Во тьме Каркозы

— Глупости, — мотает головой Кристофер, завсегдатае обмазанный и пропахший трудом. — Кто такое допустит? Асьют — это не только про Эон Исад, это вся провинция, оттуда распределяют ребят дальше, ну а кто-то остается. То, что с Чонином произошло, это исключение. И то, Чонина же хватились, никто ничего не замалчивал. Джисон, не помнишь? 

И правда было такое. Наверное, где-то в газетах или на столбах, но где-то очевидно это всё было. И постеры, и статьи. Просто как-то проходило мимо него. Да и мимо всего Эон Исад: проще было не обращать внимания. Почему-то слова Кристофера прошлись по его мозгу кричащей бензопилой — почему Джисон такое забыл? Проморгался, поглядывая на парочку за его спиной виновато. Оплошал. Хотя на память Хана давно серчали, а от того никто не выглядел ни оскорбленным, ни подбитым. Только Лино шлепнул перчатками об кожу. Но это нервное. Это он запомнил. 

 — Да мы тоже помним, — отмахивается Феликс от чужих слов, как от назойливой мухи. Вспомнилось, что два года в Эон Исаде не одни они жили. И Лино согласно кивнул. — Так что это меняет? Я же тоже пропал. Кто меня хватился?

 — Это другое, — настаивает. — Тебе было шестнадцать. Они подумали, что ты сбежал, и правильно подумали. 

 Насуплено вышло из чужого рта «ха-а», почти рычание. У Феликса вообще голос был гортанный, глубокий, с лицом не сочетался, и постоянно Джисона пугал, если по утрам. Даже Сынмина передергивало, а это значило очень многое. Например, что у Феликса горло разодрано шипами, ключами, и чем хочешь, а он ненавидит всё мятное и лимонное, поэтому постоянно сплевывает плоские, маленькие гнойники. Жемчужины в раковине поблескивают каждое утро. И что кашлял он влажно, с надрывом, и постоянно. Казалось, что однажды легкие у Феликса иссохнут, и выплюнет он пожухлый изюм. А ведь даже не курит. Того гляди и поляжет, а сам радостно хлопнет в ладоши — сам же выискивал больных не на голову, а по-настоящему. А тут комбо. 

 — Тогда почему никто не хватился Ли Ёнбока? 

 Кристофер почему-то хмурится, утирает с носа непонятно откуда налетевшую сажу. 

 — Как это не хватился? Я постеры лично видел. 

 Джисон опять стушевался, Лино тоже нахмурился. Хотя тому сейчас двадцать один, а девять лет назад ровно наоборот было — двенадцать, — он бы мог и не помнить рваных кудлатых постеров, криво-косо нацепленных на картонные упаковки с молоком. «MISSING». А английский-то у них почти никто не понимал. От того тетя Чхве всегда говорила, какие же славные на молоке картинки. И мальчики, и девочки, все красивые. Улыбчивые. Хан всегда пробивал черно-белым людям рты и выливал молоко в стакан, а тетя стушевалась, мол, надо сверху подрезать. Но в этом не было никакого смысла, зачем тогда на упаковке рты и глаза, если их нельзя пробивать? А уж высматривать, кто там, еще и читать крупно выведенное имя… Джисон диву давался, что Кристофер помнил об этом, а он еще и всматривался. Вот сидел на кухне и смотрел на молоко, что-то читал, переводил — это нормально?

 — Тогда совсем уж странно получается. 

 — Ничего странного, Ликс, — пожурил, раскорячивая копну волос Феликса. Та сразу вздернулась, краской прожженная насмерть. Героически потянулась к верху. — Люди пропадают. Некоторые находятся, некоторые… Нет. Где-то, может, и происходят такие ужасы, но ты себя послушай. Секта, работорговля, заговор? Все сразу?

 — Но секта и правда есть, — сощуривается, приглаживая гнездо на голове. — Хотя, может, мы и погорячились. 

