Господство жестокого бога

Ólöf Arnalds — Surrender (feat. Björk)

— …значит, он прочел записку, что ты ему оставила? — Не сам, конечно… Но в час мыши, стоило мне дважды стукнуть в оконце совершенно темной лавки, — и дверь с заднего двора приоткрылась… — Не сам? Мне бы… было невыносимо, если бы мои письма читала другая женщина, либо… приятель моего любовника! — Но я и не пишу в них ничего такого. О месте мы договариваемся заранее — не я ведь живу в городе. Только время… Да и в мужчине важен вовсе не ум — а крепкие руки! — Как мало тебе нужно… Я бы никогда не отдала свое сердце глухому невежде. — Отдать? Конечно нет! Но другое дело — разделить тепло… Когда дверь приоткрылась, я только заступила на порог — и эти руки тут же подхватили меня, увлекая в комнату. Как он меня обнял… — И не только обнял, думаю!.. Придушенный смех, в котором обжигающими брызгами вспыхнуло все: и стыд, и веселье, и любовное томление… За низким столиком, где на листах сохли росчерки каллиграфии, две девушки делились потаенным — сладостным волнением опьяняющей весны. Прижав к груди рукоять метлы, Шэнь Цзю замер под дверью бесшумным вором, жадно впитывая их беззаботное воркование. — А что ты думаешь о Тинли? За зиму он, кажется, еще более вытянулся. А как он порой смотрит на тебя, А-Цин… — На меня? Нет, милая госпожа, мы с ним что кошка с собакой. Как бы жарки ни были объятия любимого, поутру всегда приходится возвращаться в поместье… Да, бывает, что я просыпаю шичэнь либо два и прихожу ко двору лишь к полудню, но ведь дорога не близкая! А он так набрасывается… Будто не знает, что от Цзянь Баоши мне и без него всякий раз прилетает! Этот Тинли… все из кожи лезет: уж не знает, как выслужиться перед господином! Нет, милая госпожа… Ежели вы вдруг увидите, что он ласково смотрит в мою сторону, — то это лишь оттого, что я стою подле вас! — Хочешь сказать, что это он обо мне так вздыхает? — Цю Хайтан резко хмыкнула. В голосе послышались стальные нотки: — Я была с ним мила из скуки, но ведь не думает он в самом деле, что может хоть чем-то меня увлечь. — Нет, милая госпожа, у этого Тинли совсем дурная голова, — раболепно закивала Ляоцин. — Его душе и в дюжину перерождений не преобразиться, чтобы стать достойным вашей милости… Затем чувственная служанка облизала губы — переведя дух перед тем, как униженно попросить: — Милая госпожа, после обеда ваш брат уезжает в город. Он предупреждал, что вернется поздно… Прошу, позвольте мне оставить вас раньше! Если я пересекусь с господином по дороге, боюсь, на этот раз он таки переедет мою дурную спину за все побитые сервизы и сожженные простыни… — А-Цин, ты преувеличиваешь! — рассмеялась Цю Хайтан, ловя в ладони понурое лицо своей подруги-служанки. — Хорошо, можешь уйти раньше. Только больше не говори такие ужасные вещи про моего брата — даже если очень-очень провинишься перед ним! Так плутовка Ляоцин вновь выпросила себе дозволение сбежать из поместья. За прошедшие месяцы Шэнь Цзю волей-неволей, вопреки своей мнительности убедился в том, что в этом доме нет физических наказаний для прислуги. Единственный способ, каким Цю Цзяньло мог наказывать ленивую и ветреную девицу, — это вычитать недели работы из ее жалования. Однако способу жизни, какой избрала для себя Ляоцин, это совершенно не мешало. Как и Тинли, Ляоцин пришла в поместье Цю за работой и ночлегом, поскольку их родители решили, что те уже достаточно