***
— Любовь ведь великое чувство! — помпезно жестикулировал преподаватель, петляющий сквозь толпу студентов от картины к картине. — Вечный двигатель! Кавех и Аль-Хайтам переглянулись. Они стояли друг от друга метрах в десяти, каждый со своей группой, но одновременно, словно бы инстинктивно, встретили взгляды друг друга. Кавех коснулся губ пальцами. Аль-Хайтама прошибло током. На стенах в резных позолоченных багетах висели красочные картины — все написаны по сюжетам местных фильмов. Аль-Хайтам впервые почувствовал искренний интерес. Настоящая диковина. — И потому же наши фильмы, месье, сняты преимущественно о любви! — отвечал он на вопрос кому-то из студентов Вахуманы. — Вечный двигатель? Ничего не может длиться вечно! — отвечал тот. — Вечность — метафора, друг мой, она реальна, но не в рамках чьих-то конкретных судеб, а мира в целом, — профессор снисходительно улыбался и, морща нос, поправлял изогнутые очки. — Познать любовь в вашем возрасте не каждому довелось, я уверен! — Не все зависит от возраста! — восклицала студентка с Ртавахиста. — Прекратите этот балаган! — возмутилась профессор Камаль. — Хватает же наглости спорить с ученым! Проходите в аудиторию, живее! Ее голос был подобен хлысту — нещадно разрезал воздух и бил по ушам. В аудитории было душно — жара добралась и до Фонтейна. Громадные окна от пола до высоченного потолка радушно впускали солнце внутрь, позволяя ему нагреть гигантское помещение, и даже холодные стены фонтейнских зданий не спасали. Широкие лучи тянулись к рукам и головам, подсвечивая пылинки, вихрящиеся золотом от взмаха руки или волос. — Умеет же она все испортить, — Аль-Хайтам не заметил, как Кавех оказался рядом, загородив собой солнце, — и как вы только с ней ладите? Она ведь у вас добрую половину лекций ведет. — Если не обращать на нее внимание, то все становится в разы проще, — пожал плечами Аль-Хайтам. У Кавеха за головой горел золотой ореол. — Не похоже, что игнорирование — твой конек, — хмыкнул Кавех и нащупал чужую руку под столом, медленно переплетая пальцы. Аль-Хайтам закусил изнутри щеку, — мне кажется, ты предпочитаешь более открытый метод коммуникации. Кто-то сзади многозначительно хмыкнул, и, вместо того чтобы расцепить руки, Кавех подсел ближе, загораживая на них обзор. В чужих взглядах порой легко читалась зависть: Кавех был слишком желанным для многих, но Аль-Хайтаму эта мысль до тошноты претила. После трех громких хлопков в ладоши голоса затихли. Профессор Камаль прочистила горло и, поджав губы, начала: — Итак, ваша поездка подходит к концу! Если вы не забыли, то в рамках этой поездки предусмотрено укрепление связей между даршанами для научных объединений и совместных работ! Для обмена знаниями вам предложено поделиться на группы для реализации проекта на свободную тему! Вновь поднялся шум. Студенты переговаривались: кто-то охал в изумлении и радовался предоставленной возможности, кто-то возмущался из-за нежелания тратить и без того небольшое из-за учебы количество свободного времени на дополнительные исследования. Аль-Хайтам вздохнул. Работа в команде не прельщала. Студенты с одного даршана часто не могли найти общего языка, обмениваясь лишь разногласиями, а что говорить о совместном проекте в большой разношерстной группе, где каждый преследует собственные интересы и имеет разный подход к исследованиям. — Разве студенты выпускного и первого курсов смогут закончить проект вместе? — спрашивал кто-то на соседних рядах. В Академии не было четкого понятия временных рамок для масштабных исследований. Ученые посвящали им целые жизни, не ограничиваясь годом выпуска из альма-матер. Бабушка всегда говорила, что при желании учиться в Академии можно всю жизнь. И так оно и было. Странствующие ученые путешествовали из региона в регион в поисках новых знаний и все еще служили Академии, покорно принося полученные знания мудрецам. От этих мыслей Аль-Хайтама передернуло. Он много думал о своем пути: сможет ли он стать кем-то вроде родителей или бабушки, чьи имена навсегда останутся в печатных изданиях и памяти предшественников, но ни разу не приходил