Механическая ласточка

Цзин Юань пристально наблюдает за тренировкой Яньцина: тот взмахивает мечом, отточенным движением рассекая воздух — раз за разом, чтобы удары были выверенными, а руки помнили отработанную, впитанную телом точность. Расхаживает по заднему двору их дома, все еще не отрывая взгляда от сосредоточенного сына, тихо считающего количество ударов себе под нос. — Семьдесят… — Яньцин совсем не похож на того малыша из нежно хранимых Цзин Юанем воспоминаний: он вытянулся, и мягкость тела сгладилась, а детская миловидность черт только прибавляет шарму его окрепшей фигуре. Порой Цзин Юань совсем забывает, что Яньцин все еще ребенок: да, он близок к подростковому — сложному и волнительному даже для отца — возрасту, но его сияющий оберег на груди дает погрется в воспоминаниях о его детстве. — Восемьдесят семь … — Светлые волосы мокнут от пота, налипая на лицо: высокий хвост, перевязанный голубой ленточкой, выбился, и теперь пряди торчат во все стороны. Яньцин дергает головой, не прерывая резких движений рук — пряди липнут лишь сильнее. — Девяносто пять… — Детская упертость малыша Яньцина легко перетекла в подростковое упорство и усердие. Цзин Юаню остается лишь удивляться: каждый взгляд на Яньцина — зеркало самого себя, такого же настырного и горящего своим желанием подростка Цзин Юаня… — Сто! — …раздается выдохшийся голос. Яньцин опускает меч и поворачивается к отцу: Цзин Юань все больше убеждается, что они — зеркала друг друга: пусть похожи внешне, но куда важнее то внутренне, что словно бы отделилось от Цзин Юаня и стало их общим с сыном. Яньцин унаследовал его амбиции — мечты о великих свершениях и высоком титуле, признании и битвах. Цзин Юань мягко улыбается ему и подходит ближе, обхватывает ладонями костлявые плечи. Вспоминает: он также как и остальные мальчишки мечтал о великом — иначе и быть не может, когда вся маленькая жизнь вращается вокруг Гуань Дао и историй о Мастерах меча. Но стоило выматывающим тренировкам остаться позади, и наступить вечеру — вот этой тонкой временной грани между бодрствованием и сном, — то он вспоминал, что у него есть и нечто другое, тайное желание, которого точно не было у его сверстников. Сокровенное воплотилось в фигуре Иньюэ Цзюня: с той самой первой встречи Цзин Юань не мог забыть о нем — он казался таким воздушным и отстраненным, совсем далеким от мирских дел; его плавные движения и тихие речи, аккуратные прикосновения к израненной коже и легкие дуновения на щиплющую рану — Цзин Юань запомнил все до мелочей, чтобы после — долгие годы до генеральского поста — будто бы специально изводить себя воспоминаниями о Иньюэ Цзюне. Ему пришлось поделить сердце надвое: мечты о битвах не выдержали натиска лелеянной мечты о мирной жизни с Иньюэ Цзюнем — настолько сокровенной, что страшно было думать о ней, проговаривая по слогам в своих мыслях. Яньцину еще рано знать об этом — пусть в его глазах отец будет примером того самого человека, которому удалось сохранить подростковые мечты. Яньцин смотрит на отца — ожидает похвалы. Кажется, если бы он не прятал свой драконий хвост — уже большой и покрытый переливающимися голубыми и белыми чешуйками, — то так бы и завилял им от восхищения отцом. — Ты славный воин, Яньцин. — Цзин Юань все также тепло улыбается и позволяет себе похвалить его. Любит смотреть, как сын радуется теплым словам, но сам расстраивается: ему так хочется быть больше отцом Яньцина, чем наставником — кажется, что его старания быть всем для сына привели к полному краху как в отцовстве, так и в бою. Цзин Юань с полным спокойствием принимает это. Чего не может принять — раны Яньцина. Как и все дети, он бывает беспечен и невнимателен: как выяснилось, три колокольчика на обереге не могут спасти от всего. Сидят на террасе дома, прижавшись коленями друг к другу: Цзин Юань пытается обработать рану Яньцина — поранился во время дружеского спарринга с отцом, и теперь из поврежденных чешуек течет кровь. Протягивает руку, укладывая на колено Цзин Юаня — не хочет смотреть, — и отворачивается, пинает ногой брошенный на лестнице меч; вздрагивает от боли, и от неловкого движения меч скатывается на траву. Яньцин нетерпеливо вздыхает, и Цзин Юаню становится неловко: он пытается остановить кровь тем, что есть в домашней аптечке, и обработать рану аккуратно, не принося боли сыну. Но нежные чешуйки, покрывающие юношескую кожу, усложняют попытки — его руки уязвимы, и их неприкрытость во время боя может стать мишенью. Цзин Юань тихо вздыхает, ненароком вспоминая Иньюэ Цзюня. У него всегда все получалось — как и полагалось лучшему мужу во всей галактике: его целительные способности видьядхары были способны медленно остановить кровь одним прикосновением, будто бы забирая всю боль раненного себе; Цзин Юаня это завораживало: в такие моменты Иньюэ Цзюнь терял всякую беззаботность и мягкость, вмиг становясь серьезным и собранным, сосредоточенным на чужой боли целителем, а его светящиеся ладони невесомыми касаниями лечили — никаких человеческих методов, мучительно оттягивающих момент выздоровления. Цзин Юнь умеет лишь так — по-человечески просто, — и Яньцину приходится мириться с этим. Он улыбается отцу и всегда благодарит его, хотя за минуты до благодушного выражения лица кривил мордашку и хмурился от жжения. Цзин Юань отпускает Яньцина отдохнуть и позаниматься своими детскими делами — как будто, кроме увлечениями мечами и титула Мастера меча Яньцина что-то интересует, — а сам мысленно просит прощения: он не может быть лучшим отцом для своего сына, но он искренне пытается. На ночь причесывает отросшие волосы Яньцина — их маленькая семейная традиция. Раньше его причесывал Иньюэ Цзюнь, и тому очень нравилось. Цзин Юань полностью понимает: касания Иньюэ Цзюня невесомы будто дуновение теплого ветра, ласкающего кожу, а его руки не знали ничего кроме нежности — пальцы скользили меж прядей, легко перебирая их; чувствовалось так, словно волосы заплетаются сами собой, но нет, это мастерство рук Иньюэ Цзюня, от которого хотелось раствориться. Цзин Юань долго учится, но ему никогда не достигнуть уровня Иньюэ Цзюня. Яньцин сидит перед зеркалом туалетного столика, наблюдая за отражением отца: тот сосредоточенно заплетает ровную косу на ночь — всегда приговаривает, что это необходимость. Это вызывало смиренное согласие Яньцина, но для Цзин Юаня это непреложное правило: супружеская жизнь с Иньюэ Цзюнем сделала его привычкой причесывание волос; теперь, когда Иньюэ Цзюня нет рядом долгие пять лет — это время превратилось в вечность даже для долгожителя Цзин Юаня, — семейная традиция не перестала существовать. Просто Яньцин подрос и теперь каждый вечер сидит на пуфике, болтая ногами и прикрывая глаза от удовольствия — отцовские руки, несмотря на самокритичность Цзин Юаня, были такими же мягкими, а движения расчески — такими же плавными. — Папа, —Яньцин тихо зовет его — Цзин Юань отрывает сосредоточенный на плетущих косу пальцах и смотрит на сына в отражении зеркала, — я хочу быть похожим на тебя. Цзин Юань бросает быстрый взгляд на отражение сына. Смешок. — Ты и так похож на меня. — Пытается отшутиться в попытке отогнать осевшие пыльным осадком в сердце мысли. Деланно сосредотачивает внимание на косе — подвязывает ее ленточкой, перекидывая через плечо. — Пап. — Яньцин серьезно обрывает шуточный тон отца, цокая и скрещивая руки. Даже не смотрит на косу — ему бы и так понравилась, даже если бы получилось криво. — Ты не понимаешь. Таким же сильным и важным как ты. Цзин Юань опешивает: от неожиданности не получается вздохнуть, и он обхватывает ладонями плечи сына, мягко массируя их. Пытается как можно увереннее посмотреть на Яньцина в отражении и у него получается: сам улыбается от той доброты в своем взгляде — ведь невозможно смотреть на своего любимого талантливого ребенка иначе. Уверенно произносит: — Будешь. С твоим усердием у тебя точно получится. Это правда: Яньцин не только усерден, но и бесстрашен — Цзин Юань не устает молчаливо восхищаться. Но порой его бесстрашие уступает перед маленькими страхами, и Яньцин капитулирует, стремясь как можно скорее оказаться под боком у отца — с ним не страшно, с ним тепло и спокойно, а все грезящиеся страшные, растворяющиеся в углах комнаты, тени испаряются. Цзин Юань просыпается — чувствует, что кто-то пристально на него смотрит, — и садится, дергая ночник: Яньцин стоит у кровати, перебираясь с ноги на ногу, виновато смотрит в пол. — Мне кошмары снятся. — Он произносит виновато — смущенно, боясь чего-то ему одному известного, дергает рукав пижамы. — Опять? — Яньцин угукает — сонливость Цзин Юаня как ветром сдувает. Раскрывает одеяло — зовет сына к себе под бок. Тревожные сны беспокоят Яньцина с тех пор, как пару лет назад дикие мыши сгрызли его острые драконьи уши; тогда он резко проснулся от боли, Цзин Юань — от детского крика. Яньцин плакал у него на руках от жгучей боли и обиды, после чего — спустя пару недель