Господство жестокого бога

Печальное Дерево — Колыбельная ярости

Шэнь Цзю глубоко дышал, пропуская воздух через нос до тех пор, пока легкий холодок не тронет корень языка… И даже на пятый глубокий вдох различал в паре, исходящем от еще горячего супа, мясной аромат. Конечно, среди крупно порубленного редиса в бульоне нельзя было бы найти ни единого белкового волокна, но при взгляде на пупырчатую пленку жира воображение Шэнь Цзю само собой дорисовывало в отставленном котле очертания свиной бедренной кости. — Кушай, кушай, — ободрила его Чжанлу. Она сама разрешила Шэнь Цзю звать ее по имени. — Господин не любит ждать, потому тебе лучше закончить, прежде чем они с госпожой отобедают. — Господин Цю еще хотел, чтобы я тебе людскую с конюшней показал, — встрял стоявший в дверях кухни парень — с виду ровесник Шэнь Цзю. — После обеда мне некогда будет: псарню нужно прибрать. — Авось десяток чжанов от псарни до конюшни пройдешь, не переломишься, — приструнила его Чжанлу. — А что до людской: все туда вечером дойдем. Торговец, которому Шэнь Цзю не повезло перейти дорогу, привез его наемным возницей в свое поместье, располагавшееся в пригороде. Передав Шэнь Цзю на кухню, Цю Цзяньло ни словом ни обмолвился со слугами о том, кем является притащенный им раб. Однако по тому, как враждебно косился на него стоявший в проеме псарь, Шэнь Цзю догадывался, что кое-какие слухи все же успели дойти до поместья. Наскоро дохлебав суп, Шэнь Цзю все же почувствовал телесное, совершенно чуждое внутреннему волнению удовлетворение: что-что, а горячая еда на улице была редкостью. От одной лишь мысли об этом в горле костью встал образ Ци-гэ. Должно быть, Юэ Ци так и остался стоять там, в пыли злосчастного перекрестка. Или, быть может, нашел силы уйти прочь. От него. Словно в тумане Шэнь Цзю побрел вслед за псарем, в голове продумывая план своей грядущей и (он надеялся) недолгой жизни взаперти. Быть может, если он убежит… в течение недели… то успеет найти Юэ Ци. Хотя он должен начать лучше скрываться, а значит, воссоединение может затянуться. Когда они вошли в конюшню, до тех пор тихие от сытости лошади зафыркали, учуяв запах чужого. Шэнь Цзю не смог скрыть мрачной усмешки: разве не по обвинению в порче имущества — а именно кобылы — он был увезен в это поместье под видом невольника-слуги? Во взгляде псаря, вперившегося в его лицо несмотря на царивший в конюшне полумрак, Шэнь Цзю прочел: его мысли угадали. — Пускай хозяин и не говорит, откуда ты взялся, — в отсутствие чужих ушей этот слуга-псарь более не сдерживал клокочущего в голосе презрения, — кое-какие слухи уже успели докатиться до здешних мест. Набрав в грудь воздух, он выплюнул: — Бродяга. Беглый раб. Ворье. Залезши в курятник, рано радуешься. Пока тебя не вышвырнули, я глаз с тебя не спущу. Когда падавший от двери столп уличного света подъела, будто мышь кусочек сыра, неосторожная тень, Шэнь Цзю тут же обернулся. Псарь вздрогнул, испугавшись поболее Шэнь Цзю, а после униженно залепетал: — Госпожа… Из-за косяка двери выглядывала округлая щека, а над ней, отвечая взору Шэнь Цзю, блестела золотистая и крупная, точно персиковая косточка, радужка расширенного глаза. Девушка сморгнула, а затем, будто недовольная тем, что ее рассекретили, нехотя заступила в проем двери. Закрыв собою уличный свет, она сама, объятая пурпурными одеяниями, зажглась закатным заревом. — Вы хотели взять лошадь, госпожа? — едва оправившись, спросил псарь. Он сделал шаг навстречу, оттесняя Шэнь Цзю плечом. — Но уже довольно поздно для вечерней прогулки… — Спасибо за заботу, Тинли, — кротко ответила девушка, улыбнувшись уголками губ. Однако ее ласковые глаза смотрели сквозь псаря, роняя на лицо Шэнь Цзю