***
Аль-Хайтам шел за Кавехом, даже не глядя на собственные ноги или на то, что его окружало. Перед глазами мельтешила только Кавехова спина и его болтающаяся во все стороны длинная, растрепавшаяся за целый день коса, блестящая, как само солнце, переливающаяся, как самое настоящее золото. Аль-Хайтам смотрел то на нее, то на профиль лица с острым подбородком и длинными ресницами, когда Кавех оборачивался через плечо, чтобы что-то сказать. Лишь где-то на периферии мелькали поросшие растоптанной травой ступеньки, каменная кладка, еще не остывшая от горяченного полуденного солнца, и чужие голоса, смешивающиеся воедино. И только голос Кавеха выделялся, врезался в память и тревожил слух. Аль-Хайтам позорно терялся в собственных мыслях, лишь на мгновения возвращаясь в реальность и вспоминая, куда они вообще идут. Почти бегут. Кавех до того боялся не успеть к нужному часу, минуте и мгновению, что почти спотыкался о носы своих форменных туфель и хватал Аль-Хайтама за болтающуюся раскрытую ладонь. Он не держал его за руку, как держат влюбленные, гуляющие в вечер свидания, держал как опору, чтобы не упасть — ничего особенного, но Аль-Хайтама прошибал мощный разряд, как только его пальцы касались чужих, длинных и шершавых, и гулял по венам дальше, даже когда Кавех отпускал, просто потому что на ладонях и костяшках все еще оставалось фантомное прикосновение. Щеки раскраснелись у обоих, у Кавеха от быстрой ходьбы, у Аль-Хайтама от нее и от собственных мыслей. Он не понимал — почему так. Жара опьянила его, наверное, размазала и без того уставшее за два дня сознание, и вся та ясность ума, за которую каждый раз цеплялся Аль-Хайтам, ускользала и растворялась между двух ладоней. — Сад Разан? — Аль-Хайтам повертел головой, рассматривая привычные кусты и витой подъем на толстых корнях деревьев, ведущий прямо к беседке. — Отсюда лучше всего видно закат, — Кавех поднялся выше, — я часто прихожу сюда вечерами. — И часто ты приходишь сюда с кем-то? — где-то внутри Аль-Хайтама кольнуло осознание, что он здесь мог быть лишь одним из тех, кому Кавех решал подарить свое внимание. На смену этому пришло чувство, что он не имел права задавать подобных вопросов. — Как грубо, — усмехнулся Кавех. — Вообще-то, обычно я бываю здесь один, — и, присев на каменную скамью, пригласительно похлопал ладонью. — И как же я оказался тут? — Аль-Хайтам присел рядом и стянул с головы берет, уложив себе на колени. — Мне просто так захотелось, — пожал плечами Кавех и вытянул длинные ноги, опираясь руками за спиной. — Зачем ты так торопился? До заката еще полно времени. — Какой смысл в результате без процесса? Небо только начинало багроветь, а солнце словно напитывалось кроваво-алой краской, все ближе и ближе подбираясь к горизонту — вот-вот и упадет на сам город. Вид отсюда в самом деле открывался потрясающий, и Аль-Хайтам бы никогда не обратил на это внимания, не окажись он здесь с Кавехом. Не обратил бы, потому что такие вещи не важны, они просто есть — часть рутины и обыденности, и на них плевать. Но они обретали значение, когда их с кем-то приходилось делить. За эти пару дней Аль-Хайтам даже позабыл, как приятна на слух тишина, что сейчас в саду, — на контрасте с шумной площадкой турнира она ощущалась до мурашек хорошо и непривычно. — Мой отец говорил, что скарабей катит солнце по небу с востока на запад, — после нескольких минут молчания начал Кавех, не поворачивая головы, — я любил в детстве смотреть на закат, представляя, что все это делает гигантский жук. — Мой отец говорил мне то же самое, — усмехнулся Аль-Хайтам. Эта легенда в Сумеру была столь популярна, что вряд ли нашелся хотя бы один родитель, не рассказавший ее своему ребенку. — Он давно уже… Умер, — Кавех сказал это тихо, скривив и поджав губы, так, будто это слово давалось ему физически тяжело. — А я все продолжаю смотреть на закат и думать, что все могло сложиться иначе. — Как это случилось? Моих родителей тоже нет, несчастный случай. Я тогда был еще совсем ребенком. — Он участвовал в прошлом