суббота 20.06.1964       Я пытаюсь защищать мальчиков, но Винченцо дал им слишком много внимания. Они всего лишь сироты, которые вдруг получили любовь в обмен на свои таланты. Они будут делать все, чтобы Винченцо продолжал покровительствовать им.        Как им помочь?       Август 21.07.1964       Винченцо сошёл с ума. Он помешался. Он уже который день не ест, сидя перед этой фреской. С ним не ест и Сону. Они постоянно о чем-то разговаривают, но замолкают, когда вхожу я. Сидят, как два заговорщика перед проклятым рисунком, будто молятся на него.        Чонвон боится их, но говорить со мной отказывается. Я не понимаю, что происходит.        Я готов увезти Винченцо силой. Я уже писал в Ватикан, но ответ ещё не пришёл. Не знаю, что делать. Я потерян.        Попросил Винченцо отойти хотя бы ненадолго. Позволить Сону просто поесть. На что услышал:        — Фреска скоро исчезнет. У него нет на это времени. Он должен стать светом.        Господи, пожалуйста, помоги им! Выведи их из той тьмы, в которой они блуждают!       Пятница 14.08.1964       Поджигателя заметили! Похоже, это кто-то из бывших военных, сошедший с ума от ужасов, которые он видел. Господь, спаси его душу!        И душу Винченцо, и душу Сону!        Пятница 11.09.1964       Вьетнам. Я должен позаботиться о мальчиках. Их нужно уберечь от участи их отцов.        Я поговорил с Винченцо, и тот согласился забрать их на Корсику. Думаю, в большей степени из попытки защитить Сону, но это неважно. Главное — защитить.       18.09.1964       Сону не выдержал. Он не спал два дня. Он копировал фреску так долго и часто, что пальцы его стали кровить. Мой бедный мальчик. Он отказывается уходить от рисунка.        За ужином он кричал, что видит мир в огне и хохотал. Он так страшно смеялся. Винченцо забеспокоился. Мальчику нужно отдохнуть. Сохрани Господь его рассудок!        Дату не знаю        Приют сгорел. Пишу, сидя в поезде. Возвращаемся домой. В душе пусто.        Слава Богу все остались живы, пусть и нездоровы.        Винченцо в кататонии. Мне его не жаль. Фреска сгинула в огне, туда ей и дорога. Винченцо хотя бы не застал пожара. Где он бродил посреди ночи?       Дети в порядке. Некоторые слегка опалили волосы, а в остальном — уже оправились, жизнерадостно бегают по вагону. Я стараюсь им преподавать, но из-за потрясения у них не хватает усидчивости. Ничего. В монастыре все наверстаем.        Я беспокоюсь только о Сону. Он который день спит. Наш маленький ангел-хранитель. Если бы не он, то так легко мы бы не отделались.        Когда он появился в спальнях, с сожжёнными бровями, пахнущий огнём, почти все из нас спали. Он так громко закричал, что проснулись даже полуглухие дядьки-воспитатели.        Пожарные сказали, что это был поджог. Первым сгорело заброшенное крыло, затем огонь перекинулся на основное, где Сону и заметил пламя.        Чудесный ребёнок. Наш спаситель. Наш свет       На этом записи закончились. Сонхун отложил бумаги. Ему предстояло многое обдумать. Но, в первую очередь, нужно было предупредить кардинала Антонелли, что его намерения использовать Сону или Винченцо окончательно обрели статус бессмысленных в том случае, если он не намерен случайно дискредитировать нового папу.        Пак написал небольшую записку и прикрепил к ней рукописные листы.       «Отец Винченцо бесполезен. Слишком многое зависит от того, будет ли он готов расстаться со своей одержимостью. Его грязное белье легко достать, а значит можно шантажировать. Новиций Ким Сону неуравновешен, едва ли он сможет помочь папе укрепиться, но не стоит пренебрегать его талантами и привлекательностью. Кроме того, покровительствование  одаренным сиротам может улучшить имидж папы. Поэтому, кардинал Антонелли, прошу рассмотреть возможность взять юношу под своё крыло».       Сонхун ещё раз взглянул на записку. Он надеялся, что Антонелли прислушается к нему, как прислушивался к его отцу.        Пак откинулся на стуле и вернулся к записям Маттео. Что-то не сходилось во всей этой истории. Николо сказал, что Винченцо стал приором сразу после приезда из Кореи. Значит, возможности посетить Китай, где работы Кастильоне находились в оригинале, у него не было. Загадочная исчезнувшая фреска целый год мучила Винченцо, а затем вдруг его интерес к Кастильоне пропал. Почему? Напрашивался ответ: в итоге, дело было не в художнике.        Сонхун закусил кончик ручки. Возможно, дело в Иоанне. Живой интерес братии к личности евангелиста говорил в пользу этой гипотезы. Однако отчего же Винченцо прямо сейчас занимается изображением Христа? Ко всему прочему, за те пару дней, что Сонхун здесь, он ни разу не видел Винченцо рядом с новой фреской.       Нет, дело было не в Иоанне и не в Кастильоне. Что-то другое объединяло ту фреску, Винченцо и Сону. Сонхун боялся, что ответ он так и не узнает, если не потребует его от самого новиция.        Их хрупкие отношения с Сону не располагали к такой откровенности. В памяти всплыло лицо юноши на сегодняшней мессе: сначала гневное, затем холодное. Сонхун попытался удержать табун мурашек, расползающийся по спине.        