Висельники

«…Одно из самых сложных в работе растений — щербач, но он того стоит. Приходится собирать его ночью, обрабатывать так, чтобы ни капли сока не попало на кожу. Чаще всего щербач покупали для пыток, а один раз с его помощью казнили человека. Лицо, грудь и спину приговоренного облили соком щербача, после привязали на улице, под лучами солнца — как раз выдалось жаркое лето. Сок уже чуть подсох, но кожа все равно начала быстро краснеть, потом от красноты перешла к чернеющим пятнам. Ожоги пошли волдырями, и преступник от жары и зуда стал метаться: растревоженные волдыри превратились в открытые раны. Умирал он долго, надрывая глотку, и в лицо трупу старались не смотреть даже самые прожженные солдаты… Неудивительно, что за работу с щербачом я назначаю высокую цену…» В порту Виндхельма в этот раз было почти пустынно: все корабли разошлись, а работающие в доках аргониане скрылись под навесами и хозяйничали там. Светло-голубое небо на одном боку слегка порозовело, окружая идущее к закату солнце, когда «Северная дева», как верная псина, ткнулась носом в родной причал. Инграм первым сошел с судна, за плечом ощущая присутствие Мирака: тот осматривался и пока что молчал. А вот самому Инграму как раз предстояло поговорить. — Что-то не так? — дежурно спросил стражник еще за пару шагов. — Когда этот корабль приходил в прошлый раз, — Инграм движением головы указал за спину, — на нем приплыл сюда мой знакомый, альтмер. Он серьезно хворал. — Хм… А, точно, наши говорили, что какой-то желторожий шатался по причалу, как не в себе. Он окочурился где-то в подворотнях. Думали, талморец, но не дознались… — Жаль. Но спасибо за весть. В голосе почти удалось пробудить сожаление, но стражник об этом вообще не особо заботился и тут же отвернулся: прибывшие данмеры его интересовали больше и явно не в лучшем смысле. Виндхельм встречал привычным чувством тяжелой выжидательности и древнейшего спокойствия, которое не может поколебать ни одна буря. Темные камни и желтые оконца, узкие улицы и высокие стены пленили Инграма, когда он впервые попал в город, и после жить нигде, кроме этого места, не хотелось. Повезло, что за помощь с поимкой сумасшедшего убийцы, коллекционера из числа горожан, позволили купить его опустевший дом по дешевке… Когда мужчины миновали ворота доков, в переулке неподалеку послышался голос девчонки-сиротки, которая сновала по улицам. От этого Инграм вздрогнул и слегка ускорил шаг, чтобы быстрее миновать открытую площадку: детей он не переносил уже с бытности подростком. После восхождения по узкой лестнице Инграм остановился у дверей своего жилища и обернулся к спутнику. — Я живу здесь. Если нет охоты тратить деньги на таверну, можешь остановиться у меня. Мирак несколько секунд не отвечал, хотя смотрел прямо в глаза. Торопить Инграм не стал: он часто замечал, что окружающие пытаются заглянуть ему в лицо, прежде всего именно в глаза, ведь радужки, особенно на свету, имели довольно редкий желтый оттенок. Только сейчас, в отличие от других случаев, не хотелось надвинуть капюшон сильнее, как он делал всегда. Вместо этого Инграм неосознанно повторил действие, различив, что глаза у Мирака сине-серые, как темная морская вода. — Дракон! — вдруг раздался женский вопль со стороны главной площади, лежавшей буквально в десятке широких шагов. — Все в укрытие!.. По коже прошла дрожь, когда Инграм понял, что это уже не его война. А вот на губах жреца мелькнула усмешка. Он небрежно скинул сумку со своими пожитками под ноги и обратил взгляд в небо: лазурное с красноватыми потеками полотно рассек бронзовый силуэт дракона, окрики стражников перебил раскатистый рев. — Не суйся, — кратко приказал Мирак, уже сделав шаг в сторону. — Подожди, возьми… Инграм торопливо вложил в чужую руку свой кинжал. Узкое ромбовидное лезвие, похожее на стальной клин, переходило в полую рукоять из горного хрусталя, внутри которой плескалась жидкость. — Если удастся, загони в сочленение чешуек или под подбородок: по клинку пройдет яд. Дракон замечется и очень скоро перестанет нормально видеть, я проверял раньше… Жрец ответил коротким кивком и быстро скрылся за углом ближайшего дома: дракон, судя по летевшим стрелам, выбрал в качестве убежища крышу «Очага и свечи», уже начав охоту за стражей. От Голоса ящера явно стало холоднее, как на солстхеймских вершинах, поэтому поднявшийся ветер из-за городской стены на контрасте скорее согревал. Только озноб на коже не исчезал: хоть Инграм и не мог больше убивать драконов, чтобы не нарушить данную божеству клятву, свое оружие он отдал Мираку, ни на секунду не задумавшись. В какой-то миг снова зазвучал Голос, но другой, и от огненного Ту’ума задрожал сам воздух