к верному ответу. Достижения, обрамленные в рамку из шлифованного дерева и навеки вложенные под стекло — суррогат, которым ему тешиться не хотелось. Внимание, слава, почет — ничто, по сравнению с удовлетворением личных интересов и жизнью, где нет необходимости соответствовать чужим ожиданиям. — Какую тему выберем? — у Кавеха же глаза сияли. — Знаешь, не хочу звать кого-то из Хараватата, кроме тебя, уж извини. Ваши такие противные. — Хочешь сделать проект вместе? — Аль-Хайтам застыл, впиваясь взглядом в собственные колени. Замечание об однокурсниках ничуть не тронуло. Местами он был согласен с Кавехом. Работать в группе с кем-то из них в самом деле сулило кучу головной боли и непременный раздор. Но больше волновало другое — совместное исследование не слишком вписывалось в их диаметрально противоположные системы взглядов. — Ну да, а ты думаешь иначе? Наши взгляды разнятся, Хайтам, я не глупец, чтобы отрицать очевидное, но разногласия — лишь способ прийти к истине, — Кавех тепло улыбнулся. — И с Ртавахиста тоже. Сам знаешь, их воплей о вечном и далеком я не вынесу. Кавех звучал убедительно, даже слишком, что Аль-Хайтам решил не подвергать сомнениям его слова.***
В Фонтейне темнело позже. Разница во времени с городом Сумеру не была существенной, но собственные ощущения не подводили — в это время Аль-Хайтаму уже хотелось спать. И пусть его привычный режим сна был сбит уже давно, еще до поездки сюда, тело все помнило и настойчиво давало об этом знать. Веки потяжелели. Он потер глаза пальцами. Местный рынок был просто огромным, прилавки ломились от товаров как местных, так и заморских. Торговцы даже стояли молча, едва ли подавая голос в попытке привлечь клиентов — очереди и без того были длиною с десяток метров. Ценники на товарах значительно разнились от сумерских, дороговизна простых товаров, за которые дома взяли бы троекратно меньше, удивляла. Наценка была неоправданно велика, Аль-Хайтам понял это по быстро опустевшему кошельку — моры хватило всего-то на бутылку шампанского для бабушки, такую же для них с Кавехом и небольшой сверток со сладостями на вечер. — Отметим наш последний день? — Кавех закусил губу и взял в руки бутылку. — Наш последний день здесь, — поправил его Аль-Хайтам. Подобная риторика навевала тоску. — Не придирайся к словам, — фыркнул Кавех. — Веду себя как подобает противному харавататцу, — съязвил Аль-Хайтам, и на его лице появилась улыбка. Кавех закатил глаза. Их руки мягко соприкоснулись от движения, но проявлять чувства в открытую — желание из разряда невозможных, по крайней мере в нынешних реалиях. Неизвестно, как бы отреагировала Академия, и насколько бы Аль-Хайтаму не было плевать на мнение мудрецов, не хотелось жертвовать ни своим местом, ни Кавеха. Оставалось довольствоваться призрачным теплом, покалывающим на кончиках пальцев. — Идем на пляж, — предложил Кавех, обращаясь взглядом к небу. Наверху красовался кровавый закат. Привычка провожать солнце на ночь никуда не делась, разве что закаты в Фонтейне были другими: на контрасте с серыми зданиями, что отливали синевой гигантских морей, они чудились чересчур холодными по сравнению с теплотой сумерской зелени. Волны омывали гладкий белый песок и громко шумели, никого вокруг не было видно, пляж пустовал. — Откроем бутылку сейчас? — Кавех снял с себя рубашку, оставаясь в одной тонкой полупрозрачной безрукавке, и кинул ее на песок. — Пожалуй, — кивнул Аль-Хайтам и уселся рядом, подгибая колени. Ветер обласкивал его лицо, развевал волосы, которые щекотали щеки и шею. Аль-Хайтам откупорил бутылку, пробка с глухим звуком выползла наружу. Запахло розами. Выпить и правда было разумнее здесь, соседи по этажу — пара первокурсников с Амурты — косились на них так, словно они не просыхающие пьяницы, коих гонял Ламбад из таверны, будто сами не пили почти что каждый вечер на традиционных попойках в холле отеля, пока профессор Камаль тяжело вздыхала и сжимала за рукав коллегу, тщетно пытаясь успокоиться. Вино Фонтейна по качеству едва ли могло сравниться с сумерским. Чистое, вкусное, сладкое, оно пилось легко и не