***
Отец Руу был одним из тех жрецов, что проводили все празднества в году. Отец лучше других помнил передаваемые от прадедов к дедам сказания о Громовой Птице. Он вложил в сердце юноши страх перед неведомой тенью, что порой мелькала меж туч, но не мог описать саму Птицу. Никто раньше не видел ее вживую — люди могли только догадываться о размахе крыльев и величине ее тела. Но каждый человек на острове хоть раз замечал тень в вышине. Каждый верил, что Птица бережет их от бед и благосклонно принимает жертвы. После встречи с Ней еще долгие дни Руу молчал за общим обедом и не подымал от земли взгляд. Он не стал вырезать новую хитирики взамен той, что упала к подножью пика Ширикоро. Словно вместе с бамбуковой дудочкой там осталась часть души самого Руу — та, что нещадно звала его обратно к горным выступам. Он засыпал и мечтал вновь взглянуть в полыхающие глаза Птицы. Он просыпался в холодном поту и проклинал свою грешную мечту. Как может смертный желать новой встречи с той, что властвует над всем островом? Руу читал вечерами молитвы, омывался холодной водой по утрам и отворачивался от пика Ширикоро. Изо дня в день он уходил на сбор ягод и трав все дальше от знакомой тропы. Чтобы однажды в дождь снова оказаться на том самом уступе.***
Птица не вела счет дням, она не различала их в своем беспрестанном полете. Человеческая жизнь была для нее лишь коротким вздохом между раскатами грома, одной из мириадов капель, что ливень обрушивает на кроны деревьев. Поколения сменялись внизу, а наверху все оставалось незыблемым. Гроза, Птица — и бескрайние облака. Она возникла в этом мире в мгновение полета и существовала ради этого полета веками. Но на сей раз человеческий голос снова пронзил тучи. Она узнала его. И медленно спустилась, зависнув надвигающимся штормом над замершим в оцепенении юношей. Птица чуяла его страх, все такой же сильный и сковывающий, но теперь к нему добавилось нечто новое. Воля. Решимость на границе с отчаянием. Он вновь пришел к ней и пел, звенел серебристым ласковым голосом сквозь дождь и туман. Крохотная звонкая капля показалась Птице громче все прочих мириадов капель. — Неужели у тебя нет иного занятия, кроме как приходить сюда и петь? Руу не нашелся с ответом. Песня оборвалась на половине слова, и ему почудилось, что он занес ногу над бездонной пропастью — и такими же бездонными показались глаза Птицы. Упасть в них — не то проклятие, не то благословение. Собравшись с духом, он постарался улыбнуться: — Старейшины сказали, что после моей прошлой песни на острове стихли ветер с дождем. Быть может, я смогу вновь добиться твоей милости, и станет спокойнее? Руу лгал. Сердце с того дня билось внутри так же горячо и больно. Ему больше не найти покоя, каким бы чистым ни сделалось небо. И сколько бы дней без тумана и ливней ни минуло. Птица склонила голову на бок. Пристально смотрела, изучая лицо, тронутое слабой улыбкой. Она не могла себе объяснить этого, но ей было забавно видеть улыбку на лице юноши. Почти столь же забавно, как вслушиваться в песню сквозь рев бурь. — Глупый гордец, если считаешь, будто твои побасенки могут влиять на грозы и ураганы, что я всюду ношу с собой. Трава наку шумела средь мирной тишины острова. Пока грозный силуэт Птицы возвышался над пиком Ширикоро, и наэлектризованные глаза следили за каждым жестом сидящего в тени крыльев юноши, над островом подымалось солнце. — Ты явился сюда, чтобы молчать? Солнца колесо восходит меж ночей… Продолжай, пока я намерена тебя выслушать. Себе Руу уже не смог солгать — он понял, что вернется сюда снова. Столько раз, сколько потянется к горе непослушное странное сердце.***
