***
— И все же я рада, Хайтам, — улыбалась бабушка, держа на ладони его Глаз Бога словно ребенок долгожданный подарок. Она крутила и вертела его в руках, рассматривала и неустанно твердила о том, как это ценно и значимо. Еще одна вещь, идеал, который со временем изменился в самой своей сути. Бабушка никогда Глаз Бога не имела и, напротив, всегда говорила Аль-Хайтаму о том, что факт его отсутствия никак не повлиял на ее жизненный путь и достижение всего того, чего она желала и к чему стремилась. Именно эта ее жизненная позиция сформировала его мировоззрение. Глядя на нее, — пример человека, на которого хотелось равняться — он мог все это подтвердить — она и без подарка небес справлялась, и не нужно было никаких доказательств ее труду и таланту. — Он мне не нужен, — вздохнул Аль-Хайтам, — ты всегда говорила, что от него не так много толка. Он старался смягчать фразы, дабы случайно не задеть бабушку и не прозвучать слишком обвинительно. — Толк есть во всем, — тихо рассмеялась она, как будто объясняла самую простую вещь маленькому ребенку, — но только ты решаешь, пользоваться тебе этим или нет. Ты слишком категоричен, дорогой. Мир непостоянен, а люди и вовсе в нем главные переменные. Все чаще Аль-Хайтам ловил себя на мысли, что настоящим идеалистом был именно он, не умеющий примиряться с изменением когда-то принятых постулатов. И все вокруг него были правы. Это ведь все правда. Мир переменчив, как и люди в нем, а значит не все всегда будет вписываться в привычные ему категории. — Я совсем не знаю, как правильно, — прикрыв глаза, вслух признался Аль-Хайтам. И за это не было стыдно или совестно: все же он дома с человеком, которому можно было доверить любую мысль. — Тебе и не нужно всегда поступать правильно, — бабушка шаркала по полу, доливая в кружки еще не остывший чай, — все, чего я желаю, чтобы твоя жизнь была мирной и спокойной. — Я в Фонтейн завтра отплываю. Учебная поездка, — наконец озвучил Аль-Хайтам то, зачем и пришел — сообщить, что его не будет неделю. — Ох, как замечательно! Я была там всего один раз, но зато какой! — глаза бабушки загорелись искрами теплых воспоминаний. — Местная архитектура тогда вызвала у меня настоящий культурный шок! Здания высокие, улицы узенькие, но их вино — что-то невообразимо интересное! С пузырьками и чудесным ароматом местных диковинок! — Привезти тебе бутылочку? — подхватил Аль-Хайтам. Видеть бабушку в таком расположении духа было слишком приятно. — Что ты, Хайтам, в моем возрасте на такие напитки наложен запрет! — Я возьму что-нибудь другое. Бабушка, конечно, и от этого отказалась, но Аль-Хайтам и не собирался ее слушать.***
Утро выдалось жарким. А добираться к порту через всю пустыню стало настоящим испытанием. До порта Ромарин в Фонтейне плыть всего-то часа три, а вот чтобы пересечь город Сумеру, леса и жаркие пески пришлось потратить практически вдвое больше. Студенты толпились в ожидании парома, который должен был вот-вот причалить, обмениваясь то предвкушением предстоящей недели, то неважным самочувствием от пустынной жары. Аль-Хайтам щурился, прикрывая ладонью глаза от палящего солнца. К счастью, сегодня мантию надевать не пришлось, иначе путь до Фонтейна превратился бы в настоящий ад. Его хлопковый мкасар хорошо защищал от высоких температур, однако с цветом он прогадал — к темно-серому солнце припекало куда сильнее. Аль-Хайтам искал глазами Кавеха, который наверняка спрятался где-то поодаль, дабы защититься от солнца и сберечь свою кожу от новых ожогов. Так и было. Он, прислонившись спиной к пальме, изнуренно морщил нос и поднимал рукой взмокшие волосы, собранные в низкий хвост, от шеи, заматывая их в пучок. На нем была почти прозрачная светлая рубашка с длинными рукавами, больше похожая на бельевую, что надевали обычно под кандуру, она подсвечивалась в некоторых, не скрытых тенью пальмы, местах, выделяя очертания тела ярким ореолом. И вот Аль-Хайтам вновь засмотрелся, да так, что не заметил, как