принадлежность

Они говорят: кто отвечает любовью на насилие, тот прекращает войну. Я смеюсь! Нет ничего беспощаднее любви. Не слушай дураков! Не падай в ноги тому, кто не может отличить прощения от смирения. Материнская рука молчаливо бьет по щеке, И она же невольно тянется утешить свое дитя. Остерегайся влюбленных, что не краснеют. Их кровь мертва, а сердца холодны. На наковальне молот кует меч, И клинок кричит: «Почему? Зачем? Ты не любишь меня?» Кузнец отвечает: «Молчи! Именно моя любовь к тебе заставляет меня трудиться над тобой! Только после ты поймешь, насколько ты на самом деле прекрасен». Яд глотается прежде, чем извергается паразит. Вот она — жестокость любви. — Гейрон Белейрис, около 97 года до н.э. Отрывок из поэм Гейрона Белейриса, переведенный с высокого валирийского сиром Алистеном Фарроу.

*****

Вермакс приземлился на мосту, и Джекейрис мгновенно спешился, бросившись к воротам. Стоявшие там двое стражников поначалу не признали его и при его приближении осмелились поднять щиты, однако, когда они наконец поняли, кто перед ними стоит, выпрямились по стойке смирно. — Мой принц Джекейрис… — Что здесь делает Вхагар? — потребовал он, указывая на огромного дракона, дремлющего на мосту. — По какому делу прибыл мой дядя? Вы пропустили его? Стражники беспокойно переглянулись между собой. — Да, мой принц. Мы позволили принцу Эймонду войти по приказу вашей королевы-матери. Это было абсолютно бессмысленно. Почему его мать вообще впустила Эймонда на Драконий Камень? Он нахмурился: от присутствия дяди ничего хорошего здесь не выйдет. — В сторону, — приказал он, и стражники расступились, пропуская его. Джекейрис спешно миновал стражников и направился через внутренний двор. Внутри самого замка в его нос ударили запахи — как знакомые, так и новые, и он продолжил продвигаться мимо всех, кто стремился встать у него на пути. Если кто-то и говорил ему что-то, он не слышал ни слова. Он не мог прийти к какой-то одной мысли. Мать вызвала его для женитьбы, Бейла была его суженой. А теперь здесь находился Эймонд. Для чего? Неясно. Джекейрис ощутил знакомый аромат корицы, темной карамели и сосны — мама. Он также различил запах кожи, бальзама и перца и слегка поморщился — Деймон. Однако улавливался еще один, новый, который он никогда не встречал прежде. Легкий, сладкий аромат. Дикий мед, ландыш, лимон?.. Его зрачки расширились, сердцебиение участилось — его внутренний альфой тотчас определил присутствие омеги без пары. Бейла все же представилась омегой? Тогда если Бейла была здесь, и Эймонд был здесь… Ну, конечно. Бейла представилась омегой, и теперь Эймонд норовил сделать предложение о ее руке до того, как Джекейрис успеет вернуться из Винтерфелла. Да как он вообще посмел? Сначала убил его брата, а теперь намеревался украсть его пару? Вовремя он, однако, вернулся. Осознание ситуации заставило Джекейриса усилить распространение собственного запаха, когда он приблизился к тронному залу. — …Эймонд! Он услышал крик матери, и тьма почти полностью поглотила его зрение. Джекейрис свернул за угол, проскальзывая в тронный зал, держа руку на рукояти меча. Его взгляд сразу метнулся к матери и Деймону: оба удивленно обернулись к нему. Молодой альфа бегло оценил их целое и невредимое состояние, а затем уставился на незваного гостя в своем доме. Его дядя стоял чуть позади Деймона и смотрел прямо на него. Он отметил, как тот был легко одет для путешествия — лишь толстый шерстяной дорожный плащ. Его разум в один миг рассудил, что Деймон пытался помешать его дяде-убийце сбежать. Кровь Джекейриса торжествующе запела: на лице Эймонда не было и следа его обычной самодовольной ухмылки — только страх. Тяжелый запах его гнева распространился по залу. Джекейрис одним плавным движением обнажил меч и устремился к своей цели. Из