Рыба иссыхала в соли на берегу. По песку бегали крабы, чьи панцири поблескивали в слабых отсветах солнца. Океан без устали омывал берег, качал его в большой холодной ладони. На зубах хрустел морской гриб, который Руу медленно жевал, сидя на траве. Он смотрел вперед — и взгляд его терялся в густом тумане. Дальше белой пелены ничего не было видно, и оттого становилось страшно. Старейшины предостерегали думать о том, что находится за туманом. Жрецы — включая отца — заклинали от таких мыслей. Иначе Птица разгневается и покарает вольнодумца. Но Руу продолжал думать. Рыбаки выходят за рыбой, но волны не позволили бы им уплыть дальше знакомых мест. Ветер, бури и крутые пороги — но что, если хватит сил преодолеть их?.. Что он увидел бы за туманом? В голову закрадывалась самая жуткая мысль — а было ли там, за белым полотном, хоть что-то вообще? Могли ли там раскинуться острова, подобные их острову? Или… Кроме Цуруми ничего больше нет? Руу тяжело сглотнул последний кусок гриба и упал на спину. Отросшие волосы смешались с влажным песком, руки раскинулись в стороны, а он глядел в небо. В просветы синевы средь темных туч. Там летает Птица. Руу прерывисто вздохнул. Его Птица. От этого сделалось хорошо и невыносимо одновременно, он зажмурился изо всех сил. Но сердце все еще бьется с жаром и болью. Он словно стал пленником своей странной мечты о встречах с Птицей. В конце концов, несмотря на торжественные празднества в ее честь и обильные жертвы, он был единственным… Тем, кому суждено было услышать ее голос. Если она отчего-то избрала его среди всех остальных… Если Птица снова и снова откликалась на его песни, если он вновь и вновь приходил на пик Ширикоро и приносил с собой новые стихи… Мог ли он спросить у нее? Ведь если не у нее — то у кого спрашивать о том, что скрыто за пеленой тумана? Первые капли дождя упали на песок и спугнули краба. Руу усмехнулся — но внутри он был совсем в ином времени и месте. Он представлял, как Птица может рассечь его клювом за один такой вопрос. Жрецы твердят, что она покарает любого за чрезмерно вольготные мысли. Она способна концом крыла сбросить его вниз или пронзить когтями. Все плыло перед глазами, но чем больше рисовал себе Руу подобные картины, тем крепчало решение спросить. В первую встречу он понял, что жизнь отдал бы за это. Так неужели его жизнь стоит дороже такого вопроса? Ведь… Есть хоть один шанс на тысячи тысяч, что Птица ответит? Руу поднялся и направился в сторону пика Ширикоро — и путь его лежал через деревню. Волна смыла следы на берегу, словно забрав с собой все напоминания о дерзком инакомыслии юноши. Но Руу знал, что дурные мечты уже ничто не смоет из сердца. Он с каждым разом все сильнее отдавал себя Птице, и не было никогда на Цуруми человека, что так искренне и горячо веровал в нее. Вся жизнь его, весь разум, вся душа полнились только Птицей. И разгоравшейся жаждой взглянуть за пределы тумана. Он шел молча меж низеньких отоговых изб. Лица родных, друзей и знакомых стали для Руу расплывчатыми. Он все меньше ощущал связь между собой и ними. И в первую очередь от того, что не мог никому рассказать о Птице. Потому что боялся — и того, как односельчане могут ринуться к Птице за благословениями, нарушив ее покой — так и за ее гнев. Вдруг Она не хотела бы?.. Но больше всего не хотел он сам — и чувство сокровенной тайны жгло его изнутри.***
— Ты улетала когда-нибудь… Туда? Птица повернула взъерошенную голову. Рука юноши показывала прямо на океан и чуть выше — тонкие пальцы словно пытались протянуться сквозь туманную полосу. В горле всклокотал смех. Этот человек умел удивлять. Птица заметила, что не забывала о его существовании. Она не ждала новых встреч, но серебристый голос и вечно вопрошающие глаза не исчезали из памяти. Она знала, что он все еще живет где-то там, внизу, средь деревьев и троп, и что однажды песнь снова коснется широких крыльев. А теперь он спросил ее о землях за туманом. Вопрос, который был единственным, что истязало вечное могучее существо. Разумеется, когда она о нем вспоминала. Птица долго смотрела на преграду, что отсекла остров от остального мира многие столетия назад, а юноша сидел в тени ее перьев и тоже смотрел. — Ты не знаешь, — шелестнул серебристый голос. — Я видела те земли много времени назад, — громкий шепот Птицы впервые был полон чувства, — но в тумане легко заблудиться и никогда не найти дороги назад. Можно сбиться с пути и вечно кружить в белой пустоте. Поэтому я теперь не летаю к другим островам. — Но, — Руу восторженно выдохнул, — ты раньше видела их?.. Другие острова?.. Неужели они… есть? — Есть. И всегда будут, — уверенно кивнула Птица. Он словно врос в скалу. Говорить не было сил — Руу весь замер в одном-единственном слове, в одной-единственной секунде. «Есть». Это было так страшно и так прекрасно, что кроме