Кавех с полминуты смотрел в ответ. Пересечение взглядов и неловкий взмах ладонью в знак приветствия. Кавех поджал губы и также сухо поднял руку, пошевелив пальцами. Аль-Хайтам прямо сейчас готов был сорваться с места и наконец подойти, не оставив Кавеху и шанса на побег, но паром был уже здесь, и сопровождающие их преподаватели спешили поскорее загнать всех на него. — Давайте-давайте! Поскорее рассаживайтесь и отправляемся! — торопил профессор Арани, один из наставников Кшахревара. — Я тоже хочу поскорее оказаться в своем номере и не видеть вас до завтра! Аль-Хайтам усмехнулся. Кшахревару повезло — их сопровождающий, по всей видимости, не имел ни малейшего желания блюсти идеальный порядок и следить за поведением студентов, в отличие от профессора Камаль, которая лишь строго озиралась по сторонам, нарочито грубо подгоняя толпу. Разместившись на просторной палубе, Аль-Хайтам облокотился на широкий деревянный бортик, наконец наслаждаясь теплым ветром. Волны тихо бились о борт парома, вода блестела, отражая солнечные блики, поэтому Аль-Хайтам предпочел смотреть в книгу, нежели на свет, от которого глаза непроизвольно сощуривались. Но провести много времени за чтением не удалось — укачивало. Легкая тошнота подступала, как только он пытался сосредоточиться на строчках: все же его вестибулярный аппарат всегда был слишком слаб — малоподвижный образ жизни с самого детства сыграл свою роль, и, несмотря на регулярные тренировки в последние несколько лет, ситуация не стала сильно лучше. Как только он отложил книгу, то сразу ощутил на себе чей-то взгляд. Чей, гадать не приходилось. Кавех сидел под небольшим навесом, вновь прячась от солнца, и усердно делал вид, будто бы смотрит куда-то вдаль или на сидящих рядом студентов, но Аль-Хайтам знал, что он рассматривает его, и это забавляло и волновало одновременно. А тот факт, что в руках Кавех держал остро заточенный карандаш и небольшой блокнот, и вовсе заставлял щеки гореть огнем, — он рисовал его. Кавех изящно водил рукой, выводя линии на бумаге, а затем хмурился и стирал, снова глядя на Аль-Хайтама. Теория подтвердилась, когда к нему подсела девушка и, заглянув в блокнот, тут же осмотрела с ног до головы Аль-Хайтама, прикрыв в смущении ладонью рот, и принялась что-то нашептывать ему на ухо, пока сам Кавех почти захлебывался возмущением. Аль-Хайтам прикрыл глаза. Как же сильно он скучал по Кавеху, по этому задумчивому выражению лица, по его громкому заразительному смеху, по его шутливым нравоучениям и по мягким ладоням, которыми он вел его в Сад Разан. — Просто поговорите, — вздохнула рядом Лиза, прислоняясь спиной к бортику и чуть запрокидывая назад голову. Сегодня она выглядела значительно лучше. — Собираюсь заняться этим сегодня, — прямо сказал Аль-Хайтам, но спустя пару секунд заминки продолжил: — если он согласится выслушать меня, а не сбежит снова. — Дай ему время, — прозорливо заключила Лиза, лениво обмахивая себя ладонью, а после лукаво глянула через плечо, — он смотрит на тебя так, что даже мне становится немного стыдно. — Как так? — Как безумно влюбленный, страдающий без твоего внимания, — цокнула Лиза. — И как ты это поняла? — Ты смотришь на него так же. Фонтейн встретил куда менее знойной погодой: хотя расстояние от пустыни не так и велико, но его хватало, чтобы сменить удушающую духоту на свежий прибрежный ветер. Ромарин разительно отличался от Ормоса. Если сумерский порт казался чем-то уютным и по-домашнему теплым, то гигантские водопады Роморской гавани с ее не менее огромным портовым зданием и вовсе выглядели устрашающе и холодно, но вместе с тем величественно и даже по-сказочному. Студенты ахали в восхищении, задирая головы к небу, пытаясь взглядом дотянуться до верхнего яруса, где красовалась статуя Архонта. Боцманы и плотники швартовали корабль, пока на причале всех встречал местный сопровождающий от института с широкой белоснежной улыбкой. — Ох, мои уважаемые дорогие гости! — он