подавленного состояния — решил скрыть рожки и хвост с помощью магии видьядхар. Цзин Юань поддержал его — раз это поможет ему пережить обиду из-за погрызенных ушей, то пусть оно будет так. Яньцин забирается на высокую кровать, проскальзывая под одеяло: чешуйчатые ноги путаются в мягкой плотной ткани, а руки тянутся к телу Цзин Юаня. Яньцин обнимает его, укладываясь на пустую подушку рядом — притирается телом и придвигается ближе к легшему обратно отцу. Ладони Яньцина все еще мягки несмотря на нескончаемые тренировки — Цзин Юань чувствует, как они поглаживают его испещренную от шрамов спину, раз за разом останавливаясь на глубоких шрамах. Аккуратно проводит пальчиками, будто бы не веря, удивленно вздыхает, щекоча своим дыханием шею Цзин Юаня. — Это больно? — Он хмурится, прижимая голову сына к своей груди — поглаживает его заплетенные в ровную косу волосы. Прикрывая глаза, вспоминает Иньюэ Цзюня: тот первый раз увидел его обнаженное тело — крепкость воина и плавность прирученного льва, белизна кожи и ее попорченность глубокими зажившими ранами; тут — на груди, там — на спине, словно хвостами молнии расходящийся от твердого плеча до бедра. Тогда, в их первую ночь, Иньюэ Цзюнь смотрел на него с восхищением и сожалением — восхищения было больше, отчего его ладони сами тянулись к телу Цзин Юаня — касался невесомо, также как касается своих прихожан, — а следом прижимались губы. Призрачная фигура супруга растворяется, за ней появляется Инсин: тот словно бы не замечал шрамов Цзин Юаня в первую ночь, но потом, в моменты уединения в саду после тяжелого дня, Инсин безмолвно поглаживал их сквозь одежду — Цзин Юаню почудилось, что он запомнил его тело до мельчайших деталей и теперь пользовался своим знанием, касаясь так точно и так бережно, что Цзин Юань забывал обо всем, кроме ощущения его рук. Прикосновения сына теплые и по-детски аккуратные — касания маленького существа, еще не знающего бремени своего отца, оттого в них нет ни сожаления, ни восхищения, только детская чистая забота о самом близком человеке. В его голосе — тревога, и Цзин Юань старается унять свое сердце — пусть его Яньцин засыпает под мерное биение: он так быстро вырос, и Цзин Юаню лишь остается надеяться, что эта мимолетность не вызвана тем, что он проглядел момент взросления, запутавшись в собственных заботах. Он пытается улыбнуться, чтобы не расстраивать Яньцина — не хватало только сыну слушать старческие бредни. Хотя он любил слушать истории перед сном — и любит сейчас, это милая неизменчивость: обычно Инсину удавалось усыпить Яньцина сказками о мечах — тот сразу же засыпал, запутавшись в своих мечтаниях. Наверное, Цзин Юань делает что-то неправильно — к своему стыду и отчаянию, не может нащупать ответ. Открывает глаза: Яньцин всматривается в его лицо широко распахнутыми глазами, таким влюбленным детским взглядом, что на минуту начинает казаться — самобичевания беспочвенны. — Уже нет. — …вопрос Яньцина все же о теле, а не навязчивых воспоминаниях — преследуют и тут, и там, прячась в самых простых предметах и навевая тоску по ушедшему прошлому. Яньцин же — главное доказательство тому, что счастливые годы семейной жизни с Иньюэ Цзюнем и Инсином не были миражом его сознания, а случились с ним взаправду. Яньцин многое впитал от Иньюэ Цзюня и Инсина — взял все самое лучшее и вырос таким невероятным ребенком. Не только это. Дом до сих пор пропитан ими, хотя они покинули его много лет назад, оставив Цзин Юаня и Яньцина одних, на попечении и заботу друг о друге. Может, нахлынувшие воспоминания, преследующие в каждой вещи, тени и уголке — лишь отражение неизменчивости Цзин Юаня. После их ухода закопался в генеральские обязанности и воспитание Яньцина, позабыв обо всем остальном — о самом себе, в том числе. Желать иного не приходится: ему не оставалось ничего другого. Может, поэтому не заметил, как вокруг все остановилось, и только Яньцин нарушал застывший взгляд Цзин Юаня, раз за разом напоминая — жизнь все еще идет, и дом не спасет от осознания, что что-то неизбежно должно меняться. Цзин Юань упирается, но никого и не винит в том, что предпочел скрыться от пытающегося настигнуть его осознания. Ни Цзин Юань, ни Иньюэ Цзюнь не могли поступить по-другому. Ни он сам, ни его дражайший супруг попросту не пережили бы смерть Инсина: он важная часть семьи, дорогой, горячо любимый, мужчина для двоих и чуткий папа для Яньцина — приблизившаяся в ту ночь смерть сокрушила бы мир всех троих и уничтожила бы возможность любить без остатка. Они бы не пережили этого. Цзин Юань считал и считает теперь, что Иньюэ Цзюнь и Инсин поступили правильно, когда ушли в поисках исцеления истерзанного тела Инсина. Лишь бы раз и навсегда, потому что Цзин Юань понимает: их второй уход дастся ему тяжелее. Он не винит их, лишь себя. Не может простить себе беспомощность — ни тогдашнюю, ни нынешнюю. Тогда не смог помочь любимому — ничем, только наблюдал за болью Инсина, за тем, как его тело кровоточило, слабея день ото дня. С ужасом вспоминает ту ночь, когда раны Инсина открылись, и белые супружеские простыни окрасились алым. Цзин Юань знал, что это — отклик человеческого тела на приобретенную бессмертность, и кузнечное дело лишь усугубляло его; сам Инсин признавался, что не знает, в какой момент его тело решит сыграть злую шутку с ним и мощным потоком избавиться от крови. Незнание не страшило его долгое время. Не было причин волноваться о самом себе, но после того, как у него появилась семья, страх начал преследовать его — Цзин Юань успокаивал Инсина в своих объятиях, обещая, что они вместе обязательно придумают что-то. Когда конец Инсина был близок — лицо его стало белее обычно, а от телесной силы не осталось и следа, — решения не находилось. Цзин Юань и Иньюэ Цзюнь попеременно сидели рядом с ним: оба всегда молчали, держа слабую руку спящего Инсина и не решаясь что-либо говорить — слова утешения находились, но стоило лишь собрать хоть немного сил, чтобы произнести их, как из груди начинал вырываться плач. Приходилось молчать. Иногда к постели Инсина подходил и Яньцин — между тренировками находил немного времени, чтобы полежать рядом Инсином. Цзин Юань застал их однажды: их сын лежал на промокшей от крови простыни, легонько обхватывая тело Инсина и прижимаясь носом к его боку, совсем не страшась запачкаться; заплаканный Яньцин дрожал, нервно дремя, а Инсин трепал его по волосам, безмолвно прося успокоиться — его отстраненность и безразличие к собственной жизни выражались в его смертельном спокойствии. Цзин Юань злился, но сдерживался: он не может найти себе места из-за осознания возможной скорой кончины Инсина — любимого мужчины, с которым они провели так мало времени, — а тот находил в себе силы лишь для того, чтобы отмахнуться от своего тела. Цзин Юань менял повязки, слушая в тишине кряхтения и покашливания Инсина, когда впервые заплакал перед ним. Плакал от чувства собственной беспомощности, от ощущения собственной потери, от невозможности забрать чужую боль себе и прекратить его мучения. Кровь лилась из самооткрывшейся раны, не желая останавливаться. Трясущимися руками прикладывал мокрую ткань к спине — тут же окрашивалась алым, и ничего не приходилось, как снова смочить ее. Снова прикладывает — тряпка сию минуту портится. Не сдерживается и громко шмыгает — горло жжет от рыданий. Инсин тихо зовет его, но он не может ничего ответить — продолжает протирать спину и не замечает, как она напрягается. Не чувствует, как его руки опускают, как Иньюэ Цзюнь мягко отодвинул его и начал водить светящимися ладонями по спине Инсина — кровь остановилась, но Цзин Юань не смог успокоиться. Взял ослабшую ладонь Инсина и мягко поцеловал ее — просил прощения за то, что не может ничего сделать, — прикладывался лбом к шершавой коже, продолжая шмыгать. Иньюэ Цзюнь присел рядом с ним, обняв за плечи и уткнувшись носом в его шею, и принялся стирать ладонью катящиеся по красным щекам слезы — Цзин Юань чувствовал, что супруг понимает его боль, но остается собранным, как того и требует долг видьядхары; но в его сердце — тоже буря, потому что даже его способности были не в силах исцелить Инсина. После — остался один наедине с подрастающим Яньцином: тот видел мучения Инсина, но не задавал вопросов, оставляя все на откуп взрослым — Цзин Юань видел, что его беспокоило не незнание, но папа Инсин с мертвенно-бледной кожей и без привычной родной лукаво-смущенной улыбки. Они сблизились еще больше — уже не из-за проведенных вместе вечеров и прогулок, но из-за общих переживаний. Цзин Юань безумно любит Яньцина — его главное сокровище — но трудно быть отцом-одиночкой, в чьих чутких руках — жизнь, безопасность и, главное, счастье маленького дракона (Яньцин, конечно, бы возмутился своей маленьковости в мыслях Цзин Юаня, но таков он). Дальше — нескончаемое, без конца и края, неведение. Порой ему снятся кошмары: Иньюэ Цзюнь возвращается, а за ним следует длинная пустая тень — в