Во тьме Каркозы

Джисон путался в днях и, наверное, в месяцах, как и все остальные терялись в пространстве-времени. Бухта глотала часы на завтрак, минуты на обед и секунды на ужин — ей нравилось обгладывать косточки восприятия, заставлять просыпаться и не помнить, прошла неделя или две. У Хана ставка тысяча йен на месяц. Осталось только купить календарь.

 Месяц. Потому что Хенджин уже начал выходить из комнаты, злобно обвешивая руки-палки на полусонном Чанбине, а Кристофер в эти моменты благоразумно спал три дня подряд, оставляя за собой шлейфный аромат заводского работяги. Еще они успели засунуть новую пачку денег в дырку к лошадке, а Лино приобрел пару новых колючек и синяков. А Феликс сократил потребление сахара на шестьдесят процентов. Его волнами накрывала безысходность: он старательно отколупывал стразы с детективной доски, зарываясь в меховую шубку трёхглавого кота и вычесывал кусачих блох деревянным гребешком. Чонин тонул в школьных буднях и составлял с Бомгю график, когда его можно было колошматить за углом — потому что библиотека теперь открывалась по средах, а ему хотелось поскорее поставить диагноз Хенджину, пока тот не умер. Повод был весомым. С этим согласился даже Бомгю, так что график они составили, еще и весьма приличный. Три раза в день приходилось проверять кухонные ящики — Джисон всё боялся, что однажды Сынмин перепутает его спину с подставкой для ножей. 
 И правда было похоже на то, что прошел месяц. Безликий и муторный, как потертая кинопленка, потому что кончилось лето, а значит Эон Исад плавно стирался с карт и маршрутов, а вместе с тем исчезало и море. Точнее, море оставалось, но лучше бы ушло. В воздухе застыло завывание разбивающихся о берег волн, пытающихся ухватить хоть немного ускользающей сквозь пальцы теплоты. Так и загибается море, похороненное под портовыми кораблями и отливами. Джисон все чаще видит туманные красные огоньки вдали, а ветер все выносит с них бесконечное: «О капитан! Мой капитан!», закручиваясь в ушной раковине, растаскивает ракушки по песчаному берегу. Холодному как лед; Чонин приходит туда на коньках, но лезвия тонут в светлых разливах.

 Джисон методично растаскивает Ян Чонина, Ким Сынмина, Ли Феликса, Хван Хенджина, Со Чанбина, Ли ##н#о, Хан Джисона и Бан «Кристофера» Чана. Он пересматривает ножи как колоду карт, в которой только восемь старших арканов, среди которых бесконечные Смерть, Башня и Луна (другие он просто не помнит). Подушечками пальцев елозит по вырезанным на рукоятке именам. Ли ##н#о. Лино. — О, Юпитер. Кто на этой земле смеет носить такое имя? 

 Джисон хрипло смеется, шепотом отвечает сам себе: «Это тот, ради кого бьется мое сердце». Он вечно крутился около Феликса, а Феликс завладел комнатой Лино — а там приглушенно, почти шепотом, вечно разговаривали эти тошнотворные мюзиклы, один за одним. Хан смог бы воспроизвести каждый из них напамять.
 — Почему ты трогаешь мои ножи? — он дергается, и Бан «Кристофер» Чан вгрызается ему в палец, оставляя надрез. Сынмин вырастает из ниоткуда. Для обитателей Бухты дело привычное — проходить сквозь потолки и стены. Как говорил Хенджин: все преграды только в наших головах! После этого, правда, Чанбину пришлось утирать его злые сопли и вырисовывать красками Чонина на бледном лбу солнышко. Аккурат на шишке после столкновения со стенкой — красный гигант, почти Альдебаран. Лучи получились кривые, потому что Хвана постоянно потряхивало, и солнышко превратилось в желток с завитушками. 

 Он кладет палец льву в рот прежде, чем Бухта учует запах крови.

 — А почему Лино — перечеркнутый? 

 На него смотрят с подозрением. Сынмин переворачивает Хан Джисона в тумбочке, прежде чем захлопнуть её с надутой яростью; Чонин сказал, что Сынмин — социопат, и его эмоции строго зависели от содержания серий в «Бесстыжих». Сегодня, похоже, персонажи много злились. Как удачно. 