лебезил, и его странный фонтейнский акцент звучал слишком инородно. Аль-Хайтам читал о нем, что-то из западных земель Фонтейна района Лиффи. — Вы проделали такой большой путь, но осталось еще совсем чуть-чуть, я проведу вас к самому Кур-де-Фонтейну! Наверху их уже ждал аквабус — местное средство передвижения по водным путям, на котором их встретило необычное существо. О них Аль-Хайтам тоже читал. И удивляться им после легенд об аранарах не мог. — А это еще что за чудище? — воскликнул один из студентов. Понять с какого он курса и даршана не представлялось возможным — опознавательных знаков на неформальной одежде не было. Но судя по такому удивлению, с Харавататом или Вахуманой его мало что связывало. — Это мелюзина, болван! Хватит позорить нашу страну! — он тут же словил оплеуху от другой студентки. — Перестаньте пререкаться! — возмутилась профессор Камаль. — Уважаемые пассажиры, меня зовут Эваль и я отвечаю за консультирование на линии Клементины. — начала мелюзина. — Мы — мелюзины, очень молодая раса — нам всего около четырехсот лет… Аль-Хайтам утомленно выдохнул. Слишком шумно: студенты неустанно галдели всю дорогу до Кур-де-Фонтейна. К главному городу они добрались уже после полудня, и от усталости слипались глаза. Бабушка говорила правду — улицы здесь узкие, но это лишь иллюзия из-за столь высоких построек, относительно которых человек казался муравьем. — Я никогда не пойму такой архитектуры! — послышался рядом голос Кавеха. Он обращался не к Аль-Хайтаму, но тот все равно слушал. — Здания — часть нашей жизни, это олицетворение духа страны, но в городе должно быть уютно! Здесь же можно потеряться во всей это куче троп, ярусов и этажей! Кавех сейчас будто цитировал бабушку. Те же претензии и возмущения, тот же горящий взгляд, тот же звонкий голос, когда он с упоением рассказывал о любимом деле. — Неужели тебе не нравится? — возмутилась его однокурсница. — Я считаю, что с точки зрения техники все выполнено замечательно и свежо! — Ты не понимаешь! Техника — безупречна, Надия, но я ведь о пространстве! Не все измеряется техникой и внешним величием! Однажды я построю такое творение, которое останется после меня навеки, и люди будут вспоминать меня еще очень долго! — Разве это не будет означать несокрушимость твоих идеалов? — вклинился в разговор Аль-Хайтам. — Это куда более ценно, чем Глаз Бога. Он твоей ценности не определяет. Кавех замешкался, не зная, что ответить. Его словно застали врасплох. И, наверное, так и было. А еще Аль-Хайтам был прав, но признать это сейчас не представлялось возможным. — Что ж, ваш товарищ… — вопросительно глянул на Аль-Хайтама профессор Арани. — Аль-Хайтам. — Да-да, наслышан о вас, так вот, студент Аль-Хайтам прав, ваша самобытность, Кавех, поразительна! Не всякий станет критиковать архитектуру, подобную фонтейнской, вот так открыто! — Я не… — Что вы, что вы, Кавех! Я не говорю, что это плохо и ни в коем случае не стремлюсь вас пристыдить! Напротив, мне крайне близок ваш подход! У лучших творцов, у гениев любого времени всегда была своя несокрушимая точка зрения, свои идеалы, пронести которые через всю жизнь и воплотить в реальность — задача, которая не каждому под силу! Первокурсники, идущие рядом, с раскрытыми ртами внимали каждому слову, впитывая похвалы Кавеху и поддакивая с очевидным восхищением в глазах. Чьи-то взгляды были полны зависти, но никто не смел сказать обратного и обесценить все сказанное в его адрес. Они заискивали перед профессором и перед самим Кавехом, желая получить хоть крохи тех же комплиментов и дифирамбов. Кавех же заметно стушевался, не в силах выдержать такого количества внимания, обращенного к нему. И Аль-Хайтам даже почувствовал укол вины, за то что косвенно стал причиной всего этого. — Здесь находится местный рынок! От отеля Дебор, в котором вы будете проживать, сюда дойти всего-ничего! — выкрикивал в толпу сопровождающий. — Наши персики продают, — ткнул пальцем Кавех, и его глаза