турнире даршанов, а после просто пропал, — Кавех сжал рукава своей мантии до побелевших костяшек, — его нашли в пустыне. Я не знаю обстоятельств, но точно знаю, что не будь я таким эгоистом, не заставь я его участвовать в проклятом турнире, он был бы жив сейчас, и мама… Была бы счастлива. — Так ты поэтому не стал участвовать и сбежал тогда из библиотеки? — наконец все вставало на свои места, и Аль-Хайтам постепенно укладывал недостающие пазлы в пустующие полости своей сборной картинки. Кавех шумно втянул воздух. Кажется, эту историю из его уст тоже слышали немногие. — Ты прав, я лучший на даршане, но перед турниром никто не изъявил желания предложить мою кандидатуру. Все знают об отце, поэтому просто обходят меня стороной, будто бы я… Будто мне больно вспоминать. Но я ведь знаю, что дело не в этом, дело в том, что это я, я виноват и совсем не достоин участия. — Нет, — возмутился Аль-Хайтам, — как можно винить себя в обстоятельствах, тебе не подвластных? Аль-Хайтам понимал теперь, что все эти тайны, все эти странности в поведении, все то, что Кавех в себе держал, что Аль-Хайтам пытался разгадать, понять, оказались ничем иным, как простой человеческой трагедией, виной, возложенной на его плечи и не дающей теперь свободно вздохнуть. Горем и раненным сердцем, которое Кавех бережно укрывал от чужих взглядов и рук, не в силах ни излечить, ни смириться. Насколько же подкосила его смерть отца? Насколько же это больно — терять? Своих родителей Аль-Хайтам хоть и помнил, но плохо, остались только образы, к которым он уже давно не был привязан. Свои чувства он тоже вспоминал с трудом, его тогда еще детское сознание, не знавшее ни боли, ни того, насколько иногда бывает жесток мир, споткнулось об эту утрату, но не рухнуло вниз, а было аккуратно подхвачено бабушкой. Но сейчас… — Это… Очень сложно, да? — Аль-Хайтам прекрасно понимал, каким будет ответ. На этот вопрос невозможно ответить иначе. …его будет некому спасти от удара. — Да, — прямо сказал Кавех, — но знаешь, — он улыбнулся, — пока мы здесь, говорим друг другу то, о чем нам когда-то говорили они, пока мы смотрим на закат и вспоминаем, разве это не значит, что они все еще живы? Аль-Хайтам опустил ладони на колени, и вместе с ними опустилась и его голова. Он бы очень хотел этому верить. Вот так. Кавех утешал его. Кавех, который сам нуждался в утешении, который тонул в своей боли и почему-то не отзывался на нее, а был падок на чужую. Они молчали, но это молчание не казалось иррациональным или неловким, неправильным. Слов не было, да они и лишние. — Смотри, — Кавех подскочил с места. Над городом горел закат, солнечный диск пылал огнем, окрашивая в пурпурный кроны деревьев, а заодно и лицо Кавеха. Кавеху шло солнце. Оно подсвечивало его сзади ореолом, золотило весь его образ. Оно чертило на нем разноцветные узоры и зажигало его глаза: и без того алые от природы они переливались сильнее и ярче, словно и сами были двумя светилами, и это не небесный шар сейчас грел все вокруг, а Кавех своим взглядом. И все это было его: и небо, раскинувшееся над Сумеру, и чужие взоры. Кавеху шел закат. На его фоне сам небосвод мерк и терял все шансы на то, чтобы Аль-Хайтам мог восхищаться им. Аль-Хайтам засматривался. Долго и внимательно. Совсем бесстыдно. И ловил себя на мысли, что сам становился одним из тех, кто не мог сомкнуть глаз рядом с ним. — Ничего красивее не видел, — завороженно процедил Кавех. — Я видел. — Правда? И что же? — искренне удивился он, выжидающе глядя на Аль-Хайтама. Кавех наклонил голову, и Аль-Хайтам пропал. Он лишь продолжал смотреть на Кавеха — красноречивее любого возможного ответа, — пока тот не зарделся, приложив к губам пальцы. Ему наверняка говорили такие слова, на которые у Аль-Хайтама бы в жизни не хватило смелости, а Кавех краснел, словно принимал комплименты впервые. Закат. Ох, он был прав. С Кавехом тот не сравнится. Закат. Аль-Хайтама вдруг резко накрыло осознание. Лиза и Тигнари. Он должен быть в библиотеке. Он тут же сорвался с места, оставив Кавеха