Висельники

«…Дурман славится тягучим запахом, кружащим голову, и способностью уменьшать боль. Некоторые аптекари готовят из него обезболивающие снадобья, забывая, что дурман еще и очень ядовит. Я иногда намеренно «забывал» этот пустяк, просто рекомендовал выпивать весь пузырек настоя из листьев и семян. Да, боли уходили. А после на рассудок наплывал густой туман, кто-то даже начинал видеть призрачные образы и общался с ними. За годы работы я точно выяснил, сколько нужно настоя, чтобы человек в накатившей лихорадке потерял сознание: в этом случае он либо задыхался, либо отказывало сердце. Но все было легко списать на неправильное использование обезболивающего…» Инграм не вспомнил бы, кто из них с Мираком это начал, когда и как они оказались в постели, но в какой-то миг этот вопрос умер в мозгу сам собой. От того, как им было вместе. От того, как пространство за пределами комнаты перестало иметь значение, оставив их наедине друг с другом. Инграм знал — чуял, — что завтра Мирак не переменит решения. Завтра их пути разойдутся. И до тех пор хотелось получить все, что возможно, отдать, что хотелось, ощутить его так ярко, чтобы воспоминание никогда не поблекло. Ругать себя за такие малодушно-сентиментальные мысли не нашлось ни желания, ни сил. В эту ночь что-то было иначе. Ставшая обычной для них неторопливость, позволяющая смаковать каждую минуту, возвращалась только иногда. Лихорадочные поцелуи перемежались с покусываниями, руки дрожали, в мышцах словно звенели металлические струны. Мирак будто бы стал жестче, но ровно настолько, чтобы возбуждать каждым касанием и движением. Он куда чаще сам склонялся к Инграму, не всегда целуя, но позволяя чувствовать, пить свое дыхание с губ. Каждый раз, когда они пересекались взглядами, отвести глаза становилось невозможно. Рвущиеся стоны Инграм из последних сил глушил — слишком неравнодушно они зазвучали бы, чтобы принять их за мимолетную страсть. От долгого поцелуя, который Мирак оставил на запястье его правой руки, Инграм ощутил легкую боль в груди. Они долго не могли оторваться друг от друга: ценна была каждая секунда, проведенная так близко. После Инграм лежал у бока любовника, не убирая ладонь с твердой груди, едва заметно поднимающейся иногда. Мирак придерживал его за пояс в подобии объятия, но само касание… Уверенный, хозяйский жест без доли сомнения. Инграм молча вдыхал терпкий мускусный запах Мирака и слабый аромат мази с цветками вереска, за прожитые дни словно застывший на их коже. Ради того, чтобы хоть ненадолго продлить это время, Инграм готов был умолять богов. До Алдуина, конца времен и прочего ему лично не было никакого дела. Утром он долго не хотел выбираться из постели, хотя раньше поднимался до Мирака и уходил вниз. Вместо этого они лежали рядом, почти как ночью, с той лишь разницей, что находились лицом к лицу, могли бы легко поймать взгляды друг друга, но этого не делали. Инграм все мысли направил на отсчет вдохов и выдохов, ощущая под ладонью не только теплую кожу Мирака, но и глухой, смутный стук под ней. Ритм сердца был идеально ровным. — Сколько тебе было… когда ты попал к даэдра? — тихо спросил Инграм, не зная толком, зачем. Слова «Апокриф» и «Хермеус Мора» просто не шли на язык. На лице Мирака мелькнуло какое-то неопределимое выражение, тут же убранное за маску спокойствия. Помедлив, он ответил без явных эмоций: — Тридцать лет, четыре месяца, тринадцать дней. Такая поразительная точность глубоко задела Инграма — он раньше не предполагал, как Мирак воспринял свое заключение… Он убрал руку от встрепенувшегося чужого сердца и, не встречая возражения, коснулся щеки Мирака. Тот прикрыл глаза и ничего не сказал, хотя наверняка понял, что это прикосновение означало. Как бы там ни было, время шло, покинуть постель пришлось все равно. Инграм даже шнуровку на вороте не завязал, задумавшись вместо этого на пару секунд, после резко