 — Секта была, но после побега Чонина там уже всё заброшено. Церковь не работает. Всё кончилось, — все присутствующие в этом сомневались, но не спорили. — Я очень надеюсь, что ты докопаешься до правды, Ликс, — приподняв брови, мягко треплет его то за плечо, то за щеки, переливающиеся глиттером. — А мы поможем. Хочешь, гляну на вашу…?

 — Детективную доску, — невозмутимо продолжает Лино. 

 Кристофер внимательно осматривает их взглядом до того ничего не выражающим, что становится морозно. 

 — Не надо.
 И правда, лучше не стоило. Стараниями троих доска превратилась в пестрое, мудреное нечто, сотканное из наклеек, блесток и цветных гвоздей. Были еще надписи, куда более вразумительные. «адюсто игеБ» Феликса (элемент загадочности и хоррора) и строчки из любимых мюзиклов Лино, про красавицу Эсмеральду — «она верила, что прочитала свою судьбу по линиям моей руки», потому что комната, все-таки, была его, и ему очень нравилась всякое, на мнение Джисона, безвкусное напускное.
И всё же: Джисону так хотелось узнать, умеет ли Лино гадать по линиям на руках, что он задохнулся любопытством прямо на ковре в тот вечер. А как очнулся, так и забыл спросить.
А из полезного на доске были газетные вырезки и фотографии. Они благоразумно отстранили их от вакханалии, снесли в скучный, серый угол. Он-то и величался теперь детективной доской. Детективный угол. Черт ногу сломит, пытаясь выгрызть в созданном крохи логики и здравого смысла. Джисон же целомудренно назвал это самовыражением. Художественной задумкой. Творческим вдохновением. На что правда вдохновлял такой экспонат (помимо желания обдолбаться тяжелыми наркотиками), он пока не понял. Но замысел был, была и глубина мысли — немного прокаженной и бесноватой, заслужившей место в Тонтоне. Эон Исад и сам был таким.
Не создали еще нужных слов и чувств, чтобы рассказать про Эон Исад. Еще не создали реальность, в которой Хан Джисон смог бы его забыть — и он думал не совсем про Эон Исад. Думал о том, чего еще не произошло, но произойдет обязательно. И о том что произошло, но уже не имело значения. Но больше всего мыслил, содрогаясь, о настоящем. Он как маленькая ведьмочка. Под каемкой чувствовал приближение: смерти или счастья, счастья и смерти. Чего-то, о чем не знал, но узнает. Или помнил, но забыл. Позже. Когда настанет время. 

 Ходить с обитателями Бухты по знакомым улицам кажется чуждым, а вместе с тем и родным. Ластиком стирается эта грифельная мысль, что он бредит, и стоит только Бухту покинуть — Бухта исчезнет. Может, останется зерновой элеватор, а пропадут диваны, зубастые фантики, ножики и кричащие лампочки, а их всех-всех он потеряет в газетных статьях и в упаковках молока с черно-белым «MISSING». Потеряет там же, где исчез Ли Ёнбок. Там, где исчезло детство. Страх этот был почти животным, а от того долгожданным. Раскусывал заточенными клыками многолетнюю хандру и заставлял чувствовать.

 Но никто не пропадает. Остается пучеглазая мелюзга, подковыривающий взгляд старух, оседлавших лавочки. Но остались и мальчик-фея и мальчик-кот, на фоне летней засушливой серости — почти ненастоящие. Джисон бережно касается руки Лино, та холодная, но вполне реальная. Фигура не рассыпается по кусочкам, а ноги в берцах продолжают движение. Лишь голова склонилась вбок, а глаза-бусинки заиграли лихим сиянием. Улыбка тронула уста, но её Хан осязать боится: точно раскрошиться истлевающей золой. Лучше любоваться через пуленепробиваемое стекло.
Он не убирает руку, невесомо касаясь этого призрачного, расслаивающегося чувства. Лино хлипко поглядывает, не решаясь сжать в ответ, лишь поджимает губы, двигаясь вперед. Церковь на холме осталась нетронутой картинкой. Джисон думает о том, когда был здесь в последний раз. Может лет девять назад, когда еще болтался с местной компанией рослых и не очень ребят. За это время не изменилось ничего. Лишь трава стала агрессивнее, пытаясь похоронить накренившееся, рослое строение. Массивный деревянный крест на веранде перевернулся, а может, всегда так стоял. Тронутым ничего не выглядело, хотя еще не выветрился призрак детского испуга, настороженно-волнительный азарт. 