одиночестве открывает калитку, ведущую в сад и останавливается перед домой. Цзин Юань понимает — Инсин умер. Пусть сон расплывчат, фигура Иньюэ Цзюня не естественна, и все вокруг таких темных липких цветов, но Цзин Юань просыпается с громким вздохом и больше не может заснуть от реалистичности — он задыхается, свернувшись в одеяло. Однажды, после очередного кошмара, он идет в Святилище — ненароком уточняет, могут ли видьядхары появляться в вещих снах. Стойко переносит недоуменный взгляд — вряд ли ли кто-либо в Лофу ожидал услышать такой… странный вопрос от генерала, — и кивает, слыша короткое «нет». Цзин Юань возвращается домой и первым делом крепко обнимает Яньцина, позволяя тому повиснуть на нем. Он скучает — Яньцин же отдушина его уставшего сердца. Поэтому Яньцин чувствует — с отцом что-то не так. Цзин Юань замечает, как Яньцин пытается спросить его, но никак не может найти подходящий момент или нужных слов — пусть детское сердце чувствительно, но оно все еще не улавливает во всей гамме чувств то самое. Все же он заговаривает с отцом — подростковая решительность играет на руку: уже вечером сидят в саду и едят пирожные — Цзин Юань приносил такие в качестве гостинца в мастерскую Инсина и совсем не ожидал, что такие же, с тем же кремовым вкусом и ореховой посыпкой, понравятся и сыну. Яньцин запивает чаем — держит кружку двумя ладонями, перевязанными бинтами, и, набирая чая в рот так, что аж щеки надуваются, ставит ее на низкий столик, смотрит со всей внимательностью на задумавшегося отца. — Пап. — Цзин Юань поворачивается к нему, показывая — он весь во внимании. — Почему ты такой печальный? — Теперь понимает: разговора не избежать. Цзин Юань вздыхает: что он может сказать ему? Смотрит на Яньцина: в золотых глазах — волнение; он кусает щеку изнутри, а пальцы дергают рукава домашнего ханьфу — свободный крой оказался велик, и теперь ткань так и норовит съехать с плеч. Он волнуется, конечно. Цзин Юань — тоже. Яньцин — ребенок, не близкий друг и не супруг, с которыми он мог бы быть предельно честным, отдаваться глубоким размышлениям и переживать, хотя искренне считает, что это — наравне с мягкостью и мудрым отношением к имеющейся у него силе, — проявление его истинной мужественности. Просто, даже по-детски наивно, отвечает: — Я просто скучаю по папам. — Они бросили нас, да? — Яньцин без стеснения озвучивает мысль — так, что эти слова до страшного упрощают все произошедшее. Это выбивает из колеи — Цзин Юань тушуется. Наверное, — промелькивает в его мыслях, — со стороны Яньцина все действительно могло выглядеть иначе. Конечно, он помнит Иньюэ Цзюня и Инсина: однажды Цзин Юань застал его рассматривающим их семейные фотографии в чайной — Яньцин улыбался, крепко сжимая рамку в ладонях, вероятно прокручивая теплые воспоминания; но их уход был так скор и смазан, что, возможно, наложил темный тревожный отпечаток. Никто не смог объяснить причину — оттого и чувство брошенности, разбивающее отеческое сердце Цзин Юаня. — Нет, они не бросили нас. Все… намного сложнее, малыш. — Не называй меня малышом. — Яньцин зло пыхтит, скрещивая руки на груди — Цзин Юань мягко улыбается, трепля его по макушке и замечая, как сын сразу же расслабляется от его ласки. — Пойми, папа Инсин тяжело болен, и ему требуется много времени на восстановление. — Настолько много, что я успел вырасти? — Цзин Юань опускает взгляд — он виноват, и злость его сына лишь подтверждение тому. Сколько лет он — центр детского мира Яньцина? Чуть больше пяти — это бесконечно долго, и нет ничего удивительного, что тот чувствует себя одиноким. Цзин Юань пододвигается к Яньцину, берет его ладони в свои — не может не думать, что они крошечные по сравнению с его; пальцы холодны, и Цзин Юань натягивает длинные рукава его эластичной кофты на ладошки — так, что вместо рук просто белый кулек, — продолжает держать их своих, отогревая. — Яньцин, — Говорит вкрадчиво, пытаясь сосредоточить все внимание Яньцина на себе, — папа Цзюнь не плохой. Папа Инсин тоже. И я… очень люблю их. Также сильно, как и они любят тебя. Может, тебе верится с трудом, но я чувствую, что папы всем сердцем желали бы наблюдать за тем, как ты растешь, хотели бы быть с тобой во всех моментах твоего взросления. Но получилось так, как получилось, потому что у жизни были иные планы на нашу семью. — Яньцин опускает взгляд, словно бы чувствуя вину за свою вспышку гнева — мягкий голос отца лишь напомнил, что его странные мысли неправдивы. — Прости их, пожалуйста. Яньцин продолжает молчать — по проступившей на лбу складочке ясно, что обдумывает что-то: Цзин Юань не пытается разговорить его, знает же — он умный мальчик, и все обязательно поймет со временем, точно поймет. Яньцин внезапно бросается на него — виснет на шее, удобно усаживается на коленях и теперь громко сопит в ухо, словно вот-вот заплачет. Цзин Юань крепко обнимает его в ответ, прижимаясь носом к плечу. — Я люблю тебя, пап. — Яньцин шепчет в ухо и тут же жмурится в шею. — И я тебя, малыш. Яньцин никак не реагирует на ласковое прозвище, лишь отрывается от шеи и приглаживает взъерошенные волосы отца: — Пап. — Цзин Юань настороженно угукает, ожидая какого-либо детского откровения — явно не готов еще к одному. — А мы можем посмотреть новые мечи? — Остались ли у тебя деньги? — Яньцин прикусывает щеку изнутри — Цзин Юань посмеивается и треплет его по макушке, — ладно, куплю тебе понравившийся. — … и Яньцин улыбается, все также крепко обнимая отца за шею. *** Цзин Юань отрабатывает удары: выпад вперед — скрип деревянного манекена, руки которого кажутся ветками в еще не сошедшем утреннем тумане. Еще один — Цзин Юань успевает отпрянуть от него, тут же поразив искусственное туловище Гуань Дао. Вытирает рукавом рубахи выступивший на лбу и щеках пот — пусть ступням холодно из-за непрогревшейся земли, но тело горит, сердце быстро бьется, хочется присесть на ступеньку дома и отдышаться, может — выпить утреннего чая. Яньцин спит, и он не может нарушать традицию совместных утренних завтраков. Сегодня нельзя его пропускать — им необходимо обсудить приглашение Цзин Юаня на учения Облачных Рыцарей и возможный отъезд на короткое время. Вытирает лицо полами рубашки, бредя к оружейной стойке; тянется поставить Гуань Дао на место, но останавливается на полпути — мерещится странное движение: напряженно всматривается — трет глаза, словно бы это поможет видеть сквозь туман, — делает еще попытку. Гуань Дао выпадает из рук, и Цзин Юань не может двинуться. У калитки — Иньюэ Цзюнь и Инсин в дорожных одеждах. Цзин Юань делает медленные шаги в их сторону, боясь моргнуть — вдруг все это предвиделось ему, вдруг все это — игра воображения, подпитываемая его тоской по ним. Останавливается перед ними и обхватывает за плечи — взгляд хаотично скользит по их лицам в поисках подвоха: не могут они просто так вернуться к нему. Цзин Юань смотрит на Инсина: взгляд его алых глаз усталый, в уголках пролегает сеточка мелких морщин, которых не было ранее; похудевшие щеки скрывают слегка растрепавшиеся пряди волос — они длиннее, теперь не белые с красивым серебряным отливом, а темные, с пугающими кроваво-красными концами. Переводит взгляд на Иньюэ Цзюня: тот улыбается уголком губ — выглядит затаенно-счастливым; лицо такое же осунувшееся, но не уставшее — кисточка хвоста виляет из стороны в сторону. — Это точно вы? — в голосе Цзин Юаня — неверие. Иньюэ Цзюнь посмеивается, и это звучит так знакомо и легко, что все сомнения разом пропадают. Цзин Юань чувствует — любимый смех супруга что-то ломает в нем. Он утягивает обоих в свои объятия — крепко сжимает их бока, сосредотачиваясь на том, как мирно вздымаются их грудные клетки и как под ними размеренно бьются их сердца. Все еще не верится: Цзин Юань отстраняется, проводит ладонями по их щекам — а вдруг они врут, и лишь ощущения могут подсказать правду? Но нет — Иньюэ Цзюнь и Инсин снова тут: его крепкие руки снова обхватывают их за плечи; глаза слезятся, когда чувствует их руки, забравшиеся под свободную рубашку и поглаживающие его бока; теплая ладонь — Иньюэ Цзюня, холодная — Инсина. Цзин Юань ничего не говорит: боится, что слова могут разрушить иллюзию. Осознает, что это и впрямь происходит, когда Яньцин вбегает в столовую — учуял аппетитный запах завтрака, — но тут же прячется за широкой спиной Цзин Юаня: он хватает его за рукав и настороженно выглядывает из-за туловища отца. Цзин Юань ласково потирает его спину, как бы безмолвно прося успокоиться. Яньцин потирает глаза — это и правда папы. Не спешит в их объятия и не проявляет радости: продолжает смотреть также настороженно, лишь смущенно здоровается и непринужденно садится за стол — будто ни Иньюэ Цзюня, ни Инсина не существует, и Яньцин завтракает только с отцом, щебеча между проглоченными кусками о планах на день. Цзин Юань слушает, но внутри одолевает тревога — не понимает, что происходит с сыном, раз он так холоден с вернувшимися папами. В одно