преподносило на утро неприятных сюрпризов в виде головной боли и тошноты. Конкурировать с ним могло разве что мондштадтское из одуванчиков — довелось попробовать единожды, когда один весьма состоятельный человек вручил бабушке бутылку в знак благодарности за помощь с поступлением его одаренному, но ленивому сыну. — Тебе нравится здесь? — спросил Кавех, отпивая из горла. — Их судебная система представляется мне настоящим абсурдом. Театр, полный зрителей, и в роли актеров реальные люди, чью судьбу решает машина, — Кавех скривил лицо и повел плечами. — По-твоему лучше, чтобы судьбу людей решал кто-то вроде Азара? Кавех выдохнул: — Не отвечай вопросом на вопрос. И это крайности, Хайтам. — Нравится ли мне здесь? Ничего необычного, — ответил Аль-Хайтам. — А о суде, ну, если же эта машина работает исправно, то не вижу проблем в остальном. — Все равно не понимаю, как люди здесь живут. Эти здания-громадины, все разговаривают, словно неживые, куча меков, они же только страх вселяют, — Кавех взмахнул руками. — Никакой свободы. Чувствуешь себя, как в клетке. Кавех начинал злиться. Аль-Хайтам все понял быстро. Он говорил о матери. И как бы тот ни старался скрыть свою глубокую обиду на нее под маской всепрощения, она то и дело всплывала вновь, а шампанское лишь подначивало ее сделать это стремительнее. — Помнится мне, прошлой ночью ты не хотел покидать это место, а теперь кривишься от мыслей о жизни здесь, — Аль-Хайтам наклонил голову вбок. Кавех отвернулся. В воздухе повис немой вопрос. — Хайтам, я не могу прийти к ней сейчас, — на выдохе проговорил Кавех и проморгался. Он прекрасно знал, что разыгрывать перед Аль-Хайтамом спектакль нет никакого смысла — тот давно все прочел между строк. Удивительная полярность взглядов плавно нивелировалась способностью чувствовать друг друга на самом бесшумном уровне, где слова были за ненадобностью. Аль-Хайтам понимал Кавеха с полувзгляда и считывал все его намерения, то же и получал в ответ. Это было по-странному приятно, он словно постоянно был обнажен перед ним, не имея ни малейшего шанса что-либо оставить при себе, но эта уязвимость не доставляла дискомфорта. Кавех пожевал изнутри щеку и медленно со свистом выдохнул, укладываясь головой к Аль-Хайтаму на колени. — Почему нет? — Аль-Хайтам погладил его от ключиц до щеки и запустил пальцы в волосы. Солнце садилось и падало теперь на песок, лица и руки. У Кавеха волосы переливались, и покрасневший нос начинал облазить, обнажая еле заметные созвездия веснушек. — Ее жизнь только начала налаживаться, — прикрыл глаза Кавех, — я не хочу, чтобы ей снова было больно. — Твои размышления в корне неверны, — Аль-Хайтам звучно цыкнул. — Мать тебя любит, и я не могу представить ситуации, где ты бы доставил ей боль одним лишь своим присутствием. Тебе не приходило в голову, что, узнай она о твоем молчаливом пребывании здесь, расстроится куда сильнее? — Приходило, разумеется, — Кавех покачал головой, — но она не узнает. — Мне кажется, что тебе пора перестать скрываться от самого себя в попытке уйти от собственной реальности. Если ты увидишь ее, то больно будет тебе, — не выдержал Аль-Хайтам. На скулах заиграли желваки. Аль-Хайтам заметил, что дышит слишком часто. Шампанское ударило в голову. Он не был зол на Кавеха, скорее на ситуацию, в которой тот пребывал не по своей вине и сам же того не понимал, закапываясь в пучину собственных угрызений совести все глубже. Искреннее желание помочь выливалось в мнимый контроль и нерациональное желание рационально выстроить ситуацию под углом своей точки зрения. Но Кавех никогда не являлся синонимом практицизму, отчего и не вписывался ни в одну из рамок привычного видения мира Аль-Хайтама. — Я не изменю собственного выбора и решения, Хайтам, просто прими это. Мои решения могут быть неправильными относительно чужого образа мысли, но это не значит, что они не были обдуманы мной и приняты на горячую голову. Сейчас я здесь с тобой, и больше мне не хочется ничего, кроме как проводить этот закат без посторонних мыслей. Просто позволь мне сделать это, прошу, — Кавех сильно сжал его ладонь, а затем