Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь, Ты увидишь — там все горит огнем
Она решила окрестить себя Эи. Когда заканчивалась та реальность, где лишь белые стерильные стены, собственные хрипы внутри ослабшей груди и длинные трубки, тянущиеся отовсюду? Когда начиналась реальность эта, с проминающимися под ногами татами, с темными сводами личных покоев и причудливой росписью на полотнах рисовой бумаги? Неважно. Если все кругом — только затянувшийся сон мозга в момент агонии, то это все еще неважно. Потому что Эи могла полно вдыхать грудью. Воздух плавно проходил в легкие, он не свистел и не скрежетал в целой, не изорванной трубками трахее. Глоток — и слюна легко стекает по горлу, не царапая и не терзая ткани. Это тело, новое и до сих пор чужое, было живым. Оно было полно энергии и ресурсов, в отличие от того, что прекратило дышать на больничной койке. Мягкий свет ниспадал вниз от бумажных фонариков. Окна прикрывали ширмы с цветными узорами. Но в тонкие щели проникал солнечный свет, и пыль кружилась в теплых лучах. Полная тишина. Полный покой. И чистое дыхание безо всяких трудностей. Эи стояла перед огромным зеркалом во весь рост. Сиреневый шелк опал волнами на пол, обнажая незнакомое тело. Не особо высокое — но в едва проступающих венах текли жизненные силы, там пульсировала кровь, и руку получалось сжать в кулак. Как же это…красиво. Сильное тело. Пригодное для существования. Тело, в котором она могла быть. Она стояла на ногах — впервые за долгие месяцы. Узкие стопы утопали на мягких татами, и так странно было ощущать под ступнями ворс. Сколько она пролежала, подымаясь лишь с чужой помощью на инвалидную коляску? Сколько часов было вытерплено с закинутой вверх головой, в долгом изучении одинакового белесого потолка? Сколько времени бесследно ускользнуло из ее рук, лишив всех радостей? Густая черная коса вилась вниз до поясницы. Длинные ноги, она неспешно согнула каждую в колене — выносливые, здоровые, способные в беге унести ее далеко-далеко. Больше не нужно трястись за себя, как за обломок хрусталя. Она не рассыплется в прах от прыжка, резкого подъема или сильного взмаха руками. И внутри загоралось что-то позабытое, но безусловно, что-то хорошее и давно желанное.***
— Привет, Эи, — тонкие прорези лисьих глаз сверкнули током, — то, что ты покинула Эвтюмию было слегка… неожиданным. Гудзи. Верховная жрица всех инадзумских островов, правая рука божества, которому она призывает народ поклоняться. Розовые шелка, расшитые чудесными цветами и витиеватыми узорами, стались за ней по полу. Средь складок ткани мелькали руки и ноги — миниатюрные, как у скульптуры. Здесь вновь все было не как в игре — и тем сильнее превращалось в реальность. Яэ Мико подергивала густым рыжим хвостом, слабо отливавшим лиловым оттенком. Не пыталась скрыть или спрятать — наоборот, гордо демонстрировала доказательство того, что является кицунэ. — Я долго находилась наедине со своими мыслями, — вздохнула Эи. «Что она знает о планах той, другой?.. Насколько та, она, тосковала по сестре?.. Что я вообще могу сейчас сказать?» Вопросов было много, а лисьи глаза продолжали щуриться. От этого они становились черными наэлектризованными угольками, цепко впившимися в Архонта. Словно когти — те самые, что явственно проступали на нежных ладонях. Яэ Мико не таила в себе хищника — но таила то, какие секреты могут быть известны рыжеватой мудреной голове. — И осознала, что совершила слишком много…необдуманных поступков. Не следует так торопиться в принятии важных решений. Макото не одобрила бы таких методов, ты ведь знаешь. — Макото? — приподнялась бровь. «Черт, она не знает о Макото? Или близнеца здесь не существовало? Черт, черт…» — Мне казалось, что ты решила отвергнуть все ее идеи, разве нет? «Макото была мечтательной энтузиасткой, и это ее погубило», твои же слова. Годы в пустоте повернули твои мысли обратно? Интересно, хм… — Можно и так сказать, — выдохнула с облегчением Эи, — но теперь я гораздо увереннее в своих выводах, чем тогда. Да, Макото слишком упивалась мечтами, но и без мечты прожить невозможно. Как я тогда сказала? Смертные живут слишком мало — и мечты делают хуже? Думаю, это было ошибкой. Мечты губят — но они же и наполняют короткие годы смертных чем-то… счастливым. Эи замерла у приоткрытого окна обеденной залы. Во дворе ветер играл с опавшими лепестками сакуры, а в чужой — своей — груди больно билось сердце. Не сказала ли она лишнего? То, что говорил персонаж в игре, могло совпасть с тем, что он говорил здесь? А вдруг здесь Охота на Глаза Бога началась по совершенно иной причине? Яэ Мико молчала, потягивая чай из изящной пиалы и только шуршала о ковер пушистым хвостом. Эи слышала это — но боялась обернуться и взглянуть. С сёгуном они быстро нашли общую цель и язык, но что будет, если гудзи пойдет против Архонта? — Я горжусь тобой, — шелестнули мягкие губы. Эи подернула плечами. — Мне так долго хотелось достучаться до твоих чувств после смерти Макото. Но ты закрылась — и от народа, и от меня. Все разговоры шли в пустоту. А после и ты сама исчезла в пустоте, не позволяя мне войти в Эвтюмию, и с каждым разом углубляясь все дальше в свое сознание. Расслабившись, Эи обернулась. Яэ Мико снова щурилась на нее — но теперь гораздо спокойнее, и цепкие пальцы аккуратно держали пиалу с