тут же округлились. — Чего?! Вы с ума сошли? Да за такие деньги в Сумеру я смогу купить вьючного яка, а не килограмм зайтун! — Ну что же вы, месье! — начал торговец. — Попробуйте местных диковинок, персиков и на родине наедитесь! Наши пузырины ничуть не хуже сумерских фруктов! Когда экскурсия наконец подошла к концу и всех распределили по комнатам, на закате студенты собрались в просторной комнате отдыха, на что преподаватели любезно закрыли глаза, предпочитая расслабиться тоже. Кто-то играл в карты, кто-то успел купить местного вина, которое отличалось от привычного и звалось шампанским — то самое игристое пузыриновое вино, о котором говорила бабушка. Аль-Хайтам сидел один, не желая принимать участия в бурных обсуждениях местного колорита. Он наконец вернулся к книге, которую не смог прочесть в дороге. Что удивительно, Кавех тоже сидел в одиночестве — наверняка уставший от всего того внимания, которым его обсыпали весь день. Он пассивно разлегся на большом резном кресле, теперь уже в открытую смотря на Аль-Хайтама. Во взгляде сложно было прочесть что-то конкретное, то ли любование, то ли сожаление, то ли все вместе под соусом неясного теплящегося желания. Его лицо все же оказалось задето горячими солнечными лучами и слегка обожжено, отчего теперь краснело, но даже с таким ярким румянцем Кавех выглядел очаровательно. Шарма добавляли растрепанные ветром волосы, которые тот даже не причесал с дороги, и блестящие глаза, несмотря на то что Кавех не притронулся к выпивке. Аль-Хайтам смотрел в ответ, расстояние между ними — десяток метров — словно наэлектризовалось, воздух потяжелел. Ладони сжали мягкое кресло в попытке успокоиться, Аль-Хайтам с трудом держал себя в руках, пока у него сводило скулы от желания утащить Кавеха отсюда, схватив за руку. Эта игра в гляделки могла продолжаться до самой ночи, если бы Кавех резко не подорвался с места, взбежав вверх по лестнице в свою комнату, обернувшись напоследок. Аль-Хайтам потер руками лицо — оно горело.***
Ладони вспотели, и бутылка практически выскальзывала из них, пока Аль-Хайтам тяжело вздыхал, стоя у двери кавеховой комнаты. Рука словно свинцом налилась — такой тяжелой она ему казалась, когда он наконец поднял ее для стука. Кавех крикнул что-то вроде «открыто», после чего Аль-Хайтам вошел внутрь. Его ждали, это точно, но Кавех все равно закусил губу, состроив удивление, а после отвернулся от двери, смотря в пол. Он сидел за небольшим столом, задрав одну ногу на стул, коленом подпирая щеку. Перед ним стоял большой мольберт с начатым пейзажем того большого водопада. У Кавеха в комнате идеальная чистота, которая совсем не вязалась с образом творца и всей его шумной яркой натурой. — Ты пришел, — констатировал Кавех, словно он хотя бы раз озвучил приглашение. — Беседы всегда ведутся приятнее под бокал вина, — Аль-Хайтам покрутил в руке бутылку с шампанским и поставил на стол. Следом на нем оказалась сетчатая сумка с десятком крупных персиков и пузыринов. — Целое состояние отдал, не меньше, — усмехнулся Кавех, откладывая кисть, — но бокалов нет. — Я не брезгую пить с тобой из одной бутылки, — Аль-Хайтам аккуратно откупорил ее, но взбесившаяся винная пена все равно полилась по его запястьям. Он сел рядом. Кавех тихо рассмеялся и сделал глоток. На стекле остались цветные отпечатки его пальцев, замазанных в масляной краске. — Вкусно, — он вытер ладонью губы и протянул бутылку Аль-Хайтаму. — Да, — горлышко бутылки блестело, и от факта этого непрямого поцелуя у Аль-Хайтама свело низ живота. Кавех потянулся к фруктам. Кожура пузыринов оказалась слишком плотной, и горькие капли периодически брызгали в глаза, пока тот сдирал ее с мякоти. На столе под чертежами лежали вырванные листы, те самые из блокнота, на уголках которых можно было разглядеть очертания человека. Кавех осторожно задвинул их глубже. — Не дашь посмотреть? — спросил Аль-Хайтам, кивком указывая в ту сторону. — Зачем? — Кавех заметно