наедине с кучей вопросов, что летели ему, сбегающему, вслед. Он бежал быстро, чуть ли на заплетаясь в своих же ногах. В следующий раз извиняться придется ему. Лиза и Тигнари стояли, как и ожидалось, с лицами, не предвещающими ему ничего хорошего. Если верить собственным наблюдениям, опоздал он не на пару минут. — Что же такого случилось, Хайтам, что заставило тебя опоздать? — в привычной беззлобной манере спросила Лиза, глядя на запыхавшегося Аль-Хайтама. В ее голосе не слышалось укора, скорее интерес. — Кое-кто умеет убалтывать, да? — а вот Тигнари был взвинчен. — Кое-кто? — брови Лизы поползли вверх. — Кое-кто с Кшахревара. — Простите, — отдышался Аль-Хайтам. Стало немного стыдно, особенно при упоминании Кавеха, — потерял счет времени. — Наши догадки, увы, верны, — начала Лиза, — зоны увядания распространяются не просто так. И Академия обо всем осведомлена. — Более того, они стоят за этим, — подхватил Тигнари. Вспоминая лицо Азара и весь его образ — будто бы уже грязный и запятнанный, Аль-Хайтам не удивился. Зная секреты, хранимые мудрецами, зная, что сокрыто от чужих глаз, ожидать подобного исхода можно было уже давно. — Когда я добралась до форпоста в Гандхарве, лесной дозорный выглядел до нелепого странно, — Лиза говорила очень тихо, пусть в это время в Академии почти никого нет, но метафорические уши у стен сейчас не казались простым речевым оборотом, — он осматривал меня с ног до головы и попросил показать значок даршана. Он будто… Пытался понять, кто перед ним. Я отметилась, как полагается по регламенту, и пошла дальше, но следом за мной явилась участница с Ртавахиста. Хайпасия. Она сошла с маршрута, когда дозорный забрал ее Акашу. — Даже Гандхарва… — разочарованно мотал головой Тигнари, — их травники часто бывают в Бимарстане. Как можно доверять им теперь? Брать их лекарства для горожан? — Тогда я сняла Акашу тоже. — О том, что Хайпасия потеряла связь с Акашей, обозреватели умолчали, это значит… — Аль-Хайтам закусил щеку. — Да, — кивнула Лиза, — они тоже знали. Хайпасия ушла глубже в лес, воскурила какие-то благовония и впала в забвение. — Духовный борнеол, — вскинул подбородок Тигнари, — ученые часто используют его для медитаций, но зачем он ей? — Сатьявада, — отозвался Аль-Хайтам, — эта Хайпасия исследует Ирминсуль. Вернее, кто-то пытается сделать это через нее. Бабушка рассказывала мне об этом, ученые часто сходили с ума, доходя до этой стадии исследования древа. И что-то мне подсказывает, что этот кто-то не случайно выбрал студентку с Ртавахиста. — Азар? Архонты, ну конечно! — Тигнари шлепнул себя по бедрам. Тигнари иногда напоминал Аль-Хайтаму бабушку. Та тоже часто разочаровывалась в тех, с кем приходилось работать бок о бок. Все, что для себя Аль-Хайтам вычленил из подобных ситуаций, — не стоит строить ложных иллюзий на чей-то счет. В день, когда Азар стал Великим Мудрецом, она ужасно обрадовалась тому, что больше в Академии не работает, и расстроилась, что место, которому она отдала большую часть жизни теперь столкнется с амбициями и нравом «нечистоплотного в отношениях мальчишки с Ртавахиста». Держаться от него подальше и по возможности не иметь никаких связей — наставление, которое Аль-Хайтам собирался в скором времени нарушить. — И что нам делать с этой информацией? — Тигнари устало потер переносицу. — У меня уже голова кругом. Тигнари был прав: настал момент, когда они убедились в своих догадках, но никто не мог помыслить, что все это может быть настолько серьезно, и что теперь, зная все это, они уже не могли ни закрыть на происходящее глаза, ни что-то толком предпринять. Каким бы сильным не было их желание помочь — они все еще студенты, которых легко может ждать исключение или того хуже — смерть. Что-то подсказывало, что Азар не гнушался даже этим. Когда из Академии изгнали Зандика — некогда подающего большие надежды ученого из Амурты, который питал страсть к изучению различных запретных знаний и практик, за что и поплатился после, мудрецы опасались, ведь были уверены — он вернется, чтобы