Во тьме Каркозы

Если ты сбежал однажды, убегать придется всю жизнь, пока ноги не сотрешь в кровь, или пока убегать уже будет некуда — рано или поздно тебя загонит в тупик то самое незримое, неощутимое нечто. В кровавых бороздах, окольцовывавших запястья, всё еще разговаривал детский дом Асьют. Женский голос нежно нашептывал древние заклинания, умело запутывали волосы ночами маленькие феи утеса, а пальцы переламывало предательство. Честью считалось убежать. Вырваться из лап приюта, из его острозубой, слюнявой пасти. Обрести покровительство забредавших на территорию детей: нормальных, бесноватых, пропахших теплой морской волной и надеждой. Бродивших среди макушек поредевших, обездоленных и брошенных. Палец холодило золотое колечко, воспоминания уютно обнимали чужие руки, угловатые и влажные от пота в знойный, летний день. Его выхватывают из сотни таких же протухших, отсыревших лиц, потому что глаза. Блестящие, темные — два ледяных камня, которые Ли Минхо остервенело пытался вырвать и выкинуть в море, спасли его от безжизненных будней Асьюта. А руки, эти горячие руки, они тянули его по лесам, горам, автобусам и рекам — пока на горизонте не задышал хрипло Эон Исад, насмехаясь. «Мне так нравятся твои глаза, они напоминают звезды». Он наблюдает за Хан Джисоном бережно и ласково. Прячется в кустах, ходит улицами исключительно теми, которыми вышагивает сам Джисон. Точно ищейка находит его по запаху и вороватым привычкам рвать на ходу всякие листки и цветы. След от Хан Джисона буквально был усыпан головокружительно пахнущей сиренью, беспощадно вырванными лепестками и листьями. Минхо знал, что убежал только благодаря ему. И надеялся, что дальше бежать будет не один. А грудину тем временем холодило кольцо: пока что еще слишком большое, чтобы не спадать с пальца. Красивое, золотое, с маленьким камнем. — Сука, ты что тут делаешь? — истерично заревел мужской голос, отбиваясь от стен, впиваясь в плечи липкими, пожелтевшими ногтями. — Отпусти! По голове прилетает удар, глушит зрение. Минхо ощущает тошноту, засевшую поперек горла, и закашливается, когда носок ботинка упирается в ребра, ударяет между. Он стонет, хватаясь за ободранную штанину. Нос затыкает едкий, застоявшийся алкогольный запах. Минхо знает что будет, если не убежать вовремя. Запах приближается, почти заползает под кожу вместе с разгоряченными прикосновениями к бедрам. Заползает под шорты, под футболку, под веками расползаются бледнолицые, вредные пятна. Минхо хнычет, сдирает ногти об деревянный пол, слабо дрыгая ногами — чужая рука, морщинистая и опухшая, помещает в себе две лодыжки. — Не дергайся, — опаляет ядовитое дыхание уши. — Знаешь же что захуярю, если будешь сопротивляться. Он послушно расслабляется. Растекается бестолковой, противной лужицей по полу, ощущая как расплавляют кожу руки, как струится внутри живота что-то мерзкое и теплое, точно кипяченное молоко. Мужчина довольно хмыкает, причмокивает у самой шеи сухими, потрескавшимися губами, облизывает ушную раковину, толкается языком, пытаясь слизать и череп, и мозги. Высосать все мысли и тупое осознание. Избавить его от такой бесполезной и болезненной вещи как сознания. С лодыжек руки уходят выше, мягко елозят по гладким ногам, почти ласково. Почти с любовью. Минхо глотает горькие слезы, обращая взгляд к иконе — та смотрела миролюбиво. Одобряла. Если ты сбежал однажды, убегать придется всю жизнь. Он отталкивается от чужого живота босыми ногами, передвигает ими так быстро, как только может. За слезами спряталось протянувшееся к нему желтое, перекошенное в ярости лицо, заплывшее, обкусанное алкоголем и животным желанием. Вдохнув свежий воздух, Минхо не останавливается. Ему нужно было увидеть Хан Джисона. Возможно — рассказать всё, что происходило. Но Минхо боялся: позора, осуждения, налета вынужденного беспокойства и ответственности. Рассказать о том, что дядя Ким, которому его отдали, резко преобразился — его кости изломало, на голове выросли рога, на шее вздулись гнойные язвы, что не было больше нежных взглядов, теплого завтрака на столе. Остались лишь касания, такие грязные и мерзкие, оседавшие бестолковым чувством беспомощности где-то посередине. Оно останется там, вероятно, навсегда, ведь от себя убежать не получится. Минхо столько раз пытался, завешивал зеркала, менял имена, красил волосы и пальцем сдирал родинки с лица. А всё равно Ли Минхо никуда не уходил. Он оставался здесь и почти ехидно шептал на ухо: «Я здесь». Еще с Асьюта вынесен урок, что пока есть еда и кровать — нужно молчать. В самом деле, разве хотел Джисон для него такой участи, отдавая в руки дяди Кима? Не знал же он об этом, в конце концов? Минхо уселся на небольшой склизкий камень, утирая ноги, руки и лицо прохладной морской водой. Затаившись средь рогозы, он тщательно пытался стереть невидимые следы собственной слабости. На этот пляж почти никто не ходил, кроме младших детей и компании Хан Джисона. Минхо изредка показывался здесь на правах «подопечного». О том, что Ли был выходцем из Асьюта не знал никто. Джисон настоял, что это стоило сохранить в тайне. Всех друзей Джисона он откровенно побаивался. Было в них что-то… страшное, дикое, необузданное. Они пропахли жженой шерстью и пыльными собачьими лапами. От них исходило тихое лязгание — монотонный отсчет до чьей-то смерти. — Я сбежал от них… Я сбежал! — раздался мальчишеский голос, смутно ему знакомый. Ли Ёнбок. С ним Минхо доводилось быть знакомым еще с Асьюта. Бесноватый, непослушный пацан, всюду таскавший своего унылого и сплющенного брата-близнеца, кажется… Феликса. Уж непонятно, как получилось их разделить но, насколько знал Ли — до своей пропажи Ёнбок пытался забрать Феликса. Но как-то не срослось. А теперь он вернулся. Они не слишком много общались, но в груди разлилось теплое и махровое облегчение. Минхо стряхнул всю грязь материальную и не очень, отряхнул шорты и приготовился выйти из-под заслона рогозы. Та, учуяв неладное, накренилась, оголяя вид на серый, песчано-каменистый пляж. Ли Ёнбок задыхался, натягивая на себя то, что осталось от одежды. Порванные, грязные