Цуруми существовали иные острова, быть может, где-то там жил точно такой же юноша. Быть может, он точно так же смотрел на пелену тумана и думал. И, быть может, у него тоже была Птица. Но пусть даже Руу никогда не узнает этого наверняка — теперь он нес в сердце самую главную тайну Цуруми. Тайну, что разделила с ним его Птица. Он закрыл глаза, вслушиваясь в подрагивание перьев над головой, Она все еще укрывала его от слабо моросившего дождя. Солнце поблескивало меж облаков, и роса сверкала на травинках наку. Руу казалось, что он мог воспарить над горами без крыльев. Но когда он спустился обратно в деревню, все люди стали для него чужаками. Прежний Руу навек исчез где-то в прошлом, испарился в тумане, растворился в соленой волне. Руу нынешний мог жить в избе, есть рыбу за общим ужином и собирать со старшими товарищами травы. Но душа его теперь принадлежала Птице. Окончательно и необратимо.***
— У тебя есть имя? Птица склонила голову. Ветер трепал лохматые волосы юноши, вздымал их и опускал вновь на плечи. Из слабо тлеющего любопытства она несколько раз после встречи с ним присматривалась к людям. Прислушивалась к разговорам, когда средь грозы тенью скользила над избами. Ни один из тех крохотных человечков не был похож на него — того, что снова и снова взывал к ней с горных уступов. И лица других не вызывали такого… Отголоска трепета внутри. Ей хотелось наблюдать за его лицом, когда они разговаривали. Как при пении движутся обкусанные губы, как подрагивают веки и часто наливаются кровью худые щеки. Теперь же глаза его снова горели вопросом — и взгляд этот был… Красотой. Вот, чем стал юноша для Птицы. Она прикрыла веки, соглашаясь с собственной мыслью. Красота — это полет, свист ветра повсюду, раскат грома и пурпурное сияние молний в вышине. Красота — это буря, что создают ее собственные крылья и рев, что может вырваться из ее груди. Красота — это юноша с серебристым голосом и странными песнями. Это осторожная, но отчаянная улыбка. Это лихорадочный румянец на смуглых скулах. Это взгляд с новым сокровенным вопросом. У тебя есть имя?.. — Меня некому звать. И, прежде чем новый вопрос мог вспыхнуть, она усмехнулась: — А у тебя, человек? — Да, меня зовут Руу… Как древний дракон, отец рассказывал, что в былые времена драконы могли призывать дожди или возвращать солнце… Как думаешь, может, поэтому от моих песен ты усмиряешь бури? — Глупец, — Птица насмешливо прищурила глаза, — какое мне дело до того, каким словом назвал тебя отец? Да и мелковат ты для дракона. Скорее на ящерицу похож, только ловкости в тебе куда меньше. Руу промолчал, болтая ногой над обрывом и о чем-то всерьез размышляя. Птица подставила клюв солнцу, отчего тот заблестел, подобно заточенному ножу. Шли секунды в полной умиротворенной тишине, и Птица словно начала проваливаться в сон. Но ее дрему прервал зов Руу: — Канна Капацири. — Я не орел, — ответила Птица, — и не буду отзываться на такую нелепую кличку. — Громовой орел, — Руу выделил слово «громовой», — а сильнее орла птицы не бывает, значит ты — самый могучий и великий орел среди всех. Канна Капацири, если я позволяю себе слишком много, ты в любое время можешь прогнать меня. — Глупец, глупец и сотню сотен раз наивный глупец, — Птица поднялась тучей над пиком, — разве Канна Капацири будет размениваться на столь никчемные мелочи? Великую Птицу невозможно оскорбить человеческой глупостью и настойчивостью, запомни это! Теперь же прощай, мне нужно размять крылья. Туча двинулась в направлении к океану.***
— Ты снова будешь играть на бамбуковой дудке? — Птица склонила огромную голову, рассматривая тонкую ветвь в пальцах юноши. — Это не хитирики, — ответил Руу, — ты когда-нибудь слышала об инау? На празднествах жрецы сжигают их по дюжине, чтобы наши молитвы коснулись тебя. Говорят, в мире богов невозможно создать такие палочки… Это правда? — Я не встречала других богов, — Птица заметила тень удивления на лице юноши, — они живут высоко, за границей неба и дальше, куда мне дороги нет. Но для чего вам жечь ритуальные палочки? Почему ваши молитвы должны коснуться меня? — Потому что нет никого сильнее и важнее тебя на всем Цуруми, — с придыханием заговорил Руу, — если нас мучает неурожай или холод, если бури