покраснел. — Не каждый день меня рисуют. Кавех оперся головой о ладонь, жалобно замычав. — Почему ты избегаешь меня? — в лоб спросил Аль-Хайтам. Он думал, что Кавех начнет отнекиваться, придумывать сотни причин и оправданий, чтобы увильнуть, но тот, помолчав пару секунд, ответил: — Я уже сказал. У нас ничего не получится, — Кавех снова выпил, — я не хочу снова быть тем, кто окажется не нужен после первой ночи. — Что? — Аль-Хайтам опешил. Теперь все запутывалось сильнее. — И если на других мне было все равно, то ты… — Кавех втянул щеки, будто ему было сложно говорить. — С тобой все по-другому. Это причинит мне боль. — Ты сомневаешься в искренности моих чувств? — покачал головой Аль-Хайтам. Нет. Не сходилось. — Все смотрят на меня как на то, чем хотят обладать. Аль-Хайтам тяжело вздохнул и пододвинулся ближе. Шампанское начинало ударять в голову, слабо — чего ожидать от пары глотков, — но достаточно для того, чтобы развязать язык. — Внешняя оболочка притягивает, — согласился Аль-Хайтам, и Кавех на мгновение разочарованно сморгнул пелену с глаз, — но не заставляет остаться рядом. Ты красив, Кавех, и я совру, сказав, что это не так. Ты безумно красив, но… Аль-Хайтам смотрел на Кавеха долго. Пара родинок на щеках, пухлые искусанные губы, выгоревшие на солнце кончики ресниц, маленькие росчерки морщинок в уголках глаз, алая радужка, огрубевшие от чертежных принадлежностей подушечки пальцев с синими пятнами краски, его изящные кисти рук, покрасневшие от полуденного солнца щеки. И во всем этом Кавех был идеален, как отполированная мраморная статуя, как человек с картинки, и вся его неестественная красота притягивала так, что Аль-Хайтам уже и не знал, видел ли ранее и сможет ли увидеть после кого-то более совершенного. — …неужели ты правда думаешь, что для меня этого будет достаточно, чтобы… — Чтобы что? — сглотнул Кавех, надкусывая очередную дольку персика. — Чтобы влюбиться в тебя. — Так ты влюблен? — Кавех задышал чаще и заговорил тише. Он явно боролся с собой, зачем-то, он задавал вопросы, он хотел убедиться в тысячный раз, что ему не врали. — Получается так, — у Аль-Хайтама голос дрожал, а стук собственного сердца отдавался в ушах, воздух поглощал слова, и он практически не слышал самого себя. Сделав еще два больших глотка, он посмотрел на Кавеха. В комнате повисло гробовое молчание. Можно было услышать, как искрятся пузырьки в открытой бутылке, и как грохочут два беспокойных сердца. Кавех встал со стула, держа в руках персик, и поднес его к губам Аль-Хайтама, настойчиво, так, словно хотел его заткнуть, хотя тот ничего и не говорил. Аль-Хайтам разомкнул губы и, обхватив ими сладкую спелую мякоть, надкусил. По подбородку и шее протянулась липкая струйка, холодящая разгоряченную солнцем и волнением кожу. Аль-Хайтам взял руку Кавеха в свою и забрал из нее последний кусочек, касаясь губами и языком его пальцев, облизывая и целуя их. — Хайтам… — Кавех раскрыл рот. И собственное имя из его уст звучало так правильно, его голос обволакивал и без того затуманенный рассудок. Аль-Хайтам чувствовал себя прикованным к полу, когда вставал со стула, а Кавех большим пальцем чертил узоры на его губах. Зыбкий мир пошатнулся сильнее, когда он почувствовал на себе его дыхание. Держать себя в руках было катастрофически сложно, но Аль-Хайтам пообещал себе не переходить ту грань снова, если Кавех сам того не пожелает. И пусть весь его разморенный, раскрасневшийся, притягательный вид говорил об обратном, он не смел ослушаться самого себя. Сердце упало куда-то в живот, когда Кавех обхватил его лицо влажными пальцами, холодными подушечками прикасаясь к щекам, и медленно слизал уже подсохший нектар с подбородка, специально обходя губы. Это парализующее желание сводило с ума, Аль-Хайтам едва ли стоял на ватных подкосившихся ногах, словно под ними не пол из тяжелого камня, а зыбучие пески. Кавех отстранился, чтобы посмотреть в глаза, и снова коснулся своим носом чужого. Такая