солнечные отсветы. — Но днем я уже каталась в повозке. Думаю, на сегодня с меня достаточно приключений. Ее голос был так тих, что псарь, опьяненный нежностью его звучания, не сразу понял, что его подкололи. Притом уголки глаз девушки смешливо вздернулись, и, выдержав паузу, она тем же снисходительным тоном спросила: — Могу я позаимствовать у тебя нашего новенького слугу? Брат хочет поговорить с ним. — Конечно, госпожа, — между слогов просочился вздох разочарования. — Я могу проводить его… — Не стоит, Тинли. — Как пожелаете, госпожа. Голос Тинли был спокоен, но Шэнь Цзю чувствовал острый взгляд, гвоздем упершийся в его висок. Только тогда Шэнь Цзю сделал первый шаг навстречу юной госпоже Цю. Это было неправильно, нерационально, но Шэнь Цзю впервые стало стыдно за свой внешний вид. Он не помнил, когда в последний раз мылся: разве в преддверии зимы они с Юэ Ци могли себе подобное позволить?.. Однако образ, прозрачным пурпуром отпечатавшийся в памяти, не исчезал, даже когда Шэнь Цзю побрел за девушкой, опустив взгляд на вычищенный песок двора. Шэнь Цзю чуть замедлился, когда, последовав за чужой спиной, он уперся мысками стоп в ступени парадного входа. Когда его только привели, Цю Цзяньло, хозяин этого дома, перепоручил Шэнь Цзю слугам, а те отвели его через боковую дверь прямиком в кухню. Вряд ли обычному слуге (а тем более — такого происхождения, как Шэнь Цзю) дозволялось запросто входить в приемную залу… однако госпожа Цю не сбавила шага, и Шэнь Цзю оставалось лишь перехватить за ней дверь, чтобы войти следом. Едва ступив в господскую часть дома, Шэнь Цзю попятился, ослепленный отраженными в позолоченных поверхностях огнями свечей. Сервизы на полках из красного дерева, инкрустированные вазы с половину человеческого роста, тяжелые драпировки, статуэтки и символы, приманивающие блага в хозяйский дом… Пусть в просторной зале все это находилось на достаточном расстоянии, чтобы не громоздиться друг на друга, будто в лавке древностей, а все же у Шэнь Цзю закружилась голова и грудь стеснило… В отдельности каждый предмет нес в себе величие прошлого и воплощал искусность мастера… однако в совокупности памятники древности смотрелись дешевле, чем были на самом деле. И пока Шэнь Цзю не мог объяснить себе, как это возможно. Госпожа Цю поднялась на первую ступень лестницы, ведущей на второй этаж, и обернулась. Ее глаза светились ясной проницательностью. — Пусть все это принадлежит моему роду по праву… моему брату пришлось много работать, чтобы вернуть их в наше поместье. Только когда девушка отвернулась и продолжила подъем, Шэнь Цзю понял. Значит, так он выглядел… Презирающим. Правда, оно было вполне возможно — это чувство из зависти и злобы. Такое испытываешь к глупым и высокомерным людям, присваивающим роскошь далеких предков к своим собственным заслугам. И все же Шэнь Цзю надеялся, что не это чувство укололо нутро, потому как… это значило бы, что он испытал то же и к этой девушке в пурпуре. Однако та вовсе не выглядела уязвленной. И даже захотела что-то объяснить. Что значили ее слова? Едва поднявшись по лестнице, Шэнь Цзю вновь нагнал ожидавшую его госпожу. Она мягко кивнула ему, а затем приоткрыла дверь, располагавшуюся по ее руку. — Брат, я привела его. — Пусть зайдет. Что хозяин скажет ему? Ведь только сегодня Шэнь Цзю выпрыгнул из дорожной пыли, нарушив трепетный покой именитого семейства. Покалечил лошадь, испугал хозяйку. Был пойман, как вор, и уже увешан долгами. А теперь пачкает дорогие ковры. И все же Шэнь Цзю ступил за порог, дыркой на пятке в почти что истлевшей обуви чувствуя гладкость красного дерева. Поднял взгляд — золото и кровь, а посреди комнаты — человек за низким столиком. Так контрастно, что