его горла даже вырвалось рычание, когда острие его клинка нацелилось на дядю. — Твоя жизнь — моя, Эймонд! Все прежние фантазии пронеслись перед глазами. Теперь у него был шанс пронзить Эймонда мечом, заставить его кричать, отомстить за Люцериса. Его присутствие захватило комнату, словно водоворот. — Остановись! — в панике закричала Рейнира. — Джекейрис! Остановись! Сначала приказ прозвучал на общем языке, затем на высоком валирийском. Она продолжила говорить что-то еще, что-то о его паре. Он не сразу понял, что. Да, его пара. И Эймонд намеревался украсть ее у него. Эймонд попятился и едва не споткнулся в попытке отступить от приближающегося альфы. Он выдернул руку из хватки Деймона, потянулся к кинжалу на поясе; все его тело пребывало в напряжении, пока он стремился разобраться в своих инстинктах. Сбежать? Или остаться и сражаться? Хотя у Джекейриса все еще сохранялся мальчишеский облик, черты его лица стали заметно резче и четче. Мех, ниспадавший на его широкие плечи, будто подчеркивал его новый рост. Теперь он был примерно одного роста с Эймондом и, вероятно, со временем станет еще выше. Его манера двигаться совершенно отличалась от того, что он помнил: слегка сгорбленная и неловкая поза сменилась уверенной прямой походкой. В тот момент Деймон уже сам тянулся к Темной Сестрой, что-то крича, однако Джекейрис будто не слышал его и продолжал наступать. Если бы это был честный бой — до того, как Эймонд представился, — быть может, у него был бы шанс. При нынешнем раскладе, когда меч был против кинжала, когда альфа был против омеги, он прекрасно осознавал, что ему не победить. Может, все-таки сбежать? Да и что толку? Драконий Камень был лабиринтом для него, и он все равно не видел способа обойти Джекейриса. Столкнувшись с острием меча, он посмотрел в темное-карие, почти черные от ярости глаза мимо блеска отполированной стали. Раз он не мог ни сбежать, ни сражаться, то мог хотя бы остаться стоять на своем. Зная, что Деймон находится рядом, Эймонд решил рискнуть своей шеей. Его рука, сомкнутая на рукояти кинжала и готовая выхватить его в любой момент, вмиг расслабилась. Оружие так и осталось в ножнах. В конечном счете он поклялся подчиняться. — Да, — омега склонил голову набок и осторожно поднял руки, демонстрируя альфе, что он абсолютно безоружен. — Да, племянник, моя жизнь — твоя. Безрассудный поступок Эймонда, подставившегося свою шею под удар меча, смутил альфу, заставил поколебаться. Все происходило не так, как он себе представлял. Что-то было не так. Его короткого отвлечения оказалось достаточно, чтобы Деймон начал действовать: он переместился между ним и Эймондом и поднял Темную Сестру. — Какого черта, по-твоему, ты творишь?! Уймись, Джекейрис! — Его крик эхом прогремел по тронному залу. Порочный принц хмуро уставился на младшего альфу. — Ты жил в Винтерфелле с лордами или одичалыми? Несносный мальчишка! Опусти меч и послушай! Джекейрис наморщил лоб от агрессивного перечного запаха мужчины. Он не мог понять, почему Деймон защищал Эймонда. Что-то определенно было не так. Его мир будто кренился, а этот пряный аромат все продолжал витать в воздухе… Деймон воспользовался его замешательством; сильным взмахом Темной Сестры он обезоружил его, позволил его клинку звякнуть о каменный пол и вплотную притиснулся грудью к телу другого альфы, с силой оттолкнув его от Эймонда. Джекейрис отпрянул от него и зарычал. Сейчас он был крупнее, почти такой же высокий, как человек перед ним, которого он неохотно называл отчимом. Его не так-то просто будет одолеть теперь. Эймонд ухватился за возможность создать некоторое расстояние между ним и двумя конфликтующими альфами, плотнее закутавшись в плащ, чтобы скрыть свой запах. Он был встревожен тем, как они так грубо оспаривали господство друг у друга. Разве они не должны