Во тьме Каркозы

— Mirum nox cum stellae nigrae oriuntur, et alieni lunae caelum volvunt, sed etiam magis mirum est… Perdidit Carcosa. Голос звучит как перемолоченная мясорубкой катушка с трагичной, древней песней. Хрипло, шепотом, надрывно, словно говорящий вот-вот завоет, точно раненое зверье. Песнь врастает в легких колючками боярышника, вплетается под кожу и обворожительно обхватывает вены.

Кто-то всхлипывает, влажно чавкает. Прожевываются сухожилия, кости и глазные яблоки. Звери голодают, но звери кормят не себя. Его. Их собственный голод проглатывается вместе с желчью.
На белесом шершавом небе вспыхивают черные звездочки, словно кто-то расковырял дырки пальцем. Две луны танцуют под чарующую симфонию, сходятся в медленном танце, в танго, в бою — всё одновременно, пока нежно разламывается череп и обгладываются кости. 

 Внезапно становится тихо.

 Только Соловей-красношейка всё заливается чириканьем, Волчонок выстраивает скульптуры из палок; ласково вышагивает Хорек, ему лапы облизывает морская пенка. Звери нежно хрустят косточками. Хрум-хрум-хрум.

 Джисон внезапно не знает, где находится, а вместе с тем утопает в мягкой, махровой темноте и понимает, что знать и не нужно. Теперь не нужно ничего делать.

 Совсем ничего?

 Совсем ничего.

 А так не получается. Звери неторопливо напевают мелодию. У них большие головы-болванки, из пустых глазниц сочится красная жидкость, пачкая облезлую шерсть. У них гниют раны то здесь, то там, шипы раскромсали шеи до мяса.

 — Это кровь? 

 Его голос напоминает завывание ветра, от которого Кролик ежится. У него облезлая белесая шерстка, слипшаяся комками от грязи и крови.

 — Нет. Малиновое варенье. 

 Он вглядывается в пустые глазницы, из них на него смотрит что-то темное и зловещее. Запахло приторно-сладким. Засахаренной малиной. Пасть Волчонка раскрывается с треском и щелканьем, оголяет ряд гнилых, желтых клыков. С них стекает молоко. Это он смеется. Как скрипящий стул. — Canticum animae meae, vox mea mortua est… 

 Нужно танцевать. 

 — Тебя тут быть не должно, — разрывается визгом Кролик, протыкает ушные перепонки иглами, влезает лапами в глазницы — не Джисона, Соловья-красношейки.
Он отворачивается, ведомый Волчонком. 

 — Tibi cantare non poteram, sicut lacrimae unshed… — Ты подготовил? — шепчется Волчонок, когтистые лапы вонзаются в его плечо. 

 Джисон знает, что давно всё подготовил. Но что?
 За спиной Волчонка возгорается пламя, всколыхав красную ленту на предплечье. Пламя тянется к черным звездам и слившимся в танце Лунам, бледнея голубизной. От него пахнет жизнью и смертью. Настоящим, пугливым и равнодушным, одиноким будущем, печальным прошлым. Запах незнакомый и одновременно с тем — только его Джисон и слышал всю свою жизнь.

 Кто поет?

 Пламя поглощает тело. Отпускает душу — пожеванную зверьем, испорченную перевернутым крестом и чужими руками. На её бесформенной, полугниющей сфере все еще виднеются прокаженные многочисленные следы.

Душа должна быть грешна, а тело пребывать в страдании. 

 Тогда всё получится?

 Не слышу песню. Услышу — и получится. 

 Джисон смотрит на пламя, смотрит на развалившееся по частям, забитое черникой и гвоздями тело Соловья-красношейки под ногами. Его кровь густая и черная — ею покрасят забор, а гвоздями прибьют доски. А в его глазницах, пустых и темных, зеркало.
В них отражается…

Звериная морда, открывающая круглый, разрезанный рот — она поет. 

Джисон впивается в щеки когтями, пытаясь снять маску, разодрать себе язык и гортань, а горло все равно корежит, разрезает воздух заевшая пластинка, его голос тихий и вкрадчивый:

 — Oportet exsiccare et mori in Perdidit Carcosa. Он распахивает глаза, едва справляясь с переломившим грудную клетку сердцем. 

 — Эй, эй, спокойно. Тихо.

