***
— Будем праздновать успех! Не верится даже! — Кавех плюхнулся на чистую тахту, что все еще пахла новизной и свежим деревом, и сделал глоток вина. — Ваша профессорша чуть язык не проглотила, пока пыталась придумать вопрос! Лето подходило к концу, но жара все не спадала, с утра до вечера прогревая дом. Кавех от этого хмелел быстрее, и его щеки все розовели. Солнце забиралось даже в самые темные углы, подсвечивая строительную пыль. Он благоговейно провел рукой по расшитой ткани тахты и шумно выдохнул: — Это все теперь наше, представляете? — Кавех окинул взглядом дом. Дом был очень большим, кое-где еще пустовали углы, не обставленные мебелью, и оттого гостиная казалась просто огромной. Вот уже как неделю дом был сдан их исследовательской группе, чтобы закончить совместный проект. Кавех был воодушевлен, он с горящими глазами и неподдельным удовольствием взялся за ремонт и внутреннее обустройство — что-то принес из своего прежнего дома, где когда-то жил с матерью, что-то купил на собственные деньги на Большом базаре, что-то выторговал на местных барахолках за копейки. Так Аль-Хайтам узнал, что пустое пространство у Кавеха ассоциировалось с не самыми лучшими временами — смерть отца выбила их с матерью из привычного ритма жизни, и, чтобы хватало денег, многое пришлось распродать, и их дом опустел. Тот факт, что чертежи, по которым строилось жилище, были спроектированы Кавехом по той самой программе экологической оптимизации пространства, лишь подогревал его интерес и преумножал гордость за собственное участие, которую он так или иначе старался скрыть, чтобы не провоцировать лишних обсуждений этого, коих в последнее время стало излишне много. Каждый раз, когда кто-то затевал об этом разговор, Кавех смущенно кивал и быстро менял тему, лишь наедине с Аль-Хайтамом становясь свободным в мыслях и чувствах. Коллеги по проекту сперва охотно взялись за дело, будучи заинтересованными как в теме исследования, так и в его результате, однако, когда наступило лето, и надзор старших преподавателей практически сошел на «нет», те предпочли расслабиться, проводя вечера в таверне или театре Зубаира, а не за работой, растратив весь прежний энтузиазм и запал. Аль-Хайтам не был уверен, что повлияло на их самовольное решение оставаться участниками проекта лишь на бумаге, но при этом получать все преференции Академии — их собственная невежественность и безалаберность, или же тот факт, что Кавех, пусть и с трудом, но справлялся с их работой самостоятельно, не произнося вслух и слова недовольства. Приступить к проекту пришлось практически сразу после смерти бабушки, и как бы Аль-Хайтам не старался поскорее вернуться к прежнему состоянию, взять себя в руки мгновенно не выходило — пусть он и не хотел признавать, но это событие изрядно подкосило его. Кавех не мог оставаться в стороне и как старший, и как человек, чье сердце болело за Аль-Хайтама не только в силу академического товарищества, и в первые пару недель взял большую часть его работы на себя. Так и у некоторых членов группы со временем стали появляться уважительные причины, в которых Аль-Хайтам тут же распознал очевидное нежелание тратить время на что-то кроме кутежей и увеселений, и стопка бумаг на столе Кавеха, а вместе с ней и количество работы, увеличивались в геометрической прогрессии. Кавех же предпочел этот факт игнорировать. По правде говоря, остальные и понятия не имели, что все это время исследование тащил на себе он один. Аль-Хайтам однажды предложил свою помощь, что была отвергнута сразу же, и не стал настаивать снова. Кавеха, будто бы негласно назначенного главным в проекте то ли по старшинству, то ли по количеству опыта и заслуг, вновь терзало чувство вины — Аль-Хайтам был уверен — за то, что тот не смог организовать достойную командную работу, объединить людей вокруг общего дела и делегировать обязанности. Оттого и решать все это он был обязан сам. Когда ремонт в доме был практически окончен, он решил собрать