— Хайтам! — в четвертый раз раздалось за дверью.
Аль-Хайтам натянул на голову одеяло, крепко сжав то за края. Голова ужасно болела от недосыпа — недавние события настолько заполнили мысли, что его буквально распирало изнутри. Усталость стала постоянной спутницей за эту неделю, а вчера к ней присоединилась бессонница. И пускай с остальными тягостями жизни Аль-Хайтам еще мог смириться, но вот с отсутствием сна свыкнуться возможным не представлялось. В голову периодически даже закрадывались мысли о том, не навестить ли ему Бимарстан или Пардис-Дхяй, чтобы через Тигнари достать себе чего-нибудь седативного и желательно с долговременным эффектом. Пусть даже и запрещенного к отпуску без рецепта.
— Хайтам, Бездна тебя дери! — голос становился только громче, а затем к нему добавился и громкий стук в дверь. — Знаю ведь, что не спишь!
Аль-Хайтам тяжело выдохнул, судя по тому, что в комнате было прохладно, солнечные лучи еще не успели нагреть пространство, а значит утро было совсем раннее.
С трудом поднявшись с кровати, он натянул на себя легкую домашнюю рубаху и устало потер глаза.
— Ну? — Аль-Хайтам приоткрыл дверь в комнату и облокотился о стену.
Кавех стоял с занесенной кверху рукой, сжатой в кулак, явно собиравшийся вновь постучать. Он выглядел неважно, так, будто вчера уснул прямо в одежде: заколки в волосах торчали неровно, словно Кавех впервые взял их в руки, помятая рубашка сползала с плеча.
Он на секунду округлил глаза, замешкавшись, словно уже и забыл, чего вообще хотел. Но стоило Аль-Хайтаму потянуться к дверной ручке, Кавех сразу заговорил:
— Я говорил тебе сотню раз, что если ты затеваешь «уборку», — Кавех сложил пальцы в кавычки. И, в целом, был прав — Аль-Хайтам просто скидывал все вещи со стола и пола в первый попавшийся на глаза ящик, чтобы пространство вокруг перестало выглядеть захламленным, чем, по факту, только ухудшал ситуацию, — то не трогай мои вещи! Я убираюсь сам, слышишь? Со своим барахлом делай что угодно, хоть обложись им с ног до головы, но от моих вещей держи свои руки подальше!
— Если ты перестанешь оставлять их на местах нашего общего пользования, то я буду только рад не прикасаться к ним, — ответил Аль-Хайтам спокойно.
— Я оставил чертежи на столе, потому что утром собирался к ним вернуться! Я, в отличие от некоторых, то есть, скажем прямо, в отличие от тебя, содержу рабочее место и собственную комнату в чистоте и порядке! — продолжал Кавех, и в обилии выражений Аль-Хайтам едва улавливал суть того, о чем он говорил. — И как тебе, спрашивается, помешали мои чертежи, лежащие в гостиной, если ты весь вечер, ночь и утро проводишь у себя?!
И Аль-Хайтам бы непременно продолжил спорить с ним, будь это любой другой день. Но чем скорее завершится эта глупая перепалка, тем быстрее Кавех покинет дом.
— Я все понял, Кавех, — прикрыв глаза, кивнул Аль-Хайтам. — А теперь оставь меня, пожалуйста.
Кавех снова открыл рот, но, взглянув на Аль-Хайтама снова, он вдруг нахмурил брови:
— Ты… — он сделал паузу, будто бы подбирал слова или же вовсе думал, стоит ли произносить что-то подобное вслух, но, тихо хмыкнув, продолжил: — Ты в порядке? — его взгляд смягчился. — Ну то есть, я имею в виду, ты выглядишь очень плохо. Есть проблемы в Академии?
Выражение вышло крайне лаконичным. Кавех хорошо умел подбирать слова и эвфемизмы, если того требовала ситуация. Проблемы Академии его волновали мало.
Аль-Хайтам мысленно выругался. Вероятно, его внешний вид действительно выдавал не самое лучшее состояние. А главное — Кавех это заметил.
— Работы очень много. Сам знаешь, скоро промежуточная аттестация, — попытался быть убедительным Аль-Хайтам.
В целом, он не соврал — кипа бумаг действительно ждала его на рабочем месте каждый день с утра до вечера, но он работал секретарем не первый год, чтобы все это давалось ему так тяжело, доводя до бессонных ночей. И Кавех не был глуп, чтобы этого не знать.