мгновение атмосфера дома меняется — это не просто улавливается, но скребет по коже будто бы когтями, заставляя из раза в раз превозмогать себя и продолжать повторять как мантру, что скоро все наладится. Цзин Юань желает этого больше всего, но тайно понимает Яньцина, принимая всю тяжесть его отторжения от неожиданно появившихся Иньюэ Цзюня и Инсина: сыну неловко, он смущен и совершенно сбит с толку, не понимая, как себя вести; он продолжает ходить хвостиком за Цзин Юанем — делал так и раньше, вызывая умиленные вздохи у Облачных рыцарей, но теперь следует за отцом, чуть ли не оттаптывая пятки, лишь бы избежать двух других; за завтраками, обедами и ужинами садится по левый локоть от Цзин Юаня, хотя раньше сидел исключительно напротив него — так приятнее болтать о всякой всячине; старается как можно быстрее улизнуть в комнату, чтобы избежать вечерних посиделок в гостиной. Цзин Юань разочарованно вздыхает — тяжело видеть обычно радостного и дружелюбного Яньцина таким, — но… может понять его. Самому тяжело: вот они, Иньюэ Цзюнь и Инсин, сидят с ним, смотрят на него, неловко тянутся ладонями к его ладоням, придвигаясь чуть ближе; они делят постель, и Цзин Юань рад, потому что без них простыни ощущались чужими и холодными, а кровать неоправданно гигантской. Они неловко касаются его — так, на пробу, в попытках узнать, будут ли эти прикосновения ощущаться также, как и тогда, до всего произошедшего; на прикосновениях все и заканчивается — через эту грань тяжело пройти, и они просто рады, что могут находиться близко друг к другу, а большего и не надо. Это по-странному волнует Цзин Юаня — словно все вернулось к тому моменту, когда их троих связывало абсолютное ничто. К тому самому моменту, когда Иньюэ Цзюнь и Инсин грелись в своей близкой духовной связи, не смея преступить черту чего-то большего, а Цзин Юань по-странному — болезненно от незнания, что его сердце настолько большое, — был влюблен в них обоих, но не смел приближаться к ним: иначе и никак, ведь они оба так далеки, так красивы и статны, что буквально слепило в глазах. Все, что он разрешал сам себе, — любоваться издалека и довольствоваться их фигурами, неспеша прогуливающимися, держась под руку, по шумным вечерним улицам Лофу. Цзин Юань решается поговорить с Яньцином — не ругаться или бранить, но просто обсудить чувства его сына, не только ради блага семьи, но и ради чувств еще не умеющего разбираться в их хитросплетениях Яньцина. Тот сосредоточен на отрабатывании ударов под чутким руководством Цзин Юаня — с каждым разом его взмах меча становится все более точным, теряя детскую угловатость и размашистость. Цзин Юань, не сводя взгляда с него, обходит кругом бесшумными шагами и останавливается перед ним: всматривается в каждую черту его лица — застывшее в глазах выражение лишь подтверждает догадку Цзин Юаня о том, что Яньцин и вовсе не думает о тренировке, а о чем-то совсем другом, далеком от мечей и боевых искусств. — Яньцин, — Цзин Юань тихо зовет его: раннее утро — настолько, что по ногам стелется полупрозрачный туман, — а значит, им нельзя будить Иньюэ Цзюня и Инсина, все еще спящих в супружеской спальне. Яньцин не отрывается, все также продолжая рассекать мечом воздух — словно и не слышит отца. — Мое небо, ты затаил обиду. Яньцин хмурится, но не отвечает — только меч рассекает воздух усерднее, что слышится свист. Цзин Юань мотает головой — как горделиво с его стороны не удостоить отца ответом. — Я знаю об этом, дорогой. — Голос Цзин Юаня все также мягок — он не хочет давить на сына своей проницательностью, а просто выяснить, в чем дело; не хочет запрещать чувствовать и переживать тяжелые эмоции, а лишь хочет быть тем, кто поможет с ними справиться безболезненно — ему кажется, что даже в такой сложной ситуации, в коей оказалась их семья, Яньцину нужно дать немного пространства, в котором он сможет спрятаться и ощутить юношеский взбалмошный огонь эмоции. Как и любой пожар, этот тоже необходимо потушить вовремя, не прогадав и лишней минуты. Но Цзин Юань всегда забывает, что его идеальный метод — позиция взрослого, долго рефлексирующего над собой и своим прошлым, копающегося в каждом воспоминании в поисках тех самых прочных кирпичиков, предназначенные для идеального ровного фундамента своих жизненных взглядом. Цзин Юань давится воздухом от неожиданности, когда Яньцин бросает меч на землю — он тут же растворяется в тумане, — и зло смотрит на отца, агрессивно топая в его сторону; Цзин Юань не двигается — все также продолжает ровно стоять, заложив руки за ровную спину. Светлые глаза сына сверкают яростной обидой, когда он твердо произносит: — Ты всегда был рядом, а они — нет. Ты мой отец. — Слова даются ему тяжело — голос дергается, словно вот-вот, и Яньцин заплачет. Он продолжает смотреть на Цзин Юаня, не моргая — старается показать отцу, что ему ни капельки не обидно, и все он надумал своей взрослой головой. Каждая секунда тягостного, ошарашенного молчания Цзин Юаня ломает его уверенность: светлые брови разглаживаются, а сиюминутная злость испаряется, а вместо нее появляется грусть — Яньцин смотрит таким разбитым, печальным взглядом, что Цзин Юань чувствует, как его сердце уходит в пятки, а осязаемая вина за свои отцовские ошибки бьет набатом. Конечно, он виноват за каждую слезинку сына, и за эти в особенности. Не смог найти время, чтобы объяснить. Не смог найти слов, чтобы утешить. Не смог дать своему сыну, пожалуй, главное — чувство, что он нужен им троим, что и Иньюэ Цзюнь, и Инсин, и Цзин Юань готовы сделать все, что угодно, лишь бы его жизнь была мирной и не знала невзгод. Не сумел донести, а значит виновен. — Остановись, пожалуйста. — Цзин Юань опускается на колени — ткань штанов сразу же пачкается из-за мокрой травы. Яньцин не смотрит на него — голова опущена вниз, но Цзин Юань все равно замечает его покрасневшие щеки. Он протягивает руки к нему, держит его подрагивающие плечи в своих ладонях, поглаживая их. — Ты же знаешь, что вы втроем очень дороги мне? — Яньцин кивает, икая. — Дай им шанс. Не ради меня, но ради нашей семьи. Пожалуйста, Яньцин. Он кивает еще раз, и еще раз. Цзин Юань лишь успевает заметить, как искривились его губы, а глаза зажмурились, как его подрагивающее тело падает в отцовские объятия. Руки крепко держатся за шею, перебирая пальцами завившиеся от влажности волосы Цзин Юаня, а лицо вжимается в ее изгиб, щекоча дыханием кожу — Цзин Юань лишь прижимает сына сильнее, также перебирая светлые волосы, затянутые в хвост. — Пап, я не хотел, чтобы ты расстраивался. — Яньцин тихо выдыхает на ухо, словно признается в своем самом большом секрете. Цзин Юань слабо улыбается и, легко отстраняя сына от себя, целует его в лоб: — Я и не расстраиваюсь, мое небо. Знаю же, что ты добрый и понятливый малыш. — Яньцин никак не реагирует на нелюбимое — только от детской горделивости — прозвище, вместо этого — бодается в плечо Цзин Юаня, вытирая покрасневшие глаза и щеки. Яньцин правда пытается: все также присматривается издалека, но делает маленькие, волнительные в своей неловкости, шажки навстречу, словно давая самому себе возможность незаметно отпрыгнуть назад, если папа Иньюэ Цзюнь и папа Инсин не примут его попытки. Цзин Юань точно знает — примут, но Яньцин, даже согласившись с отцом между слезливых всхлипов, все равно продолжает придерживаться своей линии. Цзин Юаню остается лишь вздохнуть и принять попытки Яньцина с одобрительным молчанием. Тогда, в один вечер, уже после ужина, он застает Инсина, наблюдающего за Яньцином — тот сидит у прудика на заднем дворике и чистит меч. Цзин Юань хочет окликнуть Инсина, но замечает, как он делает осторожные шаги в сторону сына: движется бесшумно, но шаги довольно отчетливы, чтобы знать о ком-то за спиной — будто таким образом безмолвно спрашивает разрешение присоединиться. Инсин присаживается рядом с ним, указывает на меч, и Яньцин сам протягивает его в забинтованные ладони. В вечерней тишине Цзин Юань слышит, как Инсин что-то рассказывает. Знает же, что то, чем тренировался Яньцин с самого начала, есть творение рук Инсина: стащил еще тогда, в детстве, думая, что никто не заметит пропажи, и спрятал у себя под кроватью; ох, Цзин Юань ругался — Яньцин же мог пораниться, — но Инсин, серьезно пожурив, разрешил оставить меч себе, словно бы чувствуя, что скоро он ему не понадобится. Как кузнец лучшего всего знает, что оружие закаляется в бое, так и Яньцин будучи пылким юным рыцарем крепко усваивает мудрость. Спустя несколько дней Цзин Юань застает всех троих за утренним чаем: Иньюэ Цзюнь и Инсин внимательно слушают Яньцина — не размахивает руками как обычно, ведет себя сдержанно — юношеская спина напряжена, а пальцы вцепились в чашку, — но уже заметно расслабленнее. В качестве приветствия Цзин Юань целует лоб Инсина — тот легко улыбается, — затем — лоб Иньюэ Цзюня — отвечает поглаживанием локтя; обходя стол, садится рядом с Яньцином и приступает к завтраку. —… в комнате