всех товарищей по проекту, чтобы отметить столь важное событие и обговорить заключительный практический этап исследования. Наспех прибравшись, Кавех соорудил из двух небольших рабочих столов большой обеденный, обставив его стульями и тахтами, что нашлись в доме. — Ага, дом просто огромный, — вальяжно потягивал вино из кружки харавататец с длинными волосами, что при других обстоятельствах больше бы сошел за потерявшего ум ученого из деревни Аару. Студентов Хараватата все же пришлось пригласить, как бы Кавех этому не противился. Тема проекта была слишком узконаправленной, чтобы кто-то, к примеру, из Бимарстана, был столь же компетентен в расшифровке рунической письменности или архитектурных формах. — Профессорша? Разве проект принимал не Арани? — вдруг встрепенулся тот. — Сегодня мы представляли часть проекта, посвященную исследованиям рун, которые отыскали в пустыне на прошлой неделе. Их оценивала Камаль, — объяснил Кавех. — Не хочу показаться грубияном, но я даже рад, что тетушке именно сегодня сделалось дурно. Встречи с Камаль всегда жутко утомляют. — Ага, если твоя тетушка — первокурсница с Ртавахиста, с которой ты сегодня утром обжимался в нижних Садах, то тебе определенно повезло оказаться там, а не на защите проекта с нами, — хмыкнула студентка с Кшахревара и переглянулась с Кавехом, презрительно поджав губы. Аль-Хайтам тихо выдохнул. Если для кого-то эта новость стала удивлением, то он наблюдал эту картину едва ли не ежедневно, встречая коллег то в саду Разан, то в таверне, когда те должны были быть где угодно, но не там. Что-то ему докладывал Алим, пьяным заваливаясь в комнату общежития и неустанно бормоча о своих гулянках до тех пор, пока не проваливался в сон. — Ой, да бросьте быть занудами! У нас такой дом! Разве мы собрались здесь за нравоучениями? Представляете, какую попойку можно здесь устроить? Да сам Ламбад бы обанкротился! У него и то в таверне площади будет вдвое меньше! — Ну что ты, только если Кавех разрешит, — елейно протянул студент из Вахуманы, до сих пор отсиживающийся, не сказав ни слова, и дернул уголком губ, — не забывай, это ведь, — он обвел руками пространство вокруг, — его дом. За столом повисла тишина. Все переглянулись. — Перестань, — Кавех заметно напрягся и поежился, тема с его заслугами постепенно начинала вставать все чаще и чаще, и не в самом приятном ключе. В чужих замечаниях отчетливо чувствовалось недовольство. — Этот дом наш общий. — Значит, мы тоже можем принимать решения? — продолжил тот. Аль-Хайтам сидел молча, на щеках заиграли желваки. Пусть он и обещал Кавеху держать себя в руках, с каждым новым чужим словом делать это становилось все труднее. Больше, чем подхалимов и наглецов, Аль-Хайтам не любил тех, кто притворяется, что ими не являются. — Этот дом был выдан Академией не для пьянок, а для работы над проектом, к которому вы, к слову, не притрагивались последние два с половиной месяца, — процедил Аль-Хайтам и поставил стакан, звучно стукая дном о стол, — поэтому не думаю, что вы имеете право голоса. — А ты, значит, в матры заделался, Хайтам? — усмехнулся харавататец. Тот появлялся так редко, что Аль-Хайтам даже не запомнил его имени. — Нет, но разве я не прав? Своим присутствием ты почтил нас лишь тогда, когда речь зашла о вине и праздновании скорого окончания проекта. — Хочешь сказать, что мы ничего не сделали для проекта? — Да. Именно это я и хочу сказать. Хоть в чем-то твои догадки оказались верны. К борцам за справедливость Аль-Хайтам себя приписать не мог, ведь был далек от командной игры, предпочитая сосредотачиваться исключительно на собственных задачах и обязанностях, не особо заботясь о чужой зоне ответственности, более того, ему было бы совершенно наплевать на происходящее, если бы не одно «но». Кавех от этого страдал. Он старательно делал вид, что его все устраивает, но бессонные ночи изматывали его, времени на работу над личным проектом дворца совсем не оставалось, и тот переживал еще