велел себе собраться и прекратить дурость. За спиной, чуть сбоку, слышался шорох ткани, краткий металлический лязг пряжки, которые и хотелось слышать, и нет. — Инграм. Грудь словно сдавило на секунду тисками: Мирак раньше ни разу не называл его по имени. Медленно обернувшись, Инграм ждал продолжения слов. Мирак подошел с той самой уверенной ленцой, которая въелась в его повадки. Через плечо он перекинул рубаху, и Инграм невольно задержался взглядом на открытых руках, белой коже, крепком торсе… Он прекрасно знал, что так Мирак поступал, когда собирался бриться, но ведь только вчера… Мысль оборвалась, когда непривычно плавным движением Мирак привлек его ближе, прижимая к груди. Держал крепко, уложив ладонь на поясе, не позволяя даже отодвинуться. Инграм, ощутив его дыхание на губах, поддался без единой мысли. Жаркий поцелуй длился и длился. Каждый раз, когда Инграм коротко вдыхал, Мирак сам снова целовал его приоткрытые губы. С такой страстью, от которой слабели ноги и саднило сердце, а пальцы крепче сжимались в его жестких волосах. В секунды, полные тишины, едва поцелуй окончился, они стояли так же близко, соприкасаясь лбами. Инграм несколько раз моргнул и отступил первым: там, где теплела раньше тяжелая чужая рука, даже через одежду он почувствовал прохладу. — Я… Спускайся, как соберешься, — кое-как договорил он и спешно покинул спальню. Миновав последнюю ступеньку, Инграм с силой прикусил губу. Неровное сердцебиение отдавалось в горле. Преодолеть странную неуклюжесть, постоянно мелькающую в движениях, никак не удавалось. Чуть не расколов кружку, Инграм решительно все отставил и сел дожидаться Мирака. Все это время, пока не услышал звук шагов уже около своего рабочего стола, он вдыхал запах приготовленного горячего напитка — чая с ягодами морошки и листьями малины. Привкус нескольких ягод, которые Инграм походя закинул в рот, не исчезал с языка, сладковато-терпкий. Завтрак прошел в молчании. Обмены взглядами все не заканчивались. Несмотря на горячий чай, Инграм изредка осознавал, что ему далеко не жарко. Посуду он небрежно обмывал, прислушиваясь к трескотне древесины в огне и легкому скрипу досок сверху: Мирак впервые на его памяти собирал вещи не сразу, а вот так, после трапезы. А еще он едва не забыл взять у Инграма зелья, приготовленные накануне… Любую другую помощь он снова твердо отверг, не объяснив причин, и настаивать Инграм не стал, хотя и почувствовал от этого что-то неприятно-смутное. Это все равно не его дело… но совесть, казалось, так не считала, как и легонько ноющее сердце. — Задумался? Мирак стоял, прислонившись к дверному косяку, словно давно наблюдал. Не дав ответить, он подошел ближе и подал Инграму цветок горноцвета. — Попался с зельями. Твой. Лепестки выглядели почти живыми, хотя сорван цветок явно был далеко не вчера. К тому же, такого красного горноцвета Инграм никогда не видел: цветом он напоминал хорошо выдержанное, темное красное вино. И уже после очередного ухода Мирака, приметив что-то под краем сползшего рукава, Инграм разглядел при свете багровый с синевой кровоподтек. Ровно на том месте, где ночью на запястье отпечатался долгий поцелуй. Минуло не больше получаса, а Мирак уже собирался уходить, прихватив с собой Древний Свиток. У входной двери мужчины остановились, не сговариваясь. Несколько мгновений молчания не показались неуютными, но в груди как будто объявилась пустота. — Ты ведь не вернешься? — спросил Инграм негромко, стараясь, чтобы голос звучал спокойнее и проще. Мирак глянул в сторону, словно задумавшись, потом лишь неопределенно качнул головой. — Посмотрим. А ты не будь идиотом и не делай глупостей. Инграм задержал рвавшийся вздох, ведь намного отчетливее в этих словах он услышал: «Не ищи меня и не додумайся идти следом». — Если что-то случится, эти двери для тебя всегда открыты. Сам знаешь, я не любитель шляться по провинции… — Знаю. Помедлив, Мирак