дух захватывает. Но Шэнь Цзю уже становилось душно, будто его заперли в пионовой теплице. Дверь за ним закрылась. Девушка, ясно услышав в приглашении брата, что им упоминался один только оборванец, не стала выпрашивать дозволение остаться. Цю Цзяньло, прислонив палец к виску, еще пару мяо изучал глазами развернутый на столе лист заплесневевшей от времени бумаги — купчую, судя по вензелям красной печати. Затем он вскинул голову, переведя взгляд на Шэнь Цзю — и под его взглядом Шэнь Цзю втянул голову в плечи, неожиданно оробев. — Выпрямись, — затем, прицокнув языком, Цю Цзяньло заключил: — Все равно мелковат. Любой крестьянский мальчишка четырнадцати лет будет покрепче тебя. Затем Цю Цзяньло запахнул документ продажи, будто размышления о нем раздражали его нервы. — Если ты будешь есть мою еду, спать в моем доме и одеваться в купленную мной одежду, то за пять месяцев ты отработаешь стоимость моей кобылы. Почти полгода? Для простого труженика такое предложение звучало бы не слаще кабалы, особенно коли бы оно выпало на летние месяцы. Но Шэнь Цзю был бездомным бродягой, еще и беглым рабом… Впереди была лишь студеная зима и промозглая ранняя весна: заболеешь — и сгинешь. Здесь же — тепло и сухость. Шэнь Цзю с трудом верилось, что где-то не притаился подвох — который он просто пока не замечает. — В этом доме ты должен слушаться приказов лишь двух людей — моих и моей сестры, Цю Хайтан. Будешь работать на кухне и в конюшне, но если работать будешь хорошо — сможешь убираться в господских комнатах. То есть даже приказы смурного Тинли ему не указ? Тот был слугой и с первого же дня норовил указать рабу, где его место. Между рабом и слугой существовала правовая пропасть куда более широкая, чем между слугой и его хозяином, ведь раб не имел прав даже на собственную жизнь. Но отчего-то Цю Цзяньло относился к Шэнь Цзю как к свободному человеку, на время и добровольно принявшему долговую кабалу, чтобы расплатиться за причененный ущерб. Другой бы человек отогнал тревоги и лишь тихо порадовался, крепко сжав в кулаке пойманную удачу. Но Шэнь Цзю поднял на Цю Цзяньло твердый взгляд и без утайки спросил: — При встрече господин Цю верно распознал во мне беглого раба. Зачем же ему отпускать меня после оплаты долга, если он имеет право владеть мной безвременно? — Как я могу владеть тобой безвременно, если я не уплатил ни ляна за твою душу? — вопросил Цю Цзяньло в ответ. — Я не знаю имен тех, кому ты принадлежал до сих пор, и точно знаю, что ты не назовешь мне их. Если твои хозяева — работорговцы, странствующие от восточных до западных рынков, я больше потрачусь, разыскивая их по всему свету. Ежели по прошествии недель либо месяцев окажется, что ты бежал от моего соседа, — то я передам тебя ему из своего дома в его и возьму с него деньги не только за твой долг, но и за твое содержание — ведь я справился с твоей поимкой лучше, чем наемники. Цю Цзяньло отложил сверток купчей в сторону и вместо того развернул новую бумагу. Она уже была исписана наполовину, но снизу не хватало размашистых подписей и печатей. Заготовка. — У тебя не будет своих денег, и покидать двор ты не сможешь иначе, кроме как в сопровождении кого-то из моих людей. Каждый месяц я буду производить расчет: как много ты отработал. За плохую работу к твоему сроку будут добавляться недели, — пара росчерков, и Цю Цзяньло придвинул бумагу к Шэнь Цзю. Рукоять кисти наставлена на него. Нужна подпись. — Но, я надеюсь, это в твоих же интересах — покинуть мой дом к летней поре. Это было правдой. Иначе бы не свербило в голове на протяжении всего оставшегося дня. Наказав помыться, Чжанлу выделила ему бочку с теплой водой — невиданная роскошь для прежней жизни. А затем дала