тряпки, перепачканные в засохшей крови, глине и чем-то еще. За ним хмурой тенью вышагивали дети и Хан Джисон. Глаза их скосил непонятный ему испуг. — Ты… сбежал? — неверяще пролепетал Чанбин, отступая. — Из церкви? — Что ты наделал? — прошептал кто-то. — Они… они меня два месяца… — сглатывая вязкую слюну, Ёнбок инстинктивно прикрылся, руками-палками беспомощно цепляясь за тряпки. — И хотели убить… Повисло молчание, снедаемое безразличием морской волны. — Мы знаем. Минхо ощутил, как сперло дыхание. Он отошел, зажимая руками свой рот. Наблюдая. Верно. Ему только и оставалось, что наблюдать. Он же… не может ничего изменить, правильно? Минхо не ощутил желания помогать и от собственной чудовищного безразличия сдавило горло. — Что… что нам делать? — поджав губы, спрашивает Хенджин, вцепившись в руку Кристофера. — Добить, — выдыхает Джисон. Мир мерцает, раскалывается влажными стоп-кадрами со звуком перемалывающих костей. Он затыкает уши пальцами и почти пытается выколоть себе глаза, а перед глазами хрустит, разламываясь, чужая голова. Ли Ёнбок глядит прямо на него, захлебываясь кровью, она течет и проливается почти игриво, пытаясь дотянуться к кустам рогозы. Звери нападают с жестокостью вынужденной, и точно не добровольной. Они скалятся и хлюпают соплями, по очереди разбивая надежды и кости кирпичом. Хан Джисон бубнит себе под нос что-то невнятное, с силой замахнувшись. Ли Ёнбок булькает. Раскалывается пополам. Минхо не сдерживает своего всхлипа. Если ты сбежал однажды, убегать придется всю жизнь. — Кто здесь?! Он снова бежит и бежит, разламывая рогоз, хлюпая под ногами тиной, морем, гадюками, чем угодно — пятки пекут, с них кожа снимается живьем. Он рыдает навзрыд, унося с собой предательство и горечь. Упирается в кого-то и почти визжит. Звери его догнали! — Боже, с ног чуть не сбил! — кряхтит женщина, пинает зашевелившийся мешочек под ногами. Минхо утирает слезы и сопли футболкой, задыхаясь. — Ты чего бегаешь, как ужаленный, а?! А ну! Расскажу твоему дяде всё, негодяй, извиняйся! — П-простите… — мямлит Минхо, прерванный мяуканьем. Он переводит взгляд на выросшее в воздухе лицо госпожи Чхве. Мокрое и бледное нечеткое пятно, замерцавшее бесчувствием. Превратившееся в плоский бумажный лист. Он переводит взгляд себе под ноги, где мешок мяукает, отчаянно дрыгаясь. Он переводит взгляд на море и восклицает. Кошачьи трупы прибило к берегу, на него уставились десятки, сотни, тысячи остекленевших глаз. На него уставился Ли Ёнбок. Минхо затрясся, задыхаясь, ощущая, как переламываются в груди ребра и вонзаются в сердце и легкие. Как сжимает желудок, разрывает почки и печень. В тот день его не стало. Внутри всё сломалось. — Отдайте… отдайте их мне, — молит он, забыв и про Зверье, и про дядю, и про собственное разбитое сердце. Госпожа Чхве фыркнула, ногой пиная мешочек поближе к нему. Минхо развязывает узел, прижимает троих котят: слепых, мяукающих и продрогших, поближе к коже, под футболку. Сзади раздаются спешные шаги и сбившееся дыхание. Убегать придется всю жизнь, пока ноги не сотрешь в кровь, или пока убегать уже будет некуда — рано или поздно тебя загонит в тупик то самое незримое, неощутимое нечто. Догонит и сожрет! — Это ты…! — вскрикивает Джисон, заметно расстроившись. Сзади непроходимой стеной выросли его друзья. Госпожа Чхве начала бормотать, тихо развернувшись и, лениво передвигая ногами, скрываясь где-то вдалеке. — Ты не должен был этого видеть. — Не должен был, — всхлипнув, соглашается Минхо. Хан Джисон обнимает его ласково. Его хватают за руку, уводя под могильную, почти похоронную тишину. Он больше не слышит тихое лязгание — наверное, отсчет завершился… 
— Бей, — шушукает на ухо Хорек, заползая на шею ледяными когтями. — Ударь его. Он почти мертвый. Послушно сжав в ладони кирпич, Минхо ударяет. Еще раз. Еще раз. Еще раз. Еще раз. Еще раз. Еще раз. Еще раз. Он ударяет еще раз. Он ударяет. Один раз. Или много раз. Перед глазами застывают чужие глаза. Перед глазами застывает кирпич, опустившийся на чужой череп. Оно повторяется, повторяется, крутится перед глазами, как одежда в стиральной машине — снова и снова, пока Минхо не понимает, что кричит, срывая голос. — Надо сбросить тело в море, — морщась, предлагает Волчонок. — Прикроем Перевернутых, а то жители разозлятся. Привяжем к нему камень тот. — Лино, хватай за ноги, — кивает головой Белка, и вместе с Кроликом они цепляются за вывернутые плечи. Минхо обхватывает лодыжки Ли Ёнбока, помогая сбросить его в море. Они смотрят, как исчезает Ли Ёнбок. — Меня тоже это ждет? — спрашивает Минхо так тихо, чтобы услышал лишь Хан. — Обещаю, что нет, — Джисон хватает его за руку. — Я тебя не отдам. В глазах Ёнбока отражаются Звери. В его глазах отражается сам Ли Минхо — Соловей-красношейка. «Ли Ёнбок, как жертва, провалилась. До самой своей смерти ему нравилось портить наши планы. Ли Минхо пришлось объяснять, что происходит, хотя он вроде не из Блеклости, но асьютовцы понятия отчего-то не имеют, как обстоят дела. Как рассказывал Ёнбок: их от злобы оберегают лесные феи. Они и правда все там… волшебные! Я еще не сказал ему, что обещание не выполню, но дядя Ким рассказал ему, что кольцом я расплатился, чтоб он его забрал к себе. Минхо ничего не сказал. Но расстроился. План: отдать Ли Ёнбока отдать первого (еще не решили кто) Ян Чонина отдать Ли Феликса отдать Ли Минхо (?) Всё во благо спокойной жизни.» — Этого не может быть, — хрипит Джисон, перелистывая страницы. На них ожила, играючи, жестокость. Пела, танцевала и игриво подмигивала соблазняя. Гнила, но не умирала — не могла. Это сделал Хан Джисон. Тот, настоящий, который помнил и жил с той звериной, неказистой ненавистью внутри, не отвернулся от собственного безобразия и паскудства. Который принял ответственность за свою нечеловеческую суть. Не спрятался, не убежал. Думая о том, что на себя придется брать всё то, что сотворено было не им лично, но им по существу, Джисон ощущал отчаянье столь обширное, сравнимое с разве что с вечно расширяющейся Вселенной: она тоже никогда не найдет конца своему