переступил порог. Оглянулся, набрасывая на голову капюшон. — Будь осторожен… — само собой сорвалось с губ Инграма. Мирак лишь кивнул в ответ. Посмотрел прямо в глаза, развернулся и твердым шагом пошел по сугробам. С мягко-серого неба падали крупные хлопья снега, густо заполонявшие все вокруг, и в белых вихрях удаляющийся силуэт исчез быстрее, чем Инграм успел это понять. Первые минуты вновь обретенного, но уже не настолько привычного одиночества он провел, закрыв лицо ладонями, просто прислушиваясь к себе и опустевшему дому. Тихо выдохнув, Инграм сосредоточил внимание на рабочем столе, с вечера заваленном листками и книгами, и решил заняться заказами, чтобы не думать о пустом. Тем более, ему снова предстояло готовить для себя снотворное. …Дни в Виндхельме опять потянулись слегка ленивой чередой. При свете солнца Инграм чаще всего склонялся над отварами, зельями и ядами, нагружая себя так, что к вечеру голова гудела. Тогда он принимал снотворное, ложился в постель и с трудом заваливался в сон. Простыни он так и не поменял: все откладывал, не находя то времени, то сил, и не особо об этом жалел. С людьми видеться не хотелось еще сильнее, чем всегда. Хотя заходивший несколько раз Вермунд помогал развеяться в разговорах и подкидывал еще работенку от стражи. Ему Инграм был благодарен, хотя старался не замечать, насколько более явным и стойким стало тепло в глазах Вермунда. Прошла всего неделя, но постоянные мытарства от рассвета до полуночи вместе с мучительными волнами бессонницы изморили так, будто Инграм пахал без передышки не меньше месяца. Раньше, до Солстхейма, понял он с досадой, такого не было. Точнее, было, но не так остро. Последняя капля ударила в затылок неожиданно, когда вечером Инграм понял, что у него не осталось никаких трав для снотворного: он глупо забыл докупить нужные. Сначала он попытался подобрать хотя бы какую-то замену, но по опыту знал, что обычные успокоительные травы не помогли бы, действие их просто недостаточно. Утешительные мысли о том, чтобы как-то продержаться до утра, тоже пришлось выкинуть, глаза уже несколько часов горели от усталости, болела голова. А лежать, нервно пялясь в полумрак дома, ожидая услышать чьи-то шаги или тихие разговоры у входной двери, как в Сиродиле, вздрагивать от каждого шороха… лишь идиотская пытка. Оставался только один вариант. Наверное, последний из всех, которые рассмотрел бы Инграм, хотя вламываться ночью в «Белый флакон» тоже было идеей не из лучших. Да и какой толк от парализующих зелий и чужих слабых ядов? Инграм вышел из дома и огляделся: на улицах уже давно сгустилась темнота, в которой ярко выделялись фонари у домов и блуждающие факелы стражников. После, решив, что выбора все равно не было, Инграм запер дверь и целенаправленно пошел к Королевскому дворцу. На улицах он улавливал взглядом фигуры неторопливо шагавших солдат и балагуривших у «Очага и свечи» любителей вечерних кутежей. По пути Инграм пытался вспомнить, не собирался ли Вермунд в патруль по Истмарку… Конечно, другие стражники все равно не отказали бы в помощи, но никто из них не сделал бы столько, сколько готов сделать Вермунд. Часовые у дверей Королевского дворца закономерно удивились, когда Инграм спросил, не могли ли они привести сюда Вермунда. Тот, что постарше, с хрипом прикрикнул на более молодого соратника, и тот скрылся за дверями. Взгляд оставшегося Брата Бури Инграм проигнорировал: он знал, что некоторые старшие стражники к нему относятся не слишком благодушно. Во многом из-за того, что он хотел сделать сейчас… Минуты не прошло, а Вермунд ожидаемо явился — со светлой улыбкой и жизнью в каждом движении. Но, только увидев Инграма, изменился в лице. — Что случилось? — тут же спросил он. — Я могу переночевать в казармах? Вермунд чуть нахмурился в непонимании. — В казармах? — Или хотя бы побыть там до утра. Я знаю, тебе нельзя отлучаться со службы, поэтому