 Джисон хотел бы похоронить эту картину в памяти. Не заглядывать в подвал, не касаться этого нарастающего ощущения ненадежности детства. Неправильно сожмешь — и треснет незапятнанный хрусталь самой нежной первобытности. 

 Лино нервничал тоже, но не также, потому что сам был как хрусталь. Хан нехотя убирает руку, всё еще чувствуя на кончиках пальцах мерцание далекой ранимости. Его ощутимо потряхивало и выкручивало, когда они остановились у каменных, проросших ступеней, закручивавшихся не иначе, как в бездну. Лино взглянул на Хана лишь раз: когда его нога без лишней мысли коснулась продрогшего камня, и больше уже не решался. Джисон так и не смог разгадать запуганное выражение, застывшее на непроницаемом лице. 

 Ступени кажутся бесконечными, а запах сырости въедается в ноздри вместе с эхом их шагов, аккуратных и медленных. К тому моменту как они спустились приходилось пригнуться и сжаться, протискиваясь через обваленные кирпичи. На плечах остались пыльные разводы. 

 Воздух оказался пропитан накипью, затхлостью и совсем немного бетоном. Разбросаны вещи, превратившиеся в истоптанные тряпки, мирно покачивались поржавевшие цепи на потолке, почти как лампочки в Бухте — сюда не проникало ветра, а они все качались, памятуя о гостях. Дежурный погреб. Самую малость — неприятное подземелье, потому что жутко широкое, достаточное и для зрителей, и для участников. В углу примостился матрас. Очевидно, всё остальное вынесли: может, беспризорные, а может и сами оккультисты спасали нажитое, когда Чонин убежал. О происходившем хранил молчание только ледяной мраморный алтарь. Стол, на котором происходило распятие. Жертвоприношение оскверненных душ, полных порчи — только такими можно было накормить его. 

 Кого? Кто это?

 — Это мерзко, — признается Феликс, разрезая застывшее могильное молчание. — Когда я думаю о том что происходило в этих стенах, по мне словно ползет слизняк. Сразу хочется помыться. 

 Мерзко — подходящее слово. Кислит на языке и горчит в желудке. Джисон подавляет головокружительное чувство тошноты, бесшумно дыша через рот. Кажется безумным, что никто не знал, но одновременно и справедливым.
Эон Исад каждый раз давится собственным безразличием, но уже не может остановиться. — Не знаю, что тут осматривать. Думаешь, Ли Ёнбок был здесь? — спрашивает Лино, бесконечно одергивая края своих перчаток. — Нет… Наверное, нет, — непонятно, было это предчувствием или знанием. — Сколько продержали Чонина прежде, чем попытались вспороть? Месяц? Что они могли делать с Ёнбоком целых два года?

 «Он бы умер или убил себя раньше», — хочется сказать Хану, но он прикусывает язык, опускаясь на корточки. Под матрасом просматривался… Шов, очертивший площадь на полу. Почти как… Прежде, чем он успевает его отодвинуть, слышится грохот, который длится долгие секунды и завершается небрежным, перепуганным воплем. 

 — Кто здесь? И Джисон кидается к ступенькам, высматривая за поворотом серую, низкорослую тень, которая словно формируется из пыли и каменистых стен, обретая четкий образ ребенка, похороненного на ледяном алтаре.
Призрак шатается, выплевывая дымку, усаживается на нижнюю ступеньку. На усохших угловатых ногах — неказистая клетчатая юбка, потрепавшаяся грязью и конверсы на пару размеров больше, потому призрак треплется, а кроссовок едва не слетает. Покачиваются и танцуют многочисленные браслеты на запястьях, цветные, серебристые, принесшие ежевичный аромат и непредвзятость. Джисон никогда не думал, что призраки могут пахнуть ежевикой. Вглядываясь, Хан ощущает что-то знакомое. Может, призраки и пахли ежевикой — но еще ею был пропитан насквозь Чхве Бомгю, потому что приходилось перетирать ягоды каждый вечер; настойки из неё госпожа Чхве делала, наверное, всю свою жизнь. 