отчаянью. Может, заслужил. Может, было то самое логичное и справедливое развитие событий. И всё же, сидя на берегу, Джисон пытался бороться с разрывавшей глотку и легкие болезнью. Бороться, вероятно, с самим собой. Именно то едкое осознание собственной никчемности и вызывало эту необъятную, совершенно жалкую тошноту. Ему следовало вернуться к Минхо. Правда была неполной. Она была искажена его больным сознанием и мыслями, и всё же — была. И получается, не было никакой неожиданности в том, что Хан пришел к Бухте. Конечно же. Так было необходимо. Может, не ему, и даже не Минхо. Последний уже наверняка смирился со лживостью чужих намерений, давно пережевал и переварил обман и предательство. Даже уже покорился его дерзости вернуться, и вернуться при этом совершенно иным человеком, лишенным былой грязи. Человеком, которому просто стоило дать шанс. Если не искупиться, то исправить всё сотворенное им, и с его подачи… Наверное, поэтому и существовала такая вещь, как «карма» — теперь и Джисону пришлось с ней столкнуться, разгребать деяния прошлой жизни еще даже не оконченной. Выходит, они всё знали. Все эти дети и не очень с переломанными ногами, очерненными душами и проколотыми иголками глазами. Знали. Как иронично, что нашел его именно Феликс, которому бы бежать, и больше не находить ни его, ни остальных обитателей Эон Исад. Уйти в так званую Блеклость (всё то, что не было Эон Исад), ибо всего, что разрушало хрупкую утопию, они боялись, и туда за ним не последовали бы. А Бухта его предупреждала — не даром в ней поселилось, вплелось и впиталось ощущение опасности, чего-то гибельного и до дрожи в коленках жуткого. А то всё время общалось с ним его сознание, оно кричало: «Беги! Уходи! Забудь!» Больше в себе ответов он не искал, зато находились они на страницах потрепавшегося блокнота. Место его захоронения было ухоженным — о нём знал, вероятно, Кристофер, а теперь и обязательно узнает, что он пропал. «В последнее время воспоминания смутные; возможно побочка от антидепрессантов? Почему-то справляться со всем так тяжело. Почти невозможно. А когда я смотрю на Бан Чана или Чанбина, у них всё хорошо, они не страдают и не мучаются. Может, только Хенджин немного — но ему позволено. Поэтому «бим-бам-бим-бум» (рисунок барабана) — веду дневник! Мне кажется честным хотя бы помнить обо всем. Иногда это самая ужасная агония, а значит вполне себе годится для искупления. Я не дам себе забыть, и этим себя сам и накажу. Тебя зовут Хан Джисон, я не знаю сколько сейчас тебе лет. Ты должен запомнить Эон Исад — его невозможно забыть, но если что-то случится, просто запомни что это самое счастливое место на Земле. Ради этого счастья мы платим цену в каждом новом поколении. Одна жертва — матери, вторая — отцу, а третья их ребенку. Жертвы должны быть оскверненными, этим занимаются Перевернутые, та самая церковь на холме. (рисунок церкви). Сколько лет будет жить третья жертва после осквернения — столько лет будут сытыми мать, отец и ребенок. Потом ритуал повторяется. Обычно он не занимает так долго времени, но ты (точнее я (или все-таки мы?)) тянешь всё это уже очень долго, поэтому помни что люди вокруг на тебя очень злы… Они не знают о том кто третья жертва, это от меня тебе шанс. Точнее, наставление. Закажи ему клубнично-ванильно-шоколадное мороженое с карамельным сиропом и присыпкой и, конечно же, спаси его. Спаси Ли Минхо. 20XX. (клею наклейку которую мне дал сынмин. с нами он недавно, боимся его просвещать) (наклейка с тигром). Поставки с Асьюта стабильные, из Блеклости много заказов, но почему-то только летом. Перевернутые подарили нам Чонина для ритуала. Его тело и душа уже готовы, но мне страшно торопиться. Мне так не хочется продолжать. Страшно. Сегодня Бомгю приволок очередную упаковку. Я смотрю на неё и не понимаю: почему всё это случилось со мной, а не с кем-то другим? Это точно антидепрессанты? Совсем не помогают. Кажется, становится только хуже. Я тону, и не видно дна (рисунок морской волны).» Хан Джисон рассмеялся, впившись ногтями в собственную щеку. Не в силах больше погружаться в эту пучину правды насильственной и злобной, он откидывает дневник подальше. Конечно, это не избавило от вихря мыслей. Их шершавы языки вылизывали глазные яблоки и кропотливо скребли мозги. Просидев в одном положении минут десять, полностью оглушенный и опустошенный, Джисон нашел в себе силы подняться. Он мельком бросает взгляд на море, всё также беззаботно волновавшееся, ласкавшее берег и камни. Это всегда было оно. Море, что отторгало животную суть Эон Исад, его жителей и поступки; оно выплюнуло Ёнбока в детской обиде, взволнованное делами прошлого забытыми и брошенными. Оно учило помнить и никогда не забывать. Было то что-то молящее о забвении, или что-то до тошноты скверное — нельзя было забывать. Бухта всё это время прятала их от враждебного внешнего мира, оберегала от болезненной, ломающей кости истины, потому что понимала: стоит только выпустить обездоленных щенков на волю — перегрызут чью-то шею. С уличными злыми собаками не церемонятся никогда, их отстреливают и вытравливают. Неспешно ступая улицами Эон Исад, что в миг утратили и свои цветастые краски, и нежный пряный аромат в воздухе, Джисон всё никак не мог придумать, что ему теперь делать. В одно мгновение стало всё враждебным, вызывало лишь туповатое желание вывернуть наизнанку желудок, поменять протекающее жалостливой болью сердце. Всё остановилось. Само время замерло. Более ничего не ощущая, ничего не чувствуя и не осознавая, он плелся за ветром, гнался за собственными мыслями, безжалостно от него ускользавшим. И, разумеется, всё естество возвращало его к Бухте. Уже не ради самой Бухты и её тайн: ради детей, ему и им же преданных. Ради Ли Минхо — что хранил в себе остатки его прошлой задумчивости, его минувших и канувших сомнений. Ради самого себя. Продолжай в том же духе, мой блудный сын. Когда закончишь, наступит покой! — Что происходит? Едва ввалившись в полутьму самого большого помещения Бухты, Джисон учуял кислый запах, услышал галдеж: ухохатывающийся шепот перевернутых