Механическая ласточка

— Яньцин тянется к тебе. Но все еще стесняется, хотя очень старается. — Иньюэ Цзюнь откладывает гребешок на туалетный столик и окидывает взглядом осматривающих его с головы до ног супругов. Инсин и Цзин Юань все еще нежатся в постели: переплетаются конечностями, запутываясь в тонком одеяле, и сонливо касаются как бы невзначай теплой ото сна кожи друг друга, на деле специально пытаясь игриво раззадорить. Рука Инсина останавливается, когда Иньюэ Цзюнь поднимается из-за туалетного столика — поворачивается спиной, осматривая себя через круглое зеркало. Инсин не может отвести взгляд от его статной фигуры, которая подчеркивается повязанным вокруг талии широким поясом, от приоткрытой шеи и ключиц, выглядывающими из выреза облачения Святилища, от кажущихся хрупкими белесых плечей — Иньюэ Цзюнь поправляет круглые вырезы, украшенные легкой полупрозрачной тканью, чтобы скрыть расцветающие фиолетовым следы. Взгляд сам цепляется за заметный вырез на спине — открывается вид на легкий изгиб, которого Инсин касался при любой возможности, были ли они среди шумной улицы — супруга стоит уберегать от галдящей развеселившейся толпы, — или в освещенной свечами спальне. Спирает дыхание от простого осознания — теперь, спустя столько лет, он называет его своим мужчиной. Инсин никогда и не думал, что у него будет семья — та самая, в которой все любят друг друга, заботятся и оберегают, не оставляют в беде, какой бы сложной ни была ситуация. Не верится: ни совместные завтраки и ужины, ни простые и уютные разговоры о прошедшем дне, ни поцелуи супругов и объятия названного сына не помогают наконец-таки осознанию, что он часть этого. Теперь Инсин терпелив, теперь у него есть такая роскошь как безграничное время долгожителя, а вместе с ней — снисходительность к своему долгому привыканию и принятию; супруги — его дорогие, всегда тонко чувствующие настроение друг друга, супруги, — понимают и также не торопят. Все правда кажется нереальным: они дают друг другу шанс, они пытаются снова, движимые общими воспоминания о тех временах, когда тело Инсина неконтролируемо кровоточило, но они — и Цзин Юань, и Иньюэ Цзюнь, и даже малыш Яньцин, — все равно были счастливы и жили в мире, буквально превращающий их общий дом в воплощение блаженства. У него есть семья, и прошлый, тогда еще больной и перевязанный кровавым бинтами, только и живущий крошечными отстрочками от рано или поздно настигнущей его смерти прямо в мастерской, был бы рад. Эта мысль настигает его врасплох: раз так, то он, нынешний Инсин, принимает этот дар. Цзин Юань согласно мурлычет и чуть крепче приобнимает Инсина за плечи, продолжая то сонливо прикрывать глаза — кажется, что вот-вот, и он снова заснет, — то приоткрывать, чтобы в очередной раз осмотреть Иньюэ Цзюня — даже в полудреме понимает, как тот красив. Инсин не успевает ничего ответить им двоим и только чувствует губы Иньюэ Цзюня на лбу: поцелуй на прощание — их маленькая традиция. Обычно Цзин Юань встает немногим позже и начинает собираться для очередного дня на посту Генерала Лофу, а Инсин может оставаться в постели до бесконечности — ковать в мастерской теперь нельзя, и его руки с каждым днем все больше забывают, каково это — работать с наковальней, создавать чертежи и точить оружие. Это печалит: никогда бы не подумал, что перестанет ковать — было сложно представить, что дело всей его жизни когда-то останется лишь страстью прошлого. Подобный расклад дел заставляет чувствовать себя неполноценным — хранит это в секрете, лишь бы не беспокоить супругов. Отвлекается и слышит сопение Цзин Юаня: притирается макушкой к его твердой, мерно вздымающейся, груди. — Наша луна права. — Цзин Юань произносит заспанным голосом и поглаживает его плечи: мозолистыми пальцами скользит от сгиба до локтя, ненароком касаясь оголенного бедра. — Яньцин выспрашивает о тебе. Часто. — Но он никогда не подходил ко мне — ни с вопросами, ни с просьбами о помощи. — Может, Яньцин смущается твоего хмурого и молчаливого вида. — Инсин зевает и бормочет в ответ: «Я придумаю что-нибудь», но Цзин Юань добавляет, — я точно нет. — Чего — нет? — Инсин чувствует, что засыпает снова — мерное биение сердца Цзин Юаня убаюкивает его. — Я не смущаюсь твоего хмурого вида. Инсин толкает ногой ноги Цзин Юаня — мол, раздвинь их, — и делает усилие, чтобы сползти вниз по кровати и лечь меж крепких бедер; теперь лежит, трогая руками оба бока, оперевшись подбородком на низ живота и внимательно рассматривая пытающегося держать глаза открытыми Цзин Юаня. Тот тянет руку к его макушке — треплет и так взъерошенные темные волосы Инсина, — затем умещая в ладонь его исхудавшую щеку; с кряхтением ползет вверх, пытаясь удобнее облокотится на подушку — теперь он полусидит, а Инсин все также лежит на нем, утыкаясь подбородком в живот и обхватив его торс руками. Цзин Юань любовно осматривает его лицо: заглядывает в сонные глаза, мягко улыбаясь и приглаживая неровный кончик брови, костяшкой проводит по тонкой коже, смахивая упавшую ресницу — у Инсина они пушистые и длинные, отчего его алые глаза кажутся еще ярче, — проводит пальцем по контуру тонких губ. Инсина всегда смущало стремление Цзин Юаня касаться вот так вот — не спеша и сосредоточенно проводить ладонями по изгибам, словно перед ним — изящная, сотворенная гением, скульптура; что ж, такова любовь Цзин Юаня, и ее воплощение мало чем отличается от его характера — окутывающая мягким полотном и заставляющая видеть в себе то лучшее, что долго таилось внутри. Для Инсина — непривычно: никто так не относился к его телу. Сначала о нем заботился Иньюэ Цзюнь: подбадривал, менял повязки и пытался вылечить своими целебными способностями видьядхары, относился к нему как к драгоценному сосуду — в движениях его рук угадывалась тоска по нему и страх потери. Цзин Юань заставил переосмыслить себя: без слов и сожалений, своей силой, скрывающейся в не знающей границ мягкости, стянул окровавленные бинты и коснулся так, как умеет только он. Инсин не противился — все прошлые связи померкли, когда Инсин выбрал доверчиво отдаться в руки Цзин Юаня, потому что знал — с ним тепло, с ним безопасно, и все страхи, будто бы боясь его фигуры, отступают сами собой. Спустя столько времени Цзин Юань все еще влюбленно смотрит на него. Все также — словно бы в его взгляде осколками смешались все пережитые моменты близости: он был юношей, с горечью поцеловавший его в чайной комнате дома Инсина — в поцелуе было сильное чувство, но к нему ли? — он был молодым мужчиной, пришедшим, чтобы попросить выковать обручальное кольцо, и выглядящим жутко смущенным — конечно, Инсин знал, для кого оно, но внутри — уже не на коже — появилась глубокая ссадина; он взрослый мужчина, который доверил свое тело и Иньюэ Цзюню, и Инсину — им обоим, — потому что больше не смог вынести их разлуки. Цзин Юань и Инсин делили постель, но никогда не были вместе — так бы сказал Инсин. Чувствует глубоко в душе: правильнее называть это разлукой. Инсин не может выразить всего — кажется, что слова шипами засели в легких, и он уже никогда не сможет найти правильную форму для своих чувств. Просто целует живот Цзин Юаня — он вздрагивает, но продолжает оглаживать контур его губ. Но у Цзин Юаня свои планы на Инсина, которыми он не собирался делиться до удобного момента. Подворачивается довольно скоро: тогда Инсин возвращается с долгой прогулки в одиночестве — теперь ему нравится бродить по ухоженным маленьким садикам Лофу, прогуливаться по шумным улица Комиссий или проводить время за чаем и историями; таков его досуг: раньше все свободное время отдавал мастерской и мечам, жил идеями о новых чертежах и работе на наковальне — пусть с каждым днем это приносило все больше боли, но отказываться от своей страсти Инсин считал кощунственным. Тело решило все за него, превратив кожу в пылающие угли, так похожие на закаляющийся в огне меч. Теперь он оторван от своего дела: пусть он и вылечился с помощью целебной магии лекаря из далеких миров, но и традиционные методы восстановления никто не отменял — Инсин противился в неверии, Цзин Юань и Иньюэ Цзюнь просили хотя бы немного соблюдать простые рекомендации. Инсин сдался: полюбил пить чай и наблюдать за