пришел сам. Объяснения получались все такими же путаными, но назвать настоящую причину своих просьб Инграм не мог. Не мог себя заставить высказать достаточно постыдную правду. — Я могу провести тебя в гостевую комнату во дворце. Останусь с тобой, если хочешь. — Конечно, так даже лучше. Большой зал дворца они миновали очень быстро, хотя такая спешка и не требовалась, ни души там все равно этим вечером не было, прошло уже время пиров в этих стенах. После путь их пролег на второй этаж по узким каменным лестницам. Обменявшись приветствиями со стражником у самого входа, Вермунд прошел дальше, толкнул одну из окованных металлом дверей и пропустил Инграма в комнату. Она оказалась натопленной: возможно, здесь кто-то жил или собирался… — Тут можно находиться до рассвета, никто слова не скажет. — Хорошо. Скупая обстановка состояла лишь из мебели, личных вещей вовсе не было, только свечи да редкая посуда. Вряд ли в Королевском дворце следили за всеми нежилыми комнатами, но Инграм об этом не думал. Он сел за стол и выдохнул одновременно со стуком закрывшейся двери. — Ты точно в порядке? — Да, да… Мне просто нужно переночевать. Не спрашивай, прошу. — После того случая на рынке ты сам не свой… — Вермунд сел рядом, подвинув стул ближе, взгляд его превратился в озабоченный. — Может, я могу как-то помочь? — Ты уже помог. Я благодарен тебе от всей души, правда. Вермунд аккуратно, на грани с робостью положил на ладонь Инграма свою, будто пытаясь согреть… Слишком непривычно. Инграм без спешки освободил руку, убрав со стола и обхватив локоть, чтобы не позволить подобному повториться. — Расскажи мне. Полегчает. Впервые речь Вермунда стала тверже, увереннее. Он говорил просто, от души, желая поддержать, как и всегда, лишь чуть больше настаивая. И в эти минуты добросердечно спасал Инграма от сна и одиночества, причем вполне успешно. Нет, до полного умиротворения было очень далеко, но того содрогания, что беспокоило дома, в темноте, не осталось, пускай до сих пор раскалывалась голова. — Мне… доводилось столкнуться с убийцами. Не раз. Хороших ремесленников вообще многие не любят. Как-то меня едва не убили в собственном доме. Инграм замолк. Даже этот короткий рассказ стоило воспринимать как роскошь, о таких вещах он старался никому не говорить. Тем более, это была крайне удобная полуправда, звучавшая очень честно и позволявшая не раскрывать главного. — Надо было сказать мне, можно ведь… — Нет, — твердости, с которой отказался, Инграм и сам удивился. — В это втягивать лишних людей я не хочу. К тебе я пришел, потому что верю, но больше никому это знать не надо. Сразу со словами Вермунд не нашелся, но мотнул головой с явным неодобрением. Он выдохнул с шумом, потом, очевидно, собрался возразить, остановившись в последнюю секунду. — Не надо усложнять… — Инграм. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. И не хочу, чтобы ты думал, что защиты у тебя нет. — Я не беспомощен! — тихо, но хлестко возразил Инграм, откинувшись на резную спинку стула. — Да, некоторые проблемы тяжело решить одному, но я не дитя. Вермунд с досадливым вздохом пропустил пятерню сквозь волосы. В комнате с камином, полным трещавших дров, было почти душно. Поднявшись на ноги, Инграм прошелся к окну: за мутными стеклами меж железных перегородок с той стороны как будто стояла чистая чернота, ни единого городского огня. В голове, не переставшей болеть, дребезжало раздражение. Может, если бы не усталость, настроение было бы получше… Хотя, нет, слишком много противоречий возникало между словами и действиями, а объяснять их Инграм не собирался, как и оправдываться, и отвечать на лишние вопросы. Знал, что это кажется странным, но на чужое мнение плевал. Если ему не могли помочь качественно и молча, он просто не просил. Проскрежетали по полу ножки стула, шаги вместе с бряцанием кольчуги раздались всего на мгновение и затихли. Инграм