диванов, опрокинутых стульев и бочек. Вернувшись к первозданному хаосу, Бухта более не разговаривала, не напоминала более уютного приюта для всех обездоленных и жизнью прибитых. Стала она тем самым, о чем говорил Чанбин. Чистилищем. Только для кого? — Джисон, ты вернулся, — из глубины показались глаза, поблескивающие от слез. Кристофер вышел из тени, безудержно кусая губы, руки его протянулись к Хану, а потом с легким непонятливым вдохом опустились. — Мы думали, ты сбежал… Хорошо, что нет. Сегодня можем и закончить. Он молчит, всматриваясь в замершее лицо Кристофера. Напоминало оно, скорее, восковую маску. Неподвижную, толстокожую, холодную маску. Мирно покачиваясь на месте, Хан понял, что фигура Криса замерла и не двигалась, а чужие глаза оголтело впились в него. Как нарисованный портрет: от взгляда картины никуда не спрятаться, но Мона Лиза всё также будет продолжать непоколебимо сидеть, сложив руки. Сглотнув видение, Джисон прошептал: — А что будет, если не закончим? Кристофер поджал раскрасневшиеся губы, сощурившись и сведя брови на переносице. — Ты так и не вспомнил… — и подошел ближе, принося с собой кислоту, разнесшуюся по горлу, обжигая пищевод. Глаза защипало, и Джисон не удержался от того, чтобы их почесать. — Ни в одном из миров не существует варианта, где мы не заканчиваем то, что начали. Эон Исад зависит от нас. Счастье, благополучие, будущее всех в нем живущих — оно на нас, Джисон, неужели ты не понимаешь? Он ощутил чужое раздражение, наплывшее белесой дымкой на зрачки. — Не твори глупостей, здесь всем… тяжело. Но все понимают, что это необходимо. — Я знаю… И он правда знает. Ощущает всем своим нутром, всей сутью и человеческой, и звериной — ритуал обязан продолжаться. Он брал свое начало много веков назад, заключил их реальность в нерушимые оковы обязательств перед кем-бы то ни было. Они были обременены платить за свое решение жить, за желание познавать и счастье, и горе. Это был самый главный секрет Эон Исад, похороненный на чердаке, в самой дальней коробке; покрывшийся пылью, погребенный под воспоминаниями, и всё же внушающий таинственный трепет. Джисон слезает с лошадки-качалки. Уже облезшая, пережившая ни одно поколение детей, с глазами-бусинками и неудобным, впивавшимся в бедра сидением. Она скрипела от каждого движения, монотонно прорывая могильную тишину чердака. Его внимание привлекает коробка, мягко мерцающая от проникшего через узкое окно лунного света. То, что в ней хранилось, явственно шепталось, завлекало раскрыть свою непостижимую тайну любой ценой. Маленькие пальцы затряслись, раскрывая коробку. Джисон щурится от пыли, взметнувшейся вверх. Она закружилась, затанцевала, защекотала ноздри — громко чихнув, Хан воровато оглянулся. Родители крепко спали. Шум с чердака их не разбудил. Предвкушение таинственной головоломки. Древнего секрета. Запрятанного взрослыми с детских глаз долой… Он смотрит внутрь, смахнув пыль руками. В коробке ничего нет. — Нам нужно лишь знать, кто третья жертва. Это кто-то из нас, правда же? — жадно оглядывая лицо Хана, Кристофер не ждет ответа. — Сынмин? Хенджин? Лино? Кого из них ты взращивал на убой прямо перед нашими глазами? Опасно сощурившись, Бан Чан двинулся к нему ближе, почти вплотную. Вместе с ним задрожала Бухта: звери сбегались, предчувствуя чью-то смерть. Как те самые кошки они чувствовали приближение костлявой, но еще не знали, за кем она явится. — Ли Минхо, — беспомощно шепчет Хан, не расслышав самого себя. — Что? — Ли Минхо. Лино — третья жертва. Кристофер усмехнулся. — Понятно. Я знал, просто хотел проверить будешь ли ты лгать, — он кивает, выжидающе смотрит в темноту. Оттуда выползают голодные, взбешенные звери и кошачьи головы. — Это мучительно… но очень хорошо, что ты смог через себя перешагнуть. Спасибо, Джисон. «Потом возвращайся, Хан Джисон. Я буду тебя ждать. Сдержишь ты общение или нет… Я буду ждать.» — Извини, — он смотрит Минхо прямо в глаза, в них пополам плескались страх с пониманием. Минхо смотрел и видел свою смерть. Джисон же смотрел и видел свое спасение. Они оба пригрели змей на своей груди, и отличие было лишь в том, что одна из них оказалась ядовитой. — Он был у дяди Кима, да? Какой ты…. Пронырливый ублюдок, — фыркает Чанбин, мотая головой. Он удерживает связанных Минхо и Феликса вместе так, что те едва могут пошевелиться. Взглядом Хан находит и Чонина, послушно застывшего подле Сынмина. — Никто не знал, что он из Перевернутых. Ты планировал скрывать личность третьей жертвы до последнего, да? А потом что? Ради чего? — Не знаю, — честно признается, от Минхо так взгляд и не отведя. — Воспоминания не вернулись. Махнув рукой, Чанбин внимательно осматривает его с ног до головы. Джисону кажется, что с сожалением. — Может и к лучшему, — устало бубнит Хенджин. — Прошлый Хан Джисон чем старше становился, тем больше в нем было всяких интриг и мятежа. Теперь же… всё вернулось на свои места. — И то верно. После ответа Кристофера до этого момента молчавший Феликс взбрыкивает. Дергается резко, ногой ударив по лодыжке Чанбина, зубами вонзившись в руку, его удерживавшую. Выругавшись, Со от неожиданности отпускает их. Кто бы не связывал их двоих, обездвижить явно не хотел: веревка свободно падает на пол, стоило им взмахнуть руками. — Вы все… гребанные фанатики… — шипит Феликс ядовито, хищно. На холке вздыбилась шерсть, с шуршанием высунулись когти. — О чем вы, черт дери, говорите?! Какие к лешему жертвы, перевернутые? Вы тут все поехавшие или что? Повисло молчание. Минхо прикрыл глаза рукой, вероятно, плохо представляя, что теперь делать. Впрочем, как и остальные. Никто не спешил их ловить и связывать заново. Их всех настигло чувство натяжного спокойствия и уверенности — теперь никто не сбежит. Незачем. Некуда. — Это всё неважно, на самом-то деле, — подал голос Сынмин, доселе напряженно молчавший. — Почему ты думаешь, что тебе будут что-то объяснять? Тебе не нужно ничего знать кроме, разве что, одной вещи — сегодня ты, Чонин и Лино умрут, и что ваш исход был предопределен. — Кем предопределен? — Чонин поворачивает голосу на Кима, глаза