было темно, и я не сразу понял, что это были мыши. Много мышей! Мне казалось, что я их прогнал, но на утро проснулся с откусанными ушами, — Яньцин демонстративно показывает сначала левое, а затем — правое ухо. В этом мало смысла: сейчас они не отличаются от человеческих, и Цзин Юань с особой теплотой вспоминает его острые, такие же как у Иньюэ Цзюня, чуть оттопыренные уши. С еще большей теплотой вспоминает так и не успевший вырасти чешуйчатый хвост: Цзин Юань души в нем не чаял — не только потому, что он выглядел невероятно, но и потому, что долгое время уши и хвост Яньцина напоминали ему Иньюэ Цзюня и его изящную красоту видьядхары — …и теперь я скрываю, что я видьядхара. Меня в Святилище научили. Вот. Иньюэ Цзюнь расстраивается: его хвост, мерно болтающийся над землей — от радости при виде сына, — сворачивается калачиком у босых ног, а пальцы так и тянутся к чешуйкам на запястьях и с волнением поглаживают их. Цзин Юань не может сказать, что глубоко понимает переживания супруга, но может попытаться представить: голубоватая чешуя Яньцина — частичка Иньюэ Цзюня, это связь между двумя видьядхарами, нечто, что будет объединять их сквозь легко ускользающее время. И теперь все это сокрыто самим Яньцином — Цзин Юань знает, что с сожалением, из-за которого еще маленький и не такой сильный сын плакал на его руках, сопливя домашнюю рубашку. Он обязательно расскажет об этом Иньюэ Цзюню: он также сентиментален и также чувствует вину за свой уход — все они в какой-то степени, просто храня молчание, — поэтому он должен знать, что Яньцин сделал это не со зла. Но кажется, Иньюэ Цзюнь понимает это и без слов Цзин Юаня: Яньцин стеснительно крутится вокруг папы каждый раз, когда тот достает баночку с увлажняющим кремом и миниатюрную деревянную щетку для вечерних процедур — все также кропотливо ухаживает за хвостом, словно никаких проведенный порознь лет не существует, и это застает Цзин Юань врасплох. Он скучал, но не осознавал как сильно — до момента, когда он с легкостью предугадал каждое движение тонкой кисти Иньюэ Цзюня, каждое движение его пальцев, набирающих крем из цветной банки и втирающих его в чешуйки, каждое движение щетки, больше напоминающее написание иероглифа, чем приглаживание. Яньцин же видит это впервые — в его глазах читается настоящий восторг, от чего он совсем забывает о стеснении и, главное, внутренней обиде. Иньюэ Цзюнь слышит его шаги — пусть он и старается быть тихим, — и оборачивается — кончик хвоста бьет по пустому месту на лестнице террасы. Яньцин садится рядом, опуская голову — он просто хотел полюбоваться папиным хвостом, а так легко попался. Иньюэ Цзюнь протягивает щетку — Яньцин смотрит с непониманием: — Если хочешь, можешь почесать. Я не против. — Яньцин все же принимает щетку и на пробу делает взмах — зубчики и вовсе не касаются хвоста. Предельная аккуратность Яньцина лишь выдает, насколько долго он прячет свой хвост от остальных: приближенные к Цзин Юаню Облачные рыцари до сих пор помнят о миловидном сынишке-видьядхаре, так похожего своими драконьими повадками на папу Иньюэ Цзюня; сейчас же — притворяются, что такого и вовсе не было — то ли из-за несчастного случая, случившегося с Яньцином, то ли из-за ухода Иньюэ Цзюня, который поразил жителей Лофу. — Ты скучаешь, да? По хвосту? — Немного, если честно. — Цзин Юань не смеет дышать, словно дыхание собьет его с русла подслушиваемого разговора. На сердце — тяжело: Яньцин никогда не признавался ему в этом — не счел нужным? или, наоборот, посчитал тему его природы слишком личной? Что ж, он и правда не лучший отец для своего сына. — … но сейчас бы он мне мешал во время тренировок. Наверное, это к лучшему. — Раз ты так считаешь, то правда к лучшему. — Иньюэ Цзюнь мягко улыбается сыну, прикрывая глаза от удовольствия: зубчики щетки приятно щекочут чешуйки. Но Яньцин не обращает внимания на него — продолжает медленно водить щеткой по хвосту, задумавшись о чем-то своем. На улице темнеет, и верандную лестницу освещает лишь качающийся от легких порывов ветерка фонарик. В этой полутьме под бродящей тенью Яньцин кажется совсем крошечным — сгорбленный, ни намека на привычную ровную осанку, с чуть взъерошенными, выбившимися из тонкого хвоста, волосами, с плеча сползает ткань ханьфу. Иньюэ Цзюнь аккуратно касается его ладони своей — останавливает, и Яньцин неотрывно смотрит на прикосновение их рук. Их кожа одного цвета — такая же белая, почти фарфоровая, — их пальцы длинны и тонки, будто они принадлежат одному человеку; Яньцин приподнимает широкий рукав и сравнивает чешуйки — голубые, похожие по форме, покрывающие запястья и ползущие вверх, к плечам. Их внешняя схожесть — Цзин Юань знает, что и внутренняя, — наталкивает Яньцина на мысль, но он не спешит ее озвучивать. — Ты хочешь что-то сказать. — Иньюэ Цзюнь сжимает его ладонь, накрыла второй сверху — Яньцин кивает все еще опущенной головой. Тихо спрашивает: — Вы же никогда не хотели причинить боль моему отцу? Иньюэ Цзюнь, не колеблясь ни секунды, отвечает: — Нет, дракоша Яньцин, никогда в жизни. — Он всматривается в его лицо, словно надеясь увидеть перед собой ребенка, но нет — перед ним подросток, всем сердцем переживающий за своего отца. Возможно, даже больше, чем о себе. Слыша то, с какой грустью говорит о нем Яньцин, Цзин Юань чувствует, что был неправ, когда решил, что может говорить с ним как с маленьким — для него-то он всегда будет его малышом Яньцином. Цзин Юань прислоняется лбом к деревянной колонне веранды, прикрывая глаза — не в силах больше смотреть на них. — Я люблю твоего отца. Он лучшее, что случалось со мной. Он невероятный человек и всегда доказывал это поступками. Видел бы ты, как он носился с тобой, заботился о нас с твоего раннего детства и оберегал так, словно в его жизни нет ничего важнее нас с тобой — тогда бы ты понял, что у меня не было иного выбора, как любить твоего отца и оберегать так, как это умею делать я. К сожалению, у судьбы иные планы, и мне… нам с Инсином пришлось покинуть вас с отцом. Так было нужно, чтобы уберечь вас. Молчание. Доносится быстрое чириканье и перелив колокольчика с кормушки, висящей чуть поодаль. — Я скучал по тебе. И злился тоже. — Цзин Юань приоткрывает глаза: — Почему? — Яньцин не отвечает, опустив голову — даже отсюда, из тени, в которой прячется Цзин Юань, видно, как губы Яньцина подрагивают — он вот-вот расплачется. — Тебе казалось, что я бросил тебя? — Да. — Иньюэ Цзюнь поправляет сползшую с плеча ткань, затем — подтягивает пояс. — Я хочу извиниться за это. — Произносит вкрадчиво и мягко — таким тоном он читал сказки на ночь, — а легким движением пальцев приподнимает голову Яньцина за подбородок. Яньцин смотрит на него распахнутыми глазами — словно не верит тому, как легко его папа произносит такие тяжелые слова. Цзин Юань понимает: Иньюэ Цзюня самого мучила совесть; его не нужно спрашивать — на подобный вопрос он лишь улыбнется уголками губ и отвернется по своим делам. Но сердце Цзин Юаня чувствует. — Прости меня за то, что тебе так казалось. Я никогда и не думал бросать тебя. Ты мой любимый сын, мой самый желанный первенец, наш с твоим отцом ребенок — ты столько значишь для меня, и все это время я молился Эонам, чтобы с тобой все было хорошо. С тобой был твой отец, и я знал, что ты живешь мирной жизнью — другого бы Цзин Юань и не допустил бы. Прости меня, дракоша Яньцин. Яньцин всхлипывает: первая слезинка катится по пухлой щеке, но не успевает повиснуть на подбородке — кончик хвоста Иньюэ Цзюня аккуратным движением смахивает ее. — Не допустил бы, Цзин Юань? — Иньюэ Цзюнь неожиданно поворачивается, заставая Цзин Юаня врасплох. Яньцин резко выпрямляется, пытаясь стереть текущие слезы рукавом, но не может — теперь ему сложно успокоиться, зная, что отец все слышал. — Конечно, нет. Цзин Юань подходит ближе и протягивает Яньцину руку. Тот ухватывается и поднимается на ноги, сразу обнимая отца: трется щекой о его живот, крепко сжимая ткань рубахи на спине. — Яньцин, — тот смотрит на него покрасневшими глазами, и Цзин Юань вытирает его мокрые щеки большими пальцами, склоняется и целует лоб. — Иди в постель, я приду чуть позже и причешу твои волосы, хорошо? Яньцин кивает и, потеревшись лбом о живот, шлепает к входной двери. Тихий скрип, и шаги стихают. Цзин Юань смотрит куда угодно, но не на Иньюэ Цзюня. Тот деланно вздыхает и поднимается, медленно подходя к Цзин Юаню; встает перед ним, забирается ладонями под расстегнутую рубашку и касается груди, а хвост обвивает ноги — чтобы точно никуда не сбежал от накатившего смущения. — Я же получу свой поцелуй в лоб? — Цзин Юань довольно усмехается и, смахнув пальцами челку Иньюэ Цзюня, касается губами меж бровей, затем — невесомо целует кончик носа. Иньюэ Цзюнь широко улыбается и крепко обнимает его за шею — по-настоящему, впервые за все прошедшее с возвращения время. Тогда, до брака, когда все было впервые, меж ними проскальзывало смущение — щекотливое и