были оставаться семьей? Рейнира осторожно придвинулась к нему, не сводя глаз с сына и мужа. Она позволяла им утверждать свое превосходство друг над другом и не пыталась встать у них на пути. Вместо она наклонилась к уху Эймонда и прошептала: — Не бойся. Так альфы подчиняют друг друга. Эймонд скривил губы: — Это ужасно и примитивно. — Тебе это может показаться таким, но это не обязательно так, — задумчиво предложила Рейнира, легкая улыбка тронула уголки ее губ. — Распахни свой плащ, брат. Просьба озадачила его, омега повернул голову и просто уставился на нее. Когда от него не последовало никакого ответа, ее рука потянулась и расслабила завязки его плаща. Он не остановил ее, когда она пошла дальше, позволяя себе еще одну вольность. Плотная материя стянулась с его плеч, упала на землю и растеклась у его ног. Несмотря на то, что он был полностью одет в свои кожаные одежды, он вдруг ощутил себя незащищенным. Его пряный аромат, до сих пор острый от его мучений, легко распространился по комнате. Глаза Деймона вмиг остекленели: он не мог видеть Эймонда с того места, где находился, но определенно мог чувствовать его запах. Джекейрис наконец-то перестал бороться. Он позволил Деймону надавить на него, демонстрируя покорность другому альфе; вместо этого его внимание сосредоточилось на ином. Медленно, с каждым вздохом, Джекейрис вбирал в себя все больше сладкого омежьего аромата и начинал успокаиваться. И внезапно он с изумлением осознал, что Бейлы здесь нет. И никогда не было. Его взгляд то и дело останавливался на его дяде, но по необъяснимой причине он больше не мог воззвать себя к гневу. Единственный глаз был устремлен на него, и пока Джекейрис выдерживал чужой взгляд, его разум заметил нечто ужасное. Запах исходил от… Эймонда. Напряжение покинуло тело альфы, и его собственный запах смягчился, когда он застыл с открытым ртом. — Слава богам, — Деймон закатил глаза и вздохнул, испытывая облегчение от того, что Джекейрис наконец-то пришел в себя. Он отступил и присоединился к Рейнире, бормоча что-то о том, что ее сын невероятный идиот, а затем пара с опаской оставила их побеседовать друг с другом. — Твой сын туп, как скала, — пожаловался Деймон своей жене, — у него оба глаза, а он все равно не видит, что перед ним… Джекейрис не слышал ни слова из того, что говорил Деймон: его мир рушился и закручивался в одну точку. Эймонд. Он неуверенно потянулся рукой к омеге, словно намереваясь коснуться его. — Ты… — Он умолк и нахмурился. Так вот, что мать пыталась донести до него. Его рука опустилась. — Ты омега, — ошеломленно пробормотал он, — и ты станешь моей парой. Он ощущал себя таким потерянным; все происходило слишком стремительно. Его глаза уставились в пол, когда он сглотнул колотящееся в горле сердце. Сквозь вату он услышал, как его мать заговорила с другого конца комнаты. — Эймонд согласился жениться на тебе, Джекейрис, чтобы начать диалог об условиях капитуляции сил Зеленых… Его разум не поспевал за ее голосом, и он улавливал лишь обрывки из ее речи. Его мысли занимало совершенно иное. Моя жизнь — твоя. Эймонд был омегой. Мать отозвала его из Винтерфелла для женитьбы на нем, а не на Бейле. Таковы были факты. Джекейрис знал, что скрепление их крови положит конец конфликту между двумя семьями. Война закончится. Его матери вернется ее корона и трон. Но почему это должен был быть он? Почему именно Джекейрису должна была выпасть такая роль в замысле его матери? Его отношение к Эймонду не изменилось — он по-прежнему ненавидел его за убийство Люцериса. А теперь, в извращенном, самоправедном смысле, ненавидел его еще больше. Планировал ли Эймонд это или нет, но он заставил его потерять контроль. Он не хотел быть его парой, не хотел видеть его, чувствовать его запах, прикасаться к нему… Эймонд наблюдал за