Любопытна была реакция Чонвона на присутствие друга. Он сказал, что Сону страдает. Сонхун встал со стула. Ему начало казаться, что он движется в правильном направлении.         Новиций Ким не страдал, рисуя по ночам в полном одиночестве, но страдал при свете дня среди своих братьев. Тело Сонхуна содрогнулось. Сону кого-то слышал. Кто-то разговаривал с ним. Кто-то, о ком не захотел говорить Чонвон. «Всякое» — сказал он. При свете дня, среди людей с Сону говорило всякое.        Сонхун бросился к своей записке. Он хотел дописать несколько слов для Антонелли, когда вдруг услышал шаги: кто-то вышел из трапезной и стал подниматься наверх.       Молодой человек тут же оставил ручку и выскочил в коридор. Он в секунду добрался до лестницы, чтобы застать на ней брата Маттео с подносом, полным еды. Тот на несколько мгновений растерялся, явно не ожидая встретить кого-то ещё, но быстро пришёл в себя и начал наступление:        — Что ты тут делаешь? — недовольно рыкнул он.        Сонхун почувствовал раздражение. Он смотрел на сухое лицо Маттео и думал лишь о том, что этот человек не помог Сону, когда Винченцо над ним издевался, а теперь строил из себя благородного рыцаря. Это было поразительное лицемерие, которое, впрочем, для некоторых клириков все равно что вторая кожа.        Сонхун прошёл наверх и толкнул Маттео плечом, тарелки зазвенели. Он остановился двумя ступенями выше и некоторое время рассматривал мужчину, размышляя, что будет, если он прямо сейчас ударит его в грудь ногой.        Наверное, Маттео скатится вниз по лестнице и сломает свою тонкую иссохшую шею, ударившись о дверь. Раздастся хруст, все услышат грохот тела и выбегут из келий. Сону выбежит тоже. Сонхун не успеет спрятаться, а новиций останется без ужина.        Пак склонился к лицу Маттео и холодно прошептал:       — Что тут делаю я — тебе знать не положено. А вот почему ты шастаешь к молоденькому новицию посреди ночи с едой? Это уже другой вопрос. Со стороны выглядит некрасиво, будто несёшь ужин для заключённого.       — Мне наплевать, как это выглядит для тебя, — последнее слово Маттео выплюнул.        — А как это будет выглядеть для генерала?        — Мне плевать.        Сонхун отодвинулся и серьёзно произнёс:       — На Сону плевать тоже? Ты не понимаешь, Маттео, чем это обернётся для него? Его переведут, — монах ничего не ответил. Лицо его скривилось и побледнело. — В новом монастыре ему — такому хорошенькому — быстро найдется применение.        — Не смей, — начал было Маттео, но Сонхун перебил его.        — Это будет твоя вина. Твоя и твоего приора. Ты не уберёг его от мучающих его голосов, от Винченцо, который довёл его до такого состояния. Ты не спас его, когда он был ребёнком, а теперь он обречён на существование изгнанника.        Сборщик подаяний поджал губы, опустил глаза и тихо сказал:        — Я предлагал ему уехать.       — Почему он отказался?        — Его не отпустят.       — Винченцо?        — Тот, кто с ним говорит.        Сонхун кивнул. Значит голос был всего один.       — Он всю жизнь будет заперт в собственной келье и выбираться из неё только по ночам? Что за жизнь это будет?        Маттео лишь молча покачал головой. Сонхун протянул руки и взял поднос. Монах почти не сопротивлялся.       — Не дай Винченцо приблизиться к Сону до тех пор, пока я не увезу его отсюда.        — Он не уедет.        — Уедет, — уверенно сказал Пак. — Я смогу его уговорить.        — Что если у тебя не получится?        — Тогда я просто уберу из этого уравнения Винченцо. Сделай, как я говорю, и все останутся в выигрыше, — Сонхун не стал слушать возражения. Он отвернулся от Маттео и начал подниматься на третий этаж. У него уже был примерный план того, как забрать Сону. Для его реализации нужно было кое-что ещё. — Эй, а как зовут прихожанина лет пятидесяти, у которого соседский пёс задрал куриц?        — Господин Дипьетро. Только у него недавно погибали курицы. —  сборщик нахмурился и добавил: — Вы не понимаете. Сону — не юноша в беде. Он другой. То, как все устроено сейчас, — это правильно.        — Мне так не кажется.         Пак продолжил подниматься.       Он волновался о том, как Сону отреагировал на его проповедь. Возымела ли она какое-то действие? Когда что-то инородное пытается протиснуться в уже сформировавшуюся систему понятий, люди могут быть склонны к отрицанию и агрессии. Сам Сонхун и его слова были инородны для Сону. Существовала вероятность, что Пак снова столкнётся взглядом со мстительным кареглазым архангелом и будет им проклят. Но попробовать все же стоило.       Он немного постоял у двери Сону, никак не решаясь постучать. Сонхун мог бы дать юноше время до утра, но Пака встревожили слова Винченцо и скорость, с которой приор отказался от маски добродушного отца-настоятеля. Это значило лишь, что Винченцо готов расстаться со всем, что имеет, ради своей идеи. Он показал настоящего себя.        Выходило, что Сонхун может не дожить до утра, а Сону так и останется запутавшимся ночным созданием под контролем приора. Времени у них обоих не было. Пак постучал, но за дверью оставалось тихо.        — Сону, это я — Маттео, открой, пожалуйста, — прохрипел иезуит на характерном ломаном корейском.        