близость — непозволительная роскошь для других. Одно на двоих дыхание и сердечный ритм, они не торопились целоваться. Кавех вел кончиками пальцев от вен на запястьях до плеч, призрачно дотрагиваясь губами до губ Аль-Хайтама. Аль-Хайтам смотрел в его глаза — два драгоценных тришираита, что видел сегодня в дорогих ювелирных лавках, два красных огня, в которых Аль-Хайтам видел свое отражение, свой помутневший взгляд и широкие зрачки. Он положил ладони на его щеки, провел по краснеющим солнечным ожогам, и вплел пальцы в его волосы, разделяя пряди. Они невесомо касались друг друга губами, дразня, но все еще не целуя. И вдруг Кавех сдался. Он поцеловал так резко и горячо, что у Аль-Хайтама из легких выбило весь воздух. Кавех углублял поцелуй сильнее, проталкиваясь языком сквозь влажные сладкие губы, и Аль-Хайтам отвечал ему тем же, медленно прихватывая и посасывая его язык губами, касался его своим и тихо стонал в поцелуй. Кавех на вкус был точно шампанское. Под его мкасаром шарили кавеховы пальцы, задирая тонкую ткань кверху, оголяя крепкий торс, и Аль-Хайтам сам поднял руки, чтобы тот наконец стянул его полностью. — Я же сказал, что не смогу остановиться, — быстро прошептал Кавех и взял в руки крупную дольку пузырина, чтобы откусить самому и приложить ее к чужому рту. Аль-Хайтам ел из его рук и млел от возбуждения, что давно горячим раскаленным узлом прилило к паху. — Я не видел тебя без мантии, — продолжал шептать Кавех, сцеловывая сок с губ и шеи. — Зато видел без одежды, — вспоминал Аль-Хайтам их совместное плавание. — И я хочу еще. Аль-Хайтам наконец снял с него рубашку, открывая взгляду горячее тело и вздымающуюся грудь. У Кавеха так много родинок, как если бы небесные созвездия сплелись в одну сеть, которую он сам сейчас соединял невидимыми линиями, ведя пальцами от одной к другой. Он прислонился ближе, всем телом, так близко, как только мог, чтобы каждым сантиметром себя приложиться к Кавеху, до сцепленных в замок ладоней. Кавех весь липкий, и от этого осознания голова кружилась сильнее. Аль-Хайтам поцеловал его за ухом и спустился языком к шее, прочерчивая влажную дорожку к груди. Медленно обвел твердый сосок, и Кавех застонал, потянув за подбородок Аль-Хайтама обратно к своему лицу. — Ты представлял нас? — сбивчиво проговорил Кавех и прильнул теснее, пробираясь пальцами под свободные брюки. Аль-Хайтам уже был болезненно твердым. — Да, — он выдохнул ему в рот и крепко сжал пальцами бока. — И что ты представлял? — не унимался Кавех, подставляясь под поцелуи. — Как я целую тебя, — Аль-Хайтам подтверждал свои слова и целовал его в губы и щеки, — и как ты целуешь меня. — И все? — раздосадованно — наигранно или же нет — процедил Кавех. — И как я прикасаюсь к тебе. — И как же ты хочешь прикоснуться ко мне, Хайтам? Аль-Хайтам тут же опустился на колени, ласково ведя губами по животу и ребрам, а Кавех стыдливо прикрывал рукой рот. — Щекотно, — выдавил он. Аль-Хайтам поцеловал его туда, где дорожка светлых волос скрывалась за тугим поясом одежды, а после одним движением стянул с Кавеха штаны вместе с бельем, отчего тот прижался к столу ягодицами и впился пальцами в деревянную поверхность. — Хайта-а-м… — задушенно позвал Кавех и тут же сорвался на высокий стон, когда головка погрузилась во влажный жар. Аль-Хайтам не знал, как правильно, и ранее никогда ни с кем не делал ничего подобного: весь его секс ограничивался размеренными движениями без поцелуев и страсти. Но сейчас ему до дрожи в коленях хотелось сделать Кавеху приятно, и сколько бы теории он не читал, всегда знал, что на практике все иначе, да еще и когда руки так дрожат. Кавех запрокинул голову назад и непроизвольно толкнулся вперед. Пальцы на ногах поджимались — Аль-Хайтам видел это краем глаза, и оттого вязкая истома все больше разливалась по телу: он все делал хорошо, и от осознания этого твердел сильнее. Кавех кусал губы и распахивал глаза, — и Аль-Хайтам ничего прекраснее не видел. Он