 Мужчина. Перед ним — седовласый, с дежурной морщинистой улыбкой, полноватый мужчина. Джисону понадобилось пару минут, чтобы признать в нем водителя автобуса. — Я… Простите, — бормочет Джисон невнятно, массируя заледеневшими пальцами шею. — Сон плохой приснился… Извините еще раз… Хорошего вам дня!

 Он срывается резко, едва не задев водителя плечом. Тело покрыто склизким, холодным потом. Руки дрожат. Взгляд водителя, усевшегося у руля, кажется почти хищным, в нем отражается насмешливое:

 «Я все знаю. Я все знаю. Я все знаю. Я все знаю.» — Да о чем ты вообще… — бормочет под нос. 

 Конечно, никто ему не ответил. Джисон хлопает себя по щекам, пытаясь вспомнить, как вообще он оказался в автобусе. 

В голове ничего не всплывало но, догадался он, оглянувшись, приехал он на конечную шестнадцатым автобусом. В поселок безымянный. Тут на утесе умостился Асьют, но Джисон никогда больше не решится в него войти. 

 С тяжелым вздохом он поднялся на ногах, уже окрепших, забрался на косую лавочку автобусной остановки. На севере виднелась деревянная макушка приюта — к нему нужно было добираться по лесной тропинке, которую дети табуном вытаптывали каждое лето. 

Воздух здесь пропитался детскими голосами. Джисон слышит их сразу, как заходит в лес, но они его не волнуют. Звучат где-то на периферии: легко проникнутся доверием к голосам, но они заведут лишь вглубь леса, где за мхом запрятался резкий склон.
 Он сворачивает левее, заметив расцарапанный вдоль и поперек пень. Раньше здесь было дерево, на котором закрепили шину вместо качели. Теперь же тут оставляли послания в будущее. Он пальцами проводит по косым штрихам и непонятным каракулям. Джисон надеялся, что у будущего будет переводчик с древне-детского. Сейчас разобрать эти рунические иероглифы ему не под силу. То ли говорилось про морских ежиков, то ли кто-то плохо умел рисовать. 

 От пенька — ровно сто одиннадцать шагов. Хан бы не смог об этом забыть.
Эти сто одиннадцать шагов приведут к плитам. Обычные, бетонные плиты. По боках в дырках запихнуты стеклянные бутылки, фантики и бычки. 

 Была здесь еще небольшая могилка. Насыпанная куча мокрой грязи и перегнивших листьев, а сверху вместо праздничной свечки — две палки, плотно связанные нитками. Крест. О могилке кто-то заботился. Обхаживал вечно заваленный ветром крест (по краям налипла грязь), обмотал раскисшие нитки красной лентой; смутно знакомой. И землю недавно разрывали лопаткой: сверху похлопали и провели донышком, и теперь землянка стала ровной и гладкой. 

 Он не помнит, кого они похоронили. 

 Недолго мешкая, Джисон пальцами зарывается в прохладную землю. От солнца здесь закрывали завывающие ветки деревьев, от того вечно всё было сырым, как тесто. 

Джисон раскапывает могилу не глядя, пока пальцы не упираются в что-то твердое. Шуршащее, словно пчела заползла в ушную раковину.
Размолотые кости.
Он отдергивает руку, наконец-то всматриваясь в выпотрошенную яму с замершим в груди сердцем.
 — Это просто блокнот, — с облегчением шепчет, едва подметив что-то багряное и облезлое. Достает, замечая, как потряхивает руки. — Нет… Это не просто блокнот.

 Он бережно, с внутренним трепетом, смахивает с него всё лишнее, снимает целлофановый пакет, в который замотали драгоценность. Бордовая обложка облезла до состояния картонной кашицы, сжевывая небрежные закорючки черного маркера. 20ХХ. Последние цифры ехидно умяло время. Уголки пожеваны детскими зубами, дребезжат безжалостно воткнутые в обложку заржавевшие сережки и нежно усмехаются пришитые пуговицы. Остается лишь ласково провести пальцами по прошлому и с благоговением шептать «спасибо» — за то, что оно не повторится. 

 Страницы пожелтели, покрылись темно-коричневыми пятнами. Очевидно, кто-то скрупулезно промачивал их кофейной гущей; ноздри улавливали кислый аромат дешевой арабики. 