механическими ласточками — а ведь раньше он таких мастерил, и когда-то давно, когда Яньцин был совсем малышом, подарил одну такую, и она до сих стоит на его прикроватном столике; полюбил неспешно прогуливаться и слушать пение птиц, сидеть в книжных лавочках и в тайне от рассеянного хозяина писать коротенькие отзывы на форзацах ради благополучия кошелька покупателей. Инсин поспевает на традиционный семейный ужин: скидывает высокие сапоги и улыбается, когда слышит звонкий голос Яньцина — о чем-то бодро рассказывает, — и мягкий смех Иньюэ Цзюня. Легким движением рук отворяет тонкую раздвижную дверь, и, стоит ему перейти порог, как Цзин Юань галантно отодвигает стул рядом с самим собой — Инсин присаживается и неохотно хватается палочками за аппетитную еду на столе. Откусывает мясной баоцзы и с подозрением осматривает притихших домашних: Яньцин неожиданно молчит, хотя его бодрый голос был слышен на весь дом, а Иньюэ Цзюнь и Цзин Юань редко переглядываются, словно взглядами передают какой-то хитрый замысел. Инсин пожимает плечами и откусывает еще. Цзин Юань откашливается: — Мы как раз вспоминали тебя. — Да? — Инсин тянется за овощами: вроде и не хотел есть, но стоило ощутить вкус приготовленной Иньюэ Цзюнем еды, как разыгрывается аппетит — теперь идея как следует поесть уже не кажется такой плохой. Цзин Юань молчаливо кивает — боковым зрением Инсин замечается его полуулыбку. — И… что же? — Молчание: Инсин жует. — Я вижу твою хитрую улыбку, Цзин Юань. Тот лишь шире улыбается — отодвигает тарелку и кладет руки на стол: — Ты же… сможешь стать временным наставником для Яньцина? — Инсин откусывает еще кусочек баоцзы и намеренно долго жует — пытается избежать ответа на столь неожиданное предложение; боковым зрением замечает, как Иньюэ Цзюнь и Цзин Юань переглядываются, безмолвно подбадривая друг друга на еще одну попытку просьбы. — Только временным. Инсин тыкает палочкой в оставшиеся на тарелочке масляные разводы и легко, будто бы и не было странной задумчивости, произносит: — Да, почему бы и нет? — Надеется, что его голос звучит невозмутимо. Сам не понимает, почему внезапное предложение Цзин Юаня заставило его задуматься: может, потому, что в нем прочитывается волнение супругов из-за подавленного состояния Инсина — тому тяжело дается расставанием с мечами, и тренировки с Яньцином могли бы утолить его печаль, — а может, потому, что сам сомневается в своих наставнических способностях. Смотрит на Яньцина — тот хмуро, с явной обидой взгляде, глядит на Цзин Юаня. Что ж, и Инсин, и его названный сын отнеслись к этой идее с явным недоверием. Причина расстройства Яньцина ясна: стоило ему выпрыгнуть из пеленок и начать уверенно топать ножками, как Цзин Юань вручил ему мечик — плюшевый и оттого мягкий, удобный для того, чтобы обнимать его во сне; позже именно Цзин Юань начал учить его сражаться, и с тех пор был несменяемым верным наставником, который был с Яньцином с самого первого взмаха уже настоящего меча, с первого проигранного и выигранного боя, в моменты легких ранений и расстройств; именно Цзин Юань был его первым серьезным противником, и статус отца никоим образом не мешал серьезности спарринга. Оттого и расстройство: уход Цзин Юаня-мастера — пусть даже и ненадолго, пусть даже в связи с грядущими помпезными соревнованиями между мечниками Лофу, организация которых легла на мощные плечи оного, — воспринимается на прощание с детством. Пока обычные дети Лофу плачут от еще непонятной тоски по детству, теряя любимую игрушку или смотря на свое подросшее отражение в зеркале, детство Яньцина находило свою форму в резных мечах и бесконечных тренировках, натирании драконьего хвоста душистым маслом и рассказанных бархатным голосом отца историях о великих мечниках, познавших это тонкое искусство и пользовавшихся своими умениями во благо мира. Инсин не расстраивается из-за реакции Яньцина: понимает же, что его сын — чудесный, отличающийся от других детей, ребенок; его переживания и обиды совсем иные, и им — его родителями — нужно чуть больше терпения. — Инсин обязательно расскажет тебе несколько секретов. Что думаешь, Яньцин? Инсин ничего не понимает — о каких секретах речь? — но уточняет у Цзин Юаня тогда, когда уже поздней ночью, лежа втроем в нагретой телами постели, пытаются уснуть; тесно прижимаются друг к другу, что Инсин, устроившийся между супругами, чувствует спиной мирно вздымающуюся грудь Иньюэ Цзюня и оглаживающую лопатки ладонь, грудью — дыхание Цзин Юаня, который по привычке придвинул Инсина закинутой за его торс рукой. — Что за секрет? — Инсин шепчет куда-то в шею Цзин Юаня — тот ежится, и его рука спускается вниз по бедру. Лишь сонно бубнит: — Меч. И Инсин все понимает, когда на следующее утро — промозглое и дождливое из-за стремительно наступивших холодов, — застает уже тренирующегося Яньцина, в руках которого блестит некогда принадлежавший Инсину меч. Он опешивает — не могут ли глаза лгать ему? Он подходит к Яньцину и кладет ладонь на его плечо — тот останавливается, все также крепко держит рукоять. — Могу ли я посмотреть? — Указывает подбородком на меч, и Яньцин безмолвно передает его в ладони Инсина. Рукоять аккуратно ложится в ладони и все также, как и много лет назад, удобно умещается, будто прирастает к коже. Инсин засматривается на выпуклого дракона, сияющего серебряными переливами: вместо глаза у него — граненый голубой камень, а кисточка хвоста — если посмотреть под правильным углом — отдает золотом; чтобы это увидеть, нужно солнце, которое окончательно скрылось в затянутых тучами облаках, но Инсин помнит — конечно, он помнит о каждом вырезе и изгибе, о каждом движении рук, которые сотворили резную рукоять. Рассматривает внимательно лезвие: блестит все также, а это значит Яньцин умело и кропотливо ухаживает за мечом, наверняка представляя, что это его питомец. Нескольких молчаливых минут не хватает, чтобы осознать — это его творение, созданное ослабевающими руками без надежды на то, что клинок когда-нибудь сможет закаляться в боях, становиться острее от каждого удара и прославлять самого себя подвигами. Вот оно как: Яньцин дает надежду забытому творению Инсина. Взбудоражен от внезапного открытия самого себя: не только от мысли, что все было не зря — его усердие даже при теряющего хватку теле были оправданы, — но и потому, что тело будто бы само стерло воспоминания о принадлежности к некогда родному мастерству. Но вложенная в ладони рукоять пробуждает их, и Инсину становится тяжело дышать от осознания, что некогда он мог. Он вкладывает меч обратно в ладони Яньцина, слабо улыбаясь — искренне рад, что его клинок нашел своего истинного хозяина в его — пусть и названном — сыне. Горделиво отвернувшись, Яньцин отрабатывает удары на деревянных манекенах: его движения мягки, но порой мимолетно срываются и становятся резкими — в такие моменты Яньцин хмурится, и кажется, что он внутренне одергивает и ругает себя. Тут же выпрямляется и пробует снова — прошла попытка не засчитывается: теперь он крайне сосредоточен — меж бровей пролегает складка, а губы плотно сжаты, — и его взгляд устремлен в крутящийся от ударов, уже порядком потрепанный из-за острого лезвия, манекен. Инсину остается лишь наблюдать — помощи он никакой не окажет, потому что Яньцину она вовсе не нужна, он и так знает, как лучше, а его навыки достигли такого уровня, что оттачиваются по наитию и внутреннему ощущению — признак мастерства по Инсину. То же восхищение испытывал, когда наблюдал за молодым Цзин Юанем, когда приходил понаблюдать за его тренировкой, прикрываясь коротким отдыхом от работы в мастерской: плавность движений и скрываемая за ней сила Цзин Юаня прослеживается и у Яньцина, грозясь в будущем сокрушать врагов Лофу. — Ты знаешь, Яньцин… — он останавливается, коротко выдыхая «восемьдесят пять», и оборачивается — в его взгляде уже нет настороженности, лишь интерес к возможному секрету, который ему пообещал Цзин Юань, — …не знаю, говорили ли тебе отцы, но твой меч на деле принадлежит мне. Яньцин поворачивается всем телом к Инсину, и на секунду тот жалеет о произнесенном: на лице сына — выражение измученного котенка; он незаметно сгорбился, а меч обессиленно опущен, отчего острие касается мокрой земли. — Я