 — Я так ахуел, — чистосердечное. Джисон даже не стал ругаться.

 Странно видеть его без комиксов и журналов. С кепкой набекрень, небрежно отросшими черными волосами и покоцанным лаком на ногтях. Было в нем что-то от соседского мальчишки, которого знал Хан, но больше — от дворов и улиц, свободолюбивых и неприличных. 

 — Чхве Бомгю, — зажмуривается Хан, отряхивая пыль с чужой одежды. Потом понимает, что не пыль вовсе, просто футболка давно не стираная. — Что ты здесь забыл?

 Бомгю смотрит на него странным взглядом, полным искреннего недоумения, и хохлится, оголяя отбитый передний зуб:

 — Ну как же… Церковь на холме ведь. Призраков ищу. И правда, церковь на холме. Что-то не менялось. Наверное, после случившегося место разрослось новым азартом: здесь и правда гуляли неупокоенные детские души! Прятались. Теперь было, кого искать и на кого охотится. Кого кусать, на кого огрызаться и кому раскусывать шею. 

 — Еще не вечер, — подозрительно сощуривается. — Я и днем чуть в штаны не наложил, — хватается Бомгю, взгляд его блуждает по молчаливым фигурам позади Джисона. — А эти кто? Твои?

 — Мои, — не отнекивается Хан, мягко улыбнувшись. — Феликс и Лино. 

 — Чудики обыкновенные, — кивает сам себе мальчик, позвякивая браслетами. — Так вы чего тут? Тоже призраков ловите? — Одного словили, — зубоскалит Лино, вышагивая ближе. — Бомгю это не тот, который «унылый злобный мудак, всегда пинающий по ребрам»?

 Бомгю тоже лыбится, сверкает детской невинной жестокостью и ехидством. 

 — Тот. Чонин наябедничал? Испорченный чужак, — плюется. 

 — И не думал. Просто рассказал все, как есть. Это сложно не сделать когда с тобой разговаривает Сынмин. 

 Джисон не то чтобы с Сынмином разговаривал, но все равно кивает. Пыль въедается в слизистую, заставляя Бомгю неустанно чихать — решено выбраться на улицу. Феликс понуро поджимает губы, и все же соглашается. Все равно ничего пригодного, кроме душегубительного алтаря, тут не осталось.

 Хан Джисон оглядывается, молчаливо наблюдая, как Лино поправляет матрас. Почему-то говорить ничего не хочется. Может, все дело в Лино: Хан не смыслит то, что не высказано, но в глазах у него поблескивает — понимает, словно знаком с этим взглядом всю свою жизнь. Словно всегда так и общался, давясь загадками и недосказанностями. 

 Посвежевший воздух шепчет о том, что время близилось к вечеру. Пропал душащий зной, носком ботинка отбивавший кадык, запряталось злобное солнце, ужарившее кожу до хрустящих волдырей. Церковь на холме недовольно забрыкалась, распевая скрипящей калиткой и вздернчувшимся крестом, с возвышенности виднелись поредевшие ряды домов Эон Исад и сгустившееся темной тучей море, уходящее за горизонт. 

 Джисона почти оглушает тот факт, что они одни. — Ты сам сюда полез, что ли?

 — Мм, — сжимая в тонкую полоску губы, Бомгю плотно зашнуровывает всё норовившие сбежать кроссовки. — Сам. 