 — А он имя свое не любит. Ну все. Джисона накрывает и изумление, и испуг. Потому что даже не задумывался, что Лино — не имя. Расчесал свои плечи: Сынмин ему точно настоящее имя не скажет. Никто не скажет. Раз он его не любит, то и нечего о нем знать кому-либо. Но Сынмин жадно глотает мешанину эмоций с его лица, и скалится: — Л-и М-и-н-х-о, — почти шепотом, по-кошачьи довольным. 

 Джисон хмурится. Уж непонятно, чего ждал, но Ли Минхо естественно залезает на язык, крутится-вертится, и умещается вполне компактно. Ли Минхо в Эон Исад было много — имя такое распространенное, что часто они превращались в 1, 2, 123, 78222. Как бабули выуживали цифры из юношеской болтовни, то ругались, мол, надо еще добавлять треугольник или буквы, если уж помечали людей. Даже в компании у Джисона был Ли Минхо — мелкий шкет, приблудный к ребятам постарше, потому что всегда таскал вишневые сигареты и мятные жвачки. Они ласково называли его «Птенчик», потому что щебетал он не по делу и невнятно. Сейчас уж и не поймешь, куда он делся. Некоторые дети вырастают, а некоторые так ими и остаются. Их хоронят в упаковках из-под яблочного сока, под звуки петард и хлопушек. А был еще Ли Минхо, живший аккурат у церкви на холме. Тоже мелкий, тоже потерявшийся. Наверное, завалился под тот самый матрас в подвале, там и лежит. Если так подумать, Джисон обожал бесконечно пересматривать «Мальчики краше цветов», лежа на облысевшем ковре в комнате Лино, а ведь актер там тоже… — Не зависай, — и по носу прилетает щелчок, что удивительно, от Чанбина. 

 Он стоит уже около дивана, где Хенджин вылез на шею подкумаренного Чанбина, а Сынмин морозно присасывается к сигарете. 

 Картинки стали выпадать чаще — но Джисон привык. Как привыкла и Бухта, со своими ласковыми пинками: то хлопнет дверь, то прилетит в затылок от трехглавого кота резиновый шарик. Иногда прилетало от других, уже не так ласково. 

 Птенчик. Это всё мысли. Они сжирали, крутились, утягивали… Джисон все чаще ощущал, что теряет ту самую ниточку, которая позволяла Алисе выползать из кроличьей норы.

 Вы и сами это заметили. Да, вы! Вот так бы он написал в своей книге. Автобиографии. Хотя писать он, в общем-то, не умеет. Но четко видит, что книга была бы подстать: тоже замусоленная и заевшая как пластинка. Такую нудятину не грех оставить пылиться на полке, чтобы главный герой нескончаемо варился в каше собственного подгнивающего разума. Джисону же больше нравилось представлять себя рыбаком. Это когда остервенело наматываешь леску на катушку, а потом понимаешь, что рыба не просто сорвалась — она даже не клюнула. Мысли его тоже бешено наматывались, как эта самая леска на катушку. Лязг. Ш-ш. Ш-шш. Ш-шшш. И ни одной рыбки он так и не словил, и моря никакого нет, а в руках не удочка. Просто палка. — Так. Пойдем, — его вылавливает Сынмин из очередного провала и подзывает рукой, как собачку, стремительно скрываясь в темноте спальных контейнеров Бухты. 

 Сынмин что-то высматривает в нем. Что-то замечает. Он вообще много чего замечает, но никогда не говорит. Предпочитает собирать кубик-рубик самостоятельно, и Хан не знает, получилось ли у него хоть раз. Потому что вполне себе логично, что у их кубик-рубика отсутствуют детальки. Их съел трехглавый кот. 

 В его комнате не оказывается сплетенного из ножей ковра, а на стенах не висят причудливыми картинами лезвия. У Сынмина комната такая же праздная, как у Лино; и ручного Феликса у него не было, чтобы облепить пустующие стены блестками и наклейками. Джисон ощутил себя крайне неуютно, просовываясь в помещение. От хозяина здесь остался только горький привкус в воздухе и фоном шумящий экран небольшого телевизора, умостившийся моргающей коробкой на полу. Здесь кто-то умер — Джисон слышал чей-то ласковый шепот. 