взрослые, чтобы начать искать свое место в мире. И пока Тинли силился выслужиться, надеясь закрепиться на хорошем счету у богатого семейства, Ляоцин, пользуясь расположением госпожи и красотой своей юности, то и дело ускользала в город, с тем чтобы средь значительного множества поклонников выбрать одного и поскорее выскочить замуж. В тот вечер по распорядку следовало греть воду для купания госпожи, и Шэнь Цзю, подслушавший разговор, но не получивший иных распоряжений, к середине часа собаки поднял к комнате госпожи бочку с водой. Обычно Ляоцин сама встречала его и перехватывала бочку, поскольку неизменно торопилась поспеть в город. Но теперь служанки не было, и Шэнь Цзю сомневался, что Цю Хайтан сможет сама перетащить бочку к стоявшей в глубине спальни деревянной ванне. После первого же стука девушка открыла дверь. Должно быть, слышала шум, когда Шэнь Цзю поднимался по ступеням. Не дав ему вымолвить и слова, Цю Хайтан выглянула, высматривая в коридоре старую ключницу, а затем шепнула: — Бери с собой бочку и заходи. После такого приказа Шэнь Цзю вместо того, чтобы осторожно втащить бочку через порожек, наклонился, обхватывая ее снизу, и на весу внес в комнату. Почти сразу Шэнь Цзю пожалел о собственном бахвальстве, а когда, еле доковыляв, он таки поставил бочку подле ванной, дыхание его совершенно сбилось. — Спасибо, — раздалось ласковое за спиной, и Шэнь Цзю обернулся. — Если у тебя не осталось на сегодня неотложных дел… можешь кое с чем помочь мне? Все еще сгорбившись и переводя дух, Шэнь Цзю держал свою голову ниже, чем подошедшая неожиданно близко Цю Хайтан. Щурясь в золотых отблесках свечи, она смотрела на Шэнь Цзю лукаво, будто также заметив его неумеренное хвастовство. В пальцах она придерживала на груди полы легкого халата, а спустив взгляд Шэнь Цзю увидел… что под ним не было ханьфу. Только легкие штаны нижних одежд. Нет, смотреть туда было куда дурнее, нежели в глаза цвета темного меда. Возможно, он слишком резко вздернул свой острый подбородок и излишне строго сомкнул губы, — в миндалевидных глазах Цю Хайтан отразилось ожидание. Однако на первом же слове голос Шэнь Цзю дрогнул юношеской робостью. — Этот слуга не столь давно был допущен до внутренних комнат. Ляоцин нет на месте, но я могу позвать Чжанлу или… При одном лишь намеке на упоминание старой ключницы, лицо Цю Хайтан исказила гримаска упрямства: брови сдвинулись к узкой переносице, а голова с уже ослабленной прической как маятник качнулась влево и вправо. — Ни за что, — отчеканила Цю Хайтан и разве что не топнула ногой. Скрестив руки на груди, она прошлась по комнате, а затем плюхнулась на стоявший посреди ковра стул. Создавалось впечатление, будто она намеренно его там поставила. — Тетушка Цзянь живет так, будто в дни ее юности мир слег в летаргический сон и с тех пор никак не продерет глаза. Мода, косметика, даже сладости… Она не принимает ничего нового! В последний раз, когда я подпустила ее к своим волосам, она натерла мою голову луком. А как туго она заплетает косы… Будто веревку вьет! Вспыльчивая сторона Цю Хайтан не стала для Шэнь Цзю открытием. С приходом весны госпожа все чаще стала спускаться в приемную залу, потому Шэнь Цзю, притаившись у двери либо у окна, беззастенчиво подслушивал ее разговоры с Ляоцин. А в беседе с подругой Цю Хайтан не стеснялась сплетничать о каждом жителе поместья. — Если бы я могла, я бы давно наняла