его елозят по чужому лицу, пытаясь что-то отыскать. — Я знаю только это, — отдергивается он, обведя комнату взглядом. — Как и вам, мне ничего толком не было рассказано, но сложив все разговоры воедино, всю информацию, что мы собрали… Всё становится очевидным, разве нет? — Кем предопределен? — повторяет Чонин громче, уже не глядя на Сынмина. Хенджин безмолвно кивает подбородком в сторону замершего Джисона. Ну конечно же. — Жертвы отбираются… лидером, — поморщившись, Хенджин смотрит на Хана. — Мы не сразу поняли, что он отбирает самых упрямых, чтобы оттянуть момент. — Джисон, — выдыхает Феликс, ожидая от него чего-то. Хан понял, что ему нечего им сказать. Ни Чонину, ни Минхо, ни Феликсу, ни Ёнбоку — ему нечего им сказать. Простите? Мне жаль? Всё будет хорошо? Достаточно лжи. Но и правду, зубоскалящую насильственную правду вываливать не следовало; в глазах у всех троих пенилась, бушуя, надежда. Самое отчаянное из всех чувств. Джисон может ощутить, как пальцами проламывает этой самой надежде череп, как легко под давлением она крошится, с какой простотой разваливается её непрочная конструкция. И знать, что ты тому виной, что повинно твоё молчание и бездействие — невыносимо ровно настолько же, насколько мучительно наблюдать за рвущейся по швам надеждой. Обременительно горько, тягостно тоскливо. И ответить он ему мог лишь взглядом, преисполненным этой бесполезной, совершенно жалкой хандрой. Едва наткнувшись на этот взгляд, Феликс смолк. Накрывшее его толстым одеялом уныние можно было прощупать пальцами. Одеяло это пропахло влажной кошачьей шерстью, было колючим и потрепанным. Старое, потасканное одеяло, которое бережно хранится на верхней полке шкафа; жаль выбрасывать. Скорее, страшно. Ведь что тогда от него самого останется, исчезни вдруг это одеяло? — А мой брат? Как же Ёнбок? Он расцарапывает себе ладонь, жадно глотая любые изменения на их лицах. Кроме Минхо никто не шелохнулся. Смакуя собственное крайнее отчаяние, обмазываясь им с ног до головы, Феликс повторил свой вопрос. Джисон мечтал лишь о том, чтобы тот заткнулся. Хан зажмурился, на секунду закрыв уши ладонями но, наткнувшись на непроницаемый взгляд Минхо, оторопело опустил руки по швам. — Тебе с этим жить, Джисон, прекрати бояться, — шепчется Минхо ласково, погладив его левую щеку. Широко распахнув глаза, Хан лишь уставился на его лицо, что в миг оказалось непозволительно близко. — Ты сделал всё как надо. Тебя вела сама судьба, — убаюкивая, лелея, Ли запускает руку в его волосы, склоняется еще ближе, пока их губы не касаются в легком и осторожном поцелуе. Хан ошарашено отступает, цепляется за чужие плечи, готовый разрыдаться: — Я этого не хотел! — Я знаю, — понимающе кивает Минхо, надавливая на его затылок, заставляя упереться в грудь. — Не всё в этом мире зависит от нас. Не всё мы в силах изменить. Ни на всё в силах повлиять, как бы нам того не хотелось. Некоторые желания так и останутся неосуществимы, и в этом виноват будет мир, но точно не ты. — Я не виноват, — жалостливо хнычет, чувствуя как напряженную спину гладят руки Минхо. Как нежно он обнимает его сильнее, ближе, пока сам не растворяется в нем полностью, рассыпаясь белоснежной пылью. Джисон промаргивается, невесомо касается кончиками пальцев собственных шершавых губ. Фантомное тепло еще не растворилось, оно мягко обволакивало его, вот только сам Минхо всё еще стоял вдалеке, всё еще был в очереди на казнь, всё еще закапывал глубоко внутрь свою ненависть, обиду и непонимание. Не на Джисона, не на зверей Бухты, но на себя. За знание, но точно такое же бездействие, за глупую, детскую веру, что это коснется их, но точно не меня. — Он должен был стать первой жертвой вместо Чонина, — бесцветным голосом отчеканивает Минхо. Хану кажется, что его запястья рассекают лезвиями эти слова. — Но его забрали Перевернутые, местная сектантская группа, что обосновалась в церкви. Обычно они передают жертву… Бухте, загрязнив душу и тело для более успешного жертвоприношения. Если жертва не подходит, они убивают её по окончанию процесса загрязнения. Ёнбок не подошел, но смог сбежать от них. — И что они с ним сделали? — Мы убили его первыми, — честно признается Минхо. Глаза Феликса широко распахнулись. Скорее, удивила его не жестокость детей, а то как легко и послушно Минхо раскаивался. Не таил, не прятал грех, не зажевал его в бессмысленных оправданиях и не убегал от этого, как делал Джисон. Лишь сухо между делом признался: кровь и на моих руках. — Но ты же… — Прости, Феликс. Меня предали, но в этом, если честно, никакого оправдания. Я согласился с их зверствами пригревшись мыслью, что меня не тронут. Мне жаль. — Замолчи! — он вскидывает руку. — Позже я с радостью послушаю, что именно произошло, но сейчас не до этого. Мне достаточно знать, что ты к… ним не относишься. Этого правда достаточно… — бормочет Феликс, хватает Минхо за плечи и сжимает пальцы. — Правда же? Нам надо выбираться отсюда, выведи нас, Лино, пожалуйста… — Кто вас, интересно, отпустит? — вклинивается Кристофер. — Даже если вам удастся сбежать, как думаете, станет вас кто-то покрывать в Эон Исад? Ни за что. — Ты же не расскажешь им, что я в церковь не ходил? Мальчик усмехается, помотав головой. Он заглядывает через плечо: на коленях у Джисона лежит альбом и карандаш. Нарисованная церковь выглядит пугающе детализированной, на следующей странице уже вырисовывался её задний двор, который они смогли разглядеть, пробравшись на кривой забор. Спросит кто — и правда, будто побывал, и знает где стоит эта перекошенная лавка, и где бродят жуткие покрытые монахи, и веранду за деревом высмотрел. — А мне за это что будет? Джисон фыркнул, жестом попросил мальчика наклонится. За звонким щелбаном последовало недовольное восклицание. — Ладно. Хочешь мороженое? — Хочу. — Какое? Сделав вид глубокой задумчивости, он выпалил: — Клубнично-ванильно-шоколадное с карамельным сиропом и присыпкой. Джисон отложил карандаш. — Минхо… ты умрешь от такого количества сладкого. — Умру так умру, — пожав плечами, он резво обвил руками талию Джисона. — Ну пожалуйста. Я зато