могу отдать обратно… — виновато произносит, и Инсин сам чувствует вину — Яньцин, его кроха Яньцин, — сильно расстроился из-за возможного расставания еще и с мечом, который за все годы тренировок буквально стал неживым камрадом. Поэтому Инсин прерывает его: — Нет. Ни в коем случае. Он твой. — Улыбается, когда вспоминает, — ты же сам его забрал у меня. Еще тогда, когда был совсем крохой Яньцином. — Яньцин с подозрением смотрит на непривычно улыбающегося Инсина — видимо, он не помнит. — Не помнишь? — Яньцин мотает головой из стороны в сторону, — ты стащил его у меня и спрятал под кроватью, думая, что там его никто не найдет. Наверное, тебе очень понравился дракон на рукояти. Сейчас он мне уже ни к чему, а тебе он попросту необходим. Странно было бы, если на соревнованиях ты выступил не с родным мечом. — Спасибо… Инсин. — Смущенно произносит его имя, и в памяти Инсина мимолетно проносится воспоминания о малыше Яньцине, счастливо тянущем к нему свои ручки, покрытые голубыми чешуйками, и лопоча еще не до конца понятное «папа Инсин». Что ж, неудивительно. — Он очень много для меня значит. И дракон напоминает… — Иньюэ Цзюня, да? — Яньцин кивает, все также смущенно улыбаясь — Инсин не может не ответить улыбкой. Хоть что-то их объединяет — обоим важно иметь хотя бы маленькое напоминание о тех, кого любят. Инсин мельком опускает взгляд на тонкое кольцо: выкованные для Цзин Юаня и Иньюэ Цзюня кольца украшены тонкой резьбой — тогда, еще в незапамятные времена, вложил в их свадебные украшения все свое мастерство, — но его кольцо не отличается изысками, лишь блестит серебром. Оно напоминает о моменте, когда Цзин Юань, сидя перед ним на коленях при тусклом свете гостиной, аккуратно сжал его истерзанную ладонь и надел кольцо, а Иньюэ Цзюнь одарил его руку поцелуем. Конечно, Инсин помнит — это тихое семейное воспоминание много значит для него. Так же много значит их совместная прогулка на яликах с Яньцином — тот сам предложил прокатиться вокруг тонущего в холодном закате Лофу. Инсин быстро согласился и, захватив любимых пирожных Яньцина, отправился вместе с ним к ближайшей станции. Они были одни: забрались на широкую крышу, уселись, поставив открытую коробку с пирожными между ними; Яньцин вытягивает ноги, и Инсин готов поспорить, что они подмерзли в тонких белых сапогах, Инсин усаживает в позе лотоса, упираясь на ладони по обе стороны бедер. Молчат: моторчик ялика чуть слышно вибрирует, медленно плывет, но и этой скорости хватает, чтобы прохладный вечерний ветер зарумянил щеки; впереди — бескрайнее небо, тяжелые, окрасившиеся в красный цвет закатного солнца, облака, из-за которых выглядывает Древо амброзии, чьи квадратные ветки больше пугают, чем восторгают. Инсин знает: за кажущейся бесконечностью неба скрывается множество других планет, совсем непохожих на альянс Лофу. Посматривает Яньцина: тот восторженно глядит на Древо и, откусывая пирожное со взбитым кремом на верхушке, пачкает кончик носа — Инсин тянется, чтобы стереть крем платком. Яньцин лишь фырчит на его действие, но все же благодарно кивает, не отвлекаясь от пирожного. Инсин посмеивается, но ничего не говорит; у них есть еще кое-что общее — любимый вкус пирожных. Это притупляет волнение Инсина — все переживает, что не сможет снова найти общий язык с Яньцином, хотя очень хочется. В сущности, ведь близкие отношения так и складываются: сначала вы делите любимый вкус пирожных, потом — вещи и теплые воспоминания с любимыми людьми, позже — мечты и будущее. С Яньцином сложнее: его сын, выросший самостоятельным и сообразительным ребенком, все еще многого не знает, оттого и держит —может быть, переваренную несколько раз и спрятанную глубоко внутри, — обиду. Не только на Иньюэ Цзюня, но и на Инсина: если Иньюэ Цзюнь нашел в себе силы, собранные из проросшей в его сердце любви к сыну, и извинился, то Инсину это было не под силу — Яньцин намеренно держался на расстоянии от него, хотя плохо скрывал, что желает «заново познакомиться» и стать ближе. Инсин не сможет извиниться — просить прощения за свое пораженное наследственной болезнью тело кажется глупым, — но он может рассказать о том, что было — это более честно и обезоруживающе, чем его пустое и бессмысленное «прости меня». Яньцин не принял бы этого: он остро переживающий свои чувства подросток — преимущество Инсина как раз-таки в том, что он в отличие от Иньюэ Цзюня и Цзин Юаня не видит в сыне того самого крохотного, только-только научившегося говорить, ребенка; он видит в нем подростка, который уже через пару лет превратится в прекрасного юношу, после чего процесс старения приостановится, и он навсегда останется молодым. Наверное, если бы Инсин был в жизни Яньцина с самого начала — с того самого момента, когда живот Иньюэ Цзюня округлился, — то сейчас и воспринимал бы его по-другому и не относился бы к нему с такой серьезностью. Хмыкает: с легким волнением предполагает, что он был бы более надоедающим и воркующим отцом, чем Цзин Юань, и более сдержанным, чем Иньюэ Цзюнь. Яньцин все также восторженно наблюдает за удаляющимся Древом амброзии — в густых облаках виднеются только острые ветки и парящие иероглифы. Откашливаясь, Инсин тихо произносит: — Моя болезнь напрямую связана с Древом амброзии. Яньцин останавливает пирожное на полпути ко рту: — Расскажи. — Он просит с затаенным восторгом — никто и никогда не рассказывал эту семейную тайну, будто бы она предназначалась только для взрослых. Сейчас, когда Инсин заговорил об этом, он неожиданно почувствовал себя по-настоящему взрослым, которому доверяют что-то поистине важное. От ожидания непроизвольно оставляет надкусанное пирожное обратно в коробке. — У этого нет названия, но это наследственное. Когда-то мои предки были обычными людьми, которые живут короткую жизнь — по сравнению с лисьим народом и уж тем более с видьядхарами. Они решили это исправить и с помощью Древа амброзии искусственно продлить себе жизнь. У них и правда получилось, только взамен они приобрели такие… проблемы, когда тело не может вместить дар Яоши и также искусственно борется со старой застоявшейся кровью. Одни предки были не обременены болезнью и прожили спокойную длинную жизнь, у вторых — проявилась наследственность. Мои родители не имели проблем, зато во мне разыгралась наследственность и теперь я обречен на долгую жизнь со слабым телом. Яньцин настороженно спрашивает: — А как же тот целитель? Тот, с другой планеты? Это же не сказка, специально придуманная для меня? — В голосе — нотки обиды. Бедный Яньцин правда все это время боялся, что все рассказанное Инсином было детской выдумкой для мимолетного развлечения сына. Инсин качает головой, незаметное пододвигает пирожные ближе к Яньцину — тот явно хотел взять последнее, но не стал, видимо, решив оставить Инсину: — Он помог. Меня больше не мучают приступы. Мне не смогли помочь видьядхары с Лофу — даже твой папа, что странно, — так что я правда не знаю, кто же такой тот беловолосый господин на самом деле, раз он смог излечить меня. За пять лет, конечно, но смог. Я это к тому, что… — Инсин вытягивает затекшие ноги, Яньцин, наоборот, подгибает под себя, поворачиваясь к Инсину — внимательно, не отрывая взгляда, смотрит на него, — …пусть нас с Иньюэ Цзюнем долго не было в твоей жизни, но это было нужно, чтобы сохранить семью. Чтобы сохранить меня в ней. Инсин отворачивается в смущении — какую же чушь он только что произнес. Сентиментальную чушь, которая не должна была коснуться слуха Яньцина — он даже сам себе такого не говорит, но ребенку, долгое время считавшему себя брошенным, решил сказать. Глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться. Внезапно Яньцин спокойно — как ни в чем не бывало, — произносит: — В этом нет ничего страшного. Болезни же больше нет. Тогда почему это хранят как тайну? Я и так бы все понял. — Яньцин жмет плечами — Инсин клянется себе, что никогда не посмотрит на него как на ребенка. Поражается тому, как тот легко принял все: словно и правда излечившаяся болезнь Инсина больше ничего не стоит, словно бы того болезненное прошлое, причиной которому было кровоточащее тело, исчезло вместе с последним взмахом руки того загадочного целителя. Яньцин невозмутимо смотрит на