сильнее. — Да перестаньте же вы! — Кавех ударил ладонью по столу, и его взгляд — почти почерневший от раздражения — почему-то был направлен на Аль-Хайтама. Когда в доме вновь повисла тишина, их осталось пятеро, те двое покинули дом, прихватив с собой пару бутылок вина, попутно восклицая что-то о несправедливости и нежелании продолжать совместную деятельность. Аль-Хайтам был этому отчасти рад — балласт сброшен, и, несмотря на то что объемы работы не уменьшатся, имена непричастных к львиной доле исследования не будут красоваться на обложке проекта усилиями чужих трудов за просто так. Город нацепил на себя сумерки, и все разбрелись по комнатам — желания продолжать посиделки совсем не осталось, — а Кавех, оставив вино, решил дальше разбирать вещи, параллельно заглядывая в чертежи. Его ноздри раздувались, когда он шумно выдыхал, поглядывая в сторону Аль-Хайтама. Скрывать свои эмоции он никогда не умел, первым начиная разговор. — Теперь они покинули проект! — сдался Кавех, заговорив. — Не думаю, что мы заметим великой разницы, — хмуро отозвался Аль-Хайтам, — если бы ты спросил их, на какой стадии проект и исследованием чего мы в данный момент заняты, каков шанс, что кто-то из них дал бы верный ответ? — он помолчал с секунду и добавил: — Хотя знаешь, ты — заметишь. Быть может, начнешь снова спать по ночам и откроешь чертежи того дворца. — Но неужели было обязательно говорить с ними вот так? — Кавех издал тихий рычащий звук и тут же перешел на шепот, чтобы не привлекать внимание товарищей за соседними стенами. — Иногда ты бываешь так груб, что я тебя не узнаю, — голос его сделался печальным. Для Аль-Хайтама все еще оставалось загадкой то, чем был продиктован его безграничный альтруизм, и почему тот жалел о потере людей, не сделавших ему ровным счетом ничего хорошего или полезного, а даже наоборот. — Не спорю, что я и подначил их к уходу, но если бы не… — Аль-Хайтам втянул воздух через плотно сжатые зубы и осекся, почти что подавившись собственными словами. — Если бы не что? Не я? — Кавех сложил руки на груди и с вызовом посмотрел на Аль-Хайтама. — Ну же, продолжай. Ты каждый день выказываешь недовольство всем своим видом, вместо того чтобы просто со мной поговорить. — Все наши разговоры всегда заканчиваются одинаково. — Тем не менее, Хайтам. Просто скажи это. — Твоя доброта лишь подстегнула их безответственность и дала право чувствовать себя свободными от общих обязанностей, потому что ты брал всю их работу на себя, — Аль-Хайтам тяжело вздохнул. Лицо Кавеха приобретало пунцовый оттенок с каждым последующим словом. — Я не говорю, что ты сделал их такими, очевидно, эти студенты изначально не отличались большим умом и работоспособностью, но твое простодушие лишь усилило эффект. Кавех опустил голову, поджав губы. Он всегда делал так, когда признавал чужую правоту, но не хотел мириться с ней, предпочитая закрыться. — Неужели ты считаешь меня таким наивным и глупым простаком, которого можно запросто обвести вокруг пальца? — Кавех покачал головой и отвернулся к стеллажу с книгами. — Я прекрасно знал обо всех выдумках, которыми они оправдывали свое отсутствие. Но начни я ругань, это просто привело бы к раздору и напряжению в команде, они бы делали все нехотя, пренебрегая интересами группы и качеством нашей работы. — Но это несправедливо и нечестно. Неужели они получат свою выгоду твоими стараниями? — Теперь их нет. Но это не значит, что я буду продолжать трудиться в одиночку. У меня ведь есть ты. Или ты уже так не считаешь? — Кавех повернулся, и его глаза блестели. Аль-Хайтам мог увидеть в них свое отражение — растерянное, мутное, провалившееся в собственных догадках. — Я не хочу ругаться еще и с тобой. Тем более с тобой. Ты ведь знаешь, как я… Как ты дорог мне, — запнувшись на полуслове, Кавех незаметно сжал кулаки. — Знаю.***