облизнул головку, погружая член глубже, едва ли справляясь с навернувшимися слезами, но все это — ерунда, не стоящая внимания, пока Кавеху хорошо. И когда он с силой сдавил его бедра, Кавех заскулил, вплетая пальцы в его пряди. — Нет, не так, Хайтам, подожди, остановись, прошу, еще рано, — отчаянно умолял Кавех и все тянул его за волосы, — не так… По подбородку стекала слюна вперемешку со смазкой, которые Аль-Хайтам стирал ладонью, чтобы снова быть увлеченным в очередной поцелуй. Кавех без одежды, весь изнеженный лаской, вкусный и сладкий от липкого персикового сока, на грани оргазма — настоящее произведение искусства, поистине завораживающее зрелище, от которого Аль-Хайтам не мог оторвать глаз, пока его освобождали от оставшейся ткани. Кавех толкнул его на кровать и уселся сверху — и это прикосновение тел почти что напрочь отключило голову. — Обрезанный, — Кавех провел рукой по члену, и тот дернулся от недостатка стимуляции. Аль-Хайтам громко застонал. — Это обычная традиция, — почти задыхался Аль-Хайтам, отвечая на эти пространные реплики. Кавех целовал его в лоб и переплетал их пальцы. — Со сколькими ты спал? — спросил Аль-Хайтам, но лишь затем, чтобы отмести сомнения, не разочаровать. — Это имеет значение? — Кавех все считывал по глазам и даже не думал искать иных подтекстов. — Нет. Не знаю, кажется, что имеет, но я не уверен. — А ты? — Кавех прикусил нежную и тонкую кожу шеи. — Двое. — Думаешь, у меня было много? — вздергивал брови Кавех. — Ты прав. Мне плевать, — Аль-Хайтам вновь впился в его губы, прижимая к себе. — Трое, — все же ответил Кавех и замолчал. Он говорил серьезно, и как бы не пытался что-то скрыть, не мог удержать слов, — но они — не ты. С тобой иначе. С тобой вообще все по-другому, Хайтам. — Выходит, я особенный? — Получается так, — отзеркалил его слова Кавех. — Ты тоже. — Тоже? — Особенный для меня. Аль-Хайтам скинул его с себя, поворачивая набок лицом к себе и укладываясь рядом. Бедро Кавеха легло сверху, сам он дышал прерывисто и притирался пахом, потому что желал большего и не хотел более ждать. Когда ему между ног легла ладонь, нежно оглаживая от влажного от капель смазки члена до мошонки, Кавех вдруг попытался перенять инициативу. — Давай я все сделаю, — он приподнялся на локтях, — у меня масло для рук там, в сумке. Достань, Хайтам, и я все сделаю. — Нет, — он прижал Кавеха спиной к постели, — сегодня я — для тебя. — Только сегодня? — Нет, — «всегда» растворилось в воздухе. Кавех прикрыл предплечьем лицо и поджал губы. Масло Аль-Хайтам все же достал и, влажно чмокнув Кавеха в солнечное сплетение, оставляя стылый блестящий след, принялся растирать масло в руках. Запахло падисарами. — Прошу тебя, скажи мне, если что-то будет не так. Кавех развел в стороны колени, раскрываясь, пока Аль-Хайтам, целуя его от колена до внутренней стороны бедра, вводил первый палец и медленно сходил с ума от того, как туго Кавех сжимал его изнутри. Сверху послышался тихий всхлип, и Аль-Хайтам осознал, что тело под ним мелко содрогалось. — Тебе не нравится? — испуганно глянул Аль-Хайтам. — Что-то не так? — Все хорошо, — Кавех покачал головой, — мне с тобой так хорошо. — Ты дрожишь весь, — продолжал Аль-Хайтам. Неужели с Кавехом раньше в самом деле кто-то мог поступать иначе? От этого осознания сердце заныло. — Ну, знаешь, не каждый день я оказываюсь под кем-то, кто вызывает у меня такие чувства, — закусил губу Кавех, когда Аль-Хайтам добавил второй палец. — Какие это такие? — Хочешь, чтобы я согрешил? Рассказал тебе тайну без единого намека на страх? — Но ведь ты скажешь мне честно, а честность, к слову, большая добродетель, старший. — Да, Хайтам, — закивал Кавех, притягивая его для очередного глубокого поцелуя, — правда в том, что я до безумия влюблен в тебя. Аль-Хайтам протолкнул три пальца внутрь, щедро сдабривая те маслом. Собственный член уже давно неприятно ныл в ожидании прикосновений, но голова была занята другим. Он не знал, почему