умру счастливым. — И то верно, — выдыхает Хан. — Всегда нужно гнаться за счастьем. Это было безвыходное положение для троих. Им было некуда бежать: пятеро человек по периметру, а снаружи — еще тысячи таких же кровожадных. Коллективный разум Эон Исада; пугающий, холодный расчет. Счастливое будущее, наперед оплаченное кровью и грязью. Зная об этом, Кристофер улыбался, но все остальные сохраняли одинаковое бесстрастное выражение лица. Выражение, скорее, усталости, бездонной и всепоглощающей усталости от собственной беспомощности и давящей фатальности. Джисон нехотя двинулся в сторону Минхо, желая быстрее покончить с этим. Выхода и правда не было. Ему жаль. Он жалел не Минхо и остальных, ни Ёнбока, даже Бухту. Он жалел исключительно себя: раз за разом повторялся этот бессмысленный сценарий, которому противиться он не в силах. Вот что такое — предопределенность. Вот она, сама судьба… Он не знал, сможет ли сделать это, но с другой стороны — когда-то он уже совершал поступки более мерзкие и бесчестные, просто не помнит этого. Это было в его глубинной натуре: способность убить и покалечить. Тошнотворная, грязная и липкая темная сторона. В тот же момент, как Хан приближается к Минхо непозволительно близко, происходит нечто неожиданное. Чанбин встает на пути, прикрывая Минхо собой. За его спиной в тот же момент возникают и Феликс с Чонином. Напряженное молчание тяготит. Джисону напоминало это молчание о часах в «Μελπομένη». То же безмолвие с привкусом старинного и негодного. А уж мысли о «Μελπομένη», в особенности о его часах или музыкальном аппарате Биби, приносили с собой самую тягостную горесть об ушедшем. Теперь эта скорбь добралась и до жителей Бухты, доселе считавших себя неподвластных ржавчине и течению времени. Чанбин поступал не так, как следовало бы поступить Чанбину. Не наблюдалось более в его действиях, словах и даже запахе того человека, с которым они были знакомы. Хенджин кусал свои губы, Сынмин непонятливо мотал головой — скорее потому, что присоединился сильно позже, а Кристофер зажмурился, провожая лето 20ХХ. Джисон, который и вовсе не помнил ничего о «настоящем» Чанбине, и сам невольно проникся этим ощущением потери. Не впервой в Бухте кого-то или что-то хоронили. — Они могут выбраться, а мы можем этому поспособствовать, — заявляет Чанбин негромко, нахмурившись. — Даже если могут, то это не имеет смысла. Нам нужно завершить ритуал. — Есть другие жертвы… — начинает Чанбин, но Кристофер его прерывает, взмахнув рукой. — Да. Ты прав. Мы можем отпустить, скажем, Феликса и Чонина. Но где мы найдем второго Ли Минхо, Чанбин? Напомни мне условия для третьей жертвы. Давай! «Сколько лет проживет третья жертва после вхождения в ритуал — столько лет и будет процветать Эон Исад, будет счастье и благополучие…» — шепчет Джисон. Но в Бухте невозможно скрыться: его слова, отбившиеся от стен, неразборчивым эхом донеслись до каждого. Минхо поднял на него глаза. Хан отвернулся, наблюдая лишь за Чанбином. — И правда. Но у нас есть те, кто имеют связь с ритуалами и достаточно долго живут в Эон Исад. — Кто же? — прищурился Кристофер, сжав кулаки. Он плавно приближался. Чанбин сохранял выражение лица до того спокойное, что Хан невольно перепугался. В голове сразу пронеслось куча вариантов: может, Со не доверял ему еще с тех времен, и самолично приготовил запасного человека? Или нашел оговорку в правилах ритуала? А может… — Ты. Я. Мы. — Невозможно. Нужно испорченное тело и душа, мы не подходим, — отрезал Хенджин, стараясь вразумить Чанбина. Но тот не отступал. — Ваши тела и души не отмоешь и наждачной бумагой. Мне кажется, это вполне себе считается. Это… могло сработать? Джисон никогда не задумывался о таком прежде. Конечно же, никогда. У него не было никакой необходимости даже искать решение, потому что вопроса он не видел — всё шло так, как полагалось. Задумавшись об этом теперь, он восхищался смелостью Чанбина и усилиями которые он потратил, чтобы выйти из замкнутого круга. Кроме него не удалось никому. Он вспоминал о их разговоре в «Μελπομένη». Тогда Хан подумал о том, что Чанбин никогда не решится выбраться из Эон Исад в Блеклость. Без Хенджина — точно нет. Он не сможет оставить единственное, приносившее ему счастье. Сейчас он понимал. Счастье ему приносил далеко не Хван Хенджин, а возможность каждый чертов раз спасать его шкуру. Может, Чанбин и не мог избавиться от зудящей потребности в спасении. Но обернул её для собственного вызволения — он защитит Минхо, Чонина и Феликса, а в обмен выберется с ними в Блеклость. А уж судьба Хенджина, счастье которого — мученичество, суть жертвы, требование в спасении… Так ли она была важна? — Скотина, — рычит Кристофер, накидываясь с кулаками резким выпадом. Похоже, опыт вышибалы в «Μελπομένη» выровнял их с Кристофером силы. Они остервенело били друг-друга, намереваясь выбить кишки и мозги, пока остальные не смели сделать и шага. Удар прилетает Чанбину в живот. Он оседает на колени, борясь с темнотой перед глазами, и его расфокусированный взгляд находит Джисона. Он мог сколько угодно игнорировать тот же взгляд Минхо, потому что стыдился, но взгляд Чанбина, полный злости и отчаяния, прошелся паучьими лапками по тонкой коже. Его передернуло. Вырвало из грезящей пелены, и грозилось вырвать облепихой, съеденной с утра. Он хватает Минхо за руку, и от неожиданности тот не находит в себе сил даже удивиться. Хан не сдерживает облегченного вздоха: он честно ожидал заслуженную оплеуху в ту же секунду, как они соприкоснутся. Они побежали. Феликс и Чонин, заметив это, тут же ринулись следом, но Хенджин ловко перехватывает Чонина за одежду, вынуждая споткнуться. Кристофер с набитым окровавленными зубами ртом кричит, срывая голос: — Придержите их! — и Чанбин рявкает, ударяя Бан Чана по затылку, заставляя остатки слов утонуть. — Хенджин… — жалостливо прошипел Чонин, стоило тому присесть на него сверху, чтобы удержать. Ожидаемо, и остальные трое замерли. Сбоку к ним подошел Сынмин с лицом полным неприязни. Пока непонятно, к чему. Он выгнул брови, смотря на Джисона. Выдыхает. Джисон понимает