 Почерк казался смутно знакомым, но Хан уже не обращал на это внимания. Целиком всё здесь казалось знакомым — словно он забыл что-то безумно важное. 

 Была здесь расцелованная страничка, пропитавшаяся смущенными отпечатками раскрашенных губ и взволнованно разрисованная сердечками вдоль и поперек. Была одна с разноцветными пуговицами, и с кнопками, скрепками, даже с пощурившимися бурыми листками (кто-то коллекционировал всякое вызывавшее душевный трепет дерево, в основном дубовые листы). Язычки от жестяных банок… И целая свалка самых завидных наклеек и приклеенных браслетов — неудивительно, что блокнот ощущался в руках тяжелым бременем, утягивал на дно. Сокровищница knick-knacks. Jardin de l'imagination! Блокнот о чем-то шептался, но Джисон не понимал ни слова. 

 Аппликации и неординарные дизайнерские решения кончились ровно посередине. Там зелеными, облезлыми пришили корешок и остальную стопку страничек. Не коричневых, не пропахших кофе — то были пришитые листы из какого-то скетчбука, пропитанные ароматом еловых шишек и слез. 
 «Я не хотел его убивать. Я не хотел, никто не хотел. А так было нужно. Но никто не виноват — оно понятно: просто люди, приходящие из Блеклости немного глупые, им для всего нужна причина. Его убили не мы, не Перевернутые, даже не Бог, а поиск чего-то настолько бесполезного как смысл. Никто так и не выяснил, почему киты выбрасываются на берег. Дезориентация из-за сонаров? Возраст? Хищники? Или самоубийство? Оставалось лишь строить теории, почему так произошло. Хотя Ли Ёнбок во сне сказал мне, что после смерти стал немного счастливее. Может нашел, что искал. 

Очевидно, он ожидает Событие. Осталось немного. Двое. Третий… третьего я уже давно нашел. Обратный отсчет. 3 2 1.» Под текстом виднеются приятные маленькие рисунки зубов, стрекозы и мяса на палочке. В уродливой роже пониже он признает Ли Ёнбока. В корявых линиях — морскую гладь… Киты. Летающие, плавающие и мертвые.

 «Мне так жаль. Мне так жаль. Мне так жаль. Прости. Прости. Прости прости прости прости. Я мерзкий. Мы мерзкие. Это все ужасно, а выбора нет. Когда я объясняю почему им надо умирать, на меня так странно смотрят, глаза кукольные. Жуткие. Но им не так страшно, как мне. Им не так больно, как мне. Сердце разбить больнее, чем кости. Чем три сотни костей. Всегда хуже быть тем, кто зубы вырывает… просто потому, что придется делать это снова.» Джисон холодеет. Почерк скачет, размашистый, под конец стачивается в тонкую, перепуганную линию. В точках хранилась свирепость, Хан соскабливал их ногтем. Иногда на всю страницу было только одно предложение, иногда — одно слово. Словно самым важным было просто его заполнить, а не рассказать. Медленное осознание было схоже с нырянием, когда к ноге привязан мешок, набитый камнями, и очень скоро написанное слилось в темную сколопендру, шустро заскользившую по руке. Джисон выронил блокнот, зажмурившись от выстрелившей головной боли. Смахивает сколопендру, а вместе с тем топчет блокнот ногами. Ничего этому блокноту не будет. Джисон уже убедился — эти записи бессмертны, и автор их неувядаемый.

 «Нужно принести их в Бухту». Да, нужно показать Феликсу. С его братом случилось что-то неведомое, его плоть пожрал Эон Исад, а Звери выпили досуха. Ли Ёнбок умер. Его убила правда, которую нельзя искать. Только не здесь.