новую одежду и вручила в руки метлу, сказав работать. Ни госпожа, ни господин Цю более не выходили из дома, потому, дабы избежать встречи с Тинли, Шэнь Цзю отошел ближе к высокому забору — подальше ото всех. Разнося белый песок по узким дорожкам, Шэнь Цзю смотрел себе под ноги и думал о скорой зиме. Быть может, ему действительно стоило признать достоинство жизни под крышей над головой? Быть может, Юэ Ци все еще стоял там, на перекрестии дорог? «Сяо Цзю…» Ему понадобилась вторая попытка, чтобы понять, что то был не внутренний голос, рожденный его собственным воображением. — Сяо Цзю!.. Метла упала к ногам. Шэнь Цзю бросился к забору, прижимая к щели шириной в палец ухо, раскрасневшееся то ли от дыхания первых заморозков, то ли от несдерживаемого волнения. — Ци-гэ! — ожесточенно отчеканил он губами. К черту сомнения. Ци-гэ пришел за ним, а значит никакая зима им уже не страшна. Разве мог он собираться в выборе между другом и натопленным местом? Шэнь Цзю вцепился пальцами в доски и горячо прошептал: — Сейчас — вряд ли. Но ночью попытаюсь. Ты как там? Надеюсь, больше не топчешься с этими дармоедами? Кажется, от избытка чувств и нехватки дыхания Юэ Ци начал мотать головой, а затем, догадавшись, что его не видно, выдавил из себя сбивчивое: — Шиу жаль… Шэнь Цзю яростно прицокнул языком. При упоминании этого дурня у него начинали чесаться руки. — Он отдал мне мазь!.. — попытался выгородить «дармоеда» Ци-гэ. — От ушибов… Дай я протолкну ее в щель. Тебя били? Как ты перелезешь через этот забор?.. Шэнь Цзю задрал голову к свинцовому небу. Серые облака неторопливо наползали друг на друга, почти что задевая неровные и острые края забора высотой примерно в чжан… быть может, даже с третью. — Меня не били, поэтому перелезу. Но… — он снова был вынужден сказать это, — не сейчас… Подожди немного, и я смогу найти подходящее дерево. — Постой, — шепнул Ци-гэ, испугавшись, что Шэнь Цзю уйдет. Он перевел дух — может, облизал губы. — Тебя не избили… и притом не заперли. Ты можешь ходить по двору… Шэнь Цзю не нравилось, куда это все заворачивает. — Что тебе сказали? — Что я должен расплатиться за лошадь — вот что. Но на твоем месте, Ци-гэ, в делах обещаний этим богачам я бы точно не верил. Сказав это, Шэнь Цзю тотчас пожалел. Лишний раз упоминать факт предательства Юэ Ци его собственными родителями было… грубо. Но извиняться сейчас было бы странно. В любом случае, Юэ Ци не внял его острому языку и думал о своем, будто через стену забора чувствуя свежесть новой одежды и наполненность теплым супом в желудке Шэнь Цзю. — Мы беглые рабы, сяо Цзю, — тихо отозвался Ци-гэ. — Чтобы заставить нас что-то делать, богачи не дают обещаний… Сяо Цзю, если их разозлить, они не дадут нам остаться в этом городе. Нам придется бежать на восток. В горы. А там… холоднее. И опаснее. Ты уже протащился половину Поднебесной ради исполнения одной моей несбыточной мечты, — все же Шэнь Цзю задел Ци-гэ своими словами о его родителях. — Заклинательская школа… ведь меня могут не принять. А это зима. Это дорога и голод. Разбойники и гули. Я крепкий, я справлюсь, но ты… Тебе лучше передохнуть одну зиму, отогреться в тепле, пока я… Точно. У Юэ Ци ведь теперь новая мечта. Еще более глупая и бесполезная, чем поиски родителей. Летом, наслушавшись бродячего заклинателя-недоучку с вершины Тяньи, впечатлительный Ци-гэ неделями бредил рассказами о даосских школах. Шэнь Цзю рассчитывал, что холода выбьют из его головы всю дурь, и тогда Юэ Ци действительно смолк ближе к осени. А затем вновь залепетал в самый неподходящий момент. Или просто решил его бросить. Шэнь Цзю хотел яростно зашипеть, одернув одуревшего Ци-гэ, но из псарни вышел Тинли, и Шэнь Цзю пришлось еще