— Хаджех в этом году отошел от дел на время, и Азар поручил мне часть его обязанностей, — для пущей достоверности добавил Аль-Хайтам.
В этом факте правды было меньше. Хаджех пусть и чувствовал себя плохо, но всю свою работу забрал с собой на дом или же самостоятельно делегировал своим заместителям, в число которых Аль-Хайтам не входил. Тем не менее, его принадлежность к Хараватату вполне делала это заявление похожим на истину.
— Не поверю, что ты так легко согласился, — Кавех выгнул бровь. В его взгляде все еще ощущалось недоверие.
— Я не соглашался за просто так, за сверхурочные смогу забрать компенсацию деньгами или выходными, — пожал плечами Аль-Хайтам, стараясь выглядеть непринужденно.
— О, ну тогда понятно, — наконец его лицо расслабилось. — Что для нашего секретаря в почете, так это лишний день для безделья.
— Не вижу в этом ничего предосудительного. А теперь, повторюсь, оставь меня, — Аль-Хайтам все же закрыл дверь, возвращаясь в постель.
Заснуть снова ему уже вряд ли удастся — разум уже во всю был занят мыслями о грядущих событиях, что недавно произошли по словам Путешественника.
Происходящее в Академии не стало новостью или чем-то, что вызвало бы хоть каплю удивления. Аль-Хайтам все еще помнил времена, когда самолично принимал в этом участие, и что еще тогда, в год прихода к власти Азара, все и началось, а эти несколько лет — лишь небольшое затишье, на время которого ничего не останавливалось.
Когда по Академии поползли слухи об очередной отмене Сабзеруза и таинственной капсуле, что в свое время была утеряна мудрецами, Аль-Хайтам сразу понял, что история повторяется. Втереться в доверие к Азару было непросто — тот был излишне осторожен и недоверчив ко всем, кто был достаточно умен, чтобы что-то заподозрить и после распространить информацию.
Однако, несколько нелицеприятных выражений о малой Властительнице и чествовании ее имени все же со временем сделали свое дело — Азар начал доверять Аль-Хайтаму, поручая пусть и не самые важные задания предстоящего переворота, но как минимум какую-то часть, которой было вполне достаточно для представления общей картины и выстраивания дальнейшего плана действий.
Аль-Хайтам заглянул под кровать, где лежали принесенные вчера капсулы знаний, что удалось выторговать на Большом Базаре. Чтобы проверить каждую нужно было много времени — неизвестно, что попадется на этот раз: сборник стихов студента третьего курса Академии, том пустынной истории или легкий роман из Инадзумы.
Отфильтровать такое количество информации было трудно, даже обладая аналитическим умом подобно тому, что имел Аль-Хайтам.
С тех пор, как они покинули Фонтейн, оставив капсулу на местном рынке, прошло достаточно лет, чтобы о ее судьбе ныне ничего известно не было, однако, мир торговли довольно тесно связан, и людей, в чьих руках содержалась информация, всегда можно было купить за мору. Вопрос был только в цене.
Капсулы знаний, от которых в Сумеру ломились прилавки, и к которым торговцы относились как к ширпотребу, — чем они в большинстве своем и являлись, — в регионах, подобных Фонтейну, считались настоящими диковинами, и цена за них иногда превышала все мыслимые и немыслимые суммы.
Следить за различными аукционами в Фонтейне требовалось постоянно, но делать это на расстоянии было практически невозможно без просьб о помощи третьих лиц, которым, в свою очередь, приходилось немало платить. Но когда Аль-Хайтам узнал, что из Фонтейна с капсулами прибыло очередное судно, стало ясно, что это неспроста — торговцам из Фонтейна незачем везти капсулы в Сумеру, где их ценность падала в разы, гораздо выгоднее продолжать торговать ими на родине, а значит в этом был замешан кто-то еще.
Негоциантка, ранее известная в Сумеру как одна из самых богатейших и не самых чистых на руку людей, выступила стороной, принимающей товар в порту.
Учитывая, что капсулы, как и другие товары вроде краденных драгоценностей, реликвий пустыни, тайных знаний и прочего, расценивались Академией как контрабандные или запрещенные к обороту на рынке, Аль-Хайтам, как доверенное лицо Академии, автоматически оказывался в черном списке доброй половины торговцев черного рынка.