Раздался шорох. Дверь распахнулась. Сону в белой сутане испуганно отпрянул, когда заметил, кто его гость, но тут же нахмурился.        — Где брат Маттео?        — Немного занят. Я просто хочу узнать, как у вас дела, брат Сону. И передать ужин.       Новиций молчал. Он несколько секунд сверлил взглядом чужое лицо, а затем кивнул и прошёл вглубь комнаты, позволяя Паку зайти следом.        Келья Сону была непохожа на все остальные. Казалось, что в ней было гораздо уютнее. Всюду стояли свечи — их было не меньше двух десятков. Стол был широким, на нем была раскидана куча карандашей, кистей, красок, тряпок. В углу стояли стеллаж с книгами по искусству и мольберт с едва заметным наброском, палитрой и банкой растворителя рядом. Там же стояла буржуйка и лежала куча хвороста.       Сонхун хотел было подойти поближе, чтобы рассмотреть рисунок, но Сону преградил ему путь стулом, пригласив присесть.        — Я в порядке, — Сону взял поднос и опустился на кровать.        — Не думал, что вы действительно придёте на мессу, — неожиданно для себя, признался Пак. — Но рад был вас видеть при свете дня.        Сону опустил глаза. Тени ресниц расползлись по его розовым щекам. Он стал неторопливо есть.       — Я должен был понять вас.        — И что вы теперь думаете?       Сону ничего не сказал. Он сосредоточенно смотрел в тарелку, пока не доел свою порцию. Юноша отложил поднос, повернул лицо в сторону и стал теребить рукав своей белоснежной сутаны. Где-то под этой тканью скрывался ожог, полученный в ужасном пожаре. Какой-то пироман поджёг его дом. Место, где ему было хорошо, и место, где он впервые увидел и услышал нечто, чем не захотел делиться даже с Чонвоном.        Сону молчал и хмурился. Сонхуну не нужно было слышать ответ. По позе, по этим нервным движениям пальцев Пак догадался, что проповедь его успеха не возымела.        Молодой человек громко вздохнул и успокаивающе улыбнулся.        — Ничего, — тихо сказал Сонхун. — Вы можете думать, как вам угодно. Верить, во что угодно. В конце концов, это и есть свобода воли, о которой я говорил.        Пак откинулся на стуле и положил ногу на ногу. Сону продолжал хмуриться, но из кельи не выгонял. Это было приятно. Огонь свечей делал его похожим на тёмный мираж, галлюцинацию пылающего от восторга разума. Он был так красив. Эта мысль никогда не покидала Сонхуна с того момента, как он впервые увидел Сону.        Винченцо назвал его светом. Возможно, новиций и был им когда-то, но не теперь. Теперь он был вспышкой молнии посреди дождливой и тягостной ночи, и Сонхуну казалось, что это невероятно притягательно.        — Думаю, это значит, что бесполезно уговаривать вас ехать со мной в Ватикан?  — спросил Пак. Новиций, наконец, прямо взглянул на Сонхуна, как делал это обычно. — Может быть, я мог бы соблазнить вас посещением папского музея?       — Я не могу покинуть монастырь, — Сону слабо улыбнулся.        — Почему нет?        Юноша снова умолк. Сонхун вздохнул. Он вернулся к размышлениям о неизвестном голосе, который заставляет Сону рисовать ночами. Они зашли в тупик, и Пак решил взяться с другого конца.        Было очевидно, что Винченцо не оставил своей одержимости фреской, вот только как будто переложил всю её тяжесть на Сону. Но что если не переложил? Сонхун закусил нижнюю губу. Винченцо занимался изучением «Светоча мира», «Гефсиманского сада». Возможно, между ним и фреской была какая-то связь.        «Когда я вошел в зал, то подумал, что на фреску падает свет из окна, но окна там не было. На самом рисунке свет был настолько реалистичен, что сбил меня с толку». Сонхун склонил голову. У него появилась догадка. Пак мягко улыбнулся. Он встал со стула и принялся задувать свечи.        Сону непонятливо смотрел на него, порываясь что-то сказать, но Сонхун не обращал внимания. Он методично задувал крохотные огоньки, пока не осталась лишь одна свеча.        Сонхун стянул сутану и повесил её на спинку стула, и снова уселся, закинув ногу на ногу. Теперь он почти не видел Сону, но легко мог воссоздать его в своей голове.        — Так лучше?        — Да, — тихий голос новиция звучал облегчённо. — Как вы узнали?        Сонхун вгляделся в тёмные очертания юноши и решил поделиться своими мыслями:        — Дело в единственном, что объединяет приора Винченцо и юного брата Винченцо — интерес к свету. Мне было трудно поверить, что после такого длительного периода одержимости фреской из вашего приюта, он вдруг отказался от этого интереса и стал заниматься традиционной христианской живописью. Однажды я застал его в ризнице, рассказывающим об особенностях света на разных картинах. Тогда я не обратил на это внимания, но теперь, когда я узнал, что и фреска из приюта была отмечена особенным светом, я увидел связь.        — Но как вы поняли, что свет говорит со мной?        — Чонвон отчитал меня за то, что я вытащил вас сегодня на мессу. Похоже, он и сам до сегодняшнего дня не знал, в чем суть вашей трагедии. Его злость заставила меня предположить, что ваше присутствие днём среди людей негативно на вас отражается. И я задумался: почему? И как в эту картину укладывается загадочный голос? Но все встало на свои места, когда я узнал, что в приюте вы разделяли одержимость Винченцо фреской. Своеобразное folie à deux. И я просто предположил, что вы слышите свет. Стали слышать его ещё тогда, в приюте. Это бы объяснило, почему вы работаете только ночами и почему никто из монахов не мог толком мне объяснить, кого же вы слышите. Для них это слишком странно.        