ним, сжав губы в тонкую линию. — Кажется, ты не рад племянник, — в конце концов, отважился заговорить он. Джекейрис воспринял это как попытку насмешки, однако в тоне дяди было мало яда. Вместо этого его голос звучал устало, смиренно… печально. Джекейрис нахмурился, не в силах сдержать негодования. — Ты глумился надо мной, называя бастардом. И никогда не упускал возможности поиздеваться и даже отнял у меня брата. Теперь я узнаю, что ты станешь моей парой. Мне все равно на тебя. Хуже того, я не хочу иметь с тобой ничего общего. Так что да, я очень не рад! В периферии его зрения Эймонд слегка вздрогнул, и он снова поднял взгляд на омегу. Слова прозвучали резко, с намерением причинить боль. Если Джекейрис не мог осуществить свои фантазии о том, как он разрубает Эймонда мечом, то, по крайней мере, мог ранить его словами. И если это все-таки как-то задело его, Эймонд ничем не показал этого и тщательно скрыл выражение своего лица. В каком-то смысле это было намного, намного хуже. Между ними повисло напряженное молчание. Почему в такой момент его сердце сжималось и танцевало в груди? Джекейрис сжал челюсти и укрепил свою решимость, отказываясь брать слова обратно. Он хотел причинить боль Эймонду, но почему было больно именно ему? Его дядя первым отвел взгляд. — Если ты и не очень умен, то хотя бы честен, — заключил омега, наклоняясь, чтобы поднять свой плащ. Джекейрис оказался проворнее и тоже потянулся за шерстяным одеянием. Он и сам не знал, зачем так поступил. Это просто было инстинктивное желание помочь и позаботиться об омеге или странная боль в груди? Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и омега недоуменно вскинул голову. Их лица находились совсем близко: Джекейрис мог разглядеть каждую прядь серебристо-светлых волос, веер темных ресниц, приоткрытые в порыве дыхания губы. Альфа мимолетно заметил движение его мягких волос, как они рассыпались по его плечу, когда он наклонился. Почему их до сих пор не заплели в косу? Сейчас они казались длиннее, их можно было несколько раз обернуть вокруг руки. И всегда ли он был таким стройным? Его талию можно было бы обхватить одной рукой. Насколько глубоки были шрамы под его повязкой? Остались ли ресницы у левого глаза? Он по-прежнему увлекался книгами и поэзией? Что еще могло бы его удивить? Джекейрис никогда прежде не намеревался задавать эти вопросы. Теперь же он думал только об этом. У него возникло желание проверить правдивость слухов о сапфировом глазе Эймонда. Способен ли этот глаз полностью закрываться во сне? Способен ли проливать слезы?.. Ноющая боль в груди разрасталась, доводила до предела, пока Джекейрис не перестал сомневаться в этом странном ощущении. Его будто поразила молния, лишив дара речи. Необъяснимым образом, несмотря на то что раньше ему казалось, что он знал своего дядю всю жизнь, в этот момент он понял, что на самом деле это было не так. Это чувство пробудилось из самых глубин его существа внезапным, незрелым и безжалостным нападением. Жажда. Это была жажда. От невинно удивленного взгляда Эймонда у альфы перехватило дыхание. До потери глаза в детских воспоминаниях Джекейриса он сохранился как тихий, замкнутый мальчик, слишком часто пропадающий в своих мыслях. Любящий свои книги по истории, философии и поэзии. Тайком выбирающийся по ночам поиграть с бродячей кошкой в саду. Минувшие дни внезапно вспыхнули из глубин его сознания. Это было так давно, что он почти забыл об этом. Теперь же воспоминания вернулись в полной мере — о черном коте с обрубленным хвостом и без половины левого уха. Он подглядывал за Эймондом в саду, наблюдал, как тот гладил его и кормил остатками с кухни. При столкновении юный Эймонд все отрицал. Однажды кот даже осмелился подбежать к нему во внутреннем дворе и с громким мурлыканьем попытался потереться