себе вторую служанку — только брат все упрямится! «У тебя и так есть Ляоцин. Она не справляется со своими обязанностями? Мне ее уволить?» Да нет же! Просто иногда… «Иногда ты можешь просить Баоши…» И это какой-то замкнутый круг! Затем, немного отдышавшись, Цю Хайтан продолжила мягче, оправдываясь — либо растолковывая Шэнь Цзю на пальцах, будто маленькому ребенку. — Чжанлу очень добрая и отзывчивая… Но ведь она всегда работает на кухне. Ее руки… Так пропахли рыбьими потрохами… В этом нет ничего сложного! Эту работу нельзя назвать ни мужской, ни женской. Ты же расчесывал гривы лошадям, когда брат отправил тебя в конюшню? Просто налить в ладонь масло, а затем распределить по волосам. Сама… я вся измажусь в нем. Придется бегать на кухню за водой. Но я же не могу появиться перед Тинли в нижних одеждах — это неприлично! …но сидеть перед Шэнь Цзю лишь в легком халате ее явно не смущало. Когда Цю Хайтан, истратив слова, смолкла, взволнованно ожидая ответа, Шэнь Цзю покинул свое место и, приблизившись к опоясывавшим комнату книжным полкам, начал зажигать благовония. Комната быстро наполнилась тяжелым терпким запахом, сомкнувшим уши Шэнь Цзю и оттого усилившим биение его сердца. — Спустя палочку благовоний этот слуга постучится и поможет вам с волосами. Закрыв до щелчка дверь, Шэнь Цзю обессиленно откинулся на нее, а затем медленно стек на пол. Конечно, Шэнь Цзю не обманывал себя: разговоры с Ляоцин раззадорили Цю Хайтан, и теперь девушка решила выбрать предметом своей забавы Шэнь Цзю — лишь потому, что Тинли был ей привычен и оттого уже наскучил. Однако Шэнь Цзю не смел злиться на хозяйку. Даже при том, что ее легкомыслие было чуждо ему и отзывалось в сердце легким покалыванием — будто песок в свежей ране. Ведь единственным источником безотчетной радости и света в этом доме с высокими потолками и безмолвными стенами была лишь она — Цю Хайтан. Отказать ей сейчас значило бы разочаровать. Лишить себя скользящего взгляда и улыбки. Прослыть репеем и занудой. Чтобы при разговоре с подругой Цю Хайтан отзывалась о нем с пренебрежительным хмыканьем и сталью в голосе. Шэнь Цзю вздрогнул, когда дверь толкнула его спину, и тут же посторонился. Из приоткрывшейся щели на него посмотрел затуманенный жаром глаз, а затем на зарумянившуюся щеку скатилась завившаяся от влаги прядь волос. Цю Хайтан вновь огляделась. А ведь сам Шэнь Цзю, сидя у ее порог, и думать забыл, что кто-то может здесь его застать. — Проходи, — она отпустила ручку двери, чтобы Шэнь Цзю мог последовать за ней в спальню. — Только скорее. Мне дует. Шествуя мелкой поступью, Цю Хайтан оставила на гладком, вычищенном до блеска паркете вереницу влажных отпечатков, которая оборвалась на границе ковра — там, где оголенные стопы увязли в мягком ворсе ковра. — Масло на столе. В темном пузырьке. Правда милый цвет? Говорят, будто янтарное стекло не пропускает вредный свет, от которого портятся масла и лекарства. Может, и мои окна нужно отлить из такого? Правда, тогда здесь станет совсем тоскливо — как в норе. Казалось, будто, разморенная водой, Цю Хайтан теперь плавнее опустилась на стул и, накрыв плечи полотенцем, ослабленно откинулась на спинку. Легкий халат был свешен на ширму, ограждавшую ванну в глубине спальни, и теперь грудь Цю Хайтан облекала лишь ткань нижних одежд. — Прежде чем приступить… помой руки в ковше. Я оставила на бортике кусочек мыльного корня. Ты ведь на