наказать весь Сумеру, как и обещал. И этот факт настораживал куда сильнее, чем грязные интриги высших слоев академической элиты. — Не похоже, что Азар действует один, — покачал головой Аль-Хайтам, — он, конечно, та еще сволочь, но не думаю, что ему хватило бы ума на что-то, вроде захвата знаний Ирминсуля. Если это Зандик, я не буду лукавить и строить из себя всемогущего героя, очевидно — мы не справимся. — Мы можем попробовать выяснить что-то еще, только не на турнире. Обозреватели сегодня пусть и не сказали прямо, но явно догадались, что я пропала одновременно с Хайпасией отнюдь не случайно. Не удивлюсь, если меня исключат с турнира завтра же. — Понаблюдаю за теми, кто приходит в Бимарстан, — Тигнари развел руками. — Я часто хожу на лекции других даршанов, посмотрю за этой Хайпасией, — предложил Аль-Хайтам. — Ну а я попробую выведать что-то у Сайруса.***
Аль-Хайтам то водил рукой по шелковому пледу, то корябал ногтями, размышляя, что давно пора купить новый, словно это сейчас было важно. Скорее, суррогатные мысли, вместо тех, которые настойчиво пробивались в его голову. Они как непрошенные гости, что стояли за дверью, а тот старательно делал вид, что их там нет. С момента окончания турнира, который, к слову, завершился без происшествий, по крайней мере, так казалось со стороны, — еще одна подмена во имя собственного спокойствия, — прошло чуть более двух недель. Лизу не исключили, вероятно, не желая привлекать дополнительного внимания к мероприятию, и без того окутанного тайнами. Тайнами, приблизиться к разгадке которых за все дни едва ли удалось. Тупик. Со временем даже начало казаться, что все приходит в норму, если бы не одно «но» — зоны увядания по-прежнему расползались по чащам и пустыне, а мудрецы замалчивали происходящее. Комната вдруг заполнилась запахом ароматного кофе. Пальцы расслабились. — Почему ты так напряжен, Тами? — бабушка куталась в свою накидку как в кокон, хотя в доме было тепло. Терморегуляция с возрастом ухудшалась, Аль-Хайтам знал. — Я же просил не называть меня так, — вздохнул Аль-Хайтам, забирая турку из бабушкиных рук. Глупое прозвище прицепилось к нему с детства, когда бабушка отчего-то загорелась идеей найти его имени уменьшительно-ласкательную форму. Скорее всего, одна из ее тысячи попыток окружить юного Аль-Хайтама заботой и сохранить то хрупкое ощущение детства, несмотря на гибель родителей. — А я просила тебя не перечить мне. Кто-то из нас друг друга слушается? — тихий смешок скатился в хриплый кашель. Сердце сжалось. — Тебе плохо? — турка звучно опустилась на стол, руки потянулись к бабушке. — Не списывай меня со счетов, — она покачала головой, — я стара, но все еще в своем уме, чтобы отличить простой кашель от предсмертной агонии. О причинах своих душевных терзаний Аль-Хайтам решил умолчать, старательно состроив равнодушие, пусть и знал, что проницательность бабушки ни за что не даст поверить в это, на каком бы году жизни она не была. — Я хотел взять твои наработки по городской архитектуре и древним пустынным обелискам. — Неужели тебя наконец стала привлекать архитектура? — с детским восторгом воскликнула бабушка, тут же принявшись за разбор плотно заставленных книгами и чертежами полок. — В каком-то смысле да, — ухмыльнулся Аль-Хайтам. Вытащив все материалы, на которые указала бабушка, он принялся разворачивать чертежи. Шершавая бумага давно в заломах, но карандашные линии все еще идеально ровны. В голове не укладывалось, сколько же сил и времени было на это затрачено. Наверное, для бабушки эти ее проекты значили очень много, раз она хранила их по прошествии стольких лет. Возможно, в чем-то Кавех и был прав, и вся эта история с искусством и бессмертными идеалами не была чужда и другим, приближенным к его мировоззрению, людям. Аль-Хайтам окинул взглядом высокие шкафы. — Когда я умру, не вздумай выкинуть это, — шуточно пригрозила пальцем бабушка, и вот он снова будто в детстве, — но если соберешься отдавать в Академию, то брось, лучше выкинь, ей-богу. Аль-Хайтама удивляло