 — С тобой что-то не так, — выдыхая сизую печаль, елозит пальцами по сигарете. Из разлома табак сыпется шоколадной крошкой прямо под ноги. — Ты притворяешься?

 Иногда Джисону казалось, что все здесь притворялись. Но тогда бы происходящее обрело смысл. Это пугало. Когда находился смысл, приходила и печаль. Джисон этого не хотел, а потому зажмурился. 

 — Нет. 
 — Как себя чувствуешь? — Нормально, — запоздало отвечает ему Хан. — Голова кружится. Но она всегда кружится. Феликс говорит что это от того, что Земля вращается. Сынмин пытливо щурится. — Тут нормально не бывает. И нормальных тоже, — получает согласный кивок. Волосы от этого подскакивают. — Если не хочешь, чтобы Бухта тебя слопала — будь невкусным. Тебе должно быть плохо. Невыносимо. Сопротивляйся и вспоминай, Хан Джисон. 

 — Я тебя не понимаю, — беспомощно. 

 — Держись подальше от Феликса. Его уже давно сожрали. Смирившись, что он понимает каждое слово, а смысл все так и не находит, Джисон тянется глазами к телевизору. Там скачут и пляшут люди почти из другой вселенной. Не во все порталы можно пройти.

 — Кто убил Ли Ёнбока? — шепчет Джисон, а Сынмин скучающе вздыхает. 

 — Почему ты думаешь, что это кто-то из нас?

 — Потому что вы сторожите тайну. Общий секрет. По ночам я слышу, как её закапывают все глубже и глубже.

 — Так ты тоже это заметил. 

 Джисон давится словами, спотыкается о глаза Сынмина — в них и правда ни капли знания. Секрет только что шаловливо убежал сквозь пальцы, напоследок щелкнув светом. Комната погрузилась во тьму. Хан принялся считать монстров по углам. Почему-то у всех них были знакомые лица. А ведь ему семнадцать. Сынмину семнадцать лет. Конечно, он не мог ковыряться в земле, хоронить секреты, тайны и трупы. Всё это происходило до того, как он возник тут, как врос в стены Бухты своими косыми пальцами. Джисон растягивал кожу на лице, как пластилин, коря себя за то, что забыл. Детьми оставались и Чонин, и Сынмин — хотя выглядели, вели себя и пахли взрослее, чем вишневое дерево около курносого поворота. Их было рано хоронить, и им было рано хоронить; они лишь чувствовали приближение смерти, но никогда бы не смогли её наблюдать. Потому что сами еще жили и брыкались. Потому что таким был Эон Исад. 

 Он позволил вздохнуть себе полной грудью. — Тебе показать нашу детективную доску?

 — Я не ищу мертвецов. На то они и мертвые, чтобы про них забыть, — пожимает плечами Сынмин, под ним матрас мягко проваливается. — А ты не там копаешь. Джисон запоздало понял, что ответить ему нечего. Поэтому он усаживается рядом, но не близко. Сынмин все еще когтистый, все еще колючий. Пугающий

 — Почему ты здесь?

 — Я сбежал из Алькатраса.

 Джисон вскидывает брови.
Алькатрасом у них называли психиатрическую лечебницу. Туда дети Эон Исад не забредали, потому что боялись навсегда раствориться в жутких, обветшалых стенах, усыпанных вдоль и поперек шрамами. И Джисон там никогда не был. Видел издалека. И правда — Алькатрас. Бездыханный остров умерщвленных сознаний, пахнущий фенолом и на вкус горький как литий. Стены там точно были отстроенные из мозгов и таблеток. И голова у Сынмина тоже была сшита. Трясущимися руками и грязными иголками. Джисон вглядывается в копну волос боязливо, жаждая и опасаясь увидеть косой шов из цветастых ниток. Когда ему кажется, что он подмечает торчащий узелок (потянешь и голова расклеится пополам), и тянется пальцами, Ким пронырливо ныряет в распотрошенные одеяла. Исчезает в них насовсем, прикрыв глаза. Рука разгуливала по кровати. Джисон услужливо подает и сигареты, и спички, щеголявшие под подушкой. В полутьме огонек с надеждой вспыхивает, чтобы исчезнуть внутри рта Сынмина и переродиться слабой зарницей на кончике Sobranie. Из пепла уже не восстанет. 