 Хочется огрызнуться, что смысла в этом нет — в церковь лезут исключительно, чтобы покрасоваться. Но Бомгю, наверное, и не надо: у него клетчатая юбка, чудаковатые браслеты, подбитые ссадинами уголки губ, словно прилипшая к лицу улыбка, и намертво отбитые в кровавый фарш коленки. Он и так раскрашенный, с головы до пят. Джисон думает о том, что Бомгю бы отлично прописался в Бухте. Вместо Чонина, например. Вписался бы к её вечному сумасшествию, парадоксально естественному, потому что проблескивало в глазах напротив та взъерошенная звериная дикость. А может, все дело было в юности. Юность всегда — взбалмошная, дурацкая и ущербная.

 — А эти, они… Чужие? Не узнаю их, — заговорщицким тоном шепчется Бомгю, на носках дотягиваясь к чужому уху. Его обдувает дыханием, пропахшим разжеванными сигаретами и съеденными корочками с ран. 

 — Феликс не отсюда. А вот Лино местный.

 — Никогда раньше его не видел, — пожимает плечами Бомгю, украдкой разглядывая не на Лино. На Феликса. Взглядом прокаженным, почти злым. Так смотрят волки, прежде чем вгрызться в шею, и Джисону приходится его дернуть, чтобы вернулась человечность. Лино цокает языком, растирает подушечками пальцев криво проколотое ухо. 

 — Малой, может, пойдешь уже? — крутит пальцем. — Темнеет. 

 Бомгю смотрит на него, как на больного, потому что дети Эон Исад по-настоящему живут только ночью. Смотрит, но со вздохом подбирает свою колючесть на пару с возмущениям, отряхивает подол юбки. Последний раз осмотрев притихшего Феликса с головы до ног — уходит, отсалютовав двумя пальцами и размахивая выросшим из воздуха скейтбордом, расклеванный птицами и разрисованный пальцами, у самих ворот.

 — Почему ты такой тихий? — шепотом спрашивает Джисон, словно боится Феликса спугнуть. Точнее, такого Феликса: вдумчивого, окропленного тихой нерешительностью. Еще ему незнакомого.
Сколько скоб понадобится, чтоб состегать треснувшую скорлупу его юродства? 

 — Мне всегда тут не по себе, — тихо сознается, кается, стоя над крестом. Хан боится, что Божье правосудие пронзит ему шею насквозь. — В Эон Исад. Какой-то…

 — Страх, — услужливо подсказывают ему позабытое слово. 

 — И местные внушают скотский ужас, — Феликс гладит свои плечи.

 Хан Джисон тоже иногда боится, но не понимает чего. Было в Эон Исад что-то хищное, утаенное за фасадом безмолвия и свирепого бесстрастия, за расплывшимися белесыми пятнами лицами местных. Овечье блеяние из вонючей зубастой пасти волка. 

 Может, потому и существовала Бухта. Сотканная из утерянной детской беззаботности, на останках раскромсанных грез, выросшая у самого края пагубного Эон Исад. Там, куда уносило туши утопленных котят. Пристанище. Под эгидой облезлых щенков, вздыбившихся против озверелых хищников. Может, потому и приходило спокойствие. Осознание, что стены Бухты сохранят и тебя, и тайну, и хрупкую надежду. К Джисону же приходило желание жить, самолюбивое и скупое. Оно внутри него разрывается точно также, как конфеты Fizz Wiz у Феликса на языке. Только без привкуса клубничной химии. 

 Воздух очищается, когда макушка Чхве Бомгю исчезает из поля зрения, уносимая скейтбордом под ногами. Феликс ликующе вздыхает, с шуршанием фантиков в карманах усаживаясь на помятые, влажные доски крыльца. Джисон даже не заметил, что на днях шел дождь. Оно и неудивительно — по дороге не встретилось ни одной лужи, а Бухта перманентно утопала в море. Привычны были и хлюпающие кроссовки, и вечно мокрые носки, неприятно холодившие ступни. 

 Джисон настороженно присел около примостившегося впритык к Феликсу Лино, зажевав предостережение. Крест яростно пошатывался. Но если упадет, то на Феликса. Это успокоило дрожащие ладони, в которые вложили золотые звезды. Наклейки. Выпуклые и хрустящие как хлопья. Раскрепощенный улыбчивыми солнечными зайчиками, расцеловавшими щеки, он осторожно отдирает их от бумажки. Звездочки с пальцев задорно перескакивают на чужую скулу — Лино ошарашено касается возникшей галактики на своем лице. А Феликс злорадно хихикает, пока ему не прилетает метеором в макушку; кулак у Лино тяжелый, поставленный. 