головой о его ногу. Взгляды людей наблюдали за ним — и Эймонд притворился, что хмурится и отпихивает животное. «Отвратительный зверь», — бросил он, и это совершенно обескуражило Джекейриса. А потом Эймонд потерял глаз в драке с Люцерисом, который просто пытался защитить своего старшего брата от нападения на него. С тех пор Эймонд стал другим. После возвращения Джекейриса и его братьев на Драконий Камень его память выстроила о нем тщательно созданный образ. Злодей, всегда насмехающийся, всегда ухмыляющийся, всегда оставляющий за собой последнее слово. Он стал таким открытым, резким — его меч резал почти так же остро, как и его язык. Сейчас Джекейрис видел проблеск того ребенка, которым когда-то являлся Эймонд — застенчивого, сдержанного, того самого мальчика, который сам вырыл яму и похоронил брошенного кем-то кота. — Зачем ты трогаешь это? — полюбопытствовал Джекейрис, прикрывая нос от вони гниющего животного. Эймонд, казалось, огорчился от такого вопроса, осторожно опуская тело кота в яму, вырытую в углу сада. Над останками уже летали мухи, но они будто совершенно не беспокоили Эймонда. Он ничего не ответил и лишь продолжил засыпать животное теплой летней землей. — Это же бродяжка, — настаивал Джекейрис. — Мама говорит, что они грязные и их нельзя трогать. Она. Эймонд тогда назвал это «она». Джекейрис сглотнул: — Прости. Эймонд приостановился с видом полной растерянности. Так, будто никто никогда прежде не извинялся перед ним, будто слова были произнесены на чужом языке. На его щеке виднелось небольшое пятно грязи, возможно, от того, что какое-то время назад Эймонд стер слезу. Он представлял собой странное зрелище: юный принц Таргариен, стоящий на коленях в грязи, где сорняки разрослись и заполонили клумбу, которую садовник забыл прибрать. Он выглядел удивленным, уязвимым и каким-то испуганным. Джекейрис попробовал снова: — Прости за мои слова… Мне жаль, что она умерла. Похоже, ты любил ее. — Я не любил ее, — отрезал Эймонд, — она давно мертва. Кто-то должен от нее избавиться. Если никто не тронет ее, то это падет на меня. Оставь меня сейчас же, пока я не закопал в землю и тебя. Тогда, будучи ребенком, Джекейрис не понимал, почему Эймонд был так жесток. Он ушел прочь, злой и сбитый с толку, оставив другого мальчика одного хоронить кошку, о которой тот якобы никогда не заботился. Став мужчиной теперь, Джекейрис наконец начал понимать. Взгляд Эймонд оставался прикованным к нему, когда его удивление сменилось раздражением. — Я хотел бы вернуть свой плащ, — потребовал он, — и не нужно поднимать его за меня. Может, я и омега, но не калека. Я могу сделать это сам. Омега или нет, Эймонд оставался человеком, убившим его брата. Джекейрис отвел взгляд, не в силах остановить себя от того, чтобы не представить себе испуганное лицо брата в момент его смерти. Взгляни, взревело его желание, выползая из логова дремоты, посмотри на него. Посмотри, насколько он красив. Твой омега. Твой. Его поглотила чистая агония, и к горечи его неприязни примешалось это непрошенное желание. Он находился на грани того, чтобы перестать отличать небо от земли. Лишь шерстяной плащ в его руках и чудесный пряный аромат удерживали Джекейриса на привязи в данный момент. Он крепко держался за ткань, когда его голос слегка дрогнул и зазвучал приглушенно: — Я хотел бы оставить его себе. Могу я? Просьба поразила омегу, и его рот на мгновение приоткрылся, прежде чем выражение его лица ожесточилось. — Для чего? Альфа быстро нашелся с ответом, пока не успел окончательно потерять самообладание. — Раз ты станешь моей парой, я хотел бы познакомиться с твоим запахом. На данный момент я едва могу выносить твой вид, потому придется обойтись этим. Его мать вздохнула, без сомнения, удивленная прямотой сына, а Деймон подавил смех, замаскировав его под