полу сидел. Шэнь Цзю, подстегнутый этим замечанием, поспешил исполнить приказ. Склонившись над ковшом, он украдкой бросил взгляд за ширму, чтобы подсмотреть, как себя ведет в его отсутствие Цю Хайтан, — и увидел, как подрагивает вытянутая вперед стопа — от волнения и нетерпения. Наблюдение лишь подтвердилось, когда, заприметив, что Шэнь Цзю возвращается, Цю Хайтан скрестила голени и подтянула ноги к стулу. Не позволяя мерить себя взглядом долее, Цю Хайтан приказала: — Приступай. Произошедшее в этой комнате… распекало язык, подобно тмину. Неловкость и развязность — это то, что горячило их обоих. Цю Хайтан не шелохнулась, когда, проходясь гребнем по ее волосам, Шэнь Цзю случайно задел хрящик уха, — но Шэнь Цзю видел, как под его прикосновением скула Цю Хайтан расцветилась душным румянцем. Масло нарочито вздыхало, растекаясь на пальцах, и чем тяжелее становились, пропитываясь влагой, волосы, тем ниже опускалась голова Цю Хайтан. Возможно, она пожалела о собственном безрассудстве. — Поможешь смыть? Или же она обнаружила особое удовольствие в том, чтобы дразнить до удушья их обоих. Шэнь Цзю надеялся, что все это было лишь ошибкой. Утром подняться было особенно тяжело. Взяв на кухне метлу, Шэнь Цзю начал с улицы: там можно было хотя бы дышать. Движение разогрело одеревеневшее тело. И затем, зайдя в приемную залу, Шэнь Цзю надеялся быстро ускользнуть в боковые комнаты. Но Цю Хайтан, приподнявшись на подушке, окликнула его: — А-Цзю. Замерла. Губы плотно сомкнуты, отчего широкие глаза кажутся такими вдумчивыми, такими серьезными. — Пожалуйста, разотри для меня тушь. Теперь, сидя подле Цю Хайтан, Шэнь Цзю не чувствовал в ней вчерашней легкомысленности. Будто цветок, чей бутон накануне был собран и незрел, а наутро распустился кристальной чистотой. Цю Хайтан мягко пробовала пальцами кисть, прежде чем сделать следующий росчерк, — но складка, пролегшая над ее переносицей, ясно говорила о том, что сегодня госпожа недовольна собой. — А-Цзю, — произнесла она, и Шэнь Цзю вздрогнул, распрямляя плечи. Он уже давно исполнил ее приказ, но Цю Хайтан не отпускала его — а сам он робел заговаривать с ней после вчерашнего. — Я обижаю тебя, когда называю тебя так? Он опустил голову и, притиснув друг к другу колени, заткнул мыски под угол подушки, сам не замечая того, что стал похож на тонкий стебель, отяжеленный утренней росой в своем соцветии. Кровь щипала тонкую кожу щек, а в груди разрасталось и пухло пока еще не понятое чувство. — Этот слуга не может запрещать госпоже себя так называть. Зубы коснулись внутренней части губ. Он столь наивен и глуп. — Однако даже бессловесному существу были бы неприятны насмешки. Цю Хайтан в болезненном изумлении распахнула глаза, но, не осмелившись поднять взор к Шэнь Цзю, потупилась. Запястье, направлявшее кисть, ослабло — будто засорился шарнир, — и, оставив попытки закончить иероглиф, Цю Хайтан принялась царапать иссохшим ворсом поля листа, размазывая на бумаге блеклые полосы. — Если злые сердца даже ласковые слова обращают в издевки, остался ли в этом мире способ выразить свое истинное чувство так, чтобы твое намерение не было понято превратно? Ведь так… и помощь можно назвать одолжением, а подарок — подачкой. Шэнь Цзю не знал, что ответить. Слова Цю Хайтан были облачены в ту же красивую форму, что и мысли Юэ Ци в моменты его мечтательной задумчивости. Они завораживали его, заставляли смиренно