чаем. Большие уши медленно подымались и опускались, словно двигались в одном темпе с мыслями хозяйки. — Признаюсь, однажды я подумала, что ты больше не вернешься. Ты ощущалась такой… Ослабшей и изнуренной. Казалось, что правление сломало тебя полностью, и ты навсегда спрячешься где-то внутри, куда уже никто не достучится. — Однако, я здесь, — краем губ улыбнулась Эи. Она опустилась напротив Яэ Мико, подлила в обе пилы чай и взяла свою пиалу в руки. Повторять движение за жрицей было несложно — вроде бы, удалось выпить несколько глотков, не сделав никаких ошибок. Но взгляд Яэ Мико был слишком сложен — и слишком скрытен в тонких прорезях глаз — чтобы понять ее истинное мнение. — Что ты собираешься делать теперь? Убрать куклу и встать самостоятельно во главе страны? Или это слишком большой шаг для тебя? — Дело не в этом. Кукла — хороший исполнитель и советник, думаю, пока она еще необходима мне, — ответила Эи, — сейчас нужно исправлять то, что уже сделано неверно. — Отменишь Охоту? — с недоверием спросила Яэ Мико. Даже хвост зашевелился заметнее от любопытства. — Рано. — отрезала Эи, — потянет за собой слишком много последствий. Сёгун доложила о некоторых из этих последствий, поэтому с ними придется разобраться в первую очередь. Они молчали несколько долгих минут. Над чайником вился пар и оседал на запотевающем графине со льдом. Яэ Мико ничем не выдавала то, что смогла разгадать лживого Архонта. И все же расслабляться нельзя — возможно, расслабиться ей уже не придется. Но разве быть начеку — это слишком большая плата за шанс просто сидеть и пить чай? Эи улыбнулась. Каждое мгновение здесь было жизнью. Там — далеко, в ином мире, быть может, вне затянувшейся агонии — была медленная отложенная смерть. Умирание. — К тебе в храм на горе Наруками придет юноша, — глаза Архонта сверкнули молнией над ровной гладью чая в пиале, — юноша, которого я сотворила так же необдуманно и легкомысленно, как многое другое. Лисьи глаза задали немой вопрос. — Сведения от сёгуна. Он захочет попросить Сердце Бога… Эи стояла на самом краю скалы над безмолвной гладью океана. Один неверный шаг — и она рухнет вниз, утопая в пиале с чаем. В первом своем разговоре под новой личностью. — …Которое, если я верно помню, все еще у тебя? Лисьи глаза не говорят — они отвечает тишиной. Согласием. И Эи снова облегченно выдыхает. Она не рухнет в пропасть — пока и это совпало с игрой. Игрой… Здесь уже нет ни намека на игру — но есть вес у каждого сказанного слова. — Но тебя в этот день не будет на посту, понимаешь? Лисьи глаза источают печаль. Яэ Мико убирает прядь с лица и впервые отводит взгляд в сторону, предаваясь краткому раздумью. — Ты так хочешь увидеть сына? Архонт поднимается на ноги и возвращается к окну. Там, за тончайшим ажурным стеклом, раскинулась огромная Инадзума. Страна, осиротевшая без своей матери на долгие жестокие месяцы. — Он — лишь первая из множества моих ошибок. И он повлечет за собой еще больше, если не принять меры. Яэ Мико больше ничего не спрашивает. Лишь Селестия знает, что пришлось пережить разбитой на соколки Эи в загадочной Эвтюмии — но сейчас гудзи видит перед собой уже не ослабшую духом девушку. Она видит ту, что тенью Макото остервенело защищала Инадзуму от скверны. Она видит не просто Эи. Она видит Вельзевула. И не будь она Яэ Мико — самой госпожой гудзи храма Наруками — у нее, быть может, преклонились бы колени.***
В зеркале такое совершенное и чужое лицо. Идеально гладкое и белое. Острые черты, жгучие раскосые глаза — среди черноты плещутся фиолетовые искры. Лицо божества, лицо кого-то совсем другого, только эмоции — свои, как в больнице и перед каждой мучительной операцией. Все те же сомкнутые в тонкую линию губы. Все те же сведенные к переносице брови. И все та же готовность к любым испытаниям. Но, возможно, дышать через трубку было не в пример проще, чем разом взять в руки целую страну. Только вот руки наконец-то сильны и прочны. Значит, быть может, она с этим справится. — Оступаться нельзя, — негромко возвестила самой себе Эи, — даже если Яэ что-то и поняла, то явно дала мне волю действовать. Пока буду готовиться к появлению Скарамуччи, смогу забрать Сердце Бога. Правда, еще неизвестно, как с ним работать и что именно эта вещь умеет, но… Эх. Яэ точно поняла, что от меня нет элементальных волн, как она себе это объяснила? Даст ли их Сердце? Черт с ним, слишком трудно теперь об этом всем думать… Она вновь посмотрела на себя. Плечи ссутулились — привычка мозга, не мышц, потому что они здоровы. И одна нога подогнулась — точно такая же привычка мозга хромать. — И имя у него идиотское. Скарамучча… Кто мог такое придумать? Наконец, отпустив мысли и дав себе побыть в тишине, Эи обошла сваленную на пол одежду и прошлась по покоям. Она неприкрыто наслаждалась ощущением тела и практически всемогущества по сравнению с тем, чем ей приходилось довольствоваться еще день назад. — Нужно первым делом найти удобную обувь и одежду, в этом халате и двух шагов не пройти без спотыканий. Гребанный указ Сакоку, я даже не могу выйти к народу в мондштадтской куртке охотника, пока его не отменю. А не отменю я его, пока не выйду к народу. Вот и первая правительственная задача…Что будет стоить тысяча слов, Когда будет важна крепость руки?.. И вот ты стоишь на берегу И думаешь — плыть или не плыть?