кашель. Джекейрис даже не потрудился взглянуть в их сторону — ему было все равно. Единственное, что сейчас имело значение, — это ответ Эймонда. Омега моргнул, выпрямился, пристально рассматривая Джекейриса. Он выглядел настороженным и слегка потрясенным, и альфа не мог винить его в этом. — Ты действительно очень честен, племянник, — снова повторил Эймонд, более тихим тоном. — Я буду говорить тебе только правду, — резко парировал Джекейрис. Хотя в его словах отсутствовала жестокость, Эймонд ясно ощущал тяжесть неприязни альфы к ситуации. Неприязни к нему. Джекейрис начал складывать плащ, все еще не поднимая на него глаз. — Если ты не возражаешь, я хотел бы оставить его себе. Эймонд немногим больше предпочитал Джекейриса раздраженным и взбешенным. Эту его версию было гораздо сложнее читать. В итоге он уступил, испытывая неловкость, но не желая настаивать на своем. Эймонд всецело ожидал, что Джекейрис будет разочарован и разгневан, что на него даже будут кричать и нападать в открытую. Ничто из этого не стало бы сюрпризом, и он мысленно готовился к такому исходу событий. Он рассчитывал столкнуться с огнем, но вместо этого получил лед. Спокойное и холодное поведение альфы уязвило его гордость и инстинкты. Его будущая пара едва могла выдержать его взгляд. Его глаз скользнул мимо Джекейриса туда, где ждали Деймон и Рейнира, наблюдая за ними. Женщина поймала его взгляд и поняла намек. Она быстро подошла к ним, прочистив горло. — …Ты хотел бы поужинать в своих покоях, Джейс? Твой дядя только сегодня прибыл, и ему еще нужно время, чтобы привыкнуть к новой обстановке, — подсказала Рейнира, многозначительно намекая сыну, что ему следует удалиться в свои покои и оставить бедного омегу в покое. Это сработала бы несколько лун назад — до смерти брата, до того, как война и проведенное на севере время изменили его. Более молодой Джекейрис немедленно подчинился бы желаниям матери. Теперь все было иначе. Принц сунул сложенный плащ под мышку и повернулся к матери. — Если ты настаиваешь на нашем браке, мама, я бы попросил тебя перестать называть Эймонда моим дядей. Рейнира неуверенно кивнула. — Хорошо. Голова Джекейриса слегка повернулась в сторону Эймонда — он снова не пожелал встретиться с ним взглядом. Для омеги это было странное чувство: когда на тебя смотрят, но не видят. Джекейрис вновь обратился к матери, будто его будущая пара не стояла рядом с ним. — Перед тем, как удалиться в свои покои, я хотел бы прогуляться с моим нареченным по окрестностям. Это поможет ему свыкнуться с новым окружением, как ты и сказала, мама. Рейнира хмуро поджала губы, а Деймон позади нее вскинул брови. Они оба осознавали, что это ужасная идея. — Быть может, тебе стоит спросить у своего дя… — Рейнира оборвала свои слова и поправила себя: — Стоит спросить у Эймонда, не против ли он. Джекейрис снова смотрел на него, и все же его внимание находилось не там. Он не стал спрашивать и вместо этого просто ждал, пока омега придумает ответ на повисший в воздухе вопрос. Очевидно, буря, назревавшая под напускным спокойствием альфы, никуда не делась. В его запахе ощущался привкус дыма, а сам он стискивал челюсти и по-прежнему отказывался смотреть на него. Эймонд мог с уверенностью сказать, что Джекейрис пребывал в состоянии абсолютной ярости. Соглашаться на любое время, проведенное наедине с ним, будет неразумно на данный момент. — Если у меня есть выбор, я бы предпочел сегодня отдохнуть, — решил Эймонд, делая акцент на упоминании о своем выборе. — Раз ты едва можешь смотреть на меня, племянник, я не могу представить, что романтическая вечерняя прогулка доставит радость нам обоим. Он затаил дыхание, когда темный взгляд Джекейриса резко сфокусировался на нем. Ярость и презрение то появлялись, то исчезали, затем на смену им пришли разочарование и