то, насколько прямо она могла говорить о собственной смерти. Неужели этот факт можно принять так легко, вернее, можно ли его принять вообще? — Лучше отдай кому-то, кто сможет оценить по достоинству мои труды. В этот раз, если закрыть глаза на кашель, бабушка казалась бодрее, и это успокаивало. Быть может, ее согрели воспоминания о былых днях в Академии, о своих трудах и том, что они, возможно, кому-то еще пригодятся. — Ты ведь не для себя берешь это? — бабушка кивнула головой на чертежи, сжимаемые Аль-Хайтамом. От нее ничего не утаить. — Для товарища с Кшахревара. Знаешь, он, кажется, тоже сумасшедший ученый вроде тебя, — по-доброму усмехнулся Аль-Хайтам, — я давал тебе его статью на равноденствие. — Он куда более талантливый, нежели твоя старуха, — отмахнулась она. Кавех, вообще-то, не просил об этом, но Аль-Хайтаму хватило его загоревшихся глаз, когда тот понял, что его мама множество раз упоминала о работах бабушки, как о тех, на которые стоило равняться любому архитектору, желающему добиться успеха на профессиональном поприще. Со дня их последней встречи, которая закончилась скомканным прощанием и растерянным взглядом Кавеха, встреч новых, на удивление, было много. Какие-то — случайные, в дверях Академии ранним утром или на лекции Кшахревара, где Кавех совсем не ожидал увидеть Аль-Хайтама, какие-то — по договоренности, когда времени наговориться на перерывах не хватало. Так и сейчас, условившись встретиться после ужина в спортивном корпусе, Аль-Хайтам нес кипу бумаг, взятых у бабушки, с каким-то странным предвкушением, как если бы шел на праздник с мешками, набитыми подарками. Длинный крытый бассейн подсвечивался солнечными лучами, падающими с куполообразного витражного потолка, свет проходил через цветные стекла, рисуя на водной поверхности пестрые переливы, будто кто-то разлил акварель. Лазурная вода напоминала оазисы в пустыне — полы выстланы голубой мраморной мозаикой. Высокие колонны стояли в ряд, украшенные лотосообразными капителями. Аль-Хайтам уселся в широкую сводчатую нишу, куда обычно студенты складывали свои мантии. Сейчас в бассейне никого не было — время неподходящее, — кроме Кавеха, плывшего кролем, периодически раскрывая рот, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Рядом лежал тубус, из которого выглядывал чертеж. Большой и непонятный, совсем как бабушкины, по очертаниям напоминающий огромный дворец. Если бы Аль-Хайтам что-то смыслил в архитектуре, то определенно описал бы его как нечто величественное и, без сомнения, прекрасное. Чужое присутствие Кавех уловил моментально, и тут же коснулся пальцами дна, подбираясь к бортику. — Не знал, что ты занимаешься плаванием, — Аль-Хайтам подошел ближе. — Не ты один тут разносторонняя личность, Аль-Хайтам, — хмыкнул Кавех и на руках подтянулся выше, стягивая с лица налипшие и потемневшие от влаги пряди, — я много чего умею. — Да? — вскинул бровь Аль-Хайтам. — И чем еще можешь удивить? — Игрой на дутаре, например, — он сложил руки на бортик и уместил на них голову. И Аль-Хайтам снова не мог отвести взгляда от его светлой кожи и контрастно-ярких глаз, куда с ресниц капала вода, создавая стеклянную оболочку, которую Кавех тут же смаргивал. Игра на дутаре, значит. — Почему не раздеваешься? — спросил Кавех, дергая Аль-Хайтама за мантию. — Я не собирался плавать, — Аль-Хайтам сказал это и тут же понял, что за него уже все решили. — Я не хочу портить твою мантию и бессовестно толкать тебя в бассейн, — подтвердил мысль Кавех, — разве только чуть-чуть. Поэтому просто раздевайся и полезай ко мне. Вода забралась через неплотно зажатые ноздри, как только Аль-Хайтам с разбега прыгнул в воду. Волосы растаскивались в разные стороны искусственными потоками, созданными собственными движениями. Перед глазами — стеклянная толща цветастой лазури. Вынырнув, Аль-Хайтам глотнул воду, которую не удалось с хрипом выкашлять из глотки. Кавех рядом смеялся, а он не мог его увидеть из-за занавеса мокрых волос на собственном лице. Пальцы проехались по лбу и