сметают деревья и рушат дома — у кого нам искать зашиты, как не у тебя, Канна Капацири? Если восходит солнце, старый год сменяется новым и реки обильно растекаются по равнине… Кого нам восхвалять, как не тебя, Канна Капацири? Остров живет благодаря тебе, так отчего нам не молиться? Искры все чаще мелькали в его расширенных зрачках. Птица нахмурилась, но в густом оперении это не было заметно человеческому глазу. Она впервые увидела то, что было скрыто от нее внимания долгие века — то, какой верой в ее власть горел этот народ. Празднества в ее честь, уповающие молитвы и ритуальные палочки — почему они решили, будто Птица способна усмирять и вызывать бури? Гроза была ее частью — всегда, и не гроза подчинялась Птице, но Птица несла грозу в своем сердце. Упоение, которое плескалось в искренних юношеских глазах, ослепляло. Он кончиками смуглых пальцев гладил ритуальную палочку и продолжал говорить. О том, как жрецы рисуют ее лик на каменных плитах, как дети на празднествах танцуют под свист хитирико, и как он сам сызмальства славил ее в песнях. Руу опьянил ее — опьянил тем бесконечным горячим чувством, которым воспламенялся с каждым словом все сильнее. Какое дело было Птице до суетных существ там, в долине? До их наивных обрядов и суеверий? Прямо перед ней находился юноша с чудесным голосом, сотней странных песен в голове и огромной верой в душе. Юноша, которого она не могла забыть в потоке одинаковых часов полета. Юноша, который поклонялся ей, как божеству… И видел в ней божество. Птица потянулась вперед — крыльями, сильной шеей, лохматой головой. Словно пытаясь удержать внутри тот горделивый восторг, что переполнял ее. Совершенно человеческие чувства широким мазком коснулись ее облика. И вместе с самолюбованием, с радостью от такого сильного преклонения, с незнакомым теплом по отношению к смертному, Птица начала меняться. Сквозь темное оперение проступили человечьи черты — но все еще хищные и звериные. Живое лицо, увенчанное воротом темно-фиолетовых перьев, острый орлиный нос и сухие бледные губы. Раскосые глаза жадно обжигали испуганное лицо юноши, и в зрачках ее сверкали молнии. Из-под крыльев, сквозь густой иссиня-черный пух возникли руки с когтистыми пальцами. Холодная ладонь коснулась подбородка Руу — как холодный океан веками касался маленького острова. Маленький и ничтожный в руках огромного человекоподобного существа. Руу с трудом дышал. Он широко открытыми глазами смотрел на изменившуюся Птицу и не мог сглотнуть. Ее лицо притягивало и отталкивало одновременно, коснувшиеся подбородка пальцы обдавали кожу морозом и жаром. Руу дышал. Смотрел. Дрожал. Продолжал стискивать в ладони ритуальную инау. И пытался бороться с мыслью, что крепчала в совершенно одурманенной голове. Через месяц… На обряде Канна… — Хочешь, — он едва двинул губами, — я подарю тебе особенную инау? Такую, которую никто больше в племени неспособен вырезать? — Божество примет любое подношение от своего человека, — ответила Птица, — дерзай, Руу. Я запомню твое обещание. Спустя долгие часы Руу обнаружил, что все еще лежит на опустевшем утесе. Сколько времени после отлёта Птицы прошли в забытьи, он так и не узнал. В голове стлался густой туман, затмивший все мысли, кроме одной. Сглотнув и поморщившись от рези в пересохшем горле, он поднялся. И на ватных ногах, словно во сне, побрел вниз, к подножью горы, по тонким извилистым тропам.***
Обряд Канна. День, когда Солнце окольцовывает остров Цуруми и подымается на пик своей высоты. День, когда прежнее следует оставить позади и открыться всему грядущему. На этом празднестве и совершалось самое главное жертвоприношение Великой Птице — на заклание шел один из молодых людей племени, а кровь его наполняла золотой кубок, изукрашенный аметистовой крошкой. Золото было всюду — оно ждало своего часа засиять в лучах поднявшегося светила. Золотым был вычищенный до блеска и окропленный речной водой кубок. Золотом переливалась корона на голове главного из жрецов, что и совершит подношение. Золотыми были песочные часы, отмерявшие мгновения до желанного момента. Весь алтарь был усыпан драгоценными камнями, рукодельными дарами, тщательно приготовленными яствами и шкурами убитых на священной охоте зверей. Каждый отрывал