 — Поговори с Чанбином, — предлагает Сынмин, лениво вынимая изо рта сигарету после затяжки. — Он думает, что из него отличный серый кардинал. Наверное, уже ушел в «Μελπομένη», — он смотрит на запястье, где нет часов, и удовлетворительно мычит. — Ага. Точно. Уже ушел. И ты уходи. Ему два раза повторять не нужно. Джисон с кряхтением встает, разминает кости. Сынмина больше нет: он скрылся в одеялах, конвертах и сигаретах. Смотрит тяжело, не отводя взгляда. Хан пытается прочитать бегущую строчку из слов в его радужке, но Ким поспешно закрывает глаза. Дышит тихонько. Боится спугнуть вяло перекатывающийся в воздухе дым, а может, Джисона. Или монстров в углах. Те заелозили на пару с Джисоном, шумно раскачиваясь неваляшками, пытаясь выползти из комнаты Сынмина вместе с ним. Выныривая из полутьмы помещения в светлый коридор, Джисон ощущает бешеное сердцебиение. Монстры остались позади. Сынмин еще мог им сопротивляться. 

 «Μελπομένη». На весь Эон Исад было два кафе. Про второе — никто не говорит, потому что пять лет назад там забили мальчишку или дворняжку (уже никто и не вспомнит). Хотя это случалось почти в каждом переулке без уличного фонаря, так что непонятно, чего все переполошились. Хозяин кафе поленился соскрести кровавую кашу. На асфальте осталось пятно. Уже выцветшее и потоптанное, скромно затаившееся под слюнявым покрывалом окурков и разбитых губ. Понятное дело, что никто больше не хотел туда ходить. Не из-за пятна, конечно, а из-за того, что оно напоминало громадного расплывшегося таракана. Все ненавидят тараканов. 

 «Μελπομένη» одновременно напоминало бабушкины объятия посреди огорода и американскую дорожную забегаловку. Джисон всегда захаживал со своей компанией, они занимали дальний угловой стол, на котором приходилось тесниться, раскладываться друг у друга на коленках или сидеть под столом — место почетное, с запахом стертой резины на кроссовках и ударами по ребрах от болтающихся ног. Меню они использовали как одеяла зимой, потому что вызубрили наизусть, а салфетками со снежинками утирали сопли и кровь из носа. Летом на их столик светило раскосое солнце и они плавились на пару с заказанным мороженым, оставляя на кожаных диванах влажные следы. После моря обтирались, но плавки всегда предательски мочились прямо в шорты. Место под столом летом оказывалось более востребованным и доставалось победителю в «камень-ножницы-бумага». Помимо одноглазой креветки на стене еще в «Μελπομένη» есть музыкальный автомат Биби, который кормили картонными кругляшами и включали все песни Led Zeppelin. Никому они не нравились, особенно чумазой Кан, официантке с ленивым глазом и измазанным в жире кислотно-желтом фартучке. Но привезенный с американского Вустера Биби знал только их песни — приходилось терпеть… И копить на магнитолу. Правда, вместо монет в копилке вечно находили окурки, шнурки и алюминиевые язычки от банок Coca-cola. Так Биби остался навсегда. Ласково они называли его Божком. Молчаливый наблюдатель смены поколений… Биби остался, как осталась и одноглазая креветка, и замызганный, облепленный исподнизу жвачками угловой столик. Осталась даже официантка Кан. Все тот же кислотно-желтый фартучек, раскосые глаза (он все еще не знал, в какой смотреть) и пряная улыбка с запахом пибимпапа в горшочке. 

 — Белочка! — спустя пару мгновений пустого взгляда воскликнула официантка Кан. Она утерла руки о замаранный фартук, сцепила его в маслянистых, сытных как здешнее кимчи объятиях. — Вымахал-то как! А щечки всё остались, — Кан улыбается рядом кривых зубов, в которых застряли овощи. — Остальных не привел?