Дни потянулись один за другим. Проект продвигался чуть медленнее, но теперь был весомый повод разделить нагрузку между всеми членами команды равномерно. Учеба в Академии — это не просто привилегия, которая отличала студентов от других людей, это показатель острого ума и незаурядного таланта, амбиций и трудолюбия, обладал которыми далеко не каждый. Студенты Академии лишь за небольшим исключением ни на что не годились и попадали туда благодаря связям и деньгам. А там, где встречаются умы, обладающие далекоидущими планами, всегда рождается конкуренция и зависть. Зависть преследовала Кавеха наравне с восхищением — от завороженных взглядов до свербящего шепота за спиной, когда он проходил мимо. Людям вроде него — исключительным, — внимания всегда доставалось сполна, им обласкивали с ног до головы, но не всегда его можно было назвать желанным. И пусть в командной работе все трудились на общий результат, и никто не должен был выделяться, этого избежать не удалось. На внутригрупповых собраниях преподаватели так или иначе выделяли его и были правы — он негласно вел проект. И это не было его желанием или чьей-то виной, просто так сложилось. Знания и опыт, которыми он обладал, слишком доминировали над теми предложениями, что озвучивали остальные, и как бы мягок Кавех не был в межличностных отношениях, все, что касалось проекта, было во вне, и соглашаться на заведомо провальный вектор развития было глупо. Иногда за него это делал Аль-Хайтам, отчего коммуникация с коллегами стремительно ухудшалась. Аль-Хайтаму было проще — с Хараватата в проекте он остался один, и в темах рун и письмен разбираться больше было некому. На архитектурном поприще каждый друг другу казался конкурентом — Сумеру в предстоящих реконструкциях всего города и близлежащих территорий нуждался в ценных кадрах и ведущем архитекторе проекта, которых, в свою очередь, рекомендовала Академия. Сделать себе имя еще во время учебы — обычное дело, для того и нужны были совместные и прочие проекты, внедряемые мудрецами. — Мне предложили создать план по реконструкции Порт-Ормоса, — вздохнул Кавех. Водная гладь бассейна слабо отражала тусклые лучи, проникающие через витражные стекла. Кавех уместился головой на коленях Аль-Хайтама, пока тот касался босыми ногами уже становившейся прохладной воды — снова наступала осень, и солнце не грело так сильно. — Разве это не здорово? — Аль-Хайтам спросил, хоть и знал ответ заранее. Кавех хотел радоваться, но не мог. — Я помню, как твой проект отклонили тогда. Теперь ты почти дастур, и его наконец приняли. — Не знаю, Хайтам. Совсем ничего не знаю. Чувствую, что теряю себя. Мои старания... Глаз Бога я так и не получил. — Твое имя будут знать все, люди, живущие в порту и многие годы мечтающие о благоустройстве, будут благодарны тебе. Разве не этого ты хотел? Глаз Бога тебе ни к чему. Защитить себя ты сможешь и так, а твоя ценность не определяется стекляшкой. — Ты совсем не понимаешь. Да и они снова будут смотреть на меня так, словно я украл всю их карьеру, — взгляд алых глаз безразлично устремился в потолок. — Может и вправду отдать проект кому-то другому. Они ведь мои друзья и… — Снова ты о них. Нет, — Аль-Хайтам начинал злиться. В последнее время он слишком часто испытывал это чувство. После общих сборов у него болела челюсть — так сильно он сжимал зубы. — Друзья будут рады твоим успехам — эти люди же вовсе тебе не товарищи. Кавех все молчал. Он молчал и тогда, когда Аль-Хайтам, не выдержав, высказал все им в лицо, едва сдерживая гнев. Дом снова опустел, только теперь в нем остались лишь они двое. Кавех — с полным непониманием в глазах, и Аль-Хайтам — со странным на душе чувством, о котором даже не хотел думать всерьез. Немного помолчав, они разошлись по комнатам — Кавех в ту, что звалась ранее их общей, а Аль-Хайтам остался в гостиной, не найдя в себе смелости поговорить.***