сожаление. И, наконец, остались стыд, вина и что-то еще, что Эймонд не смог определить. Омега откинул волосы, ощущая тревогу под пристальным взглядом своей будущей пары. Он рассчитывал, что Джекейрис откажется от этой идеи, но альфа, по-видимому, по-прежнему оставался таким же упрямым, каким он его помнил. Джекейрис фыркнул, переминаясь с ноги на ногу. На это раз его голос звучал тихо и неестественно. — …Тогда, когда тебе будет удобно прогуляться со мной? Вопрос стал небольшим раскрытием, и прорвавшиеся в голосе альфы эмоции вызвали паузу. Омега нахмурился, немного помедлив с ответом, а затем неуверенно предложил: — Я прогуляюсь с тобой утром. Теперь настала очередь Джекейриса согласиться на компромисс. — Прекрасно, — вздохнул он, развернулся и покинул тронный зал с темно-зеленым плащом Эймонда под мышкой. Проходя мимо, он ощущал на себе взгляды матери и Деймона и не обращал на них внимания. В данный момент ему было не до любезностей. Не успел он отойти слишком далеко, как его нагнал сир Лорент. Рыцарь был полон решимости убедиться, что он помнит расположение своей комнаты, и без сомнения был послан матерью проследить за ним. Принц ничего не сказал и не свернул с пути, ведущего прямо к его покоям. Перед дверьми своей комнаты он отпустил сира Лорента, напоследок пожелав спокойной ночи рыцарю. Джекейрис закрылся в своих покоях и глубоко вздохнул, сразу заметив, как странно и мелко все выглядит с его новым ростом. Здесь царил полумрак: ни свечи, ни жаровни еще не были зажжены. Даже камин не горел. Единственным источником света являлась луна, видневшаяся из открытого окна. Где-то вдалеке послышался пронзительный визг взмывшего в ночное небо Караксеса. На прикроватной тумбочке стояли кувшин с водой и таз, однако полотенца были позабыты. По-видимому, слуги спешили прибраться в его комнате, пока Джекейрис не вернулся домой слишком рано. Если у одиночества и был запах, то Джекейрис нашел его. В комнате витали слабые следы его прежнего запаха и запаха его братьев. Покои Люцериса располагались по ту сторону коридора. По дороге домой Джекейрис планировал заглянуть туда, но на сегодня это пришлось отменить. Он опустился в кресло у холодного камина и бессознательно поднес к носу сложенный плащ, вдыхая его аромат. Он старательно держал его в таком виде, опасаясь, что если он распахнет его, то окончательно потеряет себя. В дверь внезапно раздался стук. — Мой принц, не желаете зажечь свечи? Я также могу развести огонь в вашем камине. Это был слуга. — Я сделаю это сам, — отозвался Джекейрис хриплым голосом. — Оставь меня. Тень слуги задержалась под дверью, а затем исчезла. Свечи или даже камина так и не зажглось. В любом случае Джекейрис не ощущал холода. Большую часть вечера он провел без сна, распаленный и взбудораженный. Когда сидеть стало невмоготу, он начал бродить по комнате без всякой цели. Плащ Эймонда не покидал его рук; он иррационально опасался, что каким-то образом может потерять его, если на миг отведет от него взгляд. И как только хождение по комнате совсем утомило его, он забрался в постель и поддался порыву завернуться в зеленую ткань. Никогда прежде он не сталкивался с чем-то с настолько сильным сладким запахом. Его необъяснимо тянуло к нему. Успокаивало так, как не мог успокоить даже запах матери. Его тело и природа оставались равнодушны к тому, что аромат принадлежал человеку, лишившему Люцериса жизни. Он вдыхал и узнавал каждый дюйм шерстяной ткани. Чуткий нос быстро отыскал осквернение Деймона на задней части плаща, с правой стороны. Под мускусом возбуждения другого альфы он обнаружил лишь горечь. По всему плащу, под чудесным пряным ароматом, тянулись разные степени острого мучения, страха и глубокой печали. Эймонд явно не хотел того, что пытался навязать ему Деймон. Его будущая пара