 Остальных… А их и не было. Это закон детства — все друзья вырастают и теряются, умирают, уезжают или не узнаются. Хан Джисон не помнил ни имен, ни лиц тех, с кем проводил юношество. Они ночевали всем сбродом поочередно в домах, но те тоже расслоились в памяти до пределов комнаты. Вспоминались только смутные животные клички (имена то повторялись, то терялись) на пару с горячими руками, и пропахшая морской солью кожа. Друзья всегда отпадали пластами кожи. Набухали волдыри, а потом сползали ожогами. Потому-то все взрослые и грустили — у них отобрали все самое ценное. Он был Белочкой, был у них Птенчик, Кролик, и кого только не было: взрослые всё хохотали и умилялись, а зоопарк тем временем ураганом бушевал по всему Эон Исад. Разрушительный вихрь цветастых макушек, детских визгов и побитых коленок. Растоптанные цветы, угнанные велосипеды, развороченные мусорные пакеты и разбитые носы — зоопарк был вездесущ, а звери охотились круглосуточно. Ненасытные дворняжки. Джисону иногда снилось шипение газировки, пластыри с обезьянками, широко распахнутые глаза и крепко сцепленные ладони. Он все никак не мог вспомнить, за чьи ладошки держался — вместо головы у того было набитое черничным пюре чучело соловья-красношейки. 

 — Госпожа Кан, столько лет прошло. Уж не знаю, куда они подевались.

 — Как это? Вы же… — женщина прищурилась, сморкаясь в фартук. Взглянула на него косолапым медведем, подстреленным в лесу. — М-м, знаешь, чего? Неважно. С меня мороженное, присаживайся. 

 Джисон довольно заулыбался, засеменив к столику. В «Μελπομένη» было безлюдно. Наверное, была среда. 

 — Клубн- 

 — Клубнично-ванильно-шоколадное с карамельным сиропом и присыпкой, Белочка. Помню-помню, — в уголках глаз скопились морщинки. 

 Он смахнул с кожаного дивана утрамбованный тополиный пух, пыль и воспоминания. Меню осталось прежним: красно-белое, с косым шрифтом и отодравшейся в уголку пленкой. Приветливо заулыбалась касатка, выжженная солнечными лучами и исшарканная грязными пальцами. Сидеть здесь одному было… Непривычно. Это странно. Джисон всегда держался уединенно — так почему сейчас одиночества так душило? По шее прошелся холодок. Это официантка Кан, старая-добрая официантка Кан, принесла мороженое в бокале. Три шарика, щедро политые карамельным сиропом и разноцветной присыпкой. Из клубничного торчит белесая пластмассовая ложка с надломанным краешком. Джисон почувствовал себя глупо. Он ненавидел сладкое. 

 — Госпожа Кан… — хочется спросить, для кого он заказывал такое специфическое блюдо.

 — Да, Белочка? — в улыбке, рядом с кусочком спаржи, застряло хищное: «не знаю». Насмехающееся. Джисон внезапно понял, что бесполезно было с ними разговаривать.
С госпожой Кан, соседским мальчиком Бомгю, Сынмином, Феликсом или даже с Бухтой. Они всё знали, а одновременно с тем — понятия не имели, о чем они знали. Джисон был таким же: наверняка когда-то… И в его глазах читалась эта общая тайна, похороненная в солонце под зарослями рогоза. Он подавился изначальным вопросом, а как откашлялся, спросил:

 — А у вас тут… — он облизывает пересохшие губы, расковыривает ложкой подтаявшее мороженое. — Парень такой, невысокий, крепкий. Чанбин. Не работает?

 Женщина растерянно приложила жилистую ладонь к щеке. Посмотрела на него озабоченно, приподняв брови и приоткрыв рот. 

 — А говорил, не привел никого. Чанбин вот только пришел, — она кивает куда-то в сторону заднего хода. — Сам понимаешь, район нехороший, а я тут одна. А кроха и подрабатывает, и услугу всем оказывает. Негоже всяким… Тут разгуливать. 

 — Позовете его?

 — Конечно. Кушай на здоровье, — и засеменила прочь.

 Убедившись, что официантка Кан скрылась, негромко шлепнув железными дверьми, Джисон порывисто спустился под стол. Почетное место.
 Утрамбовав себя в положение полулежа на пыльный пол, Джисон вскинул голову. Выдохнул слабо, пытаясь удержать радость в легких. В носу защекотало забытое и потерянное: это детство шевелило перышком у ноздрей.