будоражащее, слово шелковые платок по голой коже; но теперь — иное, больше похожее на тяжелый булыжник, который не поддается никакой силе, как ни старайся — не сдвинется. Цзин Юань привык быть упертым. — Ты знал, что я слышал, и даже не подал виду. — Иньюэ Цзюнь отстраняется и берет ладони Цзин Юаня в свои. Легко покачивает из стороны в сторону. Улыбается уголками губ, и Цзин Юань вздыхает, потому что уже догадывается об ответе. — Так и было задумано. Тебе тоже стоило услышать все то, что я сказал Яньцину. Цзин Юань хмурится от непонимания: — Чего я не знаю из того, что ты сказал? То, что в моей жизни нет ничего важнее тебя, Яньцина и Инсина? Или то, что ты никогда не хотел сделать мне больно? Я знаю об этом, моя луна. — То, с какой легкостью его губы проговаривают нежное обращение к супругу, заставляет улыбаться. Он очень скучал, он только и ждал момента, когда сможет снова сказать о луне и звездах: не потому, что излишне романтичен — Цзин Юань так не думает о себе, — но потому, что звездное небо, луна и солнце всю жизнь, сколько он себя помнит, заставляли любоваться собой, вызывая внутренний трепет — порой от красоты далеких светил щипало глаза, но он сдерживал себя от слез. Эта красота напоминала о его мужчинах и сыне. — Но ты забываешь, что я все также влюблен в тебя и продолжаю любить с… даже не знаю с какого момента? Может быть, с твоей первой раны, которую мне пришлось исцелить? Или может быть, с того момента, когда ты завершил экспедицию на месяц раньше, потому что так хотел вернуться обратно из-за того, что соскучился по мне? Сложно. — Он поправляет воротник его рубахи, — мне кажется, я любил тебя всегда, а вот ты, — он несильно тыкает Цзин Юаня в грудь, и в его голосе — ни тени улыбки, — сомневаешься в этом. Тот грозно возражает…: — Я не сомневаюсь в этом. — …но его тон больше напоминает обиду маленького мальчика, которого уличили во лжи. Иньюэ Цзюнь мотает головой: —Нет, Цзин Юань, я также хорошо чувствую тебя, как и ты — меня. Ты должен был услышать, как я говорю это малышу Яньцину, чтобы навсегда лишиться своих сомнений. Ты же не думаешь, что я буду врать сыну? — Иньюэ Цзюнь кокетливо хлопает ресницами, и Цзин Юань не может сдержать смеха: — Ни в коем случае, моя луна. — Он засматривается: лучистые глаза смотрят на него с такой добротой, что Цзин Юаню приходится отгонять неверие от самого себя — Иньюэ Цзюнь и правда не злится на него, спокойно, с долей привычного ему кокетства, принимает запутанность душевных терзаний супруга, спокойно объясняет его неправоту, ласково успокаивает, будто заворачивая в кокон из теплого одеяла. Ему правда не хватало этого. — Люблю тебя, и я… Иньюэ Цзюнь прикрывает его рот своей ладонью: — Нет. Не извиняйся, а просто поцелуй меня. — Мой мудрый видьядхара знает обо всем и обо всех. — Цзин Юань виновато — больше смущенно — улыбается и целует Иньюэ Цзюня; чувствует, как он улыбается сквозь поцелуй и прижимается ближе, так и норовя забраться руками под рубаху и прикоснуться к телу Цзин Юаня — кожа к коже. Цзин Юань понимает: случившийся пару дней назад вечерний разговор должен позволить наконец-таки сойтись Яньцину с Иньюэ Цзюнем и Инсином. Им нужно больше времени и больше пространства, и Цзин Юань решает — ему необходимо отстраниться от них, позволить найти те самые точки соприкосновения, которые могли бы снова связать их друг с другом, как это было тогда. И они находятся — возможно, быстрее, чем того ожидал Цзин Юань: Яньцин без умолку хвалит мастерство Инсина. Его движение рук и тела заставляют наблюдать с широко распахнутыми глазами: пусть он и двигается медленнее, с едва заметной неуклюжестью, на лице промелькивает мука, но все равно — Яньцин наблюдает, уместив лицо в ладони, словно и любуясь, и пытаясь запомнить каждый выпад. Цзин Юань понимает его: в своем расцвете — когда только-только вступил в ряды Облачных рыцарей, а мастерство владения мечом все еще требовало тщательной полировки, — также смотрел на Инсина, неустанно прося научить его своим приемам. Тогда, когда они были моложе, оба были быстрее и сильнее, более страстными в дружеских боях, словно между ними было негласное соревнование. Конечно, Цзин Юань уступал — рядом с Инсином было трудно находиться, и натренированные руки начинали подводить. Конечно, Цзин Юань понимал — дело не в его мастерстве или недостаточно отточенных движениях, дело в его сердце, стучащее в присутствии Инсина так, что слышно в ушах. Ничего не изменилось, кроме них самих — повзрослевшие на невероятное количество лет и оба измученные странной болезнью Инсина. Он также рассказывает о ней Яньцину — без подробностей, как приключенческую историю о их с Иньюэ Цзюнем путешествии по далекой планете в поисках загадочного странника, обладающего невероятными способностями исцеления. Цзин Юань знает эту историю — сами же рассказали вечер того же дня, когда вернулись обратно, — но никакого восторга она не вызвала. Лишь больше заставила сомневаться в себе. Но сейчас, сидя в гостиной с пригревшимся Иньюэ Цзюнем под боком и слушая невинную сказку, он улыбается вслед Инсину — тот всерьез решил переиначить свою болезнь, словно пытаясь переступить через свое прошлое таким причудливым образом. Пусть так, пусть Цзин Юаню кажется, что это непростительное упрощение, но сейчас рассказывающий несуществующую сказку голос Инсина успокаивает, заставляя выскользнуть хотя бы мыслями из надоевшей рутины. Все же, его неизменное в течение пяти лет положение приелось: устал быть отцом-одиночкой, тянущим на себе не только драгоценную жизнь сына, но и жизнь Лофу — небывалая ответственность, давящая со всех сторон, куда ни погляди. В нем кипит что-то, что он давно пытался похоронить в себе — это не то обида, не то злость, которым он не давал выхода ни при каких обстоятельствах. Он попросту не имеет права на это, на жалобы — тем более: его любимый мужчина страдал, а он не мог ничего сделать — пусть это служит наказанием. Цзин Юань устает быстрее прежнего из-за таких непохожих — полярных — чувств, терзающих его, но не находящих своего воплощения в словах. Кажется, смирение — лучший путь, но это не помогает. Утром наблюдает за тем, как Яньцин упражняется любимым мечом — он все еще не знает, что раньше меч принадлежал Инсину; вечером, проходя по террасе, замечает супругов, стоящих у подножия прудика: держатся за руки, и Инсин подносит чешуйчатую ладонь к губам, целуя костяшки, следом склоняется и касается губами губ Иньюэ Цзюня; Цзин Юаню стоит лишь на секунду прикрыть глаза, как легко вспоминает, как ощущаются его губы, но совершенно не может представить свой поцелуй с Инсином — это заводит в тупик, это вызывает отчаяние. Они счастливы — вдвоем — и так и должно было с самого начала. Цзин Юань принимает уже давно запылившееся приглашение на учения Облачных рыцарей. *** Дома непривычно тихо. Цзин Юань обходит все комнаты: в гостиной и столовой — идеальная чистота, словно изредка приходящая горничная специально готовилась к его приезду; в комнате Яньцина — незаправленная кровать и разбросанные вокруг изголовья учебные свитки, как будто он куда-то спешил и не нашел ни секунды, чтобы привести все вокруг в приличный вид; в супружеской спальне порядок нарушает только резной гребень, не убранный Иньюэ Цзюнем. Цзин Юань наконец-то проскальзывает в кабинет и беспокойно выдыхает: тишина давит, а то, что никто из домашних не встретил его, немного расстраивает. Мысленно одергивает сам себя: чего же он ожидал после своего поспешного и неуклюже объясненного побега? Лишь самонадеянно думал, что ни Иньюэ Цзюнь, ни Инсин не догадаются об истинных причинах — он как всегда забывает, что супруги внимательны к его чувствам и читают его как растянутый в руках свиток. Он отвлекает себя перекладыванием бумаг из угла в угол, как слышит тихие, словно бы крадущиеся шаги по коридору. Стук — в проходе Инсин в своем привычном домашнем ханьфу. Это вводит в мимолетный ступор: неужели он каким-то образом остался незамеченным? Но Инсин словно бы не замечает задумчивости Цзин Юаня и таким же тихим шагом подходит к столу, приветственно целует чуть щекотно-колючую щеку. — С возвращением. — Шаг вправо — теперь он стоит за спиной, проводит ладонями по напряженным плечам, которые под давлением приятных касаний чуть расслабляются. Цзин Юань чувствует неладное: несмотря на глубокие чувства к Инсину, все равно тяжело находиться рядом с ним. — Все прошло удачно? — Все хорошо. — Тяжелый вздох. — Надеюсь, что вы не скучали без меня. — Нет, мы очень скучали и считали дни до твоего возвращения. — Цзин Юань криво усмехается, и Инсин, замечая это, произносит с долей обиды в голосе, — твои бесконечные усмешки все равно не скроют того, что ты затаил обиду. — Да? — Цзин Юань старается звучать как можно более удивленным — не получается; Инсин понимает, что он лишь пытается ускользнуть от разговора. — И подобные уловки тоже не сработают. Может, с Цзюнем — да, но не со