удивленного Инсина, и тому становится неловко, что ребенок — мысленно поправляет себя, почти юноша Яньцин, — оказался мудрее, чем его трое отцов. Инсин не объясняет причину — боится, что все это глубоко личные страхи между ним и его двумя супругами, о которых знать Яньцину точно не стоит. Вместо этого произносит: — Спасибо, Яньцин. — Секунду размышляет, прежде чем с широкой улыбкой произнести, — ты знаешь, твоего отца очень хвалили на той планете, на которой мы останавливались. — Инсин с теплой вспоминает, с какой гордостью выслушивал всю похвалу о своем супруге: иначе невозможно, потому что видел, как тот из стремительно краснеющего при виде Инсина юноши превратился в мягкого сердцем мужчину — подобные его внутреннему миру изменения претерпел и Лофу. Все расцвело, и это не может не радовать глаз. — Как вы познакомились? Инсин подмигивает ему: — Хороший вопрос. — Мечтательно вздыхает и засматривается на бескрайнее небо — виднеются первые сияющие звезды. Может, и не звезды это вовсе, а пролетающие мимо космические корабли, передающие привет далеким людям из Лофу. — Мы были знакомы очень давно: Цзин Юань был чуть старше тебя и усердно тренировался, чтобы стать Облачным рыцарем, а Иньюэ Цзюнь все также был верховным целителем в Святилище. Я же — ковал мечи. Тогда мастер Цзин Юаня привела его к нам, чтобы выковать его первый личный меч. И… все. Ничего необычного. — А что было потом? — Яньцин нетерпеливо спрашивает, а сам едва заметно нетерпеливо ерзает. — Вижу, ты прямо-таки хочешь докопаться до истины. — Яньцин деловито угукает и тыкает Инсина в бок, посмеиваясь — конечно, он стесняется говорить о делах сердечных, но интерес перевешивает. — Мы с Иньюэ Цзюнем находились постоянно вместе и медленно становились близкими друзьями, тонко чувствующими друг друга — это была необычная дружба, которая случается не у каждого живого существа. — Инсин замолкает в неловком молчании — решает упустить воспоминание, в котором они с Иньюэ Цзюнем упоенно целовались под луной, после скромно называя это «дружеским свиданием». Устало вздыхает, — Цзин Юань же продолжал тренироваться, и я посещал его тренировки, мы сближались постепенно, но он был очевидно без памяти от твоего папы. Как и я. На деле, нам было суждено быть вместе, но мы слишком поздно поняли это. Он посматривает на Яньцина: он обнимает колени и прижимается к ним щекой, и его взгляд сверкает из-за растрепанных ветром, выпавших из высокого хвоста, волос. — Я хочу, чтобы у меня было также. Как у тебя с папами. — Быстро тушуется и прячет лицо в коленях, трется о них, пытаясь скрыть свое очаровательное смущение подростка, пойманного за стыдливыми мыслями о любви. — Ну, чтобы также любили друг друга. — Кого бы ты ни выбрал, мы все равно на твоей стороне… — Инсин не сдерживается и ласково, совсем как в его детстве, зовет его, — …наше небо. После первого разделенного на двоих пирожного и первых крепких объятий Инсин и Яньцин начинают проводить много времени вместе — совсем спонтанно находя друг друга, завязывая разговоры ни о чем, с легкостью перетекающие в серьезные обсуждения, делят еду и прогулки по отдаленным местам Лофу друг с другом. И Инсин чувствует, как их потерянная связь отца — пусть названного, — и сына медленно восстанавливается мелкими частицами, образуя уже что-то новое и невиданное ранее: они становятся друзьями, проникаются уважением и доверием, пытаясь ими заместить ту природную связь, что была у Яньцина с Цзин Юанем и Иньюэ Цзюнем. Инсин корит себя за излишнюю сентиментальность, но иначе и не может: порой семья — это выбранные люди, сплетенными собственноручно созданными связями — и это их с Яньцином случай. Инсин часто приходит понаблюдать за тренировками Яньцина: конечно, он ничем не поможет, зато может поднять бодрость духа своим присутствием — сын сразу же становится деланно серьезным и сосредоточенным лишь для того, чтобы в перерыве умиленно выпрашивать о сражении с ним. Инсин раз за разом оказывается — где он и его владение мечом, а где Яньцин, — но в конце концов соглашается, пав жертвой обаяния сына: тот сложил ладони и совсем тихо, так непохоже на все предыдущие разы, попросил, пообещав совсем немного поддаться. Что ж, в тот момент Инсин наконец-таки понял, почему Цзин Юань не может отказать ему ни в чем — будь то вкусное калорийное пирожное, котенок или новый меч для его обширной коллекции. И они сражаются — совсем по-детски, поддаваясь друг другу и смеясь взахлеб из-за того, насколько по-дурацки это должно выглядеть со стороны; если бы с ними был Цзин Юань, то мигом отругал бы их обоих. Но его нет, а значит они могут ходить вокруг да около, направив мечи друг на друга и неотрывно смотря в глаза — сами прыскают от смеха, потому что не могут выдержать такой деланной серьезности; могут слабо замахиваться и также слабо отбиваться, будто бы нехотя — главное не победа и, тем более, не мастерство, а то, что их дружеский бой не перерастет в серьезный спарринг, а так и останется дурачеством отца и сына. Наверное, это необходимо для Яньцина, которому, как уверен Инсин, никогда не разрешалось играться с мечом. Радостно, что он смог восполнить хоть что-нибудь из его активного детства. Меч Яньцина падает на промозглую землю, сам он прижимает руку к телу и старается как можно тише шипеть — прикусывает губы, но жалобный звук все равно доносится до перепуганного Инсина. Он подбегает к нему, со лба сходит семь потов и от волнения быстро бьется сердце — боится, что ненароком задел Яньцина и причинил ему боль. — Все нормально… — но Инсин не слушает и, поддерживая Яньцина за пояс, ведет на лестницу веранды, аккуратно усаживает и пытается посмотреть рану. Яньцин тяжело дышит, крепко зажмурившись, будто бы веря, что так быстрее придет в себя. — Подожди, пожалуйста… — Подвинься, — нервный голос Иньюэ Цзюня доносится сбоку: Инсин только замечает его, запыхавшегося и взволнованного, пытающегося закатать рукава хаори, чтобы осмотреть руку. Инсин медленно догадывается, что у этого нет смысла — Яньцин не поранился. Непорванная ткань рукава стремительно краснеет, а тонкие струйки крови стекаются в зажатую ладонь, перетекая на бледную кожу Иньюэ Цзюня. — Что это? — тот опешивает. Бледно-голубые чешуйки Яньцина кровоточат: вместо красивого перелива — темные разводы, больше похожие на грязь. — Что это, Инсин? — Иньюэ Цзюнь встревоженно поглядывает на него, и Инсин чувствует укол вины — как за его, кажется, впервые настолько потерянное состояние, из-за которого в любимых глазах промелькивает беспомощность, так и за то, что супруг и правда думает, что Инсин причинил вред их сыну. — Пап, это не Инсин. — Плечи Иньюэ Цзюня опускаются, но взгляд все также напряженно осматривает чешуйки на руках. — Это я… забыл сказать, что они до сих пор режутся. Редко, но режутся. Все нормально, па. Иньюэ Цзюнь гладит его щеку: — Пожалуйста, говори со мной о таких вещах. Я же правда волнуюсь. — Яньцин кивает, но Инсин замечает его расстерянность от столь внезапного порыва Иньюэ Цзюня. Инсин же, напротив, совершенно не напуган: он привык к таким вспышкам волнения. Вместо страха испытывает вину: это же из-за него Иньюэ Цзюнь так рьяно стремится оберегать здоровье своей семьи, порой совсем забывая про свое стойкое отношение к любым болезням и телесным неурядицам. Словно болезнь Инсина сломила его не только морально — Инсин в вечном долгу перед ним за то, что то решил остаться с ним, несмотря на все исходящие от него проблемы, — но и заставила сомневаться в своем целительном мастерстве. Он не сильно отличается от Цзин Юаня, поэтому легко представить, что тут думал — как я могу спасать чужие жизни, если не смог спасти любимого мужчину? Инсину остается лишь мотнуть головой — тут он точно не прав, потому что, как бы прискорбно это ни было, но у Иньюэ Цзюня не было шансов его спасти. Но тот отказывается понимать даже после долгих и кропотливых объяснений Инсина, потому что не может в полной мере понять весь испытанный ужас от растекшейся крови в их супружеской постели. Как-то Инсин проводил мысленный трюк, решив поставить себя на воображаемое место Иньюэ Цзюня — что бы чувствовал он, увидь его или Цзин Юаня такими? Потерянность, ужас, безысходность — просто