Когда им пришлось доделывать проект вместе, поначалу все шло не так плохо: углы постепенно сгладились, напряжение в воздухе рассеялось, и, казалось, все снова вернулось к той точке, где они оба вновь стали центром мира друг для друга. Пускай разность взглядов всегда была им известна, она давала о себе знать лишь там, где Аль-Хайтам — как он сам думал — хотел Кавеху помочь. Помочь не быть главным врагом себе, не распыляться на людей, что этого не заслуживали. Но мир — переменчив. Там, где Аль-Хайтам вдруг снова поверил в простую и не обремененную копаниями в чужой голове жизнь, их отношения все это время на самом деле вновь откатывались постепенно к началу, где тот Кавеха совсем не понимал, и лишь методом проб и ошибок пытался просчитать его мотивы и залезть в его голову. Когда его проект дворца в очередной раз отклонили, в своих стремлениях достичь идеала Кавех, кажется, совершенно терял связь с реальностью, в которой он все еще оставался человеком, а не жертвой, преподнесенной в дар искусству. Там, где стиралась черта, где Кавех становился на себя не похожим, они больше друг друга не понимали. — Ты снова вносил правки в тезис? — Кавех замер с листами в руках и не знал, как продолжить разговор. — Да. Не понимаю, как ты сам пропустил это в итоговый вариант, — пожал плечами Аль-Хайтам. Аль-Хайтам знал — спорить с ним бесполезно, и сейчас и перед тем, как редактировал проект. Кавех был поглощен и захвачен другим, до остального его руки и глаза едва ли добирались после бессонных ночей над тонной чертежей. Они виделись иногда на рассвете, когда Аль-Хайтам уже вставал, а Кавех только ложился спать, обменивались короткими приветствиями, будто так и должно быть, и вновь встречались уже только ближе к ночи, и урвать даже несколько минут вместе — как раньше — оказывалось роскошью, о которой теперь можно было только грезить. — Ясно, — тихо хмыкнул он. Этот случай далеко не первый, когда все происходило вот так — молча, без объяснений и разговоров, без привычных споров о том, чья правда важнее. Аль-Хайтам просто делал так, как считал, будет лучше для всех, чтобы проект наконец нашел свое завершение, и, быть может, вместе с ним закончился бы и хаос между ними. — Ты не согласен с моими выводами? Почему просто не оспоришь это, как делал всегда? — устало поднял взгляд Кавех. В нем самом явно не осталось сил на споры, и Аль-Хайтам понятия не имел, зачем тот продолжал этот разговор. — Будто ты послушаешь меня. Мы смотрим на мир иначе. — Разве это когда-то было проблемой? — Всегда было. — Вот как. На Аль-Хайтама вдруг — впервые так четко и ясно — свалилось осознание, что они — разные. От банальных предпочтений в еде, до фундаментальных аспектов жизни, с которыми никто из них никогда не захочет примириться и разделить. Эта мысль, ранее сокрытая где-то в глубине его души, отсиживалась в углу в надежде, что ее не заметят, внезапно стала до того ощутимой, что Аль-Хайтам больше не мог этого игнорировать, и потому чувствовал боль, понимая — они ничего не смогут сделать с этим. Его, Аль-Хайтама, жизнь была сравнима с прямой тропой, где нет преград и извилистых дорожек, где все просто и понятно — как на ладони, Кавеху же этого было недостаточно, его существование — это витиеватые дороги, по которым тот ступал будто бы вслепую в бесконечной погоне за совершенством, спотыкаясь и падая, совсем себя не жалея. Аль-Хайтам не раз пытался его понять, заглянуть в чужую душу, прочесть мысли, но как бы хорош он не был в языках, осознать то, что хранил и нес в себе Кавех — задача ему не под силу. Как если бы он пытался повернуть зеркало так, чтобы оно стало им самим, но зеркало лишь отворачивалось от него, исчезая из поля зрения. Он, впервые испытавший столь сильные чувства и такую любовь, так сильно желал делать что-то для другого. Он до безумия хотел помочь ему, направить, сделать так, чтобы Кавеху больше не приходилось страдать от собственных выборов. Но он ошибался. Отражение всегда будет только отражением. Они не просто разные, они диаметрально противоположны. Противоречие, в первые встречи подмеченное Аль-Хайтамом, те различия, что он разглядел, и что казались ему тогда чем-то совсем незначительным, интересным и