слушать, но… ничего не давали. К чему эти возвышенные рассуждения о добрых побуждениях и злом обмане, когда вчера вечером… При мысли об этом в висках стучали десятки маленьких молоточков. Шэнь Цзю был напряжен, словно натянутая струна, и едва сдерживал свое тело от того, чтобы вспорхнуть и полететь прочь отсюда. В темень сарая, затхлость кухни, подальше от тонкого аромата и бледного цвета нежной кожи. Молчание затянулось. Шэнь Цзю нервно сжал собственные колени. Боязливо повернул голову, чтобы увидеть выражение лица Цю Хайтан. Ведь, кажется, она сама была уже не рада собственному капризу… Но одного взгляда на Цю Хайтан, что сидела к нему в профиль, выражая все то же сосредоточение и спокойствие, было достаточно, чтобы стеснившие грудь тиски распались. Цю Хайтан молчала, потому что рука, в которой она держала кисть, стала двигаться уверенней, кажется, обретя решимость, что дарует знание «замысла». Прижимая к листу кончик кисти до тех пор, пока на бумаге не растечется клякса, Цю Хайтан внезапно встряхивала запястьем, запечатляя хаотичный завиток. Получавшиеся жирные запятые-полумесяцы напоминали нектарины. — Ты часто стоишь под дверью, когда мы с Ляоцин занимаемся каллиграфией. Завороженный ее движениями, Шэнь Цзю не сразу понял, что его уличили. Тут его самого бросило в жар. Как жалко, должно быть, выглядит он в ее глазах, когда пытается роптать, жаловаться на насмешки, будучи при этом бесстыжим преследователем. Если она знала, разве своим приглашением… она не думала проучить его? Обновив тушь, Цю Хайтан одним оттиском наметила лоб, а другим — клюв птицы. Размашистым росчерком обрисовала покатую спину и заостренный хвост. У Шэнь Цзю перехватило дыхание. Такая четкость, выверенность движений… Разве та, кто способна так сосредоточенно управлять собственным телом, не должна видеть насквозь уловки такого, как он? Шэнь Цзю прикусил губу. Оправдываться было бесполезно, и он смиренно ждал наказания. Пусть и не представлял, каким оно должно быть. Цю Хайтан осторожно подняла лист за края и отложила в сторону — чтобы просушилась тушь. Оставшуюся кипу бумаги она решительно сдвинула к Шэнь Цзю и, освободив на столе место, взяла в руки манускрипт, по которому училась каллиграфии. — Попробуй этот, — отыскав нужную страницу, Цю Хайтан подложила под корешок книги яблоко, чтобы не сползала, а затем — развернула манускрипт к Шэнь Цзю. Черты соединялись в графемы, а графемы — в иероглифы, выступившими черной неприветливой изгородью перед расширенными глазами Шэнь Цзю. Он… не мог… Раб и бродяга даже во снах никогда не брал в руки кисточку для каллиграфии. Однако Цю Хайтан была беспощадна. Вложив в податливые пальцы кисть, она уверенно поставила его руку. В иное время нахлынувшие чувства распалили бы грудь Шэнь Цзю, но сейчас он и сам был похож на плавкий воск свечи. Цю Хайтан вновь сосредоточила его внимание на выбранном иероглифе. Он был довольно сложен и похож на два высоких дерева, ветви которых уже поредила осень. — Этот иероглиф используют для описания осенней поры, — подтвердила его догадку Цю Хайтан. Шэнь Цзю боялся даже дышать — разделить воздух со склонившейся над ним Цю Хайтан. Однако, дав подсказку, та устремила взор перед собой — задумчиво подперев щеку ладонью. Шэнь Цзю набрался смелости. Движения его рук словно и не принадлежали ему вовсе: были плавны и выверенны — точно заняты привычным мытьем посуды. Черная