от одних мыслей, что он мог бы их потерять и что ему бы пришлось жить, зная, что любовь всей его жизни мучалась, а все, что он мог делать — смотреть и менять никому не нужные бинты, просто сидеть рядом и слушать тишину, потому что он — неважно, Иньюэ Цзюнь ли это или Цзин Юань, — не может произнести ни слова из-за телесной боли; прислушиваться к хриплому дыханию и сжимать еле теплую руку, молясь всем, кому только можно, о скором прощении — неясно за что, но с надеждой на помощь от кого-либо ни было. После этого Инсин перестал корить супругов: он испытал ужас лишь от мысли, но им пришлось пережить это наяву. Иньюэ Цзюнь сдается в тот вечер, когда Цзин Юань полирует Гуань Дао и нечаянно режется об острое лезвие — ничего серьезного, но неожиданный вскрик сидящего рядом и наблюдающего Яньцина привлекает внимание Иньюэ Цзюня. Тот сразу же бросается к Цзин Юаню, присаживаясь на колени перед ним и беря его ладонь в свою — в легком свечении его рук кожа Цзин Юаня кажется еще бледнее. — Очень болит. — …но на лице — ни следа боли: Цзин Юань притворяется. Раньше, может, много лет назад, он бы понятливо улыбнулся его стремлению получить чуть больше ласки Иньюэ Цзюня, но сейчас не может даже выдавить улыбки. Ему не смешно, в особенности, когда видит, с каким нескрываемым переживанием Иньюэ Цзюнь, не понявший игривости Цзин Юаня, смотрит на него — хмурит брови, что меж ними пролегает едва заметная складка, такая неестественная для видьядхар, и сжимает губы, покусывая щеку изнутри; поглаживает ладони Цзин Юаня, пытаясь утолить его притворную боль. — А-Юань. — Инсин строго зовет его. Они оглядываются — Инсин качает головой, намекая прекратить. Иньюэ Цзюнь настороженно осматривает хмурого Инсина, после — виновато опустившего взгляд Цзин Юаня; сам выглядит также как выглядел подростком, допустившим оплошность перед мастером. Иньюэ Цзюнь молчаливо поднимается и семенящим шагом уходит в сторону комнат: Цзин Юань, тихо чертыхаясь, идет за ним, пока Инсин, никуда не спешащий, красноречиво смотрит на сидящего Яньцина — тот сидит на мягком пуфике, притаившись, потому что совсем не понимает причин произошедшего. Инсин наказывает ему: — Не поступай так со своим папой, хорошо? — Яньцин кивает, и Инсин, полностью уверенный, что тот воспринял его слова, бредет в спальню — придется мирить супругов. Инсин тихо прикрывает дверь за собой и прислоняется к ней. Иньюэ Цзюнь сидит на пуфике перед зеркалом туалетного столика и с притворной спокойностью причесывает волосы — отделяет пряди от рассыпавшихся по тонкой спине волос, медленно проводит гребешком от корней до кончиков, повторяя снова и снова, словно намеренно оттягивая молчание. Не моргая осматривает свое отражение, не переводя взгляда на стоящего позади него Цзин Юаня. Тот волнуется: грудь тяжело вздымается, а руки так и тянутся к укрытым теплым шарфом плечам, но тут же опускаются в нерешительности; по задумчивости на лице ясно — он не совсем понимает, что сделал не так, и Инсину не по себе от того, что меж ними осталась пропасть из недоговоренностей. Он не может оставаться в стороне. — Поговорите друг с другом, пожалуйста. Юань. — Тот потерянно смотрит на Инсина. — Ты хочешь что-то сказать. — Прости, Цзюнь. Я задел тебя… чем-то. Мне важно знать чем. Если позволишь. — Он боязливо кладет ладони на плечи Иньюэ Цзюня — тот не реагирует, продолжая крутить гребешок в руках, — и Цзин Юань позволяет себе успокаивающе погладить их. Инсин всегда восхищался этой способностью Цзин Юаня вне зависимости от всего — от нахлынувших эмоций, проблем и вороха невзгод — продолжать безропотно отдавать все накопившуюся в нем любовь, ставить близкого выше себя и приходить по первому зову. Возможно, это то, чего не хватало самому Инсину; возможно, это то, почему он позволил себе полюбить Цзин Юаня. — Цзюнь. Ты тоже хочешь что-то сказать. Я прав? — Пусть Инсин и разговаривает с ними как с детьми, но его подсказки и правда помогают им не закрыться в себе. Такое не сломит их любви, но лишь разверзнет образовавшуюся за годы вдали друг от друга пропасть: Инсин не желает этого, потому что чувства, которые они пронесли сквозь года, дороги ему до дрожи на кончиках пальцев, потому что доказательство того, что они были друг у друга, когда он, Инсин, вдали от них. Иньюэ Цзюнь кивает, кладя гребешок на столик и поворачиваясь к Цзин Юаню: — Ты не виноват. Это я. Просто… я боюсь за тебя. За вас обоих. Боюсь, что в вами может что-то случится, а моих способностей и знаний не хватит. Я понимаю, это паранойя, но не могу побороть себя. — Это не паранойя, моя луна. Это оправданный страх. Единственное… — Цзин Юань склоняется над ним, целуя макушку, — …ты мог сразу сказать об этом. Мне важно знать о твоих страхах. Молчит. Манит Инсина рукой — мол «подойди к нам». Он встает рядом, бедром к бедру Цзин Юаня, и кладет свою ладонь на его: их кожа — почти одного цвета — покрыта шрамами, и рванные линии словно продолжают друг друга. — Я тоже боюсь, что с вами что-то случится. — Инсин придвигается ближе к Цзин Юаню, когда чувствует, как его рука скользит по его талии. — Но чтобы этого не допустить, важно знать друг о друге. Понимаешь? Иньюэ Цзюнь кивает, обхватив обе их ладони и сжимая их — он замерз. — Я люблю вас. — Цзин Юань и Инсин мельком перебрасываются взглядами, и их достаточно, чтобы вместе склониться над Иньюэ Цзюнем и утешительно расцеловать его щеки: Инсин — левую, а Цзин Юань — правую. Тот смеется, словно бы и не было никакого тяжелого признания, словно вспомнив, что между ними никогда не находилось место осуждению. Его страхи — и их страхи тоже: делят их на троих, как и все остальное, что есть в их семье. Единственное, что не делится — это заботы Цзин Юаня, погруженного в эти дни к подготовке к масштабным соревнованием мечников. Голова Инсина — как и Иньюэ Цзюня он уверен, — идет кругом от количества бумаг и переговоров, непомерной усталости супруга, решившего отказываться от малейшего помощи, разговоров Яньцина о приближающемся событии и его выливающимся чрез границы волнением, словно бы не он с юных лет спит в обнимку с мечом. Найди подход к Яньцину оказалось проще, чему Инсин удивился: потренироваться с ним — уже не в шутку, а всерьез представив собой умелого и хитрого противника, — похвалить и потрепать по макушке, отвлечь его прогулкой или игрой в шахматы — теперь Яньцин спокоен и улыбчив, будто никакого первого серьезного соревнования и вовсе не существует. Упрямился лишь Цзин Юань, излишне поверивший в свою неуязвимость от усталости: конечно, мероприятия такого масштаба устраивались и раньше — Лофу славился ими, и порой их посещали люди с других Альянсов, — но ответственными за ними были другие люди, а не лично генерал. Цзин Юань никак не объяснял это решение, но Инсин, лишь взглянув на Иньюэ Цзюня, подтвердил свою догадку — дело в участии Яньцина. И он не может винить его за это: самому Инсину и правда так спокойнее. Да, это нечестно по отношению к другим участникам, но честно по отношению к их родительским чувствам — если что-нибудь произойдет с Яньцином, никто не сможет простить себе этого. Но и простить смертельную усталость Цзин Юаня, который в последние месяцы не видит закатов Лофу, тоже не могут. В один из вечером, отчаявшись дождаться Цзин Юаня в постели, Инсин и Иньюэ Цзюнь решают найти его и принудить к здоровому сну. Он находится в кабинете: погребен под свитками — несколько укатились, и их хвосты расползлись по полу, металлические резные тубусы разбросаны вокруг стола, — и в тусклом освещении тени под его янтарными глазами кажутся черными. Но игра освещения мало заботит, когда Цзин Юань сонливо окидывает супругов взглядом: красная лента, которой он обычно подвязывал волосы в низкий пучок по вечерам, съехала, и распушившиеся пряди торчат во все стороны, так и прося, чтобы их причесали; он медленно моргает, будто бы это стоит ему невероятных усилий — моргнуть и не закрыть глаза, окончательно погрузившись в сон. Цзин Юаня выдает красный — при тусклых, почти потухших свечах, кажущийся темным, — след на щеке: Инсин и Иньюэ Цзюнь догадываются, что он дремал, подложив руку под щеку, а узоры на рукаве отпечались на щеке. Он ничего не говорит и лишь склоняет