от себя нечто ценное, дабы обрадовать Птицу. Алтарь омыла чистая холодная вода и слезы старших сестер, что готовились проститься с одним из племени этим днем. Палочки инау сжимали десятки подрагивающих рук. Обряд жертвоприношения пугал и будоражил сознание. Так велели делать деды и прадеды. Нельзя преступать их волю — ибо они передали волю самой Великой Птицы. Если ей требуется человеческая кровь для сохранения Цуруми в покое, за надежными стенами тумана и бурь, значит, так тому и быть. Кубок будет полон еще теплой крови — и пламя алтарных костров иссушит кровь, унесет ее запах выше облаков. И Птица будет довольна. Небо растекалось лазурью, солнечные лучи уже озарили алтарь Мошири. Главный жрец, отец юноши-собирателя по имени Руу, почтенный старик Мата, вознес на седой лоб корону. Люди стояли поодаль, окружив алтарь, и никто не смел отводить глаз. Были спеты молитвы и прочтены мольбы. Было исцеловано ложе алтаря, где свершится заклание. Были разложены драгоценные дары, и песчинки в часах отмеряли время до начала ритуала. Птица не снисходила до присутствия на обряде — но взирала жуткими глазами свысока. Как и полагалось богу. Глубокой ночью в своей комнате Руу вырезал особенную инау. Он знал, что отец примет его добровольную жертву — старик довольно кивнул головой и велел ему пройти обряд очищения души. Омываясь в ледяной речной воде, Руу думал лишь о том, что никакая вода и никакая молитва не очистит его от воспоминаний. Он вновь и вновь видел перед собой лицо Канны Капацири — в самом сердце тонкой иглой был высечен ее образ. Он думал о том, насколько холодными могли быть ее губы. Насколько жесткими могли быть перья на голове, что развевались подобно гриве волос. Насколько теплыми глазами смотрела она на него тогда — и Руу понимал, что ему не суждено более освободиться от этих мыслей. Потому последнее, что оставалось — отдать себя ей полностью. Без остатка.***
Он шел к озаренному ласковым солнцем алтарю без единого сомнения. Его глаза не видели лиц взволнованных знакомых и друзей, не замечали самодовольного взгляда отца, не рассмотрели слез на щеках одной из девушек. Его уши не слышали чужого шепота, не разобрали молитвенного плача хитирико, не различили пения зябликов на ветке отоги. Лишь обнаженная кожа вбирала ветер и свет. Лишь пальцы благоговейно стискивали инау. Лишь губы вновь и вновь шептали греховные слова. Канна Капацири… Юноша лег на алтарь. Ветер колыхал ветви деревьев, и сизая листва опадала на голые камни. Его взор терялся где-то за облаками, словно надеясь встретиться с огромной грозовой тучей. Сплетенные в тугой хвост волосы черной змеей вились вокруг его головы. Возьми меня к себе, Канна Капацири… Я твой… Последняя молитва растворилась в трепетной тишине. Песчинка упала на горку песка в нижней половине часов. Кинжал воссиял в свете солнца и молнией обрушился на худую смуглую грудь. Прошел сквозь кожу и самым концом проткнул еще живое сердце — но никакое лезвие не вырезало бы самую главную, самую жуткую мысль. Я люблю тебя… И брызнула кровь. И потекла алыми ручьями, наполняя священный кубок теплой, молодой, живительной кровью. И голова Руу осталась лежать запрокинутой. И приоткрытые глаза продолжали смотреть в небо — так, словно он все еще ждал Ее.***
Птица продолжала свой нескончаемый путь сквозь облака и туман. Равнина, что расстилалась внизу, показалась ей непривычно пустой — ни одного рыбака не было видно у берега. Вспомнились слова Руу о празднествах, когда весь народ собирается вместе. Может быть, сегодня эти крохотные создания вновь наивно славят ее забавными присказками и танцуют смешные нелепые танцы. Сделав широкий круг, Птица заметила яркие огни возле одной из гор — и направилась к ней. Любопытство на сей раз пересилило то пренебрежительное чувство, что вызывали у нее люди. Все, кроме Руу. Может, его она тоже разглядит среди них — это показалось ей особо забавным. Птица пронзила темной вспышкой лазурное небо и зависла над алтарем Мошири. Жрец Мата вздрогнул и тотчас упал на колени. Как и все остальные — люди впали в немой шок при виде божества, что впервые спустилось к ним. Великая Птица закрывала собой солнце, но лучи окружали ее золотым веером — и оттого казалось, что наступило настоящее затмение. В часах оставалось всего с десяток песчинок — и сегодня они точно указали явление Великой Птицы. Бог снизошел до своего народа. Бог электрическими безднами взирал на своих людей. Жрец Мата прошептал проклятие. Бог не выглядел удовлетворенным.***