подверглась нападку. Это вынудило Джекейриса немедленно покинуть покои и распорядиться об охране Эймонда. После отдачи приказа он сдержал себя от того, чтобы не ворваться в комнаты матери и Деймона и не потребовать ответов. Он был не в себе сейчас. Снова запершись в своих покоях, молодой альфа вернулся в темноту и к зеленому плащу на кровати — к центру его мира. Его лицо вжалось в ткань, и он ощутил, что еще больше теряет рассудок. Альфа-сущность вспыхнула в нем от непреодолимой потребности защищать, угождать, заявлять. Все мысли о Бейле задвинулись в самый дальний уголок сознания. Джекейрис не был особенно близок с ней и не испытывал сильной привязанности. Он лишь надеялся, что она с пониманием отнесется к сложившейся ситуации. Вместо этого его разум был сосредоточен на одних и тех же повторяющихся словах: «моя жизнь — твоя». Разве не этого он добивался, направив меч на горло омеги? Ему хотелось пнуть себя. Значение имели не слова, а то, как Эймонд произнес их. «Моя жизнь — твоя». Это подняло в нем жаркую волну желания, которую затем быстро прогнало его отвращение к самому себе. Он продолжал тщательно изучать плащ, обнаруживая на ткани остаточный крошечный мазок лимонного крема. Эймонду нравились сладости? Дальше он уловил слабый запах затхлости, который приписал старым книгам и свиткам. Значит, Эймонд все-таки остался верен чтиву. Прежде его дядя — его будущая пара, поправил он себя, — пах потом, кровью и землей из-за его частых тренировок с мечом; теперь же этот запах пропал. Выходит, Эймонд был омегой уже некоторое время. С каких пор? Конечно же, не во время последнего семейного ужина, когда Джекейрис… когда он… Это воспоминание, которое прежде доставляло ему удовольствие и мстительную радость, теперь вызывало лишь гримасу. За одну ночь все его воспоминания, мысли и чувства перевернулись против воли. Из-за влияния омеги? Ничто никогда прежде не пробуждало в нем такого буйства. Он спал урывками и проснулся в утренние сумерки с грубыми следами своего позора на простынях. Все его тело будто горело огнем, несмотря на прохладу в комнате. В ужасе он вырвал из-под себя проклятый плащ и швырнул его на пол. Нет, нет, нет. Этого не могло быть. Ему вообще не следовало просить оставить у себя эту несчастную вещь. Он поднялся с кровати, оделся и начал расхаживать взад-вперед, отчаянно желая, чтобы его возбуждение прошло. Он не мог думать ни о чем другом: только об Эймонде, Эймонде, Эймонде, о том, как он смотрел на Джекейриса и говорил «моя жизнь — твоя». Знал ли он, что делал с ним? Эймонд вручил ему чашу с ядом, замаскированным под вино, и альфа по глупости проглотил все до последней капли. Джекейрис судорожно налил себе воды из кувшина — холодной, почти ледяной. Он осушил чашку и не почувствовал облегчения. Напротив, стало только хуже. В итоге он вылил все из кувшина в таз и поспешно взялся за ноющий член. До того, как он успел бы потерять любую уверенность, он утолил свое желание в ледяной воде. Из него вырвался вскрик боли и шока; Джекейрис прикусил губу, впечатав кулак в стену. Кожа на его костяшках лопнула, закровоточила, ноги ослабли, но хотя бы его страсти теперь были усмирены. Это было какое-то чертово проклятье или же благословение. Боги определенно насмехались над ним. Скомканный плащ остался на полу, когда Джекейрис, измученный, снова улегся в постель и уставился в расписной потолок. Он совсем забыл о маленьких узорах, высеченных на камне его комнат. Мальчиком, росшем на Драконьем Камне, он никогда не ценил сложную искусность таких вещей. Теперь он задавался вопросом, чьими руками была выполнена работа, и почему потолок казался таким низким, гнетущим, таким темным… В конце концов Джекейрис погрузился в беспокойный сон; его разум был пуст от мечтаний, а руки — от того, чего они еще не понимали.