даже там, где стоял Инграм. Дракон тем временем с ревом завалился набок, взмахнув неловко расправленным крылом, мелькнувшим над крышами. Нельзя было не признать, что в возрожденном во плоти Мираке драконы обрели соперника, с которым им предстояло тягаться изо всех сил… Оглушительный вой, резанувший по ушам, Инграм слышал впервые. Звук напомнил визг раненого волка, если бы этот волк был размером с дом. Так же хлестко звук оборвался хриплым, захлебнувшимся рычанием, и ему вторили ликующие людские голоса. Издав долгий выдох, Инграм понял, что эти минуты почти целиком провел, не дыша. …После боя Мирак вернулся, не без труда отделавшись от зевак. Не побрезговал войти в дом, вполне охотно устроился за столом. Кинжал он вернул почти сразу, сопроводив многозначительным взглядом: полупрозрачная рукоять оказалась пустой, а клинок целиком, до гарды, был испачкан кровью. Белое лицо Мирака как будто посвежело после поглощения драконьей души, но особой радости он, судя по всему, не испытывал. Хотя снова вышел из схватки невредимым, лишь носки сапог слегка заиндевели. — Ты не слишком-то рад возвращению к своим бывшим занятиям, — негромко заметил Инграм, поджигая дерево в очаге. Чуть подсырело, но все-таки разгорелось. Откинувшись на высокую спинку кресла, Мирак молчал. Взгляд его остановился на мутном стекле окна, хотя на деле явно блуждал далеко не здесь. Плеск воды, налитой Инграмом в небольшой котелок, тоже не помог пробуждению, молчание в целом показалось неприятно напряженным. — Драконы ослабели, — произнес наконец Мирак. — А пока его душа переходила ко мне, я не ощутил тебя, как впервые в Апокрифе. Ты еще сохранил способность кричать? С последним звуком вопроса Инграм замер: ему пока в голову не приходило об этом думать, он вообще редко пользовался преимуществами драконорожденности и не жаловал Крики, кроме пары полезных лично ему. Невольно коснувшись груди, Инграм закрыл глаза и выдохнул: «Лаас». Когда он снова взглянул на мир, опасения развеялись, ведь и силуэт Мирака, и многочисленные фигуры горожан вне дома очертились живым алым контуром, мерно пульсирующим в такт биению сердец. Одними губами Инграм сказал, что видит, как и положено — на лбу Мирака слегка разгладилась вертикальная черта между бровей. — Да, все боги одинаковы, — произнес он с усмешкой. — Тебе оставлен Голос, ты сможешь узнавать новые Слова, но перенять знания через души драконов… Инграм махнул рукой: невелика потеря. — Не обманывайся, тебе почти нечем себя защищать. А против драконов ты теперь из-за клятвы бессилен. — Зато ты примерил на себя роль Довакина, которого ждет весь Скайрим… — тихо ответил Инграм, осторожно разминая горло. — Они ждут тебя. — Нет… Довакина в последний раз видели в Вайтране, целую осень назад, и то в лицо не запомнили — я об этом заботился. А ты полчаса назад на глазах у целого города убил дракона. Для людей, которые думают, что возвратился всего один Довакин, все очевидно… Едва отзвучали последние слова, Инграм мысленно за них зацепился. До него в полной мере дошло, что больше он зваться тем самым Довакином, героем бодро складываемых песен и баллад, не мог. Мирак, с которым они безотрывно смотрели друг другу в глаза, как будто пришел к похожему выводу и задумчиво отвел взгляд. Затем, снова нахмурившись, произнес жестко: — Я уничтожу Алдуина. Слегка растерявшись, Инграм приоткрыл рот, но сначала даже не смог ответить. — Завидую твоей уверенности, — наконец заговорил он. — От драконьего жреца к даэдрапоклоннику, а оттуда — к планам убийства Пожирателя Мира… — Я давно не жрец. И никому больше не позволю собой помыкать. «А кто тогда?» — хотелось спросить Инграму, но язык не повернулся. Тем более, этот вопрос вызвал бы слишком много ненужного внимания или растравил бы Мирака. А ведь он только с полным исчезновением Солстхейма с горизонта по-настоящему успокоился, это стало заметно в каждом движении… Вместе с тем Инграм теперь зарекся даже в мыслях называть Мирака жрецом. — Имя победителя Алдуина будут славить до скончания веков. — Будут. Больше Мирак не сказал ни слова. Кивком ответил на второе предложение остаться, таким же кивком разрешил перенести свои вещи на второй этаж, в единственную спальню. С каждым часом, проведенным рядом с ним, Инграм все яснее понимал, что они страдают одним недугом: не умеют прекращать думать. Только Мирак еще и выглядел так, словно в любую секунду ждал начала грандиозной войны и готовился защищаться до последней капли крови. В полумраке дома это впечатление усиливалось даже больше: огоньки свеч плавали на его радужках, потемневших почти до черноты, добавляли взгляду суровой тяжести. Зато в движениях и жестах, даже кратких, Инграм различал