тушь сочилась из-под его пальцев, будто горячая кровь переполнявшая его сердце. Шэнь Цзю… рисовал. Именно что срисовывал иероглиф, впоследствии навсегда врезавшийся в его память. И только закончив, он посмел наконец-то сделать вдох и осмотреть свою работу. — Он может использоваться в значении «осень», а может выражать чувство, разносимое промозглыми дождями: «хмурый», «печальный»… — Цю Хайтан не поворачивала головы, кажется, погруженная в собственные размышления. — Оно завораживает стремительностью времени: «годы», «лета», — но, проскочив стремнину, ты испытаешь на себе тяжесть каждой песчинки, просочившейся сквозь горлышко часов: «жатва», «сбор урожая». А еще это то, что составляет меня, связывает кровью с давно ушедшим прошлым… Это моя фамилия — Цю. Шэнь Цзю съежился. Словно эти незримые тени обступили их стол, и Шэнь Цзю затаил дыхание, чтобы они не могли его услышать. Цю Хайтан же была спокойна — будто бы всегда ощущала их присутствие. — Даже если я подшучиваю над тобой, то это не оттого, что ты мой слуга, — произнесла она с нажимом, как разглаживают страницы книги. А затем повернула голову. И в первое мгновение ее взгляд был бесцветен: она точно ничего не ожидала. — Как ты… Шэнь Цзю вскинул голову, потому что Цю Хайтан встала на колени, потянувшись к нему через стол. Часто моргая (точно отгоняя морок), она взяла лист в руки и даже повернула оборотной стороной — но там тушь не оставила даже блеклого отпечатка. Тогда, оставив лист, она обхватила запястья Шэнь Цзю. — Это фокус?.. — забравшись пальцами под ткань, Цю Хайтан попыталась вытряхнуть его рукава, но, конечно, под ними ничего не было. Еще пару мяо Цю Хайтан все еще удерживала руки Шэнь Цзю, сбитая с толку, пока не перехватила их крепче, прижимая ладонь к ладони. Ее губы запальчиво зашептали, восхищенные открывшейся истиной: — Ты сам научился этому? Они одновременно вскинули головы, когда со второго этажа донесся скрип перил: так оборачиваются лани, вспугнутые шорохом песчаной тропы. Дверь в кабинет была открыта, и сверху на них взирал Цю Цзяньло. Неизвестно, как долго он там стоял. — А-Ло! — первой из оцепенения вышла Цю Хайтан. Ее голос лился столь же звонко — только в прыгающем уголке рта сохранился ужас, сковавший поначалу ее тело. — Ты должен это увидеть! Наш Шэнь Цзю умеет писать так, как не во всякой грамоте напишут! Под пристальным взглядом Цю Цзяньло лучи полуденного солнца Цю Хайтан сменились затмением. Но спустя пропущенный удар сердца Шэнь Цзю оказался даже рад тому: в отличие от юной госпожи, он прекрасно понимал свои границы дозволенного. В его жизни не могло случиться чуда, потому выплеснутая на голову студеная вода чужого неодобрения пойдет лишь на пользу. Кожей чувствуя хмурое настроение господина Цю, он незамедлительно поднялся с подушки, покидая Цю Хайтан, все еще державшую в руках плод его самонадеянности. Склонив голову и сдвинув брови, Шэнь Цзю ожидал, когда ему позволят уйти. Спустившись по лестнице, Цю Цзяньло заступил место, где прежде сидел слуга, и, столкнув подушку под стол, принял протянутый Цю Хайтан лист бумаги. Он разглядывал написанное не более пары мяо, после чего пренебрежительно разжал пальцы, позволив листу плавно опуститься на столешницу. Цю Хайтан спросила, заглядывая в его лицо: — Разве недурственно? — Цю Цзяньло наклонился, чтобы поднять тушечницу — послужившую причиной этого нелепого совместного занятия. — Кому