нарочно не повернулся. — Извини. Не стоило, наверное, так настаивать, но… Мне ведь не все равно. На чутье Инграм никогда не жаловался, потому после этих слов застыл. Нет. Именно сейчас к этому он не был готов. Вермунд обошел его по дуге, остановившись в полушаге. Ладонь на плече, как и в прошлый раз, вызвала слабую дрожь, разве что отскочить не хотелось. Вскинув взгляд, Инграм безошибочно прочел на чужом лице нежеланный вопрос и еще более нежеланную надежду. Не пошевелился, когда Вермунд отвел ткань капюшона и почти нежно погладил по щеке. Поддаться? Противиться?.. Инграм уже упустил один шанс, на его месте многие просто ухватились бы за другой. Но… пальцы, оказавшиеся на коже — не те, слишком горячие. Запах кожи абсолютно иной. Глаза напротив ласковые, обещавшие заботу. Манера дотрагиваться совершенно другая, мягкая и осторожная… — Нет, — Инграм отвернул лицо, прервав чужое прикосновение. — Я не могу. Тихий голос почти незаметно подрагивал. — Прости… я думал… — У меня есть другой. Вермунд иногда бывал простодушен, но дураком точно не был. Наблюдая за ним из-под капюшона, Инграм ясно понял, что тот обо всем догадался, просто сопоставив хотя бы то, что видел сам. «Есть другой…» Есть ли? Был, пока не исчез с молочно-белым рассветом, укрытый от всех плащом метели. — Тогда почему он ушел? В вопросе не звучало ни следа вызова, никакого возмущения, ни намека на провокацию или ревность. Только слова эти Вермунд произнес глухо, прося одновременно ответа и голосом, и потемневшими глазами. Инграм нашел в себе силы невесело усмехнуться: — Его ждет Алдуин, дело поважнее меня. И у каждого из нас есть более важные дела. От того, как поник головой и плечами Железный Орел, на душе стало тяжело. С горечью Инграм признал, что ему тоже не все равно, Вермунд стал одним из немногих в жизни, на кого уже невозможно было наплевать. — Я тебе верю. Я ценю все, что ты для меня делаешь. Но ответить тебе я не могу. О том, что эти слова почти наполовину были ложью, безумно хотелось забыть. — Понимаю. Больше ничего не скажу, обещаю, — Вермунд тяжело вздохнул. — Но мои чувства от этого не изменятся. Просто… помни, ладно? Кивок дался так тяжко, будто Инграм на загривке тащил громадный камень. Над лицом он тоже утратил контроль, даже разговаривать не желая, к тому же, у него сильно заныли виски. А вот Вермунд постарался хотя бы сделать вид, что овладел собой, чуть расправил плечи, зачем-то быстро оглядел комнату. — Тебе нужен отдых, — добавил он почти бодро. — У тебя вид очень усталый. Я буду за дверью до смены караула, если что понадобится… — Спасибо. Правда. — Доброй ночи тебе. Намеренная торопливость речи и жестов не скрыла ничего. Да и Инграм слишком хорошо знал Вермунда, чтобы не заметить все то же тепло в глазах, даже намеренно гасимое. Проклятые чувства… наставник называл их когда-то худшим ядом. Мысль о том, что в ближайшем коридоре есть человек, способный защитить, и даже не один, помогла уснуть вопреки головной боли. Ночь показалась одним мгновением, как краткая темнота, мелькающая, когда моргаешь, и так же неожиданно оборвалась. Инграм проснулся рывком, сам не зная, почему. Несколько секунд слушал только утихающий гул в ушах, а потом ощутил содрогание, бросившее его в воспоминание о призыве с Глотки Мира. Тогда сам Скайрим откликнулся на зов, а теперь мир словно замер в страхе. Это были уже не Голоса Седобородых — это гремели где-то далеко слишком знакомые Инграму Ту’умы. Один из них случайно спас его от плахи, а второй продолжал намеренно спасать дни напролет после. Мольбы Акатошу Инграм не прекратил даже после того, как Голоса замолкли. В тишине он еще долго сидел, уставившись за окно, на темное небо зимнего утра. Невольно коснувшись правого запястья, с которого уже почти сошла его метка, Инграм бессильно выругался сквозь зубы. Наедине с собой он с ясностью понял, что больше разыгрывать равнодушие не хотел.