голове, зачесывая их назад. — Тебе идет так, — теперь уже Кавех смотрел изучающе, расправив руки по обе стороны от себя, — без челки, когда лицо открыто. Спустя полчаса вода уже казалась холодной и губы как в детстве начинали синеть. Да, как в детстве. Иногда с Кавехом это ощущалось именно так. У Аль-Хайтама не было друзей и воспоминаний, подобных этому, но детство всегда ассоциировалось с чем-то теплым и ярким, чистым и искрящимся, и это именно то, что Аль-Хайтам чувствовал сейчас. Впечатления, вроде прыжка с разбега в воду, — как примитивно, — то, чего в его жизни не было никогда и то, что в его голове представлялось как нечто чересчур спонтанное и инфантильное, чтобы приносить удовольствие. Кавех вылез из бассейна первым, шлепая мокрыми ступнями по мрамору и оставляя за собой следы. Аль-Хайтам впервые увидел его без одежды. Плечи у Кавеха куда шире, чем казалось за шелковыми тканями блузы. Он вытер полотенцем волосы, а Аль-Хайтам понял, что у него, пришедшего сюда не за тем, полотенца не было. — Возьми мое, — словно прочитав мысли, бросил полотенце Кавех. От него тянуло запахом розовой воды и, едва уловимо, ореховым маслом — так пахнут сладости, завернутые в шелковый платок. Засахаренные аджиленах и свежая утренняя роса на лепестках сумерской розы. Запах Кавеха оставался на плечах и животе, и это все ощущалось по-странному волнующе. — Ты хотел о чем-то рассказать? — Аль-Хайтам раскинул полотенце у бортика, садясь. — У меня есть один проект, ну, знаешь, — Кавех печально развел руками, — главное творение. Магнум-опус. Сегодня мне сказали, что такое в Сумеру никогда не построится. — Такое? — Аль-Хайтаму вспомнился чертеж. — Дворец! — Кавех дернул головой, и мелкие капли стекли по его шее и волосам, попадая Аль-Хайтаму на лицо. — Говорят, что никому и в голову не взбредет тратить мору на возведение дворца. Непрактично. Глупо. Безыдейно. Он вздохнул и лег на спину, уставившись в потолок. Ближе к вечеру бассейн освещался тускло, за неимением дополнительных источников света, — многие корпуса закрывались к определенному часу, — витражный купол сменил яркость красок на мрачные блеклые тени. — И тебя печалит это? — Аль-Хайтам снисходительно улыбнулся и прилег рядом. — А как же несокрушимость идеалов, вечное искусство, м? Так просто бросишь? — А ну не поучай меня! Я все-таки твой старший, — надулся Кавех, скрестив на груди руки. — Извините, старший Кавех, позвольте все же спросить, — подыграл Аль-Хайтам, — вы хотите сдаться из-за слов пожилого преподавателя, коему и в жизни не осмыслить ваш талант? — Ну и придумщик ты! — Кавех резко привстал. — А знаешь, ты прав! В бездну их всех! Я построю дворец любой ценой! — в сердцах восклицал Кавех, и его голос эхом толкался о колонны, а после глухо разбивался о водную гладь. — Любой? — Любой! Все свое состояние отдам, да жизнь свою и ту не жалко! Да пусть даже сам его построю, и сам там буду жить! — Кавех снова завалился на спину. — Ну и мечты у тебя, — недосягаемые, думалось Аль-Хайтаму. Хотя, глядя на Кавеха, он сомневался, столь ли они недосягаемы. С Кавехом вообще не угадаешь. У него душа нараспашку и собственный тернистый кокон. — А у тебя таких нет? Что ты загадал на равноденствие? — он повернулся на бок, и подсохшая прядь сползла ему на щеку. — Нельзя говорить, а то не сбудется, — Аль-Хайтам в это не сказать, что верил, но традиций нарушать не собирался. Да и озвучивать желание казалось сущей глупостью, — а ты? — А я в это не верю, забыл? Не верит. Конечно. Аль-Хайтам понимал — они разные. Кавех, при всем своем альтруизме и открытости, при всей своей вере во все подряд, но не в себя, не верил в самое банальное — судьбу. И Аль-Хайтам — голос разума, рациональность, ищущая в ночи воды и листающая серые страницы, чтобы успокоить душу и загадать желание — одно из череды тех, которые никто не исполнил по сей день. Он смотрел в зеркальную поверхность бассейна, в ее ровное лазурное полотно, украшенное яркими пятнами, и видел там себя, а рядом на него смотрело с улыбкой его отражение.