ниже пригнуть голову, чтобы скрыть свое костлявое тело за кустом. — Если даже не сбегу сейчас… то через полгода меня здесь точно уже не будет. Если уж хочешь бросить меня, то скажи, где тебя потом искать. Ци-гэ смолк. Шэнь Цзю испугался — вдруг его поймали по ту сторону ограды, Тинли ведь куда-то делся! Но, когда он прислонил глаз к щели, готовясь выискивать в маленькое оконце хотя бы лоскут чужого присутствия, Шэнь Цзю увидел лицо Юэ Ци совсем близко — задумчивое, печальное. — Говорят, на Центральной равнине много заклинательских школ. Но сначала, — и тут бледное лицо Ци-гэ пошло красными пятнами болезненного стыда, — я попробую подняться на гору бессмертных на востоке. Хребет Цанцюн, — и, чтобы не показаться честолюбивым, он спешно завершил: — Там, говорят, вовсе не смотрят на происхождение — только на способности. Но, конечно, как Юэ Ци мог бы про себя понять — есть ли они у него? Шэнь Цзю редко позволял себе быть растерянным. Обычно меж двух крайностей он немедля хватался за то, что казалось ему ближе. Но сейчас… и годами позднее, вспоминая выражение лица Юэ Ци, он не мог понять, действительно ли в это мгновение названый брат предавал его или же по-настоящему верил в правильность своего решения. — Я подожду тебя здесь. Успеешь за полгода? Юэ Ци сложил губы в страдальческой улыбке. Шэнь Цзю сам не знал, зачем так испытывает его. Если Юэ Ци поступит в заклинательскую школу… зачем ему будет сюда возвращаться? — Успею, — шепнул Юэ Ци и, каким-то образом почувствовав, что на него смотрят, обратил на Шэнь Цзю ласковый взгляд своих черных глаз. Почему-то казалось, что эти добрые телячьи глаза не способны лгать. — Какую бы новость я с собой ни нес… я вернусь за тобой. Шэнь Цзю отдернул лицо от узкой щели. Он должен был. А не то слова Юэ Ци точно обманут его, скрипнув меж зубов сахарным тростником. Нутро обожгла разлившаяся в груди горечь — утраты и злости. И, прежде чем нахлынувшую волну тоски смог бы догнать голос разума, Шэнь Цзю едко зашептал: — Если удача улыбнется тебе — вцепись в нее покрепче и не разжимай, пока не удостоверишься, что желаемое стало твоим. Ты прав: мы рабы — поэтому, если кто-то приютит такого дубоголового простака, как ты, то это будет твой последний шанс. Не разменяй его на пустяки… Задохнувшись, Шэнь Цзю уронил голову на грудь. Слова встали в горле комом, и все же, щурясь от рези в глазах, Шэнь Цзю выплюнул: — …но если ты облажаешься — даже не думай забиться в угол и там в стыде и жалости к самому себе корить свою ничтожную душонку. Возвращайся немедля… и вместе мы снова решим, что делать с твоей паршивой судьбой. Юэ Ци молчал, приникнув к щели ухом. Он не смотрел, пока Шэнь Цзю давил в горле клекот… но Ци-гэ должен был унести с собой хоть что-то. Хотя бы голос его сяо Цзю. — Сяо Цзю… ты мой лучший друг. — Ты мой тоже. Этой ночью Шэнь Цзю впервые за долгое время спал в кровати. Людская была поделена на две половины, в каждой — по две кровати. Наверное, если бы он остался в одиночестве, Шэнь Цзю было бы тошнее. Однако Чжанлу с Тинли пусть и лежали в разных половинах, но шептались о чем-то до поздней ночи. Их монотонное бормотание напомнило Шэнь Цзю беспросветную мглу улиц, где, сгрудившись и притиснувшись друг к другу, сироты разделяли на всех жар собственных тел. Над их головами всегда тихо переговаривались двое — и, должно быть, это вселяло в сердца маленьких оборванцев надежду о завтрашнем дне. Другая кровать подле Чжанлу почти всегда пустовала, но, видимо, это было обычным делом. Лишь позднее Шэнь Цзю узнал, что это было место личной служанки Цю Хайтан — ветреной девицы, вопреки указу господина ускользающей из поместья еженощно. Дом торговца был слишком велик, чтобы Цю Цзяньло