мной. Ты знаешь. — Цзин Юань резко встает и опирается сжатыми кулаками на стол; Инсину приходится обойти стол, чтобы видеть его лицо. — Более того, у меня сложилось впечатление, что обижен ты лично на меня и потому предпочитаешь одаривать молчанием сразу обоих. — Я не обижен. — Тогда что? — Цзин Юань молчит, сжав губы и не рискуя смотреть на Инсина. Тот все также терпелив и напорист — так всегда, когда чувствует неладное и ставит своей личной целью разузнать скрытое любой ценой. — Можешь молчать, я буду стоять тут столько, сколько потребуется. — Я не имею права жаловаться. — Цзин Юань произносит это будничным тоном — Инсин хмурится, чувствуя неправильность отрешения Цзин Юаня от самого себя; резко возражает: — Имеешь, а остальное — глупости. — Нет. — Также резко отвечает. Внутри же скребется: разговаривают не как соскучившиеся друг за другом любовники, но как глупые мужчины, не поделившие что-то между собой; Цзин Юаню не нравится это: ему долго пришлось работать над самим собой, чтобы ненароком не впитать присущую грубость и пренебрежение к партнеру, которые почему-то среди его товарищей воспринимались как единственно верные — почему-то взгляд свысока сопутствовал понятию любви, покровительство — понятию заботы. Он не хочет возвращаться к исходной точке — ему нужно быть честным с Инсином. Цзин Юань смягчается: — Я не имею права жаловаться, потому что… как я могу говорить о том, что чувствую, если я не смог помочь любимым мужчинам? Если все, что я мог делать, это смотреть на то, как ты истекаешь кровью? Если я был не самым лучшим отцом для своего сына и погряз в генеральских обязанностях? — Переводит дыхание, словно пытаясь набраться внутренней смелости перед болезненным для себя — не для Инсина — признанием. — Я не справился. И сейчас я просто хочу, чтобы у вас с Иньюэ Цзюнем и Яньцином все было хорошо. Это мое самое главное желание — чтобы вы жили в мире. — Я не понимаю, о чем ты, Цзин Юань. — Тот резко поднимает взгляд на Инсина: на его памяти это первый раз, когда Инсин настолько обескуражен — настолько, что признается в своем непонимании. — Я влюбился в вас еще тогда, в кузнице. — Инсин кивает — конечно, он помнит. И Цзин Юань тоже помнит, как он осматривал статную фигуру Инсина, совсем забыв про приличия, и как он не смог вдохнуть, когда заметил дремлющего рядом с печкой видьядхару, кутающегося с белую рубаху, явно на несколько размеров больше него самого. Цзин Юань помнит — он почувствовал себя таким маленьким, таким нелепым и глупым, что до конца разговора мастера и Инсина не промолвил ни одного слова, не бросил ни одного взгляда и, уходя, прошмыгнул вперед, оставив мастера Цзинлю позади. Каким же глупым подростком он был. — Вы были такими далекими и недостижимыми, и я не мог ни на что надеяться. Так что, неудивительно, что… Инсин останавливает его жестом — понимает, что хочет сказать Цзин Юань, и даже слышать этого не хочет. — Чушь. Ты говоришь полную чушь. — Он все также резок, и Цзин Юань только сейчас осознает, как сильно он задел его. И Иньюэ Цзюнь, и Инсин всегда были врагами сомнений Цзин Юаня, но способы борьбы разнились: Иньюэ Цзюнь последовательно вытравливал их своей лаской и аккуратными словами, обращаясь с чувствами супруга со всей мягкостью, на которую он способен, и никогда не обижался; Инсин же напирал на них, словно пытаясь придавить к метафорической стене, клещами доставал слова из Цзин Юаня — пусть неприятно, пусть сложно признаваться, пусть больно проговаривать — затем брал его сомнения в кулак и превращал в труху, пренебрежительно стряхивая ее с ладоней. — У тебя и Иньюэ Цзюня есть замечательный ребенок. Вы в браке. Мы в браке. Это не захват территорий. И никогда этим не было. Инсин закашливается и трет ладонью грудь — Цзин Юань хочет помочь ему, но Инсин отмахивается. Сам огибает стол, подталкивает Цзин Юаня к нему — тот присаживается на край, — и встает между его бедер, беря его ладони в свои. — Послушай. — Цзин Юань замечает, что ему с трудом удается говорить спокойно, но он пытается. О его разгоряченности напоминают покрасневшие щеки: теперь, когда волосы темны, а кожа белее прежнего, даже легкий румянец ложится ярким пламенем — если бы Цзин Юань не знал о болезни, то подумал бы, что тот переборщил с румянами Иньюэ Цзюня. — Ты желаешь нам мирной жизни, но ты ее значительная часть. Если бы не было тебя, то все было бы по-другому, но по-другому не надо. Мы — и я, и Иньюэ Цзюнь, и Яньцин, — хотим, чтобы ты был с нами. — Цзин Юань пытается отпустить ладони Инсина, но тот крепко держит их; отпускает лишь чуть-чуть, чтобы переплести пальцы. — Я не понимаю, как ты можешь считать себя плохим отцом, если Яньцин только о тебе и говорит. Ты дал Яньцину все самое лучшее, поэтому ты лучший отец из всех, кого можно пожелать. Сейчас он грустит из-за того, что ты обременен чем-то, но старается не показывать этого. Про что ты говорил — про генеральские обязанности? Может, ты не видишь за кипами своих бумаг, но Лофу достиг расцвета во время твоей работы. Там, где мы были, о Лофу говорили только лучшее, и мы с Иньюэ Цзюнем были горды тем, что могли сказать, что ты — наш супруг, что наш мужчина — это тот, кто вот этими руками сделал жизнь лучше. Я был горд, что я могу так сказать — что ты мой мужчина. И ты даже представить не можешь, как я хотел вернуться сюда, в наш дом, к тебе, чтобы все было так, как было. Но ты разбит и не принимаешь помощь. Цзин Юань молчит. — Позволь мне снова быть ближе к тебе. — Ладонь Цзин Юаня с опаской касается его покрасневшей щеки — Инсин прикрывает глаза и задерживает дыхание. Они так давно не касались друг друга, что каждое движение вызывает маленькие искорки на кончиках пальцев. Цзин Юань и сам перестает дышать, когда руки Инсина тянутся к подолу его застегнутой на все маленькие пуговички рубахи — дергает по одной, но не расстегивает; так и спускается ниже, все еще не рискуя смотреть на супруга — боится отказа, и с непривычки волнуется. Пальцы Инсина дергают край рубахи, норовя его приподнять — Цзин Юань ловит их и прижимает их к губам, с удовольствием наблюдая за мимолетной растерянностью во взгляде. — Пойдем в спальню. — Инсин не успевает ответить — он и так согласен с Цзин Юанем куда угодно; лишь слышит щелчок закрывшегося замка. Стоят друг напротив друга и не знают, что делать дальше. Все вернулось к самому началу: к волнению до дрожи в пальцах, стеснительным взглядам, словно не уставшие и обремененные мужчины, но влюбленные подростки, которые до сих пор не могут осознать, что можно — хотя стоят так близко, что чувствуют близость кожи друг друга. Раз есть такой шанс, то стоит испытать все заново — они решают воспользоваться им. Инсин снова возвращается к пуговицам — на этот раз поддевает пальцами и расстегивает, сантиметр за сантиметром открывая вид на крепкую грудь, испещренную затянувшимися шрамами; оглаживает плечи и тянет рубаху вниз, прося Цзин Юаня наконец-то снять ее. Тот откидывает ее на пуфик Иньюэ Цзюня и возвращается к Инсину: тянет за пояс ханьфу, но он плотно затянут, что приходится наклониться и аккуратно развязать — сверху доносится смешок Инсина, потому что самому забавно, как с годами изученная внимательность и бережливость Цзин Юаня заставляют хотеть его еще больше. Он стягивает с плеч мягкую ткань, отправляя ее к своей рубахе; откидывает длинные волосы Инсина за спину и, не моргая, рассматривает его грудь — мертвенно бледную, исполосанную наследственной болезнью, усохшую: если Цзин Юань прикроет глаза, то снова увидит кровяные подтеки и пятна, растекающиеся по всему телу и не оставляющие ни одного живого кусочка. Он встряхивает головой — Инсин понимает и треплет его по плечу, становясь чуть ближе и наконец-то целуя его. Цзин Юань горячо отвечает — он скучал по губам супруга, — и прижимает его, аккуратно, будто бы все еще боясь прикосновений, обнимая за талию. Инсин отрывается и шепчет в губы: — Хватит аккуратничать. Цзин Юань коротко целует: — Не могу иначе. Цзин Юань правда не может по-другому — меньше всего хочется доставить ему хоть толику боли: даже медленно покачиваясь на члене Инсина — с непривычки саднит, а заполненность не дает расслабиться, заставляя зажиматься, — не опускается на его бедра полностью, опирается на колени и держится за чуть подрагивающие плечи Инсина — так, касается, но не давит на них. Инсин утягивает его в поцелуй — Цзин Юань чувствует, как щиплет уголки глаз от знакомого страстного напора, от выученных движений губ и отдающего кровью привкусом; от того, как Инсин — даже спустя столько времени — безошибочно угадывает точки на шее, которых должны коснуться его губы, и помнит, как ему нравятся — до зажмуренных глаз и сбивчивого дыхания — поцелуи под подбородком, намеренно тягуче спускающиеся вниз по груди. Его ладони скользят по спине, очерчивая каждую родинку и соединяя их меж собой в странный узор, не имеющий смысла: любимая родинка легко находится на правой