голову к плечу, сонливо трется щекой, не выпуская из пальцев свиток. Иньюэ Цзюнь первым подходит к нему и гладит по растрепанным волосам, мотая головой — ему совершенно не нравится то, как Цзин Юань мучает себя лишними заботами, словно бы не доверяя своим помощникам и взваливая на свои плечи больше возможного. Впрочем, как всегда: будь то обязанности генерала или домашние заботы — готов принести себя в жертву ради комфорта всех остальных. Инсин вздыхает и забирает свиток из его рук, кладя на другой край стола, свободной рукой расстегивает пуговицу строгой рубашки и лезет пальцами под ткань — поглаживает шею, отчего Цзин Юань издает непонятный звук удовольствия, больше похожий на мурчание большой прирученной кошки. — Пойдем в кровать. — Шепот Иньюэ Цзюня тонет в треске свечей. Цзин Юань мотает головой, все еще держа глаза закрытыми: — Еще немного. — Иньюэ Цзюнь и Инсин безмолвно переглядываются, и сквозь один взгляд сходятся — нельзя позволить ему засидеться. Иньюэ Цзюнь прибегает к излюбленному способу: склоняется над ним и, заправив пушистую прядь за ухо мягким касанием пальцев, целует висок, а затем — погодя буквально секунду — целует уголок рта, накручивая белую прядь на палец. Цзин Юань громко сопит, и Иньюэ Цзюнь широко улыбается, радуясь своей маленькой авантюре; прижимается губами еще раз, шепча Цзин Юаню на ухо: — Ну же, А-Юань, пойдем с нами. — Иньюэ Цзюнь одаривает заговорческим взглядом Инсина, будто бы прося поддержать его дурманящие слова — Цзин Юань и так дремлет, и мягкий шепот супруга кажется милым сном, заставляющим улыбаться. — Ты будешь засыпать, а мы с Инсином сами о тебе позаботимся. Хорошо? Стоящий по правое плечо Цзин Юаня, Инсин склоняется и прикасается губами к еще нецелованному уголку рта — Цзин Юань слабо улыбается и тянется к поглаживающей его плечи ладони Иньюэ Цзюня; поймав ее, целует — так выражает свою благодарность за заботу. Он трет глаза, пытаясь хотя бы ненадолго избавиться от сонливости, пожимает плечами и поднимается из-за рабочего места лишь для того, чтобы опереться бедрами о стол и привлечь в объятия Иньюэ Цзюня и Инсина. Левая рука покоится на скрытой под шелковым, едва перевязанным легким поясом, халатом талии Иньюэ Цзюня — в теплом свете ткань тяжело переливается, и его кожа кажется еще белее обычного; правая — едва сжимается на талии Инсина, и тот чувствует, как пальцы Цзин Юаня невесомо пробегаются по плотным бинтам. Он неподвижно стоит, словно бы наслаждаясь теплом тел супругов, которые довольно долго успели прождать под толстыми одеялами; прижимает чуть ближе и ластится к Иньюэ Цзюню, утыкаясь холодным носом в его оголенный сгиб шеи — тот шипит, но прекращает, когда Цзин Юань заспанным голосом извиняется. Инсин не ждет и прижимается к нему сам: обхватывает его ладонь, специально сжимая ее на своей талии — все никак не может заставить его перестать аккураничать, — и утыкается в его волосы, лениво целуя правую щеку — губами чувстуются оставшиеся на коже узоры рубашки. — Пойдешь? — Инсин вторит вопросу Иньюэ Цзюня, и тот счастливо улыбается, хватая его за рукав и притягивая к себе — целует в благодарность. Инсин усмехается: чему-чему, а целовать и касаться, чтобы выразить свои чувства, научились друг у друга — он был ряд принять эту супружескую традицию. Они усаживают Цзин Юаня на кровать, укрывая его вытянутые ноги теплым одеялом — даже такой как он — с вечно горячей кожей — мог замерзнуть холодными ночами Лофу. Иньюэ Цзюнь усаживается позади него, захватив свой гребешок для волос: перебирает пряди, мягко проводя по ним деревянными зубчиками — Цзин Юань лишь сопит, словно бы мягкая перина сразу же заставила его заснуть. Инсин, сидящий перед ним, у его ног, только и успевает наблюдать, как все больше прядей покоятся на его левом плече — Цзюнь перекладывает их по мере расчесывания, и открывается вид на его толстую шею, усыпанную почти сошедшими следами. Мнет его уставшие ладони — если не сделает так, то завтра Цзин Юань не сможет долго писать: аккуратно разминает тыльную сторону, переходя на пальцы и уделяя внимание каждой загрубевшей подушечке. Едва замечает легкую улыбку Цзин Юаня, разомлевшего от ласковых рук супругов, как специально спрашивает Иньюэ Цзюня: — Как ты думаешь, — тот смотрит на него через плечо Юаня, — если завтра мы запрем его в спальне, то он примет это как указание как следует отдохнуть? Цзин Юань тут же открывает глаза и недовольно шепчет: — Даже не думай, Инсин. — Ты не спишь? — Инсин наигранно удивляется — не может удержаться, чтобы не поцеловать шершавые костяшки. — Дремлю. А если бы я спал, то все-таки запер? — Цзин Юань пытается смотреть на Инсина, но у него получается — глаза тут же слипаются, и его плечи, внезапно напрягшиеся от предложения Инсина, расслабляются, а спина горбится. Инсин смотрит на него с сожалением — если бы он не уважал волю своего супруга, то, наверное, и правда запер бы его на несколько дней и позволял выходить лишь за тем, чтобы сопровождать Инсина на оздоровительных прогулках. Если бы они все — и Цзин Юань, и Иньюэ Цзюнь, и Яньцин — смогли вырваться из порочного круга бесконечных обязанностей и устроить себе полноценный отдых, то это сделало бы Инсина намного счастливее. Вместо этого Инсин бурчит в ответ: — Запер бы все равно. — Ты не сделаешь этого. — Отчего такая уверенность? Закутаю в кокон и… Иньюэ Цзюнь шикает на них обоих — повязывает лентой аккуратный хвост. — Препираетесь как малые дети. — Он перекидывает хвост ему на плечо и мягко давит на плечи, — ложись, А-Юань. И Цзин Юаню правда удается немного отдохнуть перед грандиозными соревнованиями — Инсин боится представить что бы было, если бы нет. Масштаб и правда впечатляет: Инсину кажется, что он никогда в своей долгой жизни не видел столько людей на трибунах амфитеатра — одежда пестрит, голоса смешиваются в беспорядочную разноголосицу, и все беспорядочно движется, мешая сосредоточиться. Иньюэ Цзюнь сидит рядом с ним: Инсин держит его за холодную от волнения руку, поглаживая пальцем узорчатые чешуйки. Он и сам волнуется: это первое выступление Яньцина, до этого он баловался сражениями с отцами или с Облачными рыцарями, которые после всегда находились в удручающем настроении из-за проигрыша; но отчего-то твердо уверен, что Яньцин справится — пусть он юн, и его меч все еще ждет больших свершений, словно камень воду, но в нем есть то, что потеряно многими более опытными мечниками. Не прыткость, но молодая страсть от дела, которым еще не успел пресытиться, предвкушение будущего, открытого и неизведанного, с каждым днем все больше приоткрывающим занавес неопределенности. Порой и не верится вовсе, что они так похожи, отчего Инсин безмолвно надеется на то, что Яньцин сумеет сохранить этот огонь как можно дольше, как это получилось у него самого. Яньцин уверенно сражается с противниками: виртуозно парирует, четкими движениями наносит удар, с легким шагом отскакивает назад и уверенно отражает атаку — так раз за разом, и рыцари перед ним лишь успевают сменяться с разочарованными вздохами. Но уверенность и пыл Яньцина никак не помогают унять волнение — не исключен шанс того, что его спрятанные под формой чешуйки будут задеты и начнуть кровоточить прямо посреди боя; тогда рука Яньцина дрогнет, и весь боевой запал потухнет. Иньюэ Цзюнь думает о том же: Инсин замечает это по его нахмуренным бровям и похолодевшим рукам — тянется к его серьезному лицу и легко проводит пальцем по складочке на лбу. Иньюэ Цзюнь немного нервно улыбается ему, и Инсин с тяжелым вздохом приобнимает его — хоть кто-то из них должен сохранять самообладание. Но у него не получается — также, как у стоящего на трибуне Цзин Юаня, чье выражение лица чересчур серьезно. В последнем бое Яньцин не успевает увернуться, и острый кончик меча проходит по предплечью — ткань формы рвется, и ее края мигом окрашиваются в грязно-красный. Яньцин не отступает — легко отскакивает назад и, затаившись, ждет нового удара для парирования; на лице — ни эмоции, и кажется, что боль в ведущей руке ни капли не волнует его. Но рыцарка — девушка возраста Яньцина, с двумя развевающимися длинными хвостами, перевязанным желтыми пышными лентами, не нападает, а ждет действий Яньцина — тот