поднялся на ноги. Аль-Хайтам промолчал, но внутри него шумел диссонанс. Кавех разрушал его парадигму, и не было ни единой мысли о том, что ему с этим делать. Аль-Хайтам пытался примерить на себя все то, о чем тот говорил, но все оно ему не шло и не подходило, как костюм, купленный не по размеру. Кавех протянул руку и улыбнулся. Его поразительная способность сглаживать углы была для Аль-Хайтама загадкой, но ему всегда хотелось протянуть ладонь в ответ. — Искупаемся? — вопрос был задан просто так, ведь Кавех уже разделся сам, и стягивал с Аль-Хайтама мкасар. Жара вперемешку с шампанским сильно разгорячила тело, и прохладная вода была настоящим спасением. Песок нагрелся и мягко проваливался под ступнями, пока они бежали к волнам. Голова снова опустела. Солнце перебиралось за горизонт, напоследок одаривая теплыми алыми лучами поверхность воды. Зайдя в море по грудь, Кавех повернулся спиной, он заплетал волосы в косу, чтобы те, намокая, не липли к лицу. Пряди переливались на свету, словно сами были сотканы из золотых лучей — солнечное сплетение.***
Подходя к отелю, они оказались замеченны Лизой, и по ее взгляду — как всегда любопытному, — она оказалась здесь не просто так. — Да от вас за километр несет, — хитро сощурилась она. — Шампанским? — Аль-Хайтам крепче сжал в руках сумку с бутылкой и сладостями. — И приторно-сладкой влюбленностью, — она мечтательно прикрыла глаза, — чем занимались, расскажете? Или позволите пофантазировать? — Мы плавали в море и много целовались, а сейчас идем в нашу комнату, чтобы продолжить. Теперь можешь начать фантазировать, — без капли смущения ответил Кавех и облизнул соленые после мокрой воды губы. У Аль-Хайтама свело скулы от неловкости, и он непроизвольно сжал чужую ладонь. — Обязательно, после того как вы расскажете мне, где капсула, — тон ее голоса сменился на более серьезный. Аль-Хайтам вдруг поймал себя на мысли, что не вспоминал об истории с Азаром и поисками с того момента, как объявили о поездке. Они так и не поговорили с Кавехом о тех записях, что оставил его отец. И сейчас, когда Кавех заметно напрягся, Аль-Хайтам понял, что этот разговор стоило начать гораздо раньше. Сейчас отсутствие капсулы внутри древа в городе объяснить было очень легко. — Так это ты нашел ее? — Да, — сдался Кавех, — я тогда всю ночь не мог глаз сомкнуть и понял, что сердце Сумеру — это дерево, держащее город. — И что ты с ней сделал? — Аль-Хайтам испытывал смешанные эмоции. От страха до непонимания, к чему был этот молчаливый риск и жертвенность. — Я… — Кавех замялся, в его глазах читалось смятение, — я продал ее на рынке как безделушку за пару сотен, — он открыл рот и повел челюстью, стыдливо опуская взгляд. — Как тебе это в голову пришло? — Аль-Хайтам едва не отшатнулся от него, все еще силясь осмыслить сказанное только что. — Не начинай, прошу! — встрепенулся Кавех. — Кому ты продал ее? — спросила Лиза, но она, в отличие от Аль-Хайтама, была спокойнее. — Завтра мы вернемся и, быть может, успеем выкупить и перепрятать. Вряд ли кто-то в Сумеру с охотой позарится на барахло. Кавех жалобно взвыл. — Я продал ее не в Сумеру, а здесь. — Ты что? — выдавил Аль-Хайтам. Лиза закусила губу. — Я выдал ее за ширпотреб, никто и не додумается воспользоваться ей по назначению! Купит какой-нибудь болван и поставит пылится на полку! В ушах застучало. Раздражение наслаивалось на подступающую тревогу, отчего в животе скрутился болезненный жгут. — Перестаньте так на меня смотреть! — стенал Кавех, метаясь взглядом от Аль-Хайтама к Лизе, но не находил поддержки. — Иногда мне кажется, что твои поступки продиктованы неизвестным желанием навредить самому себе, — процедил Аль-Хайтам вполголоса, царапая пальцем свою ладонь. — Я просто пытался защитить вас! Скажи, что ты тоже разочарован во мне! — кивал головой Кавех, после чего развернулся на пятках и быстрым шагом направился по лестнице наверх, где располагались жилые комнаты. Лиза сильно надула щеки и выпустила воздух. — Не нужно было мне начинать этот разговор сегодня, — виновато сказала она. — Глупости, — отрезал Аль-Хайтам. — Сегодня, завтра, послезавтра — результат был бы тот же. — Не будь к нему строг, он ведь хотел помочь, — пожала плечами она, — и, если так подумать, это не худший исход из возможных. Когда пелена возмущения и негодования наконец рассеялась, Аль-Хайтам смог оценить поступок более конструктивно и, к счастью для Кавеха или же для самого себя, пришел к выводу, что решение в самом деле не было лишено смысла. Занимаясь поисками, они не продумывали, что именно сделают с капсулой, если найдут, и как смогут избежать поимки матрами или мудрецами. Кавех был в комнате. Он лежал лицом к стене, явно демонстрируя обиду. Аль-Хайтам замер. На языке осела горечь произнесенных сгоряча слов, и сердце посетило новое чувство — стыд, ранее ни разу не испытываемый Аль-Хайтамом за сказанные слова, даже если те были чересчур резки. Сейчас же, пусть разум твердил очевидное — поступок Кавеха сумасброден и импульсивен, местами неверен и опасен, все там же, в солнечном сплетении, зрела вина и непреодолимое желание любыми путями прийти к мирному разрешению. Кровать прогнулась под весом, когда Аль-Хайтам опустился на край и расправил по бокам ладони. Слова в голову не шли за неимением понятия, что говорить в таких случаях. — Ты обижен, — не то спросил, не то констатировал Аль-Хайтам, и, помолчав с полминуты, за отсутствием чужой реакции продолжил: — Мне бы этого не хотелось. — Я знаю, что должен был рассказать тебе, но ты бы наверняка стал противиться моему решению! — резко развернулся Кавех. И в его голосе, немного осипшем, все еще ощущалось что-то болезненно-печальное. — Со мной так всегда, Хайтам, я… Голос сорвался. Кавех вдруг из старшего, всегда уверенного и стойкого, способного заткнуть за пояс любого, ощутился куда уязвимее. — Твое решение не плохое, — ровно произнес Аль-Хайтам, — оно, конечно, совершенно безрассудное, и я наверняка попытался бы тебя остановить, но в имеющихся обстоятельствах и при нынешнем исходе оно звучит разумно, пусть и все еще крайне опасно. Мне бы хотелось избежать конфликтов между нами. Кавех улыбнулся и нащупал на кровати чужую ладонь. — Ты бы просто мог сказать, что волнуешься за меня. Я тоже не желаю ругаться с тобой.***
Аль-Хайтам долго старался вспомнить, когда еще прежде он так не любил тишину, когда он ее так ненавидел. Все эти его старания — и те напрасны — были лишь способом задернуть перед глазами шторы, чтобы не возвращаться в кошмар, который окружал его вот уже несколько дней. Сколько точно — он не помнил, хоть поначалу и считал, загибая длинные пальцы. Наверное достаточно, чтобы углы в доме поросли противной пылью, как и ей же книжные полки. Серый налет покоился тонким слоем на переплетах и вихрился как сумасшедший, взлетая, стоило пройти рядом. В чайничке зацвели бирюзой чайные листья. Бабушки не стало неделю назад, если верить черной пометке в надорванном календаре, куда Аль-Хайтам тыкал пальцем. Прямо в день их возвращения из Фонтейна. У Аль-Хайтама тогда не ушла из-под ног земля, не рухнул и не перевернулся мир — он ведь знал, что так будет, — просто стало пусто. В большом доме, в собственных мыслях. Одно только сердце не хотело оставаться одно, не отдавало последнее, к чему успело так крепко прикипеть. Он пришел к Кавеху, когда стены начали отвечать ему эхом, а после тишина оглушила окончательно. В доме запахло рассохшейся древесиной старой резной мебели. И собственное отражение в зеркале осточертело до зубного скрежета. Круги под глазами уже стали цвета фонтейнского неба в золотой час, когда оно, запятнанное серыми облаками, превращалось в ночь. Желудок скручивало, голова раскалывалась, но вся эта боль была ничем по сравнению с тем, как болело его нутро. Ведь сколько не готовься, не мужайся — будешь застигнут врасплох. Кавех ждал его в Саду Разан, как оказалось, каждый вечер на закате, и, когда увидел, вцепился в его мантию, зачем-то надетую вечером, крича и требуя объяснений. Весь красный и с бледными, уже сухими дорожками слез на щеках. Аль-Хайтам бы непременно отметил его красоту, если бы не был так охвачен болезненным смятением перед словами, которые следовало впервые