ягодице. Инсин обводит ее раз за разом. Цзин Юань постепенно расслабляется, насаживается глубже и прижимается ближе — ближе некуда, соприкасаются грудью, чувствуя каждый рваный быстрый вздох еще в зачатке. Член Инсина удачно проезжается внутри, задевая нужную точку, и с губ Цзин Юаня срывается громкий стон — он откидывает голову, открывая вид на искусанную шею. Инсин вновь касается губами чуть саднящих потемневших мест, но останавливается, когда дрожащий, пытающийся насадиться еще глубже Цзин Юань громко шепчет, сбиваемый несдержанными стонами: — Я так скучал. — Стон — он крепче цепляется руками за плечи Инсина, пока тот почти невесомо касается члена Цзин Юаня, — я так скучал, ты не представляешь. Тебя так… — Стон — Инсин ловит его губами, утягивая супруга в поцелуй, но тот прерывается, — … не хватало. Я не мог представить себя с кем-то другим, если не с тобой. Ай! — Инсин сжимает его ягодицу — жалеет, что не может прикусить мягкую кожу там. Восхищенно рассматривает Цзин Юаня: красная лента развязалась и теперь на плечах раскинулись пушистые — от проступившего на лице пота завивающиеся еще сильнее, — волосы, напоминающие гриву льва; щеки стремительно краснеют — то ли от жара, то ли от возбуждения, — и румянец стекает на шею, с нее растекается по груди — кажется, что Цзин Юань выглядит моложе — выдает лишь сеточка в уголках глаз; грудь быстро вздымается — ему не хватает воздуха, и он пытается ухватить его припухшими красными губами. Бедра двигаются быстро, но с присущей Цзин Юаню плавностью — не ясно, кому доставляет это больше приятной муки: может, Цзин Юаню, никогда не скрывавшему своего возбуждения от чувственных медленных ласк и находившему в мучительно-долгом занятии любовью истинную форму единения, а может Инсину, который готов отдаваться своему мужчине так, как тому этого хочется, и принимающего удовольствие любимого как свое. Инсин искренне интересуется.: — Длинная ли очередь в постель генерала? — … скорее, открыто издевается. Цзин Юань понимает — за насмешкой скрывается желание узнать правду. Нет лучшего момента: на его бедрах — разгоряченный и оголенный в своей искренности Цзин Юань, разум которого затуманен мыслями о члене внутри него. — Да. — Легко отвечает. Стонет ему в губы, быстро проговаривая, — но мое тело лишь для одного человека. Ты как был первым, так и остаешься им. Первая близость Цзин Юаня произошла с Инсином — тогда он был всего лишь молодым лейтенантом, а Инсин — уже известным на все Лофу кузнецом, чьи руки ковали непревзойденное оружие. Выпитое в его доме вино, неразделенная влюбленность к Иньюэ Цзюню и странное напряжение в груди при виде Инсина — и вот, он неловко целует мужчину. Ему отвечают, и это восхищение от поцелуя заставляет хотеть большего: если бы Инсин взял его прямо на полу чайной среди подушек, он не был бы против. Цзин Юань тянет его на пол, но Инсин, подхватывая его, несет в спальню — конечно, Цзин Юань был совсем легок, что Инсин, закаленный работой в кузне, легко мог унести его. В каждом движении Инсина — страсть, проскальзывающая через его аккуратные касания; он ласкал его юношеское тело, и Цзин Юань задыхался: от переизбытка чувств к Инсину — он так долго не мог понять, что значит это волнение при каждом взгляде или слове Инсина, а это влюбленность; от его бережных касаний — не из страха причинить боль, но из такой же скрытой любви; от мелькающего перед зажмуренными глазами Иньюэ Цзюня, распаляющего воображение своей воздушностью и недосягаемостью — если Цзин Юань когда-нибудь и заполучит его внимание, то их близость будет такой же мягкой, как и их близость с Инсином. Тогда он не думал об этом — только о том, что ему хотелось остаться в этом моменте вечно: лежа под Инсином, слушающим его стоны и плавящимся от небывалой ясности чувств — он любим, и он любит. После первого раз последовал второй — им хотелось тел друг друга. После второго раза — третий: тогда за ясным желанием тела начало маячить что-то неосознанное, что чувствовалось обоими в скользящей мягкости поцелуев и касаний, но скрывалось за манерной грубостью — Инсин безмолвно извинялся за это утренней чрезмерной заботой. После четвертого раза все прекратилось — поцелуи перестали чувствоваться легкими и ничего не значащими, стали отчаянными и медлительными, словно бы перед долгим расставанием. Связь оборвалась. — Я… сейчас… Инсин резко перестает подмахивать бедрами — крепче сжимает ягодицы Цзин Юаня, не давая тому двигаться. Жалобный стон тонет в поцелуе: Инсин мягко прижимается к нему, тут же отстраняясь, прижимается снова — и снова, не дав как следует ответить на поцелуй, отстраняется; короткий поцелуй за коротким поцелуем — в уголок губ, на подбородок и на щеку, снова в губы — так быстро касается его лица, что не оставляет Цзин Юаню шансов. Его ягодицы подрагивают от нетерпения — хочет достичь пика удовольствия, но Инсин всячески отвлекает его скользящими по телу ладонями. Он снова коротко прижимается губами к губам Цзин Юаня — тот несдержанно и протяжно стонет, а меж их тел — брызги его спермы. Инсин смеется и наконец-то целует Цзин Юаня так, как тому нравится — догадался о злобном плане супруга, но нет сил, чтобы злиться. Остается только окончательно растечься в его руках и уткнуться носом в соленый изгиб шеи. Спустя время возвращаются Иньюэ Цзюнь в сопровождении Яньцина — о чем-то увлеченно разговаривают, что даже не замечают встречающего их Цзин Юаня. Он стоит, облокотившись на колонну — довольно улыбается, но словно бы смущен неожиданной радостью. Когда Яньцин замечает его — расслабленного, одетого в неаккуратно подвязанном домашнем ханьфу и наблюдающего за ними таким мягким взглядом, — то на секунду застывает. Иньюэ Цзюнь подталкивает его локтем в бок — Яньцин срывается с места и бросается к Цзин Юаню: — Отец! — Цзин Юань ловит Яньцина в свои объятия, крепко прижимая к себе — умиленно думает, что теперь лоб сына упирается в грудь, а не в живот, как это было раньше. Успевает посмотреть в его покрасневшее лицо и радостные глаза — видимо, и правда хорошо провел время с папой Иньюэ Цзюнем, — как позади Цзин Юаня раздает голос: — Яньцин! — Цзин Юань мельком оборачивается и видит выглядывающего из дверного проема Инсина — тут же отворачивается от него, чувствует медленно разливающийся жар на щеках. Настоящее чудачество — в нем проснулись подростковые ужимки; а может, правда в том, что Инсин заставляет его чувствовать все эти вещи — что тогда, в пору пышущей молодости, что сейчас, будучи степенным мужчиной. Яньцин выглядывает из-за торса отца, все также обнимая его, и смотрит, быстро хлопая ресницами. — Инсин! — Он быстро поднимает взгляд на Цзин Юаня — можно, да? — и, получив кивок, подбегает к Инсину — не подходит близко и не обнимает его, лишь встает на расстоянии и покачивается с мыска на пятку в ожидании. Инсин наклоняется к его уху и что-то быстро шепчет — Цзин Юань и Иньюэ Цзюнь переглядываются, и супруг лишь пожимает плечами — мол, не знаю, о чем они. Вдруг Яньцин широко улыбается и, совсем позабыв про стоящего сзади отца, прошмыгивает в дом — Инсин смеется, подмигивает Иньюэ Цзюню и уходит следом. Цзин Юань, улыбаясь уголком губ, покачивает головой — значит, его супруги снова все спланировали. Иньюэ Цзюнь наконец-то подходит ближе и накручивает пушистую прядь на палец, склонив голову к плечу — взгляд его лучистых глаз мягок и мечтателен, словно прикосновение к волосам Цзин Юаня натолкнуло его на приятные мысли. Он не торопит его, просто наслаждается близостью тел и интимным молчанием; Цзин Юань заправляет темные волосы за острое ухо и несдержанно целует его в щеку — Иньюэ Цзюнь улыбается, но уже ему. — Кажется, вы хорошо… поговорили, да? — Он спрашивает заговорческим тоном и бросает взгляд на неприкрытую шею Цзин Юаня. — Прости. — Но Иньюэ Цзюнь мягко шикает на него: — Тебе не за что извиняться. — Он кладет ладони на плечи Цзин Юаня — поглаживает, игриво забираясь пальцами под воротник, касаясь теплой кожи на шее, после ведя вниз к сгибу. Грустно усмехается, — ожидаемо, что ты чувствовал себя так. Прости меня. Я никогда не хотел, чтобы мое солнце чувствовало себя лишним. — Проводит пальцем по потемневшему засосу — показывается из-под кромки одежды, — и коротко целует его — Цзин Юань тихо шипит, — …и Инсин уже показал, что это не так. Цзин Юань игнорирует его лукавую улыбку — прикладывает все силы, чтобы не засмотреться на его красивый изгиб губ. — Я скучал. Без вас двоих казалось, что что-то не так, словно из нашей с Яньцином жизни стерли что-то значимое. — Но теперь мы тут. Мы никуда не уйдем. Цзин Юань вздрагивает, когда кто-то подкрадывается сзади и начинает гладить его по волосам. Это Инсин, его прикосновения узнаваемы — мягки, но настойчивы; кладет ладонь на открытое плечо Иньюэ Цзюня — ласкает голую кожу, — и утыкается носом в его щеку, прикрыв глаза. Все трое молчат, потому что чувства меж ними и так ясны: они вместе, и это — великое счастье.