 Un ensemble d'enfants, la galaxie s'étend — П+Б 20ХХ (Найди меня на плитах)

 — Джисон?

 Он болезненно ударяется головой о столешницу, вздрогнул от прорезавшего тишину мужского голоса. В глазах потемнело на пару мгновений. Чанбин хрипло рассмеялся, схватившись за его предплечье и рывком поставив на ноги. 

 — Ты чего тут забыл? 
 — К тебе… пришел, — и даже не соврал. Сынмин просто хотел от него избавиться, а Джисон подумал, подумал… Взял, и пришел. Брови у Чанбина поползли вверх. Раскашлявшись, Хан несмело спросил: — Угостить? Он застыл. После отрицательно помотал головой, усаживаясь за кожаный диван. Перед ним мороженное обреченно и медленно плавилось, утягивая за собой присыпку. Это тонули крошечные, сладкие кораблики.
 — А я лучше это съем. Ты ж все равно не будешь, — серьезно отвечает Чанбин, ухватываясь за подбитую ложечку пальцами. Он зачерпывает шоколадное мороженное.

 — Не буду, — просто соглашается Джисон, тихонько примостившись напротив. Кожа неприятно заскрипела, но диваны здесь были явно молчаливее тех, что в Бухте. Вид деловитого Чанбина, неторопливо сминающего лакомство, отозвался заледеневшими пальцами. Джисон ничего не говорил. Даже Биби не гудел низкокачественными шорохами. Удивительно, потому что кнопка давно продавилась, в скважине застрял картонный кругляш, реплика монеты, а розетка плевалась током — официантка Кан никогда не решалась его по-настоящему выключить. Наверное, это сделал Чанбин. Ничего не поменялось, а одновременно с тем слишком многое изменилось. Это сдавливало голову. Джисон мечтал свернуться креветкой на стене, и чтобы Биби оглушительно вопил круглые сутки. Уже плевать, будет это приевшаяся рок-группа или тошнотворные мюзиклы. — Почему ты заказал это?

 На этот вопрос ответа не существовало. Джисон ни за что бы не смог сложить все чувства и ощущения в слова. Это было наитие. Рассеянное и неосязаемое. Если бы он принялся объяснять, почему мороженное — переродившийся дух юношеской стужи, Чанбин бы наверняка огрел его кулаками. Профилактически. Вполне возможно, что это бы помогло.
Так что пришлось молчать, чтобы не согнать духов и не потерять с ними связь. Ответ и не требовался. Чанбин лишь апатично промычал, поглядывая на него. А во рту окончательно потонули лодочки. — Так чего ты хотел? Или просто остальные закошмарили? В этом они мастера, — фыркает скорее ласково, чем недовольно. — Просто сиди в комнате. У большинства из них панический страх чужих помещений: им кажется что их сожрут, если они переступят порог чьей-то комнаты. Не далеки от истины. 

 В глазах Чанбина царило осознание пополам с глубинной мудростью. Джисон неверяще присмотрелся… Ну да, просто фингал и усталость, залегшая болезненными тенями. Доля правды в этом была. Но если под определенным углом склонить голову, найти нужный ракурс и прищуриться — правда отыщется в самой нахальной выдумке. Джисон же обладал уникальной способностью сворачивать свою шею так, чтобы мошки за окном превращались в летающих омаров. Так что Чанбину верилось легко. 

 — А причины нет. Может, мне хотелось вдохнуть запах пригоревших токпокки, а может хотелось поесть с тобой мороженного и расспросить о ненависти, — Джисон засунул палец в диван. Кто-то проломил в спинке отверстие и остервенело ковырялся палочками.

 — Скучнее ненависти ничего не найдешь, — сознается Чанбин, взъерошив замусоленные пряди. — Самое убогое и неинтересное чувство.

 Набивка дивана крошится на сиденье, как пожелтевшие хлопья.

 — Не так давно ты говорил что ненавидишь Бухту и детей. 
 — Если я считаю ненависть глупой это совсем не означает, что я её не испытываю. Наверное, даже наоборот: её во мне так досадливо много, что ничего другого больше не осталось, — Чанбин смотрит в окно, на стекле наслаивалась мошкара. — Тяжело жить здесь и не озлобиться.

 — Ничего подобного, — растеряно пробормотал Хан. 