Сону дернулся на кровати. Сонхун встал со своего стула и пересел к нему. Так он мог видеть очертания лица юноши: его острого носа и лисьих глаз. Пак не хотел давить близостью, поэтому остался на расстоянии вытянутой руки. Нос защекотал запах жженого дерева и ладана.        — Дневной свет причиняет вам дискомфорт. Наверное, даже боль, судя по тому, что обезболивающих в вашей лечебнице гораздо меньше, чем остальных лекарств. А что насчёт остального света?        — Больше всех мне нравится лунный свет. Он шепчет, он тихий. Свет огня — страшный. Он то ли плачет, то ли стонет, то ли поет.  Когда огня мало, я могу это перенести.        — А электрический свет?        — В монастыре не проведено электричества, — удивлённо откликнулся Сону. Сонхун несколько раз моргнул, медленно осознавая сказанное.        — Кто сказал вам это?        Лицо юноши сделалось растерянным, затем он нахмурился, глаза его зло сверкнули. Он поджал губы и умолк. Пак дёрнул плечом, почувствовав неуместную радость от этого колючего взгляда, будто он наблюдал за сверкающей прямо перед ним молнией. Захватывающе.        — Пожар, наверное, почти оглушил вас, — Сонхун хотел бы ещё понаблюдать за тем, как лицо Сону меняется, будто из херувима превращается в ангела смерти, но у иезуита оставались вопросы. Сону кивнул и повернулся к Сонхуну всем телом.        — Звучало так, будто сама земля раскалывается на части, чтобы поглотить нас. Я подумал, что начался апокалипсис. Огонь так кричал, что я мог только замереть от страха и ждать, когда из-под ног появится Зверь.        Сонхун смотрел, как его глаза блестели в темноте. Света едва хватало для того, чтобы Пак мог видеть движения новиция. Иезуит медленно придвинулся ближе.        — Но вы стольких спасли, брат Сону, — юноша ничего не ответил. — Что свет обычно говорит вам?        — Обещает мир в огне. Угрожает, что уничтожит всех и всё. Иногда он появляется передо мной, будто херувим, и мучает меня. Но в последнее время он говорит только о вас, — Сону поднял взгляд. У Сонхуна по телу побежали мурашки. — Требует избавиться от вас.        Пак удивлённо вскинул брови и улыбнулся. Его отчего-то это ужасно развеселило. Каким образом Сону мог бы избавиться от него? Фантазия тут же подкинула пару вариантов, ни один из которых не мог бы напугать Сонхуна.        — Когда вы впервые услышали голос, что Винченцо сказал вам?        — Что это глас Божий. Что я избранный и должен быть рад этому, и не имею никакого права противиться.        — Вы же понимаете, брат Сону, что глас Божий не может требовать от вас избавиться от кого-то?        — Почему нет? — оживился юноша. — Что если я всё-таки должен избавиться от вас, отец Сонхун?         Пак умолк. Эти слова заставили его почувствовать странное возбуждение.        — Тогда я просто не буду сопротивляться, — он улыбнулся. Сону фыркнул. — Бог не может потребовать убить человека. Если кто-то этого требует, то этот кто-то — точно не Господь. Дьявол, расстройство, другой человек. Наш Отец даёт выбор даже неверным, потому что он уважает свободу воли, которую вручил нам собственными руками. Он никогда не приказывает отобрать чью-то жизнь. Отец Винченцо обманул вас.        — Я знаю, — тихо откликнулся юноша. — Я просто не могу ничего с этим сделать.       Сонхун придвинулся ещё немного. Теперь он своим коленом мог коснуться колена Сону.        — Голос не оставит вас, если вы останетесь здесь.       — И это я знаю. Я слышу его почти постоянно, даже если не вижу.        — Тогда почему, брат Сону, вы не хотите уехать со мной?        — Ни голос, ни Винченцо не позволят мне спокойно жить ни тут, ни где-то ещё. Так зачем мне что-то менять?       — Я могу дать обещание, — Сонхун протянул свою руку и взял прохладную ладонь Сону, — что помогу справиться и с тем, и с другим. Я знаю специалистов, которые разберутся с голосами, а Винченцо — даже не стоит думать о нем.        — Он уничтожит меня, если я попытаюсь покинуть обитель. Я должен закончить фреску, чтобы он успокоился.        — Вы уже пытались бежать?        — От голоса не убежишь.         Сонхун крепче сжал пальцы Сону, и юноша сжал его ладонь в ответ. Пак склонил голову к плечу, пытаясь разобрать, что за выражение сейчас у новиция на лице. Было слишком темно. Иезуит стал жалеть, что затушил почти все свечи.       — Брат Сону, — начал было Сонхун, но осёкся. Он секунду помолчал, подбирая нужные слова. — Сону-я, хён со всем разберётся. Просто позволь мне помочь.        Сону вздрогнул от этого обращения. Он, будто заворожённый, большим пальцем погладил большой палец Сонхуна. Кивнул. Пак понял это по движению воздуха, по изменившейся атмосфере, по едва уловимому вдоху.        — У Винченцо много друзей среди кардиналов, — тихо сказал Сону. — Мне придётся покинуть Церковь навсегда.        — У меня тоже много друзей, — Сонхун отнял свою руку, положил её на щеку юноше и тихо сказал: — Если ты захочешь остаться, то останешься, Сону. Если захочешь уйти, то уйдёшь.        В этот раз Сонхун почувствовал отчётливый кивок. Он опустил руку и улыбнулся. Сону тихо выдохнул. Он неловко поёрзал на кровати, явно смущённый происходящим. Пак немного отсел, чтобы не стеснять юношу. Новиций подтянул колени к груди. Рукава белой сутаны зашуршали, собираясь в локтях. Из-под них выглянули манжеты белоснежной рубашки.        Сонхуну захотелось сказать что-нибудь такое, что могло бы передать тот эмоциональный комок, который распирал его с того момента, как впервые увидел Сону в церкви. Комок давил изнутри. Раздвигал ребра.        — Почему вы помогаете мне, отец Сонхун?        Молодой человек улыбнулся. Он мог бы сказать, что делает это из-за того, что Сону перспективен, из-за того, что Сону может быть полезен Ватикану, из-за того, что Сону невероятно прекрасен, но не сказал ничего из этого.        — Потому что ты в беде. Я просто хочу вытащить тебя.        — Это не ответ, — голос Сону слегка похолодел. — Почему ты помогаешь мне, хён?        Сонхун вздохнул и рухнул на кровать. Он смотрел в тёмный потолок, без всяких мыслей. Что он должен ответить? Сону не нравилось, когда ему лгали, но Пак боялся, что правда не понравится ему ещё больше.        — Меня отправили сюда наблюдать за Винченцо. Думаю, я собрал уже достаточно информации о нем. А тебе я просто хочу помочь, — Сонхун умолк, будто раздумывая. — Но из тебя получился бы неплохой свидетель. Мне понадобится поддержка, когда я буду докладывать обо всем кардиналу.        Новиций молчал. Тишина расплывалась по келье. Пак едва дышал в ожидании реакции. Вместо слов он услышал шуршание сутаны: Сону стянул её и бросил на пол. Юноша поёрзал на месте. Кровать заскрипела. Сонхун немного сдвинулся, догадываясь, что Сону просто пытается уместиться рядом. Новиций молча растянулся сбоку, замирая между стеной и телом иезуита.       — Когда мы отправляемся?        — Завтра вечером.       — Завтра вечером, — тихо откликнулся Сону.        — Утром я уйду, чтобы передать паромщику кое-какие бумаги о Винченцо. Если я не вернусь до вечера, я хочу, чтобы ты нашёл господина Дипьетро и попросил у него укрытия до тех пор, пока за тобой не приду я или кто-то из моих друзей.       — К чему такие предосторожности? Разве с вами может что-то случиться, отец Сонхун?        — Нет, — Пак улыбнулся. — Я волнуюсь лишь о том, чтобы мы спокойно добрались до Ватикана.        Сону на это ничего не ответил. Только рвано вздохнул и поёрзал, устраиваясь удобнее. Сонхун развернулся к нему лицом. Так он наконец мог быть достаточно близко, чтобы осознать, что запах жженого дерева и ладана принадлежит Сону. Свеча прогорала. В комнате становилось все темнее и темнее.        Они оба молча лежали рядом. Их дыхания смешивались в прохладном воздухе остывшей кельи. Сонхун подумал, что за ночь они обязательно замёрзнут, но не мог пошевелиться, чтобы накрыть их одеялом.        Мысли вяло ворочались в голове. Сонхун все думал, о том, как Сону приходится бороться с голосом даже в отсутствие света. Видимо, чтобы рисовать ночью Сону вынужден спать днём, и только это спасает его от вечных терзаний.        Сонхун мягко соскользнул в сон, продолжая размышлять об юноше.        Проснулся Сонхун от того, что стало холодно. Келья окончательно выстыла. Пак взглянул на часы — у него ещё оставалось время до подъёма, поэтому молодой человек свесился с кровати, поднял сутану Сону и укрыл их обоих, придвинувшись к юноше ещё ближе. Запах огня щекотал нос. Казалось, он крепко пропитал волосы Сону.        Сонхун не видел лица новиция, поэтому наугад протянул руку и коснулся едва тёплой кожи. Он почувствовал мягкий пушок под пальцами — это была щека юноши. В темноте иезуиту казалось, что он сам ещё не совсем проснулся. Странное ощущение ирреальности туманило голову. Он будто дрейфовал посреди ничего, держась лишь за ощущение чужой кожи у кончиков его пальцев. Сонные мысли не хотели склеиваться в цепочку и были похожи на хаотичные, путанные проблески сознания, но все они были связаны с Сону.        Молодой человек нервничал. Он не переживал о реакции Антонелли, но волновался о том, как новиций устроится в Ватикане. Сону придётся отказаться от прохождения новициата, а значит существовала возможность, что он больше никогда не сможет поступить в монастырь. Сонхун был этому рад, но обрадует ли это самого Сону? Вряд ли.        Сонхун бы огородил Сону от Церкви раз и навсегда. У неё было слишком много требований и слишком мало обязательств перед меньшими братьями. На защиту могли рассчитывать только те, кто и без того был силён. Сонхун и сам приложил к этому руку, но ему нравилось работать на сильных. Это значило, что он и сам силён.        С этой мыслью Сонхун снова провалился в сон до момента, когда его наручные часы издали мерзкий высокий звук. Пак открыл глаза. Темнота за окном рассеялась и с трудом пробивалась сквозь крохотное занавешенное плотной тканью окно. Сону лежал уткнувшись макушкой в подбородок Сонхуна. Они придвинулись ещё ближе. Запах жженого дерева почти исчез или Пак к нему просто привык.        