решается. Делает выпад вперед, и в этот момент она пытается задеть тело Яньцина мечом, но тот уклоняется рывком, пропадая из поля зрения. Рыцарка машет в ответ, и Яньцин, беря инициативу на себя, ведет бой, успешно парирует. Резкий уклон, рывок и все, лезвие меча у ее тонкого горла; ее же меч — у ног Яньцина. Трибуны встают и рукоплескают; Иньюэ Цзюнь рядом тяжело вздыхает и прячет лицо и ладонях — его спина подрагивает, и Инсин, боясь его слез, мягко гладит его. Но Иньюэ Цзюнь смеется от облегчения — его сын смог, и он ни на секунду не сомневался в нем. Рыцарка жмет руку Яньцина и — неожиданно для Иньюэ Цзюня и Инсина, — помогает ему дойти до Цзин Юаня: уверенно берет его под руку и, шикая на него, медленно идет вместе с ним, что-то бормоча. Инсин переглядывается с Иньюэ Цзюнем — тот озадаченно смотрит на него, но довольно хмыкает. Эта же девушка подводит Яньцина к ждущим у трибун амфитеатра Инсину и Иньюэ Цзюню: Яньцин смотрит на нее и что-то тихо произносит, а она легко кивает, с чем-то соглашаясь. Отпускает Яньцина, и тот, держась за перевязанное предплечье, быстро семенящим шагом подходит к отцам. Стесняется что-либо сделать: просто стоит перед ними и улыбается, осматривая то светлое лицо Иньюэ Цзюня, то не менее смущенное лицо Инсина; неожиданно обнимает их обоих, обеими руками обхватив их за пояс. Тычется лбом в живот Инсина, совсем забыв про его плотно завязанные под жилетом бинты, а потом, поднимая слезящиеся глаза, произносит: — Спасибо, пап. — Инсин теряется: Яньцин называл его папой лишь в глубоком детстве, еще до того, как они с Иньюэ Цзюнем ушли ради его лечения. И он соврет, если скажет, что то, как Яньцин это произнес — стеснительно, но с благодарной мягкостью, — не тронуло его; конечно, тронуло: то, что его названный сын считает его отцом — пусть его и не было с ним с самого начала, — чересчур важно для него. И Яньцин перестает быть расцветающим юношей, которого ждет долгая дорога — он превращается в крохотного малыша, который неуклюже принимает из истерзанных рук Инсина искусно сделанную механическую ласточку, а потом просит папу поставить ее на видное место, чтобы любоваться ей, пока засыпает. Этот крохотный малыш — свидетельство любви двух его дорогих мужчин — снова признает его, уже осознанно, уже чувствуя между ними ту самую эмоциональную нить, которая связывает отца и сына. Инсин с трудом сглатывает подступающие слезы и нежно треплет его растрепавшиеся светлые волосы. — Я горжусь тобой, Яньцин. — Инсин улыбается, но неожиданно перестает, когда слышит всхлипы Иньюэ Цзюня: тот быстро смаргивает, но Яньцин, искренне растроганный реакцией папы, лишь обнимает его крепче и смеется, когда хвост Иньюэ Цзюня обвивает ноги и радостно размахивает пушистой кисточкой. Эйфория рассеивается через пару дней: Яньцин выглядит задумчивым — часто хмурится, ковыряет заусенцы и покусывает щеку изнутри, — и Инсин решает взять его на свою вечернюю оздоровительную прогулку. Не спеша прогуливаются по возвышающему Святилищу: ближе к закату тут собирается много людей, и Инсин понимает почему — атмосфера располагает к расслабленному веселью. Теплый свет фонарей освещает забитые до отвала закусочные — по всей площади тянутся ароматы, от которых просыпается аппетит — Инсин и Яньцин заходят за любимыми пирожными со сладким кремом и фруктами внутри; из книжных слышатся оживленные обсуждения и порой взрывающийся хохот — они заглядывают мельком, чтобы посмотреть стенд с новинками, даже и не ожидая от себя излишней заинтересованности и запоминая названия новых романов для Иньюэ Цзюня. С верхних веранд доносятся лечебные запахи, и Инсин хмурится, не желая сидеть близко к ним. Яньцин указывает на одинокую лавочку под раскидистым деревом с каким-то летающим грибом-роботом в шляпе, и они занимают ее. Отдыхают в тишине: Инсин потому, что подустал от бесконечного безделья, наступившего после победы Яньцина в соревнованиях, которая отобрала у него хоть как-то радующую роль наставника; Яньцин шаркает ногой по земле, задумчиво жуя пирожное. Инсин внезапно прерывает молчание: — О чем думаешь? — даже и не надеется на ответ, но Яньцин удрученно отвечает: — Только не смейся. — Никогда. — Я не достоин. — Яньцин выпаливает и запихивает пирожное полностью в рот, набивая щеки — похож на большую белку, засунувшую несколько орехов в рот и теперь не могущая их погрызть. Инсин ничего не понимает — не достоин чего? Победы в соревновании мечников? Как никто другой: Яньцин усерден, а его руки овладели мастерством, отчего его победа не ставится под сомнение ни одной душой Лофу. — Не достоин такого высокого звания. — Послушай, Яньцин… — в своей спокойной, полной осязаемого терпения, манере начинает Инсин, но Яньцин прерывает его: — Не потому ли я становлюсь помощником генерала, что я его сын? — Кто тебе такое сказал? — Инсин интересуется довольно безэмоционально: со своими родными он должен оставаться спокойным и рассудительным — пожалуй, главное правило его семейной жизни. — Если тебе кто-то это сказал, то он неправ. Если это лишь твои мысли, то ты тоже неправ. Смотри, кроха, — Яньцин смотрит исподтишка, даже не поворачиваясь, и Инсин не может сдержать легкой ухмылки — в отличие от Цзин Юаня и Иньюэ Цзюня, у Инсина есть негласное личное разрешение называть Яньцина милыми прозвищами; он всегда улыбается, когда испытывает терпение Яньцина подобным образом — будто эта маленькая традиция восполняет то, чего не хватило его сыну еще тогда, в детстве. Инсин только рад дать ему то, чего ему хочется — будто то подарок или родительская ласка. — ты долго тренировался, — Инсин загибает палец, — ты выиграл соревнование, обойдя не менее талантливых мечников как Лофу, так и других Альянсов, — еще один палец, — все поражены твоими навыками, — загибает третий палец. — Ко мне подходили и говорили о том, как они восхищаются талантами моего сына. Ты любимец, и никто не смеет подвергать заслуженность твоей должности сомнению. Слышишь? Яньцин кивает, о чем-то крепко задумавшись. — Ты прав, пап. — Яньцин резко поворачивается и возмущенно — совсем по-детски — вскрикивает, — нечестно! Ты всегда прав, когда разговариваешь таким тоном! — Каким же? — Противно нравоучительным. Старческим, я бы сказал. Инсин хватается за живот от смеха: — Но это работает. Ты же сказал, что я прав. Яньцин нехотя признается: — Да, работает. — Берет покрытое розовой глазурью пирожное и протягивает Инсину, — спасибо, пап. И в том, как Яньцин говорит это, слышится искренняя благодарность. Инсин правда старается помочь ему вступить в должность с меньшим волнением — старается подбадривать и успокаивать, напоминая о том, что Яньцин больше всех остальных подходит на роль личного помощника генерала Лофу. Он верен Цзин Юаню не только как генералу Лофу — впрочем, Яньцину только предстоит узреть истинную сторону Цзин Юаня как человека власти, — но и как отцу: между ними особая тонкая связь, позволяющая понимать друг друга с полувзгляда, лишает необходимости слов и дарит тот самый уровень понимания, которого не достигнуть без долгих лет отеческого взаимопонимания и помощи, детского — доверия и восхищения. И у Яньцина этого не отнять — даже с возрастом, — и Инсин отлично его понимает, испытывая раз за разом такую же искрящуюся сеть эмоций с примесью чего-то волнительно-тягучего, отчего порой перехватывает дыхание. Даже в тот момент, когда возвращается от портного — вручал заказ на форму для Яньцина, — и застает своих супругов у замерзшего прудика: Цзин Юань сжимает ладони Иньюэ Цзюня, завернутые в толстые перчатки, и что-то шепчет — улыбается так широко, что Инсин, стоящий поодаль, заражается его настроем. Иньюэ Цзюнь решительно кивает и улыбается в ответ, но, неожиданно замечая затаившегося у колонны Инсина, вздрагивает словно от испуга и машет ему ладонью. Цзин Юань оборачивается и все также улыбается — уже с заметной хитринкой, от которой Инсину становится не по себе. Они что-то задумали, и их планы явно касаются его фигуры. Он окидывает их взглядом — все также стоят, прижавшись друг к другу в попытках согреться, и непривычно придирчиво осматривают Инсина, — и уходит в дом отогреваться — зима в Лофу выдается непривычно холодной. Уже вечером, когда