Когда умирает солнце

Ён не помнил, когда это началось. Он словно всегда жил в этом ледяном аду ужаса и боли. Бесцветность серых будней превращала его жизнь в ночной кошмар, проснуться из которого возможным не представлялось. — Ён, ты думаешь, я не вижу, что ты не в порядке? Джиа довольно долго терпеливо относилась к его беспросветной депрессии, но это не могло продолжаться вечность, не так ли? День, когда происходит их первый разговор по душам, становится для Ли Ёна чуть ли не откровением. В самом деле, оказывается, то, что ему казалось идеальной маской идеального партнёра, для Нам Джиа лишь бессмысленная мишура, вся неидеальность скрытая за которой для неё как на ладони. — Знаешь, я не особо разбираюсь в лисьих болезнях, — замечает девушка, — но что-то мне подсказывает, что тебе определённо стоит сходить к Талуипе. И спустя неделю сомнений и внутренних противоречий, Ён наконец принимает решение и идёт к Привратнице Загробного мира на своего рода консультацию. *** Это чувство выжженной пустоши в больной груди. Трудно объяснить, откуда оно взялось; ещё труднее — понять, что с ним делать. Ён словно умирает… медленной и мучительной смертью. Талуипа улыбается загадочно и с неясной для лиса иронией, когда фраза слетает с ее уст: — Болезнь разбитого сердца… Поразительно, не думала, что столкнусь с этим снова… Ён не до конца понимает, что именно женщина имеет в виду. На самом деле, идя к старой ведьме, он рассчитывал получить ответы на свои вопросы, а вместо этого лишь новых вопросов ворох обретает. — Кто… кто был до меня? — решается спросить Ён после некоторой паузы. Улыбка Талуипы приобретает оттенок скорби: — Твой брат. Ли Ран. Внутри лиса взрываются мириады сверхновых. Он чувствует себя способным на бесконечное множество безумных поступков. — Где этот ублюдок, посмевший разбить сердце моего братишки?! — в сердцах восклицает Ён. — Да я его… — Ён, это ты, — обрывает его Талуипа на полуслове. — Ты стал причиной разбитого сердца Ли Рана. *** В машине катастрофически мало свежего воздуха. Ён чувствует, как задыхается, цепляясь за плечи младшего брата, как за последнюю спасительную соломинку. Это не чувство вины, а тотальное опустошение, словно по бескрайним равнинам его души прошёлся смерч, превращая некогда плодородные земли в выжженную пустыню. Он словно тонет в непроницаемо-чёрных водах бездонного озера, и нет спасения душе его… — Хён, ты… — пытается привести его в чувства младший, однако невесть откуда Ён обнаруживает в себе ещё и силы возражать. — И после всей той боли, которую я тебе причинил, я всё ещё могу претендовать на то, чтоб называться твоим хёном, Ран-а?.. Да, пожалуй, это был перебор. Ведь следующим действием Ли Рана становится подзатыльник, который он щедро дарует старшему лису. — О Будда милосердный! Хён, ты серьезно сейчас? — страдальчески стонет младший. — К тому же, разве я не вернул тебе всё сторицей в последствии, а? Так к чему лишний раз сожалеть о случившемся, словно сожаления отменят и перечеркнут всё то, что было сделано однажды? Потирая ушибленное место, Ён поражённо взирает на брата. Ран меж тем продолжает: — Конечно, мы уже почти не братья, а даже чжицзи. — Боги, Ран-а, ты знал, что ты бываешь невыносим? — не выдержав, замечает старший, в ответ на что Ли Ран кивает. — Скажи, это сравнение ведь сейчас вообще приведено тобой лишь потому, что это красиво, загадочно и по-китайски, да? Например, можно быть одновременно «чжицзи» и братьями, если ты не знал. Звучит весьма… разумно. И весьма контрастно, учитывая тот факт, что буквально мгновение назад именно Ён был самым несчастным и депрессивным из них двоих. Контрастно относительно предыдущего состояния старшего лиса. — До побережья рукой подать, — заключает, наконец, Ён. — Предлагаю дойти пешком. И они выходят из машины, чтобы потом где-то четверть часа в полнейшей тишине, наполненной одними лишь звуками природы, спускаться к месту, где устье реки становится частью залива. — Я всегда ненавидел море, — произносит неожиданно Ран, когда они стоят на берегу, и песок немного сырой и холодный, и тяжел шум прибоя. — Оно неизменно всё забирает, а отдаёт уже уничтоженное, безвозвратно поломанное… — добавляет младший лис, сводя брови к переносице, а губам позволяя сломаться в невесёлую улыбку. — Если бы меня спросили, что такое смерть, я бы ответил, что смерть для меня — это море безвременья, море забвения. Ён стоит чуть поодаль, не дотрагиваясь даже до руки брата. Он словно натянутая тетива лука с дрожащей стрелой, готовой пронзить сердце зверя. Он — молчание, преисполненное внимательности к говорящему в данный момент времени. Ран меж тем продолжает после небольшой паузы: — Мне нравится свободолюбие горных хребтов, поросших яркой зеленью, с многочисленными ручьями, водопадами… — запрокидывая голову, парень, щурясь, смотрит в синеву небес, где пылает солнечный диск, золотым сиянием даря тепло и свет. — Разреженность воздуха высокогорья кружит голову, вызывает жажду жизни, — произносит он, и есть в этом некая надломленная трагичность, которую трудно передать словами. — Глядя на горы, я забываю, что в этом мире существует смерть… Ён не может спокойно слушать. Он — молчание, но молчание вынужденное. Прикусив губу, мужчина давится не вырвавшимися рыданиями, не слетевшими с уст криками, не выплаканными слезами. — Всякий раз, как я ранил тебя, — произносит вдруг Ран, опуская