это по-своему: ведь когда-то они говорили о закопанной где-то в Бухте общей тайне, принадлежащей всем, кроме них двоих. И оба солгали. Джисон о том, что не закапывал эту тайну вместе с ними, а Сынмин о том, что был с этой тайной знаком. И всё же, не было у него никакого резона сливаться со звериной частью Бухты. Сынмин, так и не затаившийся Фрэнк Ли Моррис, лучше других был осведомлен о том, как ломает, крошит и размалывает на части людей нечто неощутимое, а от того, как они решают, не существующее. Весь Алькатрас полнился теми, кто утратил людской облик и теми, кто боялся вновь его обрести. Он так и не успел спросить Сынмина о том, к кому он относился: к утратившим или боявшимся. Но то, что сейчас он стоял здесь, а не находился среди гниющих голов Алькатраса, говорило о многом. Хотя бы о том, что не всё человеческое ему чуждо. О том, что сталкиваться с последствиями безумия он более не желал. — Прекращай, — просто говорит Сынмин, касаясь плеча Хенджина. Его голос ровный и спокойный. Это заставляет Хвана удивленно обернуться, всё еще удерживая под собой Чонина. Он нахмурился. Хорошая возможность, чтобы сбежать. Скинуть дезориентированного Хенджина, схватить их и убежать. Но Джисон, как и Минхо с Феликсом, всё еще стоят. Он едва сдерживает смех. Пока они стояли, точно солевые фигурки, двое продолжали драться, вымещая и злость, и всё, что скопилось: их бы разнять… Но никто не торопился этого делать. Весь шум, ими создаваемый, безнадежная перекличка ударов. Первый, второй, третий, четвертый. А так оно и бывало. Еще со школьных времен Хан помнил, что в драки бездомных собак влезать не следовало. Даже если они совершенно точно перегрызутся насмерть и растащат кишки по асфальту. Легче соскрести остатки, чем разнять. Всё равно после вцепятся в глотки друг-другу. Это всегда вопрос жизни, а не смерти. — Хенджин, — снова зовет его Сынмин. — За что ты борешься? — Я? За что борюсь? — хмурясь, мотает он головой. — Абсолютно ни за что. Но что мне непонятно — как вы могли так быстро переметнуться… Я даже не за тебя говорю. Но Чанбин, — он клацает зубами. — Я не знаю, что есть более унизительного, чем резко отступиться от своих идей. — Своих идей? Это никогда не были ваши идеи! — выплевывает Феликс, хватаясь за Хенджина. Он поднимает его на ноги, пытаясь вытряхнуть слова, которые хочет услышать. — Что именно ты делаешь? Чем именно вы занимаетесь? Зачем? Ты не ответишь ни на один вопрос. Ни на один. Знаешь почему? — он толкает его. — Потому что ты никогда не задумывался над тем, как поступаешь. Тебе плевать. — Конечно мне плевать, — опустив голову, сипит Хван. — Что еще я мог сделать, имея на руках четкую инструкцию, зная, что я могу сделать, и что не могу? — Ты мог просто подумать. Хенджин рассмеялся. Хан решился не встревать. Сколько раз он молил об этой самой инструкции, как правильно следовало бы прожить. Сколько книг прочел, глотая слова за словами, выплевывая осознанность, контроль и самодисциплину. А была эта инструкция здесь, прямо под носом: он сбежал от неё, как только представился шанс. И винить Хенджина за то, что тот никогда не решался отказаться пройти по уже протоптанной тропинке… он просто не мог. Повернув голову, он заметил то же самое в глазах Минхо. Они всё еще напоминали ему хрупкие черные камни. Всё еще холодные. Совершенно точно — манящее сокровище. Сейчас в эту глубинную темноту проникало молоко. Он тоже прожил свою жизнь, следуя указкам. Сначала о том, что из Асьюта непременно стоило сбежать. Потом он безукоризненно верил в Джисона, а уже после боялся остановиться. Его сжирал страх оглянуться и увидеть, что он не прожил ни дня собственной жизни. Они все держали лампу с огоньком. Огонек слабый, немощный, подрагивающий при каждом шаге. И пока они смиренно шли по тропе гладкой и покладистой, игнорируя соседнюю дикую тропу, огонь не тух и не чах — он горел, разгорался и опалял ладони. И проходя всё дальше и глубже, Хан никак не мог вразумить: а зачем они несут эти лампы? — Пожалуйста, — сдавленно просит Джисон. — Я понимаю, что это сложно. Но мы разберемся со всем этим позже, когда выберемся. Мы поговорим и обсудим. Сейчас… это не про то, кто что сделал правильно, а кто чего не сделал вовсе, нам просто надо уйти. — Он прав. Джисон смотрит на Минхо благодарно, совсем не ожидая этого. Ему хочется так многое сказать каждому, кто здесь присутствовал. Всё невысказанное копилось под кожей, иголками пронзало вены, сшивало кости и сухожилия вместе. Выплеснуть бы всё! Да вот только теперь не ему говорить: есть Минхо, и Чонин… А особенно — есть Феликс. Теперь ему только слушать, извиняться и пытаться объяснить то, чего сам он совсем не понимал. От этого становилось до плаксивого жаль самого себя, но Хан старался отбиваться. Позволял им мучительно медленно срезать кору с изуродованного дерева, чтобы оно наконец могло залечить свои раны. Нужно лишь убедиться, что нож в их руках достаточно заточен. Хенджину тоже хотелось что-то сказать: слов у него накопилось больше, чем у Джисона когда-либо было здравого смысла. Но он молчит. С таким же почти благоговейным молчанием он поднимается и кивает, а на фоне расхлебывают кровавую воду. Она пенится, опускаясь волной, и мягко обволакивает ступни. Почти как море! То ли Чанбин, то ли Бан Чан пробили пол. А может, сама Бухта более не выносила происходящей в её стенах рапсодии самых злобных сказок. — Бухту… — мямлит Чонин, шмыгая носом, — затопило… — Бухту затопило! — уже громче, словно кто-то еще мог их услышать. А слушать было кому: и диванам, и денежной пиньяте с пробитым пузом, и даже детективной доске… Они всё слышали. Всё слушают. Печально смотрят, почти ласково. Провожают. Джисон заставляет себя смотреть. Как вода нехотя касается ступней, едва ли их достигнув (больше она и не поднимется), как окрашивается водная каемка смазанной кровью и зубами. Вода пахнет смертью. Джисон знает, что Ли Ёнбок наконец-то вернулся домой. И Феликс, очаровательная лесная колдунья с длинными острыми ушами елейно взмахивает гибкой веткой от ивы. А ива — она всё плачет, ерзает по