завлекающим, сейчас оказались камнем преткновения, тем, что развело их по разные стороны, оставив обоих стоять на краю пропасти, в которую летели теперь все воспоминания, споры и попытки примирения взглядов. Эти разногласия, их разность оказалась непреложной и непримиримой, конечной. Зеркало дало трещину. Аль-Хайтам понял это, когда голос Кавеха — надрывный, почти сорванный — эхом отдавался в ушах. — Я ведь знал! Я знал, что так будет! — покрасневшие от слез глаза были покрыты пеленой слез, не успевающих стекать по щекам. — Это не я нас погубил! Это ты! Ты знаешь, как мне лучше жить, как поступать! Мы разные, Хайтам! — продолжал кричать Кавех и рвал на части листы еще совсем недавно совместной работы. — Мне жаль, что тогда я впустил тебя в свою комнату, что пустил тебя в свою жизнь, что заговорил с тобой и даже о том, что сейчас мне приходится говорить это вот так, посреди чертовой библиотеки! Аль-Хайтам силился дышать ровно из самых последних сил, но удавалось с трудом. Стоило лишь взглянуть в красную от природы радужку, что пылала огнем. И видеть его таким — едва сдерживающим себя от истерики, с дрожащими губами и впервые столь резким в словах и поступках — было до дрожи в пальцах больно, ведь он, Аль-Хайтам, тому причина. И в голове сразу тысяча «если»: а если бы просто поговорить, а если бы он тогда не перегнул палку — что было бы тогда? Стояли бы они сейчас здесь друг напротив друга, где всему пришел конец? Сердце рухнуло куда-то в пятки, прячась и зарываясь, чтобы его больше не нашли и никогда не трогали. На зубах слова вязли, и Аль-Хайтам не мог сказать ничего: так и стоял, будто статуя, пока под ноги падали разорванные в клочья листы. Он не мог и не хотел осознать — как в его мире, где все должно было быть просто, где он мог гнать волны в любую сторону, впервые влюбившись без памяти, они сумели дойти до этого? Чтобы в одночасье стать чужими, перечеркнув все, что было когда-то дорого. Аль-Хайтам тонул в глухой тревоге, и не было за ее пределами ничего, что он мог бы разглядеть. Он снова попытался взглянуть в чужие глаза, но на ум не лезло ничего, кроме мысли, что эти глаза никогда ранее еще не смотрели на него так, что все эти слова кричал и размахивал руками Кавех — его Кавех. Тот, что добрый и заботливый, что упрямый и слишком умный, что такой мягкий и терпеливый. И он все еще был таким, просто теперь не для него. И Аль-Хайтам не мог себе представить больше в жизни ничего, что могло бы быть хуже этого. Хуже того, что он чувствовал сейчас. Словно вот-вот и он сам рассыпется на кусочки и уже никогда больше не сможет собрать себя заново. А его молчание, кажется, выводило Кавеха сильнее — Аль-Хайтам судил по тому, как тот хмурил брови и активнее шевелил губами, все выговаривая и выговаривая что-то, что он уже не слышал за шумом собственной крови в ушах. Он не знал, сколько простоял так посреди библиотеки, как его плеча коснулась чья-то рука: — Хайтам? — Лиза выглядела непривычно: без мантии и с распущенными волосами, с сумкой наперевес и жалостью во взгляде, которая читалась уж слишком ярко. Аль-Хайтам заторможенно поднял взгляд. И ничего не увидел, пока не сморгнул горячую пелену. — Это слезы? — Лиза осторожно провела пальцем по его щеке, растирая влагу. — Ты плачешь? Что случилось? На ее вопросы не хотелось отвечать, и не потому, что разговоры о Кавехе теперь — болезненнее всего; не потому, что сказать хоть что-то сейчас до ужаса тяжело — обида схватила его за горло обеими руками и не отпускала до тех пор, пока воздух не кончался. Просто слышать в ее словах жалость было куда хуже. — Да, — ответил он просто. — Мы с Кавехом больше не… — он сглотнул и втянул щеки. — Почему ты с сумками? — Я возвращаюсь домой, — ответила Лиза. — В Мондштадт. Аль-Хайтам был благодарен ей за понимание, Лизу никогда не нужно было просить напрямую, она понимала все без слов, вероятно, поэтому он и мог назвать ее другом. — Но учебный год только начался, — Аль-Хайтам не