Иезуит сдвинулся к краю и медленно стек с постели. Свеча уже догорела. В келье царили рассветные сумерки. Сонхун подошёл к стулу, взял свою сутану и вышел, стараясь не разбудить Сону.        Молодой человек быстро умылся, спустился в собственную келью и с каким-то отстраненным ужасом заметил, что все внутри перевёрнуто вверх дном. Пак медленно подошёл к собственному столу. Тот оказался пуст: исчезли записи из дневника Маттео и отчёт Сонхуна.        — Черт возьми, — прошипел Пак. Вчера он так торопился к Сону, что не запер дверь и не спрятал бумаги. Что ж, теперь Сонхун за это поплатился. Его легенда была раскрыта. Теперь как минимум один человек из обители наверняка знал, что Сонхун здесь не просто так.        Иезуит достал свой рюкзак и быстро собрал в него вещи. Он стал судорожно думать, как ему поступить.        Во-первых, необходимость встречаться с паромщиком отпала — больше не было документов для передачи.        Во-вторых, с того момента, как бумаги попали в чужие руки, он сам оказался под угрозой. Нужно было попросить Сону скорее собраться, чтобы они успели на утренний паром. Новицию придётся потерпеть голос ещё немного, но в Ватикане они все исправят.        Сонхун подхватил рюкзак и бросился наверх. Он зашёл в келью. Сону сидел на кровати с помятым и отстраненным лицом. Сквозь ткань, натянутую на окно, пробивался едва видимый мутный свет. Сонхун успел заметить, что сегодня пасмурно. У него была слабая надежда, что Сону от этого будет хоть немного полегче.        — Сону, — Сонхун оставил свой рюкзак у входа и присел на кровать. Новиций даже не моргнул. — Нам нужно уезжать прямо сейчас. Боюсь, что мы не можем ждать до вечера.        — Я не должен был спать, — ответил юноша. Взгляд у него был остекленевший, будто внутреннее его наполнение исчезло, оставив после себя пустую оболочку.       — Сону, скажи мне, — мягко позвал Сонхун, — ты можешь собрать вещи?        — Я никуда не пойду, отец Сонхун.        Пак замер. В голове зазвенело.        — Почему?        — Шумно.        Сонхун вздохнул, забрался глубже на кровать и откинулся на стену. Сону сидел, вытянувшись будто по струнке, с идеально прямой спиной. Его крепкие прямые плечи даже не дёрнулись, когда Сонхун устраивался.       — Сону, нам нужно успеть на утренний паром, — Пак осторожно погладил его по спине. — Пожалуйста. Иначе мы оба окажемся в опасности.        — Мы уже в опасности.        Голос Сону звучал убеждённо, если это вообще был его голос. Он стал ниже, напряжённее. Новиций звучал иначе. У Сонхуна от этого другого Сону бежали взбудораженные мурашки.        — Голос сказал вам?        Сону вдруг дернулся и всем телом развернулся в сторону двери. Взгляд у него сделался до ужаса перепуганный, лицо побледнело, нижняя губа задрожала. Он что-то говорил, но так тихо, что Сонхун не мог разобрать ни слова. Пак снова сел рядом.        — Что происходит?        — Он идёт. Он идёт. Он идёт, — Сону обернулся к иезуиту. Сонхун отпрянул: бешеные от страха глаза юноши глядели будто бы сквозь Пака. — Уходите. Вам нужно уходить. Ну же.        Сону вскочил с кровати и схватил Сонхуна за руку. В нем оказалось столько силы, что он сумел рывком поставить молодого человека на ноги и толкнуть к выходу.        — Сону, подожди, — только и успел крикнуть Сонхун, но тут же получил удар ладонью в грудь и оказался за порогом. Юноша захлопнул дверь прямо перед носом Пака. Сонхун растерянно замер. Впервые в жизни он не знал, что делать.        Раздался резкий шум, иезуит вздрогнул и отскочил от двери. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что шум этот — всего-навсего дождь, с остервенением забарабанивший по черепичной крыше. Пак вдохнул и выдохнул.        «Он идёт» — речь была о свете. Но как? Что это значит? Сонхун осторожно постучал в дверь.        — Сону, открой, пожалуйста. Я могу помочь тебе, — молодой человек умолк. Иезуит закусил нижнюю губу. — Могу попытаться помочь тебе.        За дверью было тихо. Сонхун снова вдохнул и выдохнул. Он силой провёл ладонью по лицу.        — Сону-я, — еще раз позвал молодой человек.        Он выждал несколько секунд, затем прижался ухом к двери. Сону разговаривал. Тихо, часто, испуганно. Сонхун нахмурился. Он налег на дверь. Дверь слегка приоткрылась. С обратной стороны что-то мешало. Пак приложил чуть больше усилий — заскрипели ножки стула. Сонхун сумел проскользнуть внутрь и снова подпёр дверь. В комнате будто стало ещё темнее.        Сону лежал на кровати и заполошно дышал. Его руки были прижаты к груди, а глаза широко раскрыты.        — Сону, — почти прошептал Сонхун. — Сону.        Юноша не откликнулся. Он заметался на постели и снова запричитал:        — Нет-нет-нет-нет. Уходи. Уходи.        Сонхун не понял для кого предназначены это слова. Он подошёл ближе, присел на край кровати. В полумраке комнаты он мог едва разглядеть румянец на лице юноши. Глаза у Сону были по-прежнему широко раскрыты, они слезились.        Пак понял, что сегодня утром они никуда не поедут. Значит им нужно было продержаться до вечера. Самое безопасное место сейчас было рядом с Сону. Его тревожить не станут.        Новиций захныкал. Сонхун погладил его по голове, и Сону наконец-то прикрыл глаза.        — Он здесь, — шепнул Сону. — Стоит прямо за вами, отец Сонхун.        Пак обернулся. Келья была пуста.        — Как он выглядит?        Сону приоткрыл глаза и уставился за спину иезуита.        — Как мальчик. У него белые кудри, а в руках копьё. На острие — кровь.        — Чья?        — Моя собственная, — всхлипнул Сону и снова прижал руки к груди. Он дернулся, рывком двинулся к стене, будто пытаясь избежать прикосновения острия.        Сонхун взял юношу за руку и прижался к ней лбом. Оставалось только ждать, когда ночь упадёт на их крохотную комнату и, наконец, уничтожит весь видимый свет.        Сону выгнулся на кровати и слабо застонал. Он снова схватился за грудь. Сонхун вгляделся в его порозовевшее лицо, налитые кровью губы и блестящие глаза. Что-то было не так.       — Сону, — позвал его Сонхун. Юноша перевёл мутный взгляд на иезуита. — Он что-то говорит?        Розовый язык мелькнул между пухлых губ. Сону сглотнул, но голос его оставался хриплым:        — Нужно избавиться от вас, отец Сонхун. Он хочет, чтобы я избавился от вас.        — Сону-я, ты можешь делать все, что угодно, если тебе от этого станет легче. Если от этого твоя боль исчезнет.        Новиций непонятливо взглянул на него. Он плохо осознавал происходящее и тяжело дышал. Волосы его разметались по подушке. Сону взял Сонхуна за руку. Пальцы юноши были горячими.        — Мне не больно, — шепнул Сону и на мгновение закатил глаза, издав едва слышимый стон.        Сонхун едва подавил в себе порыв вскочить на ноги. Вместо этого он с ногами забрался на кровать. Сону всхлипнул и отвернулся.        — Тогда как мне помочь?        Новиций молчал и дрожал, сжимая чужую руку с каждой секундой все сильнее и сильнее. Сонхун нагнулся и повернул лицо юноши к себе. Губы у того блестели и были зло поджаты.        — А вы сами не понимаете, отец Сонхун?        Сонхун и правда не понимал. Он глупо хлопал глазами, глядя на то, как Сону дёргано садится на кровати и стягивает с себя сутану. Юноша продолжал коситься на пустое место рядом с кроватью.        — Подожди, Сону-я, — Сонхун прижал свою ладонь к его груди в попытке остановить эту истерику. — Он все ещё там?        Сону несколько раз резко кивнул. Шея у него напряглась. Он подался вперёд к Сонхуну, не отводя взгляд от пустого места и горячо зашептал:        — Стоит. Копье сверкает. Каждый раз, когда он поражает меня им, а затем вытаскивает острие, я чувствую, как его яд растекается во мне, и каждая клеточка моего тела от макушки до пят начинает пылать.  Мне не больно. Точнее боль есть, но есть и другое. Есть удовольствие. Наслаждение болью, — выдохнул Сону и перевёл взгляд на Сонхуна.        Пак чувствовал, что сердце колотится у него где-то в горле. Ему казалось, что он и сам готов загореться на месте только от одних этих слов. Он чувствовал, как уши его краснеют, а во рту начинает скапливаться слюна. Внизу живота сладко потянуло. Сонхун отодвинулся.        — Как часто это происходит?        — Все чаще и чаще, — взгляд Сону был скользким. Сонхуну казалось, что он наблюдает за мелькающей в траве смертоносной, но яркой змейкой. Она готовится к броску. Сону подвинулся ближе, не давая Сонхуну пути к отступлению. — Отец Сонхун, вы пообещали, что попробуете помочь.        Пак замер. Новиций смотрел ему в глаза, медленно приближаясь. Он наклонился и легко коснулся щеки Сонхуна губами, его шёпот обжёг ухо:        — Его копье из золота, но всегда такое горячее. Проникает в меня и выворачивает наизнанку. Оно требует от меня подчиняться. Терпеть эти ужасную боль и ужасное наслаждение. Я не хочу терпеть его, отец Сонхун. Я хочу управлять им.        Пак почувствовал, как задыхается. Он, как в тумане, протянул руки к шее Сону и заключил в свои ладони, словно лицо новиция — это драгоценность. Он осторожно коснулся губ юноши своими губами.        Сонхун отстранился. Лицо Сону было горячим. Пак уткнулся носом в чужую щеку и часто задышал. Ему невыносимо тяжело.        Сону схватил молодого человека и потянул на себя. Пак не мог сопротивляться. Он заворожённо наблюдал за тем, как крепкие мышцы под плотной обтягивающей рубашкой напрягаются от каждого движения. Откуда у художника такие твёрдые руки? Сонхун задумался об этом всего на миг, но мысль тут же вылетала из его головы, изгнанная ещё одним поцелуем. Серьезным, живым, глубоким. Сонхун не мог остановиться, не мог совладать с собственными пальцами, которые неуклюже расстёгивали мелкие пуговицы на чужой рубашке.        Сону отвечал на поцелуи с жаром и энтузиазмом, который едва ли можно предположить в будущем монахе. Сонхун задыхался от давления его языка, от влажных причмокиваний во время засосов, от лёгких укусов. Паку хотелось бы, чтобы Сону давил настойчивее, засасывал до синяков и кусал, оттягивая кожу. Ему хотелось получить ещё больше. Хотелось забрать всю боль и все наслаждение, которыми Сону захотел бы с ним поделиться.        Сонхун запустил руки под рубашку Сону. Погладил крепкую спину, пробежался кончиками пальцев по позвонкам. Когда они разорвали поцелуй, Пак никак не мог прийти в себя, хватая воздух красным влажным ртом. В чувства его привёл один только вид груди Сону. Иезуит бы назвал её выдающейся: широкая, плотная, с упругими мышцами и очаровательными розовыми сосками. Идеальная грудь. Сонхун провёл по ней ладонью. Фигура Сону была прекрасна.       