так сильно нуждался в его руках и губах, откуда в нем так внезапно зародилась эта тяга к прикосновениям и этот бездонный океан чувств, в котором он неустанно тонул изо дня в день и был счастлив захлебываться этой эйфорией, пока Кавех был рядом, пока его образ находился перед глазами, пока он мог собирать его по сантиметрам кожи и оставлять на нем поцелуи. И сейчас, в моменте наибольшей уязвимости для них обоих, когда обнажены и тела и души, Аль-Хайтам не чувствовал себя слабым, он горел желанием узнавать его и дальше, спускаясь все глубже, и это могло продолжаться до бесконечности, потому что у этого океана не было дна, не было предела, до которого кто-то из них мог достать в желании любить. Аль-Хайтам вошел медленно и застонал так громко, что Кавех застыл с раскрытым ртом и полными вожделения расширенными зрачками. Он сжимал его так плотно и хорошо, что Аль-Хайтам долго не решался продолжить, чтобы не кончить после первого же толчка. — Дай мне сесть сверху, — Кавех слабо пихнул его в плечо, — так будет удобнее нам обоим. И он оказался прав. Аль-Хайтам вжался затылком в покрывало и почти сошел с ума окончательно, когда Кавех аккуратно сел на него, впившись ногтями в грудь. Кавех поцеловал его в губы и задвигался быстрее. Аль-Хайтам уже был на той грани с реальностью, где сходились и расходились друг с другом слова и ощущения. Он подтянулся выше, обняв Кавеха за влажную поясницу, и уткнулся ему в шею, бездумно целуя от кадыка до уха. За окном уже давно стемнело, и одним Архонтам известно, сколько сейчас времени. Кавех и не подозревал, что его первоначальный сосед уже переселен по документам в ту комнату, где должен был спать Аль-Хайтам. Любовь искрилась в эту ночь, Аль-Хайтам был уверен, и не существовало сейчас ни одного человека в Тейвате, что был так же счастлив, как они двое, — это он тоже знал. Знал, потому что видел это в потемневших алых глазах, побагровевших, как тот закат, в самых красивых глазах, куда он был готов смотреть часами, днями, всю свою жизнь. Он не мог найти себе места, не знал куда деть чувства: то хватался за кавехову шею, проводил пальцами по его розовым губам, то переплетал их пальцы, вжимая ладони в простыню, то вплетался в собственные волосы, оттягивая их, запрокидывая голову в синхрон собственному стону. Кавех — дурман, эйфория, чистое счастье. Аль-Хайтам целовал его в ключицы и в щеки, млея от запаха. Запаха заката и первого знакомства, сумерского вина и темной глади фонтана, влажного полотенца и лазурной воды, орехового масла и роз. Так пах Кавех, так пахла любовь. Первая и, — Аль-Хайтам уверен, — единственная, сносящая крышу. Архонты, Аль-Хайтам был влюблен, влюблен до мурашек, до помутневшего сознания, до искр перед глазами, в этой влюбленности он не узнавал себя и ему это нравилось. Он все тонул в чужих глазах и голосе, вплетая пальцы в светлые пряди, путаясь в них как в золотых лучах яркого рассвета. Он обнимал его, своего старшего, своего несносного гения, свое солнце, ставшее на миг единственным ориентиром целой жизни. Они смотрели друг другу в глаза, и Аль-Хайтам не мог сдержать стонов, бесстыдно содрогаясь в оргазме. — Громкий, — прошептал Кавех, — черт, ах, какой же ты громкий, Хайтам, — и кончил следом. Даже после секса, после этого оглушающего оргазма они не растеряли сил на поцелуи и объятия, из которых друг друга так не хотелось выпускать. — Это все по-настоящему? — хлопал глазами Кавех, пялясь в потолок и раскинув конечности на импровизированной кровати, наспех сделанной из двух узких после душа, куда пришлось пробираться без единого звука. — Кажется да, — Аль-Хайтам замотался в одеяло, чтобы взять со стола подсохший заветрившийся персик. — Ты останешься? — Кавех спрашивал так, будто в этом вопросе был хоть малейший смысл, когда они лежали лицом к лицу с сомкнутыми в замок ладонями и сотней высказанных признаний. — Если позволишь. Кавех смеялся и все целовал его. Любовь искрилась в эту ночь.