мог лично следить за прилежанием своих слуг в работе. Однако, вопреки ожиданиям Шэнь Цзю, грозой этого поместья был вовсе не стукач Тинли. — Чай Тинли, ты опять забыл закрыть дверь в псарню, — неожиданно возникала в кухне сгорбленная тень и сурово хмурилась, чеканя каждое слово: — Утка, которую стащил рыжий щенок, будет вычтена из твоего жалования. Кроме них троих (а с ветреной помощницей Цю Хайтан — четверых) из постоянных слуг в доме жила лишь еще одна — немолодая ключница, которую господин Цю нанял более десятка лет назад — чтобы присматривала за маленькой Цю Хайтан. Теперь госпожа поместья выросла и, как прочие молодые хозяйки, предпочитала служанку-подругу. Старая же ключница из няни стала надсмотрщицей для всей прислуги. Облегчением служило лишь то, что ее комната (в награду за многолетнюю службу) располагалась на господской половине. Помимо основных в поместье встречались и другие слуги — точнее, наемные работники, которых Цю Цзяньло то и дело приглашал в свой дом для решения деловых вопросов. В отличие от обитателей поместья, все эти работники — преимущественно мужчины — жили своими семьями в городе. Чжанлу, которую, запоздавшую с замужеством, родственники выставили из дома, откровенно скучала под одной крышей с молодняком и старухой. Потому, когда в поместье появлялись люди извне, она нередко выходила из кухни поговорить с ними на крыльце. Пожалуй, хоть Чжанлу была и добросердечной, но несчастной. Стоило первому снегу выпасть, как Цю Хайтан исчезла. Нет, Шэнь Цзю удавалось изредка видеть ее, когда ему дозволяли прислуживать у стола господ, но даже среди этих случаев Цю Хайтан не всегда составляла компанию своему брату. Говорили, будто она была очень болезненной. Однако жизнь в поместье никогда не замирала. Может даже, безжалостной рукой она всегда приводилась в движение. И спины, согнутые под тяжестью мешков, все время сновали по двору. В ноябре хорошо берут шерсть. За осень старое снашивается, и на холода нужно шить новое. В декабре темно. Половина дня пройдет, и комнату застелет мрак. Работа нейдет — нужны свечи. В январе даже бедняк притащит в дом горсть сушеной хурмы. Ладони потрескаются от холода, но искорка праздника на покосившемся столе будет ценнее вязанки дров. В феврале закончится последнее. Заплесневевшую муку даже не перемешивают, чтобы провалилась вглубь мешка. Недели летели. Небесные жернова перемалывали белый свет уходящего дня, и Шэнь Цзю падал в кровать совершенно обессиленный. Изнурительная работа выкрала у него даже неясные образы, и он засыпал сном без сновидений — такой же бесчувственный, как эта бесконечная зима. Однако люди, жившие с ним и искренне считавшие себя не рабами, кажется, не замечали бессмысленности тянущихся дней. Либо же умело душили в себе подозрение. Например, Тинли этот делал посредством бессмысленной злобы. — Правее бери, правее. Вмажешься углом в косяк двери — всю резьбу сдерешь! Иногда Шэнь Цзю допускали во внутренние комнаты еще затем, чтобы он помог переставить утварь. И хоть наемные работники сгодились бы для такого лучше, старая ключница не любила допускать «чужих» до господских вещей. Говорили, будто этот стол понадобится госпоже Цю, когда с приходом весны она продолжит занятия каллиграфией. Шэнь Цзю хотел быть осторожным, но Тинли подле него всегда становился псом, наскакивающим на штанину. Прожив большую часть жизни на улице, Шэнь Цзю знал, что не следует показывать собственную слабость перед подобными животными. — Сам же и толкаешь влево. Глаза Тинли заволокло тупой примитивной яростью. Он стиснул пальцами столешницу, но не от усилий удержать на себе вес стола, а чтобы в следующий же момент толкнуть его прямо в живот Шэнь Цзю. — Не