сразу понял, о чем речь. — Я ухожу из Академии, Хайтам, — она говорила спокойно, но в ее голосе не было печали, напротив, отчего-то ему показалось, что она и вовсе рада. — Не могу больше оставаться тут. — Почему? — где-то там, за ворохом мыслей о Кавехе, Аль-Хайтам знал причины, но никак не мог собрать мысли в кучу, чтобы самому себе ответить на появившиеся вопросы. — Я хочу домой. Для меня оставаться вдали от родных стен так долго просто невыносимо. Знаешь, в Академии меня приняли за ценный ресурс, которым можно пользоваться во благо Сумеру. Это не то, чего я хотела, приезжая сюда. Это не мои мечты, — она пожала плечами. — Но ты могла… — Многого добиться? Да. Но тебе ли не знать, как губительны могут быть собственные идеалы. Сухо попрощавшись, — не хотелось думать, что с Лизой они теперь вряд ли когда-то увидятся, — Аль-Хайтам побрел в свою комнату. Он не был там уже около двух месяцев, ведь его домом теперь звался тот, где они жили с Кавехом, и куда теперь совсем не хотелось возвращаться. По коридорам плыли безликие тени, оборачивались на него, словно на экспонат, перетирали на языках его и его имя так громко, что становилось тошно. В спину его подталкивало раздирающее внутренности желание спрятаться от посторонних глаз, от собственных мыслей, залезть куда-нибудь, как бабочка в кокон, чтобы больше ничего-ничего о мире не знать. Дверь за ним захлопнулась почти беззвучно. В комнате пахло пылью, здесь так давно никого не было. Осознание ощутилось горечью на языке — он остался один. И в прямом и в переносном. Лиза уехала, Алим давно съехал и отчислился тоже, и даже его глупых историй и нескончаемых вопросов будет не хватать. Бабушки тоже нет, ее голос отдавался где-то внутри и твердил — «все пройдет», но он впервые ей не верил. Теперь Кавех. Аль-Хайтам упал на кровать, расправив по сторонам руки. Сердце клокотало так, что было слышно на расстоянии вытянутой руки, оживилось вдруг с новой силой и молило каждым своим капилляром, чтобы хозяин перестал вновь и вновь терзать его сказанными Кавехом словами, что тот неустанно прокручивал в голове как мантру. Он тяжело задышал, будто это как-то могло помочь, но ком в горле только увеличивался в размерах, сдавливая глотку до боли. Он чувствовал себя выплавленным из тонкого стекла, где каждый новый вздох давал сотни трещин, ломая его на части. Слезы хлынули снова, и грудная клетка мелко содрогнулась. Пальцы сильно сжали толстое покрывало, губы скривились. Аль-Хайтам плакал и думал, что начинает себя ненавидеть за собственные чувства. Он еще никогда не испытывал такой боли, никогда не был так разбит. Ему не хотелось признавать — даже смерть бабушки не ударила его так сильно. Он растер глаза сильнее и повернулся на бок, подогнув под себя колени, все еще пытаясь закрыться. На смену обиде и злости пришли воспоминания, силой гонимые из мыслей, но все бесполезно. Взгляд цеплялся за каждую деталь, что находил, будь то алеющий закат за окном, напоминающий о совместных вечерах и цвете его глаз, или маленькое пятнышко краски на рукаве, что так и не отстиралось после его касаний. Со временем он впервые с ужасом для себя понял, что был прав — бабушка ошибалась, время не лечит, и проходит не все. Он каждый день видел Кавеха в Академии, слышал его голос и делал вид, что они друг для друга никем никогда и не были, что не вслушивается в чужие разговоры, не следит за его новыми работами и не вчитывается в каждую букву, в которой точно улавливает интонации и даже мысленно отвечает на тезисы, с которыми не согласен. Аль-Хайтам все ждал, когда это пройдет, когда научится жить без него, когда он или Кавех наконец закончат Академию, и жизнь окончательно возьмет их за руки и разведет по сторонам. Но как бы он ни старался, одно оставалось неизменным: смотря в зеркало, он все еще видел его — свое отражение, где чувства и разум, язык и архитектура, знания и человеческие чувства, красота и рациональность, оставались друг от друга неотделимы.