втроем готовятся ко сну, Иньюэ Цзюнь забирается на колени Инсина, аккуратно устраиваясь бедрами на них и мягко разминает его затекшие плечи; Цзин Юань устраивается рядом, прижавшись к его левому боку. Инсин нервно ерзает спиной по взбитой подушке — чувствует, что их ждет важный разговор, и даже не знает, готов ли он. — Мы… точнее Цзин Юань и я… — Иньюэ Цзюнь в непривычно волнительном состоянии — его ладони неожиданно сильно сдавливают плечи. — …думали о ребенке. Кажется, Яньцин доказал, что мы в силах вырастить прекрасного ребенка вместе. Глаза Инсина округляются, и он чувствует, как его сердце заходится в волнительном скачке прямо в глотке. Утыкается взглядом в оголенную грудь Иньюэ Цзюня и не может собрать беспорядочные мысли — скорее, резко нахлынувшие высокой, уничтожающей все вокруг, волной, — во что-то единое — он даже не сможет дать внятного ответа. Ребенок… это сложно. Для Инсина это сложно. Не они втроем вырастили Яньцина, а Цзин Юань и Иньюэ Цзюнь всегда были замечательными и внимательными родителями; Инсин пришел слишком поздно и вложил в Яньцина слишком мало от себя, чтобы с уверенностью назвать себя достойным родителем. И сам он… — Ты не хочешь? — Иньюэ Цзюнь обеспокоенно спрашивает, мельком окидывая взглядом лежащего рядом Цзин Юаня — тот молчит, видимо, вверив всю судьбу этого разговора в умелые руки Иньюэ Цзюня. Инсин нутром чувствует, что супруг хочет извиниться за бестактность — и ему хватит чудачества назвать это бестактностью, — и намеренно быстро отвечает: — Хочу, моя луна. Но ты же знаешь, у меня есть повод относится к этой идее с волнением. Иньюэ Цзюнь задумчиво кивает; Цзин Юань похлопывает его по спине, заставляя подвинуться чуть вперед, и садится позади него, обвивая его торс своими руками и умещая подбородок в сгиб шеи — Инсин расслабляется в его сильных руках. — Твои переживания имеют место быть и уже показывают твою заботу пусть только о планируемом ребенке. Но ты уже здоров. Тебе помогли, и твоя болезнь больше не помеха для твоего счастья. — Цзин Юань мягко шепчет, и Иньюэ Цзюнь кивает, соглашаясь с ним: все, что делает Инсин — немного теряет связь с реальностью от интимности разговора, от мягкого теплого шепота и легкого касания губ к мочке уха, от кончиков белых волос, щекочущих голую шею Инсина, от приятного веса на своих бедрах и еле уловимого запаха сладких водных лилий на длинных, спадающих волнами, волосах Иньюэ Цзюня. Наверное, он и правда имеет шанс на счастье. Тогда — кажется, что в прошлой жизни, — когда они с Иньюэ Цзюнем пили вино под луной и впервые, будто совсем понарошку, подарили друг другу первый поцелуй, Инсин и представить не мог, что все придет к этой будоражащей своей реальностью точке, где они втроем правда придут к волнующему решению — они хотят совместного ребенка. И нет ничего более волнующего, чем то, что они делят этот момент — по привычке, натрое. Цзин Юань медленно двигается в Инсине — все же, мягкость характера его супруга сказывается на том, как он предпочитать одаривать лаской тела его мужчин. Не спеша покачивает бедрами, придерживая ягодицы Инсина широкими ладонями — глаза того лишь закатываются, он хрипло стонет, не в силах перенести мучительную нежность. И это влияет на то, как он берет лежащего под ним Иньюэ Цзюня: также не спеша, подстраиваясь под темп Цзин Юаня и наблюдая слезящимися глазами за распаленным, тяжело дышащим Иньюэ Цзюнем, который с каждым глубоким толчком все больше задыхается и пытается поймать искусанными губами кажущийся горячим воздух. Его взгляд пытается сфокусироваться на Цзин Юане и Инсине, но видит лишь их размытые, прижавшиеся друг к другу, фигуры. Инсин чувствует движение рук Цзин Юаня по перебинотованному торсу — поддается, падая в их объятия, — и слышит его хриплый голос: — Постарайся, Инсин. — Цзин Юань целует его за ухом, и Инсин чувствует его улыбку вспотевшим загривком, слыша его постанывания. — Я хочу видеть ваших детей. *** Инсин тихо скользит по коридорам Святилища — кажется, что за последние недели выучил все повороты и потайные комнаты, запомнил все лица умиленно улыбающихся ему видьядхар и других родителей. Пусть тут все рады видеть его, но все же он старается приходить тогда, когда в Бассейне новорожденных вряд ли кто-нибудь встретится — либо ранним утром, что застаешь пылающий солнечными лучами рассвет, либо поздним вечером, когда можно вернуться домой лишь по слабо светящимся фонарям. Он зевает и сворачивает к Бассейну, тихо отворяя дверь. Внутри темно, и лишь слабо бегущий по потолку яркий луч напоминает о том, что сейчас самое что ни на есть раннее утро. Убеждаясь, что никого нет, Инсин такими же тихими шагами идет к нужному водяному хранилищу — словно бы новорожденные обладают тонким слухом, а его громкие шаги могли кого-нибудь разбудить. Это не так, и он сам это знает — волнение заставляет Инсина забывать о самых простых и понятных вещах на свете, и он прощает это себе, ведь как можно оставаться спокойным после родов Иньюэ Цзюня и ожидания вылупления маленьких крох на свет? Он аккуратно — старается, чтобы как можно бесшумнее, — присаживается у стеклянного хранилища — два больших, распухших от двухнедельного пребывания в воде, яйца невесомо покачиваются, слегка бьются друг об друга, словно не хотят разъединяться и плавать по разным уголкам. Инсин притрагивается к ним: пусть дети внутри уже неразлучны, но сами яйца на ощупь сильно отличаются. То, которое слева, шершавое, словно бы резное, и если внимательно приглядеться, то заметно, как оно едва переливается в темноте Бассейна; но чешуйки того, что справа, ровны и не отличаются ничем от ровности стен или пергаментов на столе Цзин Юаня. Единственное, что их объединяется — цвет: темные сверху, но кроваво-красные снизу — то, что сразу выдает отцовство его испорченной крови. Инсин больше не говорил об этом с Цзин Юанем и Иньюэ Цзюнем — пообещал же самому себе, что его переживания больше не коснутся их, и они смогут двигаться дальше без глупых сомнений. Но сам не смог перебороть себя: начиная с самого вынашивания яиц и родами, заканчивая вот этим тихим моментом в одиночестве, все еще борется с навязчивыми вопросами в голове — а что, если…? Если дети переймут его наследственное заболевание, если оно сможет найти способ дотянуть до них свои грязные кровавые руки, то что он сможет сделать? Точно знает — он не простит себя; даже сейчас, наблюдая за болтающимися яйцами с детьми, уже чувствует, как глубоко произрастает чувство привязанности и всепоглощающей любви. И если… то все то расцветающее в нем будет бороться с чувством вины и горечи от своих действий — ему так не хочется дарить страдания дорогим людям. Сама возможность — вероятная и далекая — уже убивает что-то в нем. Инсин решается на маленькую авантюру: аккуратно подталкивает яйцо к стеклу и, когда оно застывает в воде, прикладывает ухо к нему. Слышит отдаленный шепот волн, шум пенящейся воды и мощного прибоя — все смешивается с разбившейся стеклянной колбой и звонкому девчачьему смеху — в семье будет девочка; она будто бы зовет — Инсину вот-вот покажется, что еще и манит рукой, — и ее тонкий голос прерывается шуршанием щетки, а на руках Инсина будто бы остается мокрый след. Девочка-видьядхара. Их дочь переняла природу Иньюэ Цзюня, а значит — кровавый след Инсина не отпечатался на ней. Он с облегчением вздыхает, и прикладывает ухо ко второму яйцу. Слышит удар молота. Отпрянывает от стекла и резко распахивает глаза — не может быть. Прикладывает ухо снова: все та же наковальня и шкворчание огня, и мягкое спокойное пение, так напоминающее колыбельные Иньюэ Цзюня, которые тот исполнял маленькому Яньцину. В голосе не слышится хрипов и покашливаний, напряженности и надрыва — ровное чистое пение отдается эхом; голос сбивается, словно бы забыл слова, и Инсин слышит мелодичный женский смех. Болезнь никогда не позволяла ему петь, сдавливая грудную клетку и делая больно при каждом вздохе, и это значит… Инсин оседает на полу: тяжело дышит и нервно перебирает полы утепленного ханьфу, все еще с трудом веря во все услышанное. Их дочери здоровы и счастливы. Большего Инсин и желать не смеет — в этот раз не сдерживается и позволяет самому себе почувствовать слезы счастья.