дерзи старшему, шавка! — последнее он проговорил почти что шепотом. Шэнь Цзю был не только чуть младше, но и многим тоньше, легковеснее, да и в целом — слабее Тинли. Потому в момент рывка он убрал руки, не преминув тут же отпрянуть в сторону от падающего стола весом в сто цзиней, всецело оставленного под ответственность Тинли. Раздался грохот. Если бы не ковер, ножки массивного стола непременно оцарапали половицы. Но волноваться о паркете стало бесполезно уже спустя мгновение: Тинли, потеряв равновесие от тяжести и страха быть придавленным этой тяжестью, вмазался спиной в один из многочисленных стеллажей, пестревших предметами роскоши. И когда парнишка сполз на пол, стараясь двигаться как можно тише, чтобы не раскачать полки еще сильнее, — с самой верхней сорвалась ваза. Если бы Цю Цзяньло не был в отъезде, если бы не крепкие стены этого дома… на оглушающий треск в проходной собралось бы все поместье. Задушенный вопль, который издал Чай Тинли, просчитав стоимость рассыпавшихся у его ног черепков, был таким сокрушенным, словно было бы лучше, разбейся эта ваза о его голову. Шэнь Цзю оцепенел. Своей «проказой» он хотел лишь проучить Тинли, но никак… не испортить имущество хозяина этого дома. Он принялся судорожно высчитывать дни до даты, когда ему обещали простить долг, но неизбежно сбивался, когда неясный страх подкатывал к горлу… — …собрать… и спрятать, — бормотание Тинли было невнятным, но, стоило ему обратить к Шэнь Цзю потемневший от ужаса взгляд, как тот сам обо всем догадался. — Закопать. И никто не вспомнит. В безмолвных стенах дома Цю, окруженного заснеженной пустыней, слова Тинли… прозвучали зловеще. Шэнь Цзю передернул плечами, будто сгоняя с себя чужой липкий страх и собственные пробежавшие по телу мурашки. «Успокойся». Сознаться в произошедшем по приезде хозяина значило увеличить долг и заиметь смертельного врага в лице Тинли. Но и показывать свои опасения перед Тинли было нельзя, иначе, почувствав чужой страх, тот осмелеет и спихнет на него всю ответственность. — Делай, что хочешь, — проговорил он, едва размыкая губы. Почти что безразлично. — Я подожду здесь. В глазах Тинли мелькнула затравленная злоба, но уже в следующее мгновение он собирал осколки во внутренние одежды, рискуя ранить кожу живота. — Поднимай быстро стол! — рявкнул он, поспешно хватаясь за свой угол. В этот раз они работали быстро и слаженно, будто их руки тянулись из одного плечевого сустава. И от каждого движения живот Тинли позвякивал, а сам он кривился и шипел сквозь зубы. В день, когда все должно было кончиться, Шэнь Цзю разомкнул глаза, как только в другой половине зашуршала, подвязывая туфли, Чжанлу. Пока она просеивала рис, чтобы сварить к завтраку конги, Шэнь Цзю сходил к колодцу за водой, помог затопить печку. Все он делал машинально, погрузившись в собственные мысли, потому, когда Тинли, расправившись со своей плошкой, окликнул его, чтобы проведал лошадей, Шэнь Цзю не отозвался. Тогда Тинли махнул на него рукой и ушел в псарню. Но на просьбу Чжанлу Шэнь Цзю послушно собрал плошки со стола. И, складывая в бадью грязную посуду, завел разговор: — Люди говорят, будто на востоке есть гора бессмертных, где воспитываются адепты… Не слыхала, как зовется их школа? Чжанлу, натиравшая щеткой дно котла, неожиданно застыла, и Шэнь Цзю, почувствовав на себе ее взгляд, поднял голову. Губы Чжанлу были плотно сомкнуты, однако глаза смотрели задумчиво, даже сочувственно. Она мотнула головой. — Не слыхала. Однако, — и ее взгляд соскользнул на дно котла, блеснув — будто слеза омыла, — в этом доме не любят говорить о заклинателях. — Шэнь Цзю. Никто из них не дрогнул на резком, будто скрип петель, оклике. Чжанлу вновь закачалась (она