 Он загадывает желание, когда звездочка падает на колени. Когда они возвращаются под ночь, пропахшие улицей, сиренью и колючими кустами, Бухта выглядит живой. Дышит, извиваясь, но скорее содрогаясь от плененных в ней красках и смраде — то была ипостась, развернутая Кристофером. Хану хочется остановить Лино, поговорить, а им бы точно нашлось, о чем. Он с ним не знаком, он его не знает. Но кажется, что целую вечность он его узнавал и находил в толпе, выкраивал по глазам, или помогала ему в этом чужая душа наизнанку. Влажная, искрящаяся непонятливой заботой душа, что насуплено сбегала, пряталась и после горько, надрывно горевала о том, чего Джисон не понимал. Но Лино сбегает сразу, стоило ступить во владения Бухты, в момент, когда обдувает их соленым бризом, а под ногами булькает волнистое море. Он бежит, даже не оборачиваясь. Подальше от Джисона. Сторонился, может, возникших меж ними промерзлых белых фиалок. Хан и сам задыхался от их весеннего аромата, но давился им с наслаждением. Ибо что еще оставалось? Завернув в уже знакомый коридор, где разместились говорливые комнаты Сынмина и Феликса, и более молчаливая — Лино, он следует за исчезнувшей в двери макушкой. А с другой стороны, что он скажет? Что сделает? Стушевавшись, Хан замер прямо перед дверью. Поднял руку, но так и не постучал. С тяжелым вздохом развернулся, следуя коридором дальше, к проходу на верхний этаж. — А ты уверен, что Бомгю ничего не растреплет? Голос Чанбина раздается внезапно, пугает и Бухту, и его самого. Возникший из ниоткуда, улетавший в никуда: пока Джисон не замечает притаившегося в ярости Кристофера за углом. Он ныряет подальше от вездесущих глаз, приложившись спиной к стене. Неодобрительно покачнулись лампочки. Хан цокает. Иначе тут нельзя — сто раз доверяй, а один проверяй. Может, приоткроется ему сейчас завеса тайны Бухты, или откопается давнее сокровище, а вдруг — найдется им давно утерянное… — Да он же с самого начала помогает. Хороший малый растет, — бормочет Крис, перетирая меж пальцев шнурок толстовки. — Вроде спугнул его. — Он же всё равно вернется и посмотрит. — Не посмотрит. Это же Джисон. Он задыхается от возмущения. Как это, не посмотрит? Конечно же он собирался… Собирался ведь? — Звучишь уверенно, — в сомнении тянет Чанбин, выгнув бровь. Хрустит пальцами, не глядя на Кристофера. — Я его знаю. Если Лино не пойдет, то его ноги там не будет. Джисон не мог этого более слушать, мучимый резко возникшей головной болью. Он аккуратно от стенки себя отклеивает. Старается шагать как можно тише и аккуратнее, и Бухта услужливо расстилает под ногами самый мягкий ковер, а в рот засовывает самый крупный кляп: лишь бы не издал ни звука. Звериное логово ему не покинуть, но зверей он вполне может избежать. За дверьми его комнаты прятался целый мир, в котором можно было запереться и исчезнуть. — Может, ты и прав, — Хан оборачивается на долю секунды, чтобы наткнуться на взгляд Чанбина. Спокойный и поддатый. — Может и прав. Он спешно уходит, оставляя на коже наполовину снятый пластырь. И снять жалко, и оставлять не хочется. Желание расковырять едва сомкнувшуюся рану пальцев, выгрызть из неё и кровь, и сосуды, раскроить и пропихать туда щепотку соли. Чтоб щипало, невыносимо болело и саднило — заставляло чувствовать себя живым, а не мертвым, лишенным памяти о чем-то важном.