ни показать — всякий скажет, что это плод трудов прилежного ученика, посвящающего каллиграфии хотя бы три дня в неделю… — И ни разу не державшего тушечницу в руках, — оборвал ее Цю Цзяньло. Цю Хайтан притихла. Цю Цзяньло прокрутил запястьем, следя, как чернильный блик гуляет вдоль каймы тушечницы. — Таким количеством воды… можно мыть полы. Воздух разорвал треск: так тушечница, отброшенная косым ударом, расплескалась брызгами на листах и, сорвавшись с угла стола, слетела на пол. Она прокатилась по ковру и затормозила, лишь врезавшись в мыски туфель Шэнь Цзю. Залу объяло удушливое безмолвие. Серые пятна схватились пленкой на гладкой столешнице и рассыпались мелкой крапинкой по щеке Цю Хайтан — точно ее обдало брызгами из-под колеса проехавшей по грязи телеги. Пригнув голову, Цю Хайтан вся дрожала, устремив перед собой блестящий слезами взгляд, но ни до грохота, раздавшегося у самого ее уха, ни после — она не издала ни звука. Значит, для нее произошедшее не было чем-то из ряда вон выходящим. — Эти линии — тупое подражание действительности, — вытащив из рукава платок, Цю Цзяньло принялся обтирать запачканные пальцы. — Лишенное понимания законов и причин, составляющих каждую графему. Для ребенка подобное усердие в копировании может быть мило, но сотворенное руками мужающего юноши… это жалкое зрелище. — Ты говоришь об основах, которые осваивает каждый, кому дозволяется обучаться каллиграфии, — запальчиво возразила Цю Хайтан. — Если, лишь повторяя за другими, Шэнь Цзю овладел таким искусством подобия, это значит, что у него есть талант! Углы губ Цю Цзяньло тронула усмешка. Если Шэнь Цзю когда-либо и удавалось увидеть на лице хозяина улыбку, то она всегда была обращена к Цю Хайтан. Мрачный и хлесткий, Цю Цзяньло в самом деле смягчился — развеселенный гневным румянцем Цю Хайтан. — Искусство подобия? — хмыкнул Цю Цзяньло, повернув к сестре лицо. — Рисование в самом деле развратило тебя, Хайтан. Ты никогда не поймешь замысла много превосходящего тебя разума, а значит, ты лишь беспутно волнуешь душу, посвящая все свое время ремеслу подражания божественной длани. Другое дело — изучение каллиграфии. Письмо придумано людьми для восприятия людьми же. Если в письме ты не соблюдаешь канонов… начертанные тобою знаки останутся лишь бесформенными кляксами на бумаге. Он мотнул головой в сторону Шэнь Цзю, не обращая на него взгляда. — Одного таланта редко бывает достаточно. В отличие от человеческих детей, жеребята с рождения могут стоять на ногах. Но даже цирковая лошадь сумеет простоять на задних ногах не долее фэня. Этот раб в самом деле имеет способности к подражанию, однако, уже научившись ложному, он едва ли преуспеет в обучении каллиграфии. Особенно под покровительством наставницы-недоучки. Перевернув платок чистой стороной, Цю Цзяньло наклонился, оттирая щеку Цю Хайтан от застывших брызг. — От дурного настроения у тебя точно испортится аппетит. Пойдем в конюшню: развеемся, пока Чжанлу не позвала к обеду. Шэнь Цзю, — тот вздрогнул, как если бы шеи коснулся холод, — приберись здесь. Задержавшись на десять ударов сердца, невесомая фигура Цю Хайтан все же исчезла за плечами Цю Цзяньло. Шэнь Цзю склонил голову к земле, и в память врезался очередной образ — уродливой черной кляксы на тонком ворсе ковра. Не пройдя и пары шагов, девушка вновь обернулась к нему. Но, уронив голову на грудь, Шэнь Цзю увернулся от ее взгляда.