так уставала, что проще было напирать всем телом, чем напрягать руку), отскребая пригоревшую к котлу кашу, а Шэнь Цзю обернулся на чужой голос, увидев в дверях ключницу. Даже если она подслушивала, Шэнь Цзю не испытал смятения. Он ждал ее. — Господин Цю ждет тебя в своем кабинете. Только старой ключнице дозволялось подниматься к Цю Цзяньло без дозволения. Докладывая ему о произошедшем за сутки, она получала новые распоряжения и затем, спускаясь к прислуге, могла принести с собой волю хозяина — и даже передать приказ явиться кому-то из дворни к господину на ковер. Шэнь Цзю тут же поднялся, обтер полотенцем руки и вышел из кухни. Его больше не волновали трусливый псарь, слабовольная кухарка и деспотичная старуха. Он поднимался по ступеням, размышляя, что будет делать, когда вернется на улицу. Наверняка Ци-гэ забрал с собой все накопленные ими (им, Шэнь Цзю!) с милостыни деньги, и так было даже лучше: коли Шэнь Цзю узнает, что те оборванцы унесли с собой из их сокровищницы хоть четверть ляна, он им все пальцы переломает! Снег едва начал таять, и без накоплений (хотя Шэнь Цзю был почти уверен, что странный хозяин не станет отнимать у него одежду, которой тот обзавелся за прошедшие месяцы) его положение выглядело катастрофичным. Однако отчего-то Шэнь Цзю был уверен, что за время работы в доме Цю его репутация… странно отмылась среди городских. Если он отыщет кого-либо из лавочников, что в выходные дни заносили в поместье Цю молоко и мясо, то вряд ли за одну встречу они успеют сообразить, что Шэнь Цзю больше не работает на торговца. Можно будет сказать, будто это господин Цю прислал; дескать, запишите на его имя, в конце месяца как обычно… А когда дурить лавочников станет более невозможно, Шэнь Цзю с накопленным сбежит. Точно. Не думал же Ци-гэ, что Шэнь Цзю будет смиренно ждать его сошествия с горы бессмертных? Может… это Шэнь Цзю станет тем, кто заберет Юэ Ци в заклинательский орден!.. Шэнь Цзю вошел в кабинет, легко скользя по гладким половицам из красного дерева. Цю Цзяньло сидел за низким столиком, прослеживая рукоятью кисти строки контракта. Не тот. Нет униженного росчерка — рабского креста-подписи. Не отрывая взгляда от контракта, Цю Цзяньло возвестил: — Ты усердно работал в прошедшем месяце. И показал себя понятливым слугой. Не только дворня… своевольный торгаш тоже больше не волновал Шэнь Цзю. И даже неуловимая, будто утренняя роса, чувственная, будто налившийся цветом бутон… и хрупкая, точно прибитая дождем былинка, дева — она тоже не волновала Шэнь Цзю. Ему пора. — Потому теперь вместо конюшни ты будешь заниматься внутренними комнатами поместья. Приступишь с завтрашнего дня. За распоряжениями обратись к… — Д-долг… Шэнь Цзю не узнал собственный голос. В горле набух ком. А лицо чуть нахмурившегося Цю Цзяньло размыла пелена. — Долг. Я отработал его, — проговорил Шэнь Цзю сквозь силу. Частями удавалось лучше. — Пять месяцев. Все. Цю Цзяньло выпустил кисть, распрямляя плечи. — Вот как, — совершенно просто ответил он и повернул лицо к окну. Усталый. Будто только заметил, сколько времени прошло. В ушах громко стучало. Но затем Цю Цзяньло вновь потянулся к краю стола, извлек из-под стопки бумагу. Купчая. Опять. Цю Цзяньло поднес лист к лицу, пробежал взглядом строки. — Фарфоровая ваза. Кобальтовая роспись, мифологический орнамент, возраст — семьдесят с лишним лет… Работа во внутренних комнатах требует бережного обращения с имуществом хозяина. Большая ответственность должна окупаться большей оплатой… Ты сможешь отработать стоимость разбитой тобой вазы, если с новыми обязанностями будешь служить в моем доме еще три месяца. Даже по прошествии зимы в стенах кабинета нестерпимо пахло приторной сладостью.