водной глади, нашептывает беспокойным течениям, что заливаются в уши Ёнбока: «все отомщены и прощены». Только мертвые поверят в такую неприличную ложь. И Ли Ёнбок верит, а Феликс лишь закрывает глаза, прощаясь, но не прощая. Никогда. Но вместо бездыханного, опухшего нечто, в водах лежит что-то вполне осязаемое и прощупываемое. Чонин вскрикивает, а за ним выругивается Хенджин, плюхаясь на колени и подползая к Чанбину. Самый лучший друг, мой самый лучший друг. Поиграй со мной в последний раз. — Спокойно, спокойно… — бормочет, ощупывая размякшее тело, словно не было в нем костей. Лицо уже напоминало, скорее, гнилую сливу. — Сейчас мы тебя подлатаем… Самый лучший друг, мой самый лучший друг. Поговори со мной в последний раз, в последний раз… Джисон отворачивается, подходит к Кристоферу, перевернув того на спину. Наглотавшись воды, тот уже и не захлебывается. Давно задохнулся кровью, может гневом. Или обидой. А мог и всем сразу. Сынмин вздохнул отрывисто, прикрыв глаза. Задетая ими пиньята размокла, деньги уныло проплывали мимо, а Минхо прискорбно замолчал. Наклонился. Принялся подбирать купюры одна за одной, разглаживать их в ладонях, начал полушепотом сбивчиво подсчитывать — уж точно не деньги… Они оттягивают Хенджина, умывают дрожащего Чонина чистой водой, а Минхо вечность стоит около криво вырезанного входа, ожидая увидеть кошек. Джисон боится сказать, что Бухта забрала и их, но Минхо и так всё понимает. Всегда понимал. — И куда? — вяло спрашивает Чонин. — Наружу. В Блеклость. — А там что? — Ничего, — продолжая идти, отвечает Сынмин. — Совсем ничего. Как и тут. — И что мы будем делать? — Не знаю. Разговоры смолкли. Они медленно шли к остановке. Мелко подрагивали плечи Чонина, угрюмо дрожал Хенджин, больше не проронив ни слова. — А хёны…? — Теперь у них всё хорошо, — сознается Минхо. Плохо может быть только у живых. Минхо не хочет его расстраивать, но и лгать уже не посмеет. И только поэтому они не позволяют себе остановиться. Проходят мимо кафе «Μελπομένη», старой раскосой церкви, унылых квартирных панелей, где жил Джисон. Из окон за ними смотрит госпожа Чхве, а может, и сам Бомгю: провожают взглядами злобными и косыми. Огибают старый песчаный пляж, отправную точку, на автобусе доезжают до Асьюта, а где-то пейзажем мелькает Алькатрас; но не позволяют себе остановиться. — Как-то… неправильно. — Что именно? — Мы так ничего и не решили, ну, с культом и… со всей остальной чертовщиной. Что, так просто уедем? Сынмин задумчиво рвет листик пальцами, пока они плавятся на автобусной остановке. — А что еще? Мы не детективы и не самоубийцы. Может, обратимся к внешней полиции и расскажем, что здесь происходит. Но самим в это лезть не стоит. Хотя они не могли не понимать Чонина в этом горьком, несправедливом чувстве оборванного пути. Но и так бывает — никакая тропа не длиться вечно, и не всегда оказывается, что она к чему-то вела. Иногда это тупиковая, оборванная дорога в никуда… — Мы оставили Чанбина и Криса… — Мы оставили всё звериное и жестокое позади, — меланхолично подмечает Феликс, разглядывая собственные пальцы. — Мы оставили семью позади, — не соглашается Хенджин. Что-то они да оставили. Кто — семью, кто — поганое прожитое. Джисон же оставил многое, но точно не всё. А Минхо и Сынмину и вовсе не было что оставлять. Джисон останавливается, смотрит на Эон Исад с примесью непонятливой жалости и гулко бьющимся сердцем в закромах ребер. А Чонин был прав — не было у них права всё так оставлять. Сбегать. А может и было, кто его знает. Но позволять себе убегать и забывать он не хочет. — Я останусь. — Что? — гулко отзывается Минхо, развернувшись к нему. — Я попробую всё исправить, — шепчет Хан слабо, уже совсем не уверенный в собственных словах. Он заглатывает слезы, рвущиеся наружу. Знали бы они, как хочется ему сорваться, следовать за ними и больше никогда, никогда в своей жизни не оглядываться! Извиниться, поговорить, обсудить — он задолжал Ли Минхо целое состояние из невысказанного и пренебреженного. Целую пыльную коробку затерянных обещаний и слов. В конце концов, он задолжал ему звезды и мороженое. — Ты точно остаешься? — замечая приближающийся автобус, уточняет Сынмин. Хан лишь кивает. — Конечно он останется. У него есть что исправлять, есть о чем позаботиться. Он должен остаться и справиться с этим сам, как подобает, — говорит Минхо, разглядывая его. — Он не может просто оставить это на других. — Я тебя боюсь, Минхо, — выдыхает Джисон, счастливо улыбаясь. — Ты полон злости, безжалостен и храбр. А вместе с тем никогда я еще не встречал такого всепрощения и благородности в одном человеке. Ты позволяешь мне остататься, но стоило бы мне захотеть уйти вместе с тобой — ты не был бы против. Прости меня и спасибо, Минхо. За всё. За то, что мы встретились, и за то что ты такой, какой есть. Минхо подходит к нему, в последний раз проглотив всю обиду и злость. В самый последний раз. Как тот мираж, ласково спасший его душу в Бухте, он склоняется, мягким поцелуем оставаясь на щеках, на лбу и губах. Минхо оплакивает ушедшее детство и оставшуюся юность. Несправедливую, звериную, уж точно лишенную светлости и блаженства — но настоящую. — Мы еще встретимся? — шепчет Ли. Мы так мало успели. Совсем ничего. Джисон и сам оставляет поцелуи на руках, на веках, ощущая солоноватый привкус замученной мечты и напрасных стараний. — Клянусь. Он смотрит до самого конца, провожая взглядом автобус, утекающую сквозь пальцы реальность и упущенную возможность — чтобы вернуться в Бухту, похоронить всё былое и когда-то снова увидеть небо. Он возвращался в Эон Исад — воплощение человеческой мечты к идеалу, город-утопия, укравшая человечность. Тринадцатый автобус так легко и просто вывозит их за пределы Эон Исада, останавливаясь у соседнего населенного пункта, в котором им никогда не доводилось бывать. Блеклость не выглядит серой или вялой. Не сдержавшись, Минхо оглядывается. Когда-то здесь был город — Эон Исад, а теперь виднелось море. Нескончаемое, но уже точно не пугающее. Одно лишь море, и больше ничего… Всё меняется, но я никогда не забуду.