Поэтому капсулы добывались партиями через разных людей, чтобы не вызывать подозрений.
Аль-Хайтам покрутил в руках одну из капсул — все они выглядели одинаково, с виду и не отличить, где мудрость Архонта, а где записи с лекций прошлых лет.
Аль-Хайтам скосил взгляд на дверь. Кавех все еще был дома — шум за дверью все не прекращался.
В животе неприятно заурчало, завтрак сразу после пробуждения — привычка, от которой Аль-Хайтам не желал и не видел смысла отказываться. Если Кавех и мог обойтись чашкой-двумя кофе до полудня, то Аль-Хайтам редко выходил из дома, ничего не съев.
Снова спрятав капсулы под кровать, плотно завернув те в джутовый мешок, Аль-Хайтам наконец вышел из комнаты. Кавех сидел на полу, разложив перед собой несколько чертежей. Казалось, что он даже не заметил, как Аль-Хайтам вышел из комнаты — так сильно был увлечен работой, но предположение было ошибочным:
— Твой кофе на столе, — Кавех махнул рукой, не поднимая взгляда, — может еще не остыл.
Аль-Хайтам взглянул на турку, что стояла рядом с плитой. Внутри вдруг что-то неприятно заныло, слабо так, еле ощутимо, что-то затертое временем и редко теперь дающее о себе знать. Все эти их привычки: готовить друг другу кофе, если кто-то вставал раньше, покупать на ужин еду — могло на мгновение показаться, что все как раньше, и не было никаких раздоров, слез и боли, зачеркнутых имен на бумаге и долгих лет разлуки.
И что, несмотря на все их поддевки, споры и ругани, между ними все еще оставалось то, что не давало Аль-Хайтаму отпустить эту часть своей жизни.
— Пить можно, — Аль-Хайтам сделал глоток. Кофе уже не был слишком горячим, но и не остыл так сильно, чтобы единственным вариантом было вылить его.
— Обычно за проявление любезности говорят спасибо, — промычал Кавех, все еще склоняясь над чертежами. Ровными линиями на бумаге был выведен Хадж-Нисут. — Тебе бы манерам поучиться.
Аль-Хайтам громко вздохнул:
— Когда ты уедешь в пустыню? — прозвучало наверняка грубо и совсем не в том смысле, что на самом деле вкладывал Аль-Хайтам. Но так было даже лучше.
— До чего же ты грубиян, — закатил глаза Кавех, поднимаясь с пола. — После обеда. Я должен сходить в Академию сейчас, заполнить документы для отъезда.
— Ясно, — ответил Аль-Хайтам, разрывая пополам картофельную лепешку.
— Все еще не понимаю, зачем им понадобилось отправлять меня в пустыню на целых три недели! — не унимался Кавех. — Реставрация Хадж-Нисута была запланирована на весну, а сейчас только середина октября. Да еще и такая срочность. У меня даже времени на подготовку чертежей не было! Всю ночь просидел, штудируя сборники по пустынной архитектуре.
— Весной будет реализована другая часть проектов — в городе. Жители пустыни и так не любят Академию, отсрочивать или не одобрять их заявки слишком… Непредусмотрительно. — пожал плечами Аль-Хайтам.
— Ты хотел сказать опасно? — Кавех уперся руками в бока и ухмыльнулся.
Иногда Аль-Хайтам забывал, что с ним не было смысла играть и притворяться. Мало того, что внутренние дела Академии тому были известны еще из прошлого, так и самого Аль-Хайтама он знал слишком хорошо, чтобы не уловить откровенной лжи.
— Это не та опасность, о которой бы стоило беспокоиться всерьез, — он долил остатки кофе и, забрав с собой чашку, пересел на тахту. — Но поддержание нейтралитета все еще остается одной из ключевых задач Академии.
— Я будто на совещание даршанов попал, — отмахнулся Кавех, сворачивая чертежи и прочие бумаги.
По правде говоря, в пустыне все еще действительно было опасно. Опаснее, чем об этом думали простые жители города, не встречавшиеся с пустынниками лицом к лицу. И не с теми, что стояли на страже в Караван-Рибате и были вхожи в город, а с теми, что жили далеко за его пределами.