 Путь к Бухте выжгли на черепной коробке. Хан дождался автобуса, перетерпел недобрый взгляд водителя и попытался не уснуть снова. Хотя, вероятно, сны больше никогда не придут: он потратил все символы на предвестие о шабаше на лысой горе.
 А в руках горит блокнот. В нем шепчутся пуговицы и сосновые иголки, переругивается жуткая исповедь рука об руку с детской невинностью. Прихваченная красная лента обмоталась поперек от страха, что нечто вылезет из страниц и набросится на него. Знакомая лента. Даже не смутно — Джисон был почти уверен в том, кому она принадлежит, хоть и не мог вспомнить, почему так думает. Он прячет писание за ремнем джинсов, хотя даже гроб на шесть футов вниз не укроет этого шуршащего, зловещего излучения. Джисон лишь надеялся пронести перебежать в комнату Лино и не быть съеденным. — Джисон! — в него вгрызается вихрь, пропахший улицей и стиральным порошком. Чонин вздыбленным воробушком уставился снизу вверх, в руках удерживая пластмассовую миску. Она была заполнена оранжевыми бусинками. — Будешь? Он воровато оглянулся, но никого кроме Чонина не было. А он блокнот не ощущал: хотя пальцем почесывал нос, что-то учуяв. Как муравей предсказывает землетрясение задолго до подземных толчков. Ян Чонин не ведал, что нос ему щекотала грядущая эрозия. Смерть сознания. — Что это? — Хан набирает горстку оранжевые бусинок в ладонь. Пахли они землей и аскорбинками. Где-то здесь выращивали кусты аскорбинок? — Облепиха, — хитро щурится Ян. — Облепиха? — потеряно пролепетал Хан. — Откуда? По понедельникам рынок не работал. — Да это Кристофер в лесу нарвал. Джисон сглотнул, ощутив расползшийся по позвоночнику холодок. — Буду. Под пристальным взглядом Чонина он закидывает ягоды в рот. Слизистую обжигает оранжевая кислота, и Джисон на секунду думает, что его отравили. Его лицо скукожилось, дернулись плечи. Чонин вредно захихикал. — Я из неё чай сделаю. А еще сахаром засыплю, ложками поедим, — и улетел на кухню, рассыпая ягоды. Хан судорожно вздохнул, в тот же момент пробегая и диваны, и лестницы, которых почему-то стало на два десятка больше, даже злосчастные веревочные мостики и едва не споткнулся об Дори, или Дуни… Может, Суни? Трехликий дьявол с шипением тенью следовал за ним. Гнался за дневником, облепленным скверной. Бухта злорадно хихикала, выставляя подножки, расковыривая банановые кожурки и растягивая металлические коридоры до бесконечности. Джисону казалось, что дверь в комнату Лино от него бежит. Пришлось ускориться, резко схватиться за ручку, и коридор замер, а Бухта стихла. Он вздохнул. Дверь растекалась серой жидкостью по стене и под ноги, липкой и холодной массой. Хан задергал ручкой, медленно вытекающей из его руки. Тревожно затарабанил в дверь кулаками, пытаясь не закричать. А дверь все утекала… утекала… — Джисон? Брови Минхо взлетели наверх, когда он распахнул совершенно обыкновенную дверь, а Хан вломился внутрь, отталкивая его плечом. Вдох. Выдох. Джисон был в безопасности. «В безопасности же?» — беспомощно завыло сознание, стоило Ли коснуться его предплечья. — Я никогда не замечал у тебя кольца, — шепчет Хан, уперевшись взглядом в схватившую его руку. На среднем пальце золотом переливалось тонкое колечко, сверху задорно поблескивал маленький диамант. Перехватывает чужое запястье. От прикосновения Минхо дергается, пенится, почти шипит. Привыкает боязливо, проморгавшись. Запуганный звереныш — четвертая голова у кота, приютившегося в закромах Бухты. — Удивительно, — бормочет он в ответ, вырвав руку, хотя лицо осталось непроницаемо нейтральным. — Это подарок отца, но кольцо-то твое. Джисон смолкает. «Моё?» Он сглатывает, наблюдая, как на дне глаз Минхо шелушится рассыпчатое осознание. Переливается, опоясывая темную радужку рваными стежками. Наговорил лишнего. — Что он… с тобой делает? — Кто? Минхо склонил голову, словно правда не понимая. Словно насмехаясь — над тем, что с ним происходило, или над Джисоном. В глубине грудной клетки, под сердцем, бурлит и колется пена; этот разговор ни к чему. Джисон догадывался, даже, скорее, знал — и наверное прочтет в блокноте, а все равно слова льются сладкой патокой, медом размазывается по мелким ссадинам и ушибам, что покрывали Минхо. Заливаются в гноящие раны, чтобы побольнее. Топ-топ-топ. Разделочная доска. Ножом разрезаешь мясо: а нож упирается в деревянную поверхность, оставляя борозды. Джисон недовольно вытягивает застрявшее лезвие, в отверстия затекла свиная кровь. — Минхо, твой отец. Что он делает? Минхо вскидывает брови. Смеется так, что легкие пронизывают иглы. Он мотнул головой, эхом задумчиво повторяя «Мин-хо?», прежде чем пробормотать: — Джисон, это твой способ избежать ответственности? — Я не понимаю, о чем ты… Пальцы болезненно сжимаются на челюсти, Минхо плюется ядом, в который примешана кислота. За злостью, полившейся из стакана, спрятались опущенные уголки губ, искусанные губы и блеск в глазницах — печаль, жуткая печаль… — Я тебя ненавижу. Джисон не нашелся, что ответить. Сердце обожгло пламенем. Он зажмурился, когда давление на челюсть пропало, но пропало и тепло Минхо. Ли отошел на пару шагов назад. — Хотя это ожидаемо, девять лет прошло. Никто и не ждал, что ты продержишься дольше. Что я, — смотрит внимательно. — Позволю этому продолжаться. — Расскажи мне… Джисон ощущает себя беспомощно. Трясущимися руками хватается за блокнот, сборник knick-knacks, с запахом китайской пластмассы когда только-только открываешь коробку с DVD-играми для иксбокса. Теплый, как нагревшаяся на солнце газировка, все еще что-то заговорщически шепчущий с ухмылкой на пыльном лице. Он вынимает его, придерживая двумя руками, словно страницы переплавлены были из железа. Тяжелый и холодный. — Что это? — непонимающе хмурится Лино, небрежно забирая из чужих рук вещь. Хана потряхивает: ощущение, что сейчас блокнот откусит тому руку. — Дневник? Открывает его, выгнув бровь. Быстро пролистывает страницы, пестревшие безделушками, когда сам Хан выкраивал каждую пуговицу, пальцами приглаживал ниточки и фантики. Ли ничего из этого не интересует: они явно злят его. Минхо замер, когда дошел до текста. Бегло вчитался. Пролистал в самый конец. Понятливо промычал и, не глядя, отдал ему обратно. С губ сдирает кожицу, смотря нарочито безразлично. В собственных руках замолкает теперь и мистический шепот, и спадает животная дикость. Это и правда… самый обыкновенный дневник. — И… все? — не удерживается Хан. — И все, — соглашается Лино. — Ты не читал? Здесь, похоже, всё есть. Не знаю, где ты его откопал, конечно, но очень удобно. Ты как чувствовал, что произойдет нечто… — он взмахивает руками, — эдакое. — Чей он? — Твой конечно же. Джисон едва не роняет его на пол. — Мой? Не Кристофера? — Почерк твой, — пожимает плечами. — Хотя там, вроде, вы все писали, я видел рисунки Хенджина и наклейки Чанбина. — Я пришел, чтобы прочесть его вместе, — не таит Хан. — Мне… страшно делать это самому. Отчего-то непроницаемость Минхо пошла трещинами. Он мог нащупать насмешливое удовольствие наплывшее на Ли от состояния, в которое погрузился Хан. Тряска перемалывала кости, поперек горла застыл кислый ком. Хан боялся не справиться с нахлынувшей паникой; почему-то было страшно, в первую очередь, за Минхо. — Перестань беспокоиться. Скоро всё закончится, хочешь ты того или нет, есть ли у тебя все ответы, или нет, вспомнил ты все… — они встретились глазами, — …или нет. — Еще даже ничего не начиналось, — шепчет Хан. — Что может заканчиваться? Ему улыбнулись, и хоть улыбка эта хранила в себе все самые благие намерения, это была прямая дорога в Ад. Джисон добровольно ею шел, даже не оглядываясь. — Забери свою книгу откровений и обязательно сходи на наш пляж, окуни ноги в море и прочитай. Потом возвращайся, Хан Джисон. Я буду тебя ждать, — вязкая улыбка потекла по лицу. — Сдержишь ты общение или нет… Я буду ждать. Защипало глаза. Минхо расплывался, утекая сквозь пол и потолок под неразборчивый вскрик непонятно кому принадлежавший, ему или самому Минхо. Он протянул к нему руки, задыхаясь от внезапного саднящего дуновения ветра. Тот заполз под футболку, облизывая