въевшуюся под кожу властность своего спутника, ту мощь, что видишь в каждом шаге крупного дикого зверя, вроде саблезуба, уверенного в себе по праву сильнейшего. А вот откровенной гордыни, с которой Мирак неизменно держал себя на людях, в натопленной обеденной комнате он выказывал все меньше. …К вечеру в доме установился полный покой. Инграм кратко рассказал, после заданного вопроса, как получил жилье, объяснил, что приспособил его под свою лабораторию. Старый хозяин, Консельмо, держал в главной комнате подобие музея для дураков, теперь там Инграм занимался работой с травами и книгами. Боковая комната, где устроились мужчины, осталась кухней и столовой, а на втором этаже, раньше запущенном, после ремонта была устроена спальня. На комментарий о монашеской скупости обстановки — лишь камень, дерево и однотонное стекло — Инграм со смешком ответил, что любые предметы роскоши рядом с ним ржавеют, плесневеют, истлевают и просто разваливаются, не выдерживая ядовитых экспериментов. Мирак только усмехнулся. Рассказывать пришлось и о кинжале, когда Инграм сел после ужина его очищать и промывать. Еще в Сиродиле это оружие ему подарил Фиделис, талантливый кузнец, с которым они дружили с самого детства. Узкий колющий кинжал тот считал вершиной своего мастерства: в клинке и рукояти он заключил тайные механизмы, позволяющие при сильном ударе пропустить внутри клинка яд, заливающийся перед боем в рукоятку. Мастерство обращения с этим оружием и паралитическим ядом не раз спасало Инграму жизнь. Жаль, что Фиделис вскоре после вручения этого подарка сам стал жертвой чьего-то кинжала: его подстерегли и ограбили, смертельно ранив, друзья едва успели попрощаться перед тем, как он умер. Мирак задавал вопросы без явного интереса в голосе, но не отводил глаз от лица Инграма, когда тот отвечал. Разбираться в причинах такого любопытства Инграму не особо хотелось: его устраивало разлитое в воздухе умиротворение, достигшее полноты, достаточной, чтобы скинуть на плечи капюшон в чужом присутствии. Чуть разленившимся взглядом он время от времени отмечал, что Мирак касался подбородка или нижней губы, более полной, чем верхняя. …Когда за окнами сгустилась ночная чернота вперемешку с тишиной, усталость после долгого морского пути стала очень заметной. Инграм сходил наверх, зажечь несколько свеч, а по возвращении застал Мирака у своего стола, разглядывающим стопки книг и многочисленные банки и бутылочки, заложив руки за спину. — Трогать ничего не советую. А если тронешь, лучше запомни, что именно — буду знать, от чего спасать. — Не устает поражать твое радушие, — без усмешки проговорил Мирак, повернувшись. — За ним стало трудно разглядеть подвох. Для чего ты вытащил меня из Апокрифа? У тебя ведь была цель. Не помощь мне, не милосердие. Инграм молчал, чуть прикусив щеку изнутри, и пытался справиться с окутавшим смятением. Конечно, цель была. Скорее, даже не цель, а план, донельзя безумный и наивный, почти сумасшедший даже в сравнении с самим воскрешением Мирака. — Говори со мной, — густой голос понизился, и Мирак сделал несколько неторопливых шагов ближе — подступил так, чтобы более высокий рост играл ему на руку, а его дыхание почти ощущалось на лице. Слова, честные и абсолютно глупые, колючим комком жгли гортань, не вырываясь. Инграм мотнул головой: — Я не скажу. — Боишься? Или стыдишься?.. И то, и другое, но никогда — вслух. Зато сердце колотилось так, что отдавало в мозгу. — Не трогай, — отрезал Инграм, заметив попытку схватить свой локоть. — Не выношу чужих рук. По неизвестной причине Мирак послушал, но, боги, жарко становилось все равно, и сердце окунулось в омут беспомощности. — Я не стану говорить… Ты ведь тоже до сих пор оставляешь меня в живых. Тоже явно не из милосердия. На миг Мирак поджал губы, выдав этим, что слова Инграма пришлись в точку, хотя бы одну из них, и отстранился буквально на полшага. От прямого взгляда в глаза действительно горело горло, но лицо Мирака уже приняло почти равнодушное выражение. — Пусть так. Пока останемся при своем, — бросил он, обходя Инграма сбоку, почти вплотную, слегка коснувшись плечом. — Только будь готов завтра утром, ты мне понадобишься в городе. Властный тон переплелся с небрежностью, на секунду ушедшей в показную на середине фразы. Вслед Инграм не обернулся: ему пришлось постоять в темноте, справляясь с дыханием, а потом он просто наплевал и вернулся к очагу в кухне, где до сих пор было теплее всего. Буквально через несколько минут на втором этаже стих шорох шагов. Быть полезным инструментом Мирака — не лучшая роль, но Инграм был готов некоторое время играть и ее для достижения цели: он ведь давно привык делать все ради своих желаний…