произнести вслух. Он стоял, руки по швам, взгляд куда-то мимо. Тот постепенно сужался до чужих губ, складывающихся в разные формы, по которым Аль-Хайтам мог прочесть слова, и едва ли заставил себя наконец открыть рот. Кавех сначала замер, переваривая услышанное, отшатнулся и с силой зажал рукой рот до побелевших костяшек, а после ринулся к Аль-Хайтаму, сгребая того в охапку. У Кавеха в голосе слышался ужас, и он же читался во взгляде потемневших глаз, неумело скрываемом за отросшей золотистой челкой. Аль-Хайтам невольно и с тихой печалью предположил, что же тот чувствовал, когда умер его отец, если чужое горе вызывало в нем столь глубокие чувства. Наверное, поэтому Кавех узнал обо всем не в самый первый день. Эмпатия стала чем-то вроде заразы, которую Аль-Хайтам впитал, дыша с Кавехом одним воздухом. Под пальцем шершавая поверхность тонкой бумаги и ненавистное число, обведенное в черную рамку. Аль-Хайтам пошевелил ноздрями — чаем запахло. — Выпьешь чаю, м? Голос Кавеха разбавлял тишину, пусть и слышался не так отчетливо. Аль-Хайтам был благодарен — этот голос тянул его на поверхность и удерживал там. Недолго, но достаточно, чтобы нахвататься воздуха и не задохнуться на дне. Кавех на вид был обычен: с улыбкой, собранными волосами и той самой душой нараспашку, из которой позволял себя черпать. Его выдавали только круги под глазами и руки, что потряхивало не из-за чертежных принадлежностей — он к ним не прикасался. Бессонные ночи они делили на двоих — поровну. И бездна его разбери, зачем Кавех не спал. — Хайтам. Выпей, — голос построже, Кавех стукнул чашкой о стол и подобрался к столешнице, где в сумках лежали продукты. Аль-Хайтам и не заметил, когда тот успел их купить. Кавех зашуршал на кухне пакетами, Аль-Хайтам взял в руки чашку. Мятный. Бабушка делала тот же. В чайничке ярко поблескивало белое донце. Кавех. — Ты ведь не ел ничего, — с укором сказал он. И вся его забота — строгая и нежная, назидательная, пронизывала что-то там, в солнечном сплетении, где зияла дыра, и медленно сшивала ее обратно. — Что ты любишь есть на ужин? — Без разницы, — бросил Аль-Хайтам, и его передернуло от собственного голоса. По ощущениям, он молчал целую вечность. Кавех кивнул и принялся рыскать по полкам. Аль-Хайтам же молча наблюдал. Кавех такой суетливый, он хмурился, читая названия на разных коробочках, что находил в ящиках, заправлял за уши волосы и шумно выдыхал каждый раз, как задумывался о чем-то. И удивительно много молчал. — Бабушка часто жарила рагу сабз, когда я был маленьким, — вдруг зачем-то сказал он. Аль-Хайтам тогда не знал, что бабушка в готовке была крайне плоха, и ее жареное рагу — лишь попытка приготовить то правильно, так ни разу и не увенчавшаяся успехом. К горлу подкатил ком. Впервые за больше, чем неделю. Собственный кадык вдавливался в гортань и мешал дышать, вытесняя изнутри что-то, болезненно выползающее наружу. Мышцы лица тоже подвели — подбородок задрожал, губы скривились. И вот он снова мальчик, потерявший семью, который за челкой скрывал слезы и ковырял носком форменных туфель деревянный пол, вглядываясь в собственные колени, на которых отпечатывались соленые капли. — Кажется, я только что пожарил суп, — Кавех держал в руках старую книгу с рецептами, заполненную бабушкиной рукой. У Кавеха закатанные по локоть рукава с зелеными брызгами соуса на сгибах ткани, красные щеки и широкая опасливая улыбка. И от взгляда на него сердце то падало куда-то вниз, то отталкивалось и подпрыгивало до самого горла, с новой силой проталкивая засевший в горле ком. В этом полном душевном раздрае, разбитый и одинокий в своем горе, ненавидящий суету, шум и чужую жалость, Аль-Хайтам смотрел на Кавеха, обводящего ложкой тарелку по кругу, и видел в нем свое спасение. Свой маяк, на свет которого отзывалась красная ноющая сердцевина. — Ты чего? — Кавех на мгновение замер, опуская тарелки на стол. Аль-Хайтам стоял посреди комнаты, руки по швам, взгляд прямо в глаза. Очередное осознание, как удар по голове, и приятное волнение от слов, которые следовало впервые произнести вслух. — Я люблю тебя.