Новиций не дал Паку время на разглядывание. Он сбросил рубашку и принялся стягивать сутану с Сонхуна. Тот стал помогать. Они путались, сталкивались руками, неловко замирали и срывались на лёгкие поцелуи. Сонхун и не думал, что в нем может проснуться подобный голод, не поддающийся разумному объяснению.       Когда с сутаной и рубашкой было покончено, Сонхун прижал Сону к собственному телу, чтобы почувствовать тепло его кожи. Пак уткнулся носом в шею юноши. Сону чмокнул его куда-то в ухо, затем в висок и щеку. Крохотными поцелуями он добрался до горячего рта и всосал нижнюю губу Сонхуна.        Пак тихо застонал. Сону был прекрасен во всем. Его тело было идеально горячим, губы — идеально пухлыми, язык — идеально настойчивым. Сонхун с трудом оторвался от него.       Руки сами оказались на пуговице брюк. И будто бы сами нырнули под резинку трусов. Сонхун не мог их  контролировать, потому что был слишком занят наблюдением за тем, как лицо Сону меняется от каждого его движения.        На головке уже выступило предсемя. Пак медленно размазал его по чужому члену. Сону зажмурился и втянул воздух сквозь сжатые зубы. Сонхун стал дрочить. Сначала медленно, чтобы просто распробовать своими пальцами тяжесть Сону, его текстуру, его плотность, форму, увесистость его яичек. Затем он стал двигать рукой быстрее, выворачивая запястье каждый раз, когда оказывался на кончике члена, потирая большим пальцем уретру. Сону на это вздрагивал всем телом. Он упёрся руками в кровать и запрокинул голову. Грудь его тяжело вздымалась. Сонхун не мог упустить такую возможность и вцепился зубами в правый сосок. Он лизал и сосал его, пока Сону не начал хныкать и отодвигаться.        Сонхун легко сжал его член, и Сону вздрогнул ещё раз. Тогда Пак взялся за левый сосок, но чуть менее усерднее, чтобы не доставлять дискомфорт.        Рука у иезуита уже была липкая. Каждое движение сопровождалось приглушённым хлюпаньем. Сонхун чувствовал, как от этого звука его собственный член дёргается в штанах. Ширинка давила, но Пак мог найти нечто приятное даже в этом ощущении.        Сону стал рвано и часто дышать. Сонхун стал дрочить ему ещё быстрее. Юноша тихо поскуливал. Он снова взглянул Паку прямо в лицо, облизал красные пухлые губы и прошептал:       — Сонхун-хён, я, — но закончить предложение не успел. Сонхун сделал пару движений, и в руке его оказалась горячая сперма. Бедра Сону задрожали. — Да!        Пак достал руку из его трусов. Сону выглядел великолепно. От одного его вида все внутри Сонхуна сжималось и разжималось, будто дышало.        Молодой человек вытер руку о брюки, затем стянул их. Спереди на трусах расползалось мокрое пятно.        Сону глядел на него, не отрываясь. Он снова облизнул губы.        — Могу я? — спросил юноша.        Сонхун покачал головой. Он бы тоже хотел, чтобы Сону прикоснулся к нему, но не сегодня. Не здесь. Сонхун хотел бы, чтобы это произошло в его доме, и не тогда, когда виной этому будет невнятное существо, заставляющее Сону испытывать болезненное удовольствие. Нет. Сонхун хотел, чтобы секс между ними был полон любви, а не необходимости.       — Не сейчас. Сегодня ты просто смотришь.        Пак стянул трусы, и его член с тут же с тихим шлепком прижался к животу. Он уселся на кровать, закинув ноги на бедра Сону, и стал дрочить себе — медленно, со вкусом.        Он смотрел в глаза юноше и видел, как каждый его вдох находит отзвук в Сону. Один начинал стон, а второй заканчивал его. Это было удивительно. Сонхун ещё никогда не чувствовал такого единения с кем-то.        Юноша положил свои руки на бедра Пака и стал поглаживать их. От ощущения горячих ладоней молодой человек задрожал. Ему нравилось все, что мог дать ему Сону. Будь то прикосновения или обещания избавиться от него.        Пак стал двигать рукой быстрее. Мысли о том, что скоро они будут вместе с Сону далеко отсюда, возбуждала покруче всяких грязных фантазий.  Они будут жить вместе. Сонхун сможет любоваться юношей круглые сутки напролёт. Да. Может быть, он даже оставит службу, найдёт другую работу, чтобы чаще быть с Сону. Они будут спать вместе. Будут завтракать и ужинать. Сонхун задрожал.        Ладони Сону оказались на бедренных косточках. Так близко к возбуждённому члену, что Сонхун, уже не в силах оттягивать момент удовольствия, сделал пару широких, настойчивых движений и кончил с громким стоном.        Пак замер, пытаясь отдышаться и успокоить сердце. Сону размазал семя по его животу и бёдрам, разглядывая получившуюся картину, будто энтузиаст-учёный.        Веки Сонхуна потяжелели. Он поднял свои брюки с пола и вытер живот.        — Как ты себя чувствуешь? — спросил Пак, доставая одеяло из-под себя.        — Хорошо, — Сону улыбнулся ему.        — Он ушёл?        — Да.       Сонхун кивнул и накрыл Сону одеялом, устраиваясь рядом. Юноша положил голову на грудь Пака и крепко обнял. Иезуит глубоко вдохнул. Теперь все было правильно. Все было так, как и должно быть.