Последняя песчинка стала предсмертной. Птица упала наземь небесным огнем, и громогласный рев ее ярости мог расколоть остров на части. Люди не успели осознать ничего, кроме того, что Великая Птица решила вознаградить их жертву немедленной казнью. Могучие крылья вздымали песок и легкими ударами превращали человеческие тела в пыль. Клюв пронзал их одного за другим — и Бог был глух к истошными крикам людей, глаза жгли насквозь молниями и были слепы к страданиям на искореженных лицах. Когти рвали тела на части, вспарывали животы и полосовали спины. Птица иступлено раздирала свое племя, которое никогда поистине не принадлежало ей. Звериный гнев, животная жестокость растекались кровавыми ручьями, и человечья кровь не могла смыться водой холодных ручьев. Вода окрашивалась в алый — и грязь, грех пожирали крошечный остров. Жатва была обильной и сытной — Птица не знала, сколько кусков человечьей плоти осели в ее клюве. Она пыталась срыгнуть ту часть людской крови и мяса, что оказались внутри, но не сумела. Словно убийство стало столь же естественной ее частью, как вечная гроза и нескончаемые бури. Ни один старик, ни один юнец, ни одно дитя не избежало участи, на которую их обрекло божество. Алтарь был залит кровью — теперь в достаточной степени для того, чтобы умилостивить сотни божеств. Если бы только божеству была интересна человеческая кровь. Будучи не в силах взглянуть еще раз на каменное ложе, Птица взмыла в воздух и понеслась прочь. Она стрелой проносилась сквозь туман, все сильнее теряясь в нем, и порой натыкаясь на другие острова. Ей уже ничего не было видно перед собой — пелена слез и невысказанного горя застилала глаза. Она крушила вершины гор и выжигала молниями леса, вздымала волны и затапливала берега, везде за ней вился след истерзанной земли и запах жженных деревьев. Птица несла смерть — и несла боль, которую ничто теперь не могло выжечь из ее сердца. Безумие ее продлилось несчетное количество часов, которые она не могла ни ощутить, ни заметить. Но когда сила Электро истощилась в широких крыльях, когда ненависть высушила ее окончательно, Птица вернулась к острову. Она нашла его в тумане по странному зову глубоко внутри — и пришла в сознание, лишь оказавшись над заброшенными алтарем. Кровь успела подсохнуть и запах гниющей плоти уже начинал заполнять воздух. Смрадная могила поглотила и саму Птицу, опустившуюся к каменному ложу. Из пуха возникли когтистые руки и сквозь оперенье появились человеческие черты. Она стояла над телом Руу. Он, давно остывший и прекрасный в своей худобе и странной печальной улыбке, казался вершиной этого роскошного подношения. Кубок, полный потемневшей крови. Один вздох, что для Птицы прогремел сильнее грозовых раскатов. Один человек, что стоил всех безумцев, принесших его в жертву. Его тонкие пальцы стискивали маленькую ритуальную палочку — Птица взялась когтистой ладонью за его запястье. И боль с новой силой принялась терзать ее изнутри — инау венчал вырезанный ножиком образ Канны Капацири. Орлиный нос, искривленные в усмешке губы и нахмуренные глаза. Особенная инау, которую не мог поднести ни один из смертных. Поскольку никто из смертных больше не видел ее лица и не звал ее Канной Капацири. Живые холодные губы коснулись холодного мертвого лба. Новая вспышка озарила смурное небо — и меч рассек отяжелевший от смрада воздух. Птица обернулась. Над ней возвышался ЭлектроАрхонт — настоящее божество, имевшее право вершить чужие судьбы. Сёгун Райден. Богиня вечности и вечного порядка — та, что не допускает хаоса и сильных чувств, будь то любовь отчаянного юноши или гнев ревностного чудовища. Канна Капацири осталась такой, какой ее увидела Архонт — с человеческим лицом и когтистыми грубыми пальцами, сжимавшими маленькую инау. Ни единой мольбы или слова раскаяния не сорвалось с сухих стиснутых губ. Канна Капацири свободной ладонью коснулась плеча Руу и смиренно склонила голову. Удар божественного меча ознаменовал конец Цуруми.