тело влажным, шершавым языком, нестерпимо щекотал глотку и ноздри… Руки хватаются за растворившегося в дымке Минхо, уперевшись во что-то вымокшее и пенистое. Ледяные иглы крепко вцепились в кожу, окропило лицо и волосы необузданное, мокрое и вредное нечто. Выкашливая соленую воду вместе с легкими, Хан на дрожащих ногах поднимается с колен. Перед глазами изображение обретает четкость, а руки ожидаемо ухватились не за Минхо, а за морское каменистое дно. Море волнуется. Ему требуется несколько мгновений и пару волн, отрезвляюще ласкавших голени и звучно обтекающих гальку с приятным, монотонным шуршанием, чтобы прийти в себя. Море. Обязательно сходи на наш пляж, окуни ноги в море и прочитай. Потом возвращайся, Хан Джисон. Я буду тебя ждать. За поясом кожу привычно обжигал дневник. Джисон вцепился в него, в единственное доказательство того, что он еще не полностью сошел с ума, а пока что только наполовину. Что реальность была здесь, всё еще вместе с ним. Он усаживается на сухую гальку, едва ощутимо подрагивая от холода и стойкого ощущения, что море наблюдало, пенилось и злилось — зубато скалилось, пытаясь схватиться за пятки и утянуть его на дно. «Его убили не мы, не Перевернутые, даже не Бог, а поиск чего-то настолько бесполезного как смысл.» Джисон думал о своей смерти, когда открывал дневник, ибо о, правый — ему явно не удастся вернуться к прежнему беззаботному незнанию, даровавшему ему свободу от чего-то совершенного. Его душа, помыслы и мысли были девственно чисты. Случилось то руками Бога, или может его собственная личность не справилась с правдой, но ему был дан шанс. Скоро всё закончится, хочешь ты того или нет, есть ли у тебя все ответы, или нет, вспомнил ты все… или нет. Бездумно тикали часы, однообразно волновалось море, он всё еще моргал примерно сорок раз за минуту, трехглавая кошка продолжала сторожить сокровище, а Ли Минхо, хотелось ему того или нет — продолжал ждать… И ему было необязательно ничего вспоминать. Совсем необязательно снова окунаться в липкую черноту, блеклую морскую пучину чего-то грязного и неказистого. В правду. Уж точно истина была не в ней, и правда эта не хранила ничего весомого, кроме боли и горечи. Не его, а чужой. Чужой боли, сотворенной его стараниями. Хан Джисон не был знаком с силуэтом, безразлично заполнившим этот блокнот речами столь промозглыми и бескровными, что становилось тошно. Было страшно. Брать на душу грех. Свой грех, от которого он отказался так легко, с какой легкостью проживал все эти дни — в неведении столь сладком и недозволенном, что хотелось сжечь любые доказательства собственной вины. Они хранились в едином экземпляре и прожигали ему ладони, но что хуже этого, они сжирали сердце. «Брат Ли Ёнбока, Ли Феликс. Хромая, хлорированная фея без крыльев. Не надо пачкать — сказали, итак грязная душа(?). Подходит под вторую жертву. Первым займутся Перевернутые. Нужен помладше. Податливее. Третий… Эон Исад отзывается, а ни Звери, ни Перевернутые… Никто не заметил. Сколько лет прошло? Много. Он будет жить еще дольше, пока окончательно не сольется с Эон Исад. Пока я не решусь сделать что-то с растущим в груди чувством и данным обещанием. Бабуля сказала, что под конец больнее всего. Она убила дедушку, чтобы не пришлось страдать маме. Сколько лет третий ягненок проживет — на столько лет Эон Исад наестся, столько лет жить будет утопия, не будет ни боли, ни страданий. Блажь. Одна лишь блажь в обмен на три страдающие души — равноценный обмен состоится. Я так хотел вырасти. Пил молоко и ел кашу, но всё равно не успел. Теперь за плечами жизни всего Эон Исад. На голове сидит Божество. От него пахнет мускатным орехом и ванилью. Я пообещал Ли Минхо звезды. Я пообещал, что обязательно оставлю его в живых, если он мне поможет. Я пообещал. В таких ситуациях нужно чувствовать вину Или хотя бы грусть Он лежит рядом со мной сейчас и так напоминает дворового котенка Я хочу вырвать ему эти раздражающие глаза и запихать в глотку, чтобы он наконец заткнулся Я так хочу, чтобы он умер. Я так хочу его убить.»