Аль-Хайтам давно не бывал там, еще со времен учебы в Академии, когда в экспедиции и рабочие поездки приходилось отправляться почти что каждый месяц. Сам Аль-Хайтам встречался с ними в бою всего лишь раз, и то даже превосходные навыки владения мечом не уберегли его от травм.
Глядя на Кавеха, Аль-Хайтам невольно задумался о том, что тот, в свою очередь, в пустыню наведывался намного чаще, и даже без Глаза Бога ему удавалось оставаться невредимым. То ли природное очарование и хорошие навыки социальных взаимодействий играли большую роль, то ли двуручный меч, который Кавех тягал одной рукой. Скорее всего, и то и другое. В любом случае, тот мог за себя постоять.
Когда Кавех ушел в Академию, Аль-Хайтам снова достал капсулы: нужно было успеть до его возвращения проверить их все, чтобы отправиться на встречу с Путешественником с новыми данными и в случае чего разработать дальнейший план действий.
Оценивать информацию с помощью чувства стихий было очень изматывающе — слишком уж много энергии требовалось. И даже с дендро Глазом Бога силы ощутимо расходовались после каждого применения.
Помимо всего прочего всегда оставался риск нарваться на знание, что могло повлиять на разум и самочувствие очень губительно: от головокружения и амнезии до настоящего сумасшествия и полной потери контроля над собственным телом. Полагаться на одно лишь чувство стихий было опрометчиво — все-таки информация о запретных знаниях, таких капсулах и методе их использования в принципе была не то чтобы слишком распространена и редко упоминалась даже в древних писаниях, но выбора не было.
Рисковать приходилось серьезно.
***
Когда все капсулы были проверены, Аль-Хайтам уже без прежней бережности свалил все в одну кучу, затолкав в мешок — надобности в них все равно уже не было.
Очевидно, все это не принесло результатов, вероятность, что ему вот так, практически сразу, попадется нужная, была до смешного мала. Или что она вовсе попадется ему, как знать, быть может, Азар уже заполучил ее, и во всех нынешних манипуляциях не оставалось никакого смысла.
Встреча с Путешественником запланирована через пару часов, как раз после полудня, когда Кавеха уже не будет в городе.
Аль-Хайтам много думал о том, честно и правильно ли поступать с ним
вот так — скрывать все, что творилось сейчас прямо у него под носом, и, более того, намеренно и в тайне отстранять его от дел собственными руками
.
Создать заявку и одобрить ее не вызвало труда, Азар даже и не заметил, что подписал — тот был занят совсем другим, и бумажную работу по части финансирования, одобрения или отклонения заявок от даршанов он целиком и полностью вверил в руки Аль-Хайтама, чем тот благополучно воспользовался.
Кавеху незачем было быть тут, и Аль-Хайтам не мог себе объяснить почему. Почему он так думал, почему делал это и почему так рьяно старался его отгородить. Пользоваться служебным положением в своих интересах никогда не вписывалось в рамки его жизненной позиции, и этот факт еще сильнее запутывал его мысли.
В последнее время он все чаще возвращался туда, на несколько лет назад, где по воспоминаниям он едва ли себя узнавал. Едва ли узнавал
их.
После того самого дня, когда по кусочкам пришлось собирать себя заново, Аль-Хайтам силился больше никогда не вспоминать, не думать и не разрешать себе о чем-то жалеть. Жизнь распорядилась так, и они ее к этому подначили сами. Излишние терзания собственного сердца никогда не приводили его ни к чему хорошему, поэтому он предпочел просто оставить это в прошлом, сохраняя и пронося через все года бабушкино напутствие о мирной и спокойной жизни, а все, что касалось Кавеха, таковым зваться не могло по определению.
Он научился так жить. В доме, что служил напоминанием о тех временах, и рядом с человеком, чье имя когда-то пообещал себе забыть, но так и не смог.
Почему вдруг сейчас привычный выстроенный алгоритм дал сбой, Аль-Хайтам не знал.
То ли виной тому было их ставшее чересчур напряженным взаимодействие, что в некоторые моменты почти доходило до пика, где каждый едва ли мог сдержаться, и вызывало у Аль-Хайтама странное чувство иррациональности происходящего, то ли вновь нависшая угроза, кажущаяся теперь в сто крат серьезнее, позволяла выстроенному ранее барьеру дать трещину и позволить себе допустить мысли о том, что еще было не поздно что-то изменить.