 — У тебя еще есть время, — в глазах виднелась насмешка. — А для того чтобы ненавидеть много не надо. Иногда достаточно просто быть. 

 Джисон все всматривался в витиеватые улочки за окном. Эон Исад полнился зеленью, укутавшей каменные заборы, со дворов тянулись ветки деревьев, на них — стеклянный бисер вишни. Проходя по узким аллеям, Хан всё щурился от ярких солнечных лучей; казалось, само естество Эон Исад испускало свечение, мелкие цветы заманчиво искрились цветастым проблеском. Даже знойным летом в удушливой засухе щекотал ноздри сладковатый, терпкий аромат. Всё здесь жило и дышало. А Чанбин все равно задыхался.
Виднелось это в густых хмурых бровях, в обреченно-усталом взгляде, в ногах, которые вечно бежали в «Μελπομένη» — туда, где застыло время. Джисон взглянул на массивные часы у дверей. То были солидные, старые, а от того и мудрые, стрелочные часы. Когда-то они противно взвизгивали каждый час, а потом старость взяла свое. Остановилась одна стрелка, потом вторая, потом… третья. Никто даже не догадывался, для чего та существовала, но вот остановилась и она — а замерло абсолютно всё. Может, и Чанбин наблюдал это окаменение времени. От того и мучился, и корячился — душа давно застыла в мае 20ХХ вместе с вымотанными деревянными часами из «Μελπομένη». То был далекий май, его теплый шершавый язык слизывал соленые макушки и любил нежно вылизывать глазные яблоки. Май. Так звали ту собаку, которая вечно заползала в «Μελπομένη» и ластилась к ногам, не зная об их дурной привычке забивать всё подряд. Наверное, потому-то официантка Кан и запрещала им мотать ногами: не потому, что Дьявол катался — просто это был самый легкий способ забить кого-то насмерть, не заметить и одичать.
О бесноватых детях Эон Исад официантка Кан заботилась по-своему: не давала демонам завладеть изнеженными душами морских волн и плетенных браслетов. 

 — Может, просто уедешь? — от собственных слов завывает ветер, хлестко ударяет по шее и заставляет прочистить горло. Страх сковал запястья, но не Чанбину. Тот лишь вскинул брови, молчаливо рассматривая Джисона с головы до пят. Что-то искал, но не нашел: плечи понуро опустились с тяжелым вздохом.

 — Хенджин отсюда не уедет.

 Наверное, это многое объясняло. Не Джисону или кому-либо, а самому Чанбину. Почему-то была уверенность, что самому Хенджину никто так и не объяснил, а может и смысла в этом не было. 

 — Почему? — разжевывая губы и выедая с них гранатные зернышки, Джисон смотрел куда-то угодно, но не на Чанбина. — И причем здесь Хенджин? 

 — При всем, — уклончиво отвечают ему, неопределенно взмахнув рукой. — Хенджин не уедет, потому что… Хм, знаешь, в одной из этих заумных книжек Лино было: «Птица выбирается из яйца. Яйцо — это мир. Кто хочет родиться, должен разрушить мир» — это про Эон Исад. Это самое настоящее яйцо. Разве захочет цыпленок добровольно сломать скорлупу, узнав о жизни, которая за ней ждет? 

 «Не захочет». Мало кто решится курносым клювом раскурочить скорлупку (с привкусом карбоната кальция), расцарапать аллантоис, искромсать амнион, что там еще… Внутри яйца обволакивало самое нежное первозданное тепло, а променять его на встречные, попутные ветра — это ли не вершина кощунства? Хенджин имел право нежиться в неизменном уюте — пока не надоест или навсегда. А Чанбин имел право попытаться. 

 Джисон же пока не решил. Наверное, еще не сформировался. А все равно с губ срывается тихое и возмутительное:

 — А я бы уехал. 

 Чанбин смотрит на него, и почему-то Джисон ощущает как окольцовывают их эти печали, сладковатые, как солод — такие же незначимо маленькие. 

 — Джисон, — мотает головой. — Прошлое позволяет отчаянию забродить и настояться. Знал бы ты, что за этим твоим желанием стоит.

 Джисон позволяет себе улыбнуться.

 — Знаю. «Я помню май 20ХХ».