взгляд и теперь глядя только на Ёна, — я невольно и себе самому причинял боль… Встреча их взглядов, как встреча двух чёрных дыр, способна стать причиной катастрофы вселенского масштаба. Между ними столько «нельзя», о которых столь легко забыть. Губы, которые нельзя поцеловать… тело, которым нельзя обладать… Не всё ли равно? Они приближаются друг к другу медленно, словно в зачарованном танце первобытной необузданности. Шум прибоя перебивает звуки их шагов, приливные волны замывают их следы на песке. Они совершенно одни здесь на этом пустынном пляже, и даже солнце стремится покинуть небосвод, готовое заснуть где-то на дне морском. — Раны, нанесённые тобой, не могут быть бессмысленными, — произносит Ён, опустившись до сокровенного шёпота, в котором отчётливо улавливаются нотки нетерпеливого желания, едва ли контролируемой похоти. — Потому что это всегда был ты, Ран-а… Они подходят друг к другу так близко, что эту пульсирующую нить напряжения трудно игнорировать, переплетают вместе пальцы, потом резко расходятся, не разъединяя рук, как отталкиваются друг от друга два иона одноименных зарядов. Снова сходятся, и Ён наклоняется ниже, чтобы почти невесомо коснуться носом щеки младшего, вдыхая этот пьянящий аромат, обхватывает губами мочку чужого уха, жаром своего дыхания опаляя нежность кожи, влажностью языка оставляя сладкие следы. Потом позволяет себе вольность, слегка прикусывая восхитительную бархатистость мягких тканей, и Рану почти не удержать этого стона, невольно слетающего с уст. — Я. Хочу. Тебя, — произносит он совершенно бескомпромиссно, роняя младшего прямо на песок, и сопротивляться этому искушению нет ни малейшей возможности. — Нас увидят, — пытается воззвать к голосу разума хотя бы одного из них Ран, тоже едва ли способный бороться с этим наваждением. — Гора Пэкду совсем поблизости. У тебя есть моё слово, что ближайшие часа три нас никто не потревожит, — возражает Ён, и эти слова сжигают последние мосты, сохранявшие связь со здравомыслием и рациональностью. Темнеющий взгляд Рана, раскинувшегося под ним и уже наслаждающегося своей позицией и преимуществами, которые она может дать, лишь подтверждение того факта, что они оба пойдут до конца, здесь и сейчас. Прелюдия наполнена предвкушением и распаляющимся желанием. Обнажая тела друг друга дюйм за дюймом, они срывают последние оковы, а ещё… ещё возникает непреодолимое желание говорить правду. — А ведь я когда-то так хотел, чтоб у тебя появилась однажды невеста, вы бы сыграли свадьбу, семью создали бы и жили бы долго и счастливо, — шепчет Ён эти слова столь неуместные в сочетании с поцелуями, которыми он периодически покрывает шею и грудь младшего лиса. — Всё ещё хочешь? — с долей иронии уточняет Ран, но слова его совершенно точно понимают неправильно. — Хочу, — кивает Ён, обхватывая губами алую бусину затвердевшего соска. — Трудно не хотеть тебя, когда ты такой доступный и открытый… От таких откровенных щёки Рана становятся пунцовыми, и, стремясь сокрыть своё смущение, младший незамедлительно закрывает лицо ладонями: — И это я из нас двоих склонен говорить пошлости? — уточняет он у Ёна. — Ты явно недооценил самого себя, хён… Просто, как можно говорить такие вещи с таким лицом. Недоумение отражается во взгляде старшего лиса, когда Ран произносит эту фразу. — У меня… что-то на лице? — уточняет Ён, а Рану впору хоть подойти к ближайшему дереву и головой о ствол побиться. — Нет, всё в порядке, не переживай, — успокаивает он наконец старшего, потому что, по правде, ещё неясно, что будет более неловким: заниматься этим почти при свете дня или начать, но не закончить, оставив неудовлетворённым это желание, уже переполнившее нутро и требующее особенного к себе внимания. На песке неудобно, но в машине, наверное, ещё более странно было бы предаваться таким вещам. Когда хён заботливо подкладывает ему под спину пиджак, Ран невольно чувствует себя участником дешевого фарса, где каждый развлекается как умеет. Однако на этом заботливость само собой не заканчивается, потому что Ён так внимателен и обходителен, как был нетерпелив и необуздан во время их первого раза. — Знаешь, я не хрустальный, — словно к слову замечает Ран в тот момент, когда Ён ласкает его коленку. А в следующий миг, нетерпение младшего Ли достигает своей критической точки, и Ран неожиданно меняет их местами, чтобы теперь уже он сам нависал над старшим лисом. Улыбка коварства не сходит с его уст даже в тот момент, когда он, совершенно не подготовив себя насаживается на чужой член. Это… рискованно, но… — Знаешь, сегодня утром в душе… — делится с Ёном младший, начиная двигать бёдрами, постепенно набирая темп, но старший Ли не даёт ему закончить начатую фразу, накрыв губы собственническим поцелуем. — Можно я не буду спрашивать зачем, хорошо? — уточняет Ён, и Ран согласно кивает, теперь уже отдавая контроль в руки того, чья роль несколько более активна, с точки зрения распределения позиций в этом действе. Прибой шумит столь отдалённо, словно и впрямь где-то не здесь, ветер лёгок и свеж, но он не сможет стать средством, чтоб освободиться от этого жара, охватившего всё существо. В конечном итоге, всё в порядке, даже если среди разбросанной одежды лежат теперь не юноши и не люди, а два вечномолодых лиса, чьи многочисленные хвосты переплелись в странный рыжий клубок, где не разберёшь, кому и какая конечность принадлежит.