Осень в целом всегда навевала ностальгию, теплую грусть по ушедшим годам. С улицы веяло удушливым запахом предстоящего дождя и полусгнившей листвой, что сгребали под его окна каждый день метлой.
Странным образом именно это время года присваивало себе практически все значимые в его жизни события.
Когда он встретил Кавеха в таверне два года назад, ноябрь выдался холодным и уже во всю сдирал с деревьев оставшиеся листья.
***
Холодными вечерами таверну облепляли люди, выпивая и разговаривая до самого утра — кто-то заходил переждать холодную ночь, кто-то отлынивал от ночной службы в порту, а кто-то искал новых знакомств. Ни под одну из этих категорий Аль-Хайтам не подходил. Его пребывание здесь ограничивалось несколькими минутами, изредка растягиваясь до получаса, если вдруг он попадался на глаза подвыпившим коллегам, что заводили поверхностные разговоры ни о чем.
По пятницам Ламбад всегда принимал поставку вина из Мондштадта — то исчезало на глазах до последней капли, больно уж много было желающих. И не зря. Еще с юношества Аль-Хайтам понял, что сумерское вино пить — себе дороже: от него всегда болела голова наутро, впрочем, как и от пива.
Ввиду такой популярности этого вина у посетителей, Аль-Хайтам предусмотрительно платил Ламбаду вперед, чтобы тот придержал для него ящик-другой.
Зайдя внутрь в очередной вечер, Аль-Хайтам коротко кивнул Ламбаду, что тут же потянулся под стол, доставая бутылки.
И он бы не обратил внимания на людей вокруг, чтобы лишний раз не пересечься взглядом с кем-то из Академии, если бы не услышал знакомый голос, что на секунду показался выдумкой воображения. Заходя сюда, иной раз он задумывался, не встретит ли Кавеха, облепленного толпой из поклонников, прямо как в Академии.
Аль-Хайтам знал о жизни Кавеха не больше, чем кто-либо еще в городе. Сумеру не слишком большой, чтобы слухи о ком-то, сравнимым с Кавехом, могли бы затеряться в общем шуме. Он был в постоянных разъездах, то возвращался в город, то тут же уезжал обратно, а молва не утихала — из-под его рук вышло новое творение.
За его успехами Аль-Хайтам не следил, старался, по крайней мере, но об Алькасар-Сарае, желая того или же нет, слышали все, у кого были уши.
Мысленно тот обрадовался. Кавех сумел воплотить в жизнь творение, о котором грезил так долго и которое поистине вызывало трепет даже у людей, ничего в искусстве не смыслящих. Таких, как и сам Аль-Хайтам.
Поэтому, когда за дальним столиком он увидел его — со склоненной над, разбери его Бездна, непонятно какой по счету бутылкой, Аль-Хайтам сильно сжал челюсти, скрывая собственное удивление, что теперь легко читалось в глазах.
Он прекрасно знал о данных самому же себе обещаниях, чувствовал, как где-то под ребрами зашевелилось и заклокотало беспокойно сердце, и как ноги сами потащили его к нему вопреки всем разумным доводам.
—
Я еще эту не допил, подожди… — отмахнулся Кавех, не поднимая головы.
Аль-Хайтам тяжело вздохнул, пока внутренности скручивало непонятной судорогой.
— Кавех, — позвал он его тихо.
Тот на мгновение замер, будто прокручивая в голове чужой голос, и лишь потом поднял взгляд:
— Ты? — он тут же подсобрался и неуклюже попытался поправить волосы.
Кавех оказался не столько пьян, сколько разбит. Его состояние можно было описать как чудовищного рода усталость, когда язык заплетается без недостатка сна, а алкоголь лишь троекратно усиливал эффект.
Аль-Хайтам присел напротив. У Кавеха в глазах что-то потухало и заново загоралось. Подбирать слова вот так — лицом к лицу, далеко не стезя Аль-Хайтама, пусть тот все еще безупречно владел языком, но то на бумаге, в мыслях, в спорах, да где угодно, но не с ним.
С Кавехом у него всегда получалось одинаково — чувства брали верх, и ничего он с этим поделать не мог — просто не выходило. И даже спустя столько лет, глядя на него —
изменившегося с виду, с тенями, залегшими под потерявшими былой блеск глазами, — сердце билось сильнее, бережно доставало из памяти его образ.
Они не виделись так давно, а Аль-Хайтам все еще мог различить его силуэт даже в дальнем уголке таверны, услышать его голос, выделяющийся среди остального шума.
— Ты все тот же, — сказал Кавех, — и взгляд твой хмурый, как будто собираешься меня отчитывать, — и усмехнулся. И в этом голосе слышалась горечь.
— Зато ты изменился, — сглотнул Аль-Хайтам, прежде чем выдавить из себя слова. Он с трудом узнал свой голос. — Почему Светоч Кшахревара сидит здесь в таком виде? Не должен ли ты сейчас праздновать успех своего творения где-нибудь в Порт-Ормосе?
Аль-Хайтам знал, что за этим взглядом скрывались боль и отчаяние, причин которых он пока не знал. Но точно знал, что начни он Кавеха жалеть, тот изойдет раздражением, что лучше, и потонет в самобичевании, что гораздо хуже.
— О, я праздную, Хайтам, — Кавех поднял со стола бутылку, — мое творение — венец искусства.
— Так тебе удалось воплотить свои идеалы? — Аль-Хайтам действительно часто думал об этом.
Было ли это тем, что они оба сумели сохранить? То, ради чего в свое время решили друг друга оставить. Аль-Хайтам не знал ответа. Наверное, его мирная, не обремененная ничем жизнь могла зваться именно так, но он не был уверен.
— Идеалы… — рассмеялся Кавех, живо и звонко. — Да кому они теперь сдались?
У Аль-Хайтама внутри что-то сжалось. Как будто его воспоминания, пусть и глубоко запрятанные, хранимые в неизменном виде как ценная реликвия, к которой никто не имел права прикасаться, вдруг расходились по швам.
Когда бутылка совсем опустела, а снизу начало проглядываться дно, Аль-Хайтам попытался осмыслить все то, что услышал.
Что Кавех банкрот, что вот так, по глупости, по непреодолимому рвению исполнить задуманное, он теперь здесь, топил свое горе в вине. На удивление, тот говорил открыто, упуская лишь детали, о которых Аль-Хайтам был в состоянии додуматься сам.
— А что до тебя, Хайтам? — Кавех посмотрел вопросительно. — Я слышал, ты теперь секретарь Академии. Где родился, там и пригодился… — он снова рассмеялся. — Живешь свою лучшую жизнь?
— Моя жизнь хороша, — пожал плечами Аль-Хайтам. Если Кавех слышал о его должности, то вряд ли и сам думал иначе. К тому же, это все еще был Кавех, который и без лишних подробностей знал, что такой человек, как Аль-Хайтам, вряд ли мог бы сказать иначе.
— Еще по бокалу? Беседы так лучше ведутся, — он занес руку, чтобы привлечь внимание Ламбада, но Аль-Хайтам его остановил.
— Не стоит, — мягко опустил он его ладонь. — Уже слишком поздно. И тебе и мне пора домой.
— Ну, не смею задерживать, — развел руками Кавех.
И горечь в его словах вдруг ощутилась еще сильнее.
До Аль-Хайтама дошло. Кавех ведь и на время не взглянул, словом не обмолвился о доме. Потому что идти ему было некуда.
— Тебе ведь есть куда идти, Кавех?
— Мне? Ну что ты, мне, Хайтам, теперь все двери открыты! — отмахнулся Кавех, и глаза его забегали.
Аль-Хайтам замолчал. Он не знал, куда это их приведет, и приведет ли вообще, не сделает ли он хуже — себе, в первую очередь, — разбередив старые раны, что так старательно залечивал годами. Что это: еще одна ошибка, которую еще был шанс не совершать, или же немые извинения от судьбы, в которую тот больше не верил?
— Если тебе некуда идти, ты можешь переночевать в моем доме, — твердо сказал Аль-Хайтам. — Наверное, ты его помнишь.
Кавех, на удивление, отнекиваться не стал, лишь кивнул пару раз, словно самому себе, и медленно вышел из-за стола.
***
— О, Властительница! Ты даже с места не сдвинулся! — восклицал Кавех, возвращаясь домой.
— И не собираюсь делать этого до завтра, — соврал Аль-Хайтам.
— А мог бы и помочь мне собрать вещи!
— Достаточно того, что в твое отсутствие я не трогал их.
Где они оказались теперь: в месте, именуемом ошибкой, или же там, где у них все еще был шанс на прощение и принятие, Аль-Хайтам все еще не знал.
