Перемены в характере Александра Владимировича сделались заметны в первые же мгновения после его возвращения в сознание.
Проведя сутки после операции в забытьи, он видом напоминал скорее покойника, нежели живого — иссиня-бледный, с серыми сухими губами. Андрей всё это время был рядом с ним, не доверяя бдительности казенных сиделок. На случай внезапной остановки дыхания заготовлен был раствор камфоры для подкожного впрыскивания; Боткин, однако, настаивал не злоупотреблять этим средством, чтобы не перенапрягать сердце. Андрей часами безотрывно смотрел в сашино лицо, пытаясь уловить, не побелело ли оно еще сильней, не пресеклось ли дыхание, и всё время брал за руку, чтобы почувствовать пульс. Насилу его уговорили пойти отдохнуть. Он повалился без сил на железную кровать в пустой соседней палате, не дойдя до специально заготовленной для него Альбертом во флигеле для персонала постели. Спал же, однако, недолго. Что-то будто вздернуло его на ноги, и Андрей поспешил к Саше. В комнате было темно, в бледно-жемчужной полосе лунного света одна из сиделок крепко спала, откинувшись на стуле, другая сидела в каком-то трансе, видимо, тоже дремала с открытыми глазами. Андрей схватил сашино запястье — ему показалось, что сердце не бьется. Дрожащими руками он набрал в шприц маслянистый раствор и хотел сделать укол, но встрепенувшаяся сиделка его остановила. Она увещевала Андрея как ребенка, говоря, что это не нужно, что больного это только убьет, и пусть организм сам справляется; мягко отняла шприц и отложила в кювету. Сердце вовсе не остановилось, зеркальце, поднесенное к губам, покрылось легким туманом. Саша был жив. Остаток ночи и все утро Андрей просидел рядом с ним, отлучившись лишь пару раз на несколько минут.
И вдруг, в первом часу пополудни в понедельник семнадцатого мая Александр Владимирович открыл глаза, мутные, как у новорожденного. Андрей замер, не дыша, будто дуновение воздуха могло повредить любимому. Разглядев напротив себя сиделку, Александр Владимирович движением прозрачно-бледных пальцев велел ей приблизиться. Тихим, едва слышным голосом он попросил:
— По… зовите… — Дыхания не хватало, и он машинально потянулся к горлу, но уронил руку на одеяло.
— Да друг ваш вот, здесь сидит! — радостно гаркнула добрая женщина и мотнула чепцом на Андрея.
— …Якова, — закончил Александр Владимирович и вновь без сил замолчал.
Андрею не было обидно, но всё существо его охватило любопытство: чего же такое Саша хотел сказать своему поверенному, что это было первое, о чем он подумал?..
С трудом повернув голову, Саша увидел его и слабо, счастливо улыбнулся:
— Андрюша…
Андрей снова встал на колени, и взяв его холодную кисть, трепетно прижал к губам. Ни за что на свете Андрей не хотел бы, чтобы Саша узнал, что именно он пережил за эти сутки. Однако тот знал, и смотрел благодарно и нежно.
Яков явился тут же, не прошло и получаса. Заплаканный, красный в тон своим рыжим кудрям, он стоял в дверях, не смея подойти. Александр Владимирович едва заметно кивнул ему, чтобы садился на стул у изголовья — и вдруг, прокашлявшись, несколько сварливо поинтересовался, как обстоят дела с оформлением патента на автоматический удовлетворитель. Яков замялся. Последний раз он ходил в бюро накануне приговора над графом, то есть в четверг, и тогда оформление было «в процессе». Заявку приняли, комиссия оценивала оригинальность изобретения… видимо, самым непосредственным образом. Александр Владимирович напомнил, что стандартный срок рассмотрения — две недели, и поскольку заявку они подали еще в начале мая, решение о присвоении уже должно быть готово. Яков повесил веснушчатый нос. Он явно не знал, что сказать. Барин попрекнул его неусердием и пригрозил рассчитать (и это всё ещё слабым, охрипшим голосом). Яков признался, что очень переживал из-за суда и совсем потерял голову из-за новостей о дуэли, поэтому сегодня не пошел в бюро, хотя до этого хотел, он… Закрыв лицо ладонями, он разрыдался. Александр Владимирович сказал раздельно и жестко:
— Я плачу вам деньги за то, чтобы вы защищали мои интересы, а не рыдали.
Но Яков упал на колени у постели и плакал так безутешно, что Александр Владимирович всё же смягчился. Жестом велев приблизиться, он дозволил Якову уткнуться мокрым лицом себе в правый, здоровый, бок. Медленно гладя несчастного по спутанным кудрям, Александр Владимирович вдруг произнес:
— Я очень доволен твоей работой в целом и хотел бы пользоваться ею и впредь. Пожалуйста, узнай сегодня, что там с патентом.
Яков мелко закивал и вскочил. Когда он вышел, Александр Владимирович пояснил:
— Я… хочу, Андрей, чтобы будущее твоё было обеспечено. Полагаю, машина принесет еще немалые прибыли…
— Наше, Саша! Наше будущее.
— Да, — сказал тот, словно прочувствовав вдруг вполне эту мысль.
— Ой, машина, хер резиновый, я не могу! — голосисто засмеялась в углу сиделка, женщина пусть и мещанского сословия, но с истинно крестьянским задором. — Всё бы вам изобретать…
— Вы, как персонал, к слову, имеете право на два бесплатных сеанса в неделю, — уточнил Александр Владимирович, и лицо женщины приобрело таинственно-задумчивое выражение.
В дальнейшем терпение сиделок — этой, если можно так сказать, разбитной, хохотушки и еще трех, менее витальных, Александр Владимирович неоднократно подвергал испытаниям. Он строго требовал, чтобы все бинты и корпия для его перевязок вываривались в кипятке и высушивались в чистом духовом шкафу, посылал Андрея проследить, тщательно ли исполняют его странный наказ, и однажды скинул на пол весь поднос, потому что увидел, как сиделка, готовившаяся накладывать свежий бинт, коснулась его краем поверхности тумбочки и положила вместе с другими в кювету. Удивленным врачам Александр Владимирович пояснял, что хочет проверить на себе положения из недавней статьи венского профессора Земмельвейса о профилактике сепсиса (Альберт, по счастью, разделял его интерес и использовал подобные бинты уже при операции, так сказать, для чистоты эксперимента). Над ним смеялись: речь в статье шла прежде всего о родильной горячке, которая Александру Владимировичу явно не грозила; по мнению профессора Земмельвейса, признанного на родине безумным, она вызывается мельчайшими, невидимыми глазу тварями, гибнущими от горячего пара и хлорной воды. Но Боткин велел исполнять эту прихоть пациента, хотя бы даже для его душевного спокойствия, и Александр Владимирович получил желаемое (и славу знатного самодура). Боязнь невидимок доходила у него до истерики, однако принесла результат: раны заживали быстро и без нагноения.
Разбитная хохотушка, пожалуй, особенно любившая Александра Владимировича, однажды испытала на себе всю меру его гнева. В коридоре при выходе из палаты какой-то человек в мешковатом сюртуке и с приплюснутым лицом спросил у неё, как здоровье князя, и та ответила: с божьей помощью, получше, вот кушать уже изволили. А что они кушают?.. Сиделка начала отвечать, дескать, да всё, что дают: галеты, бульон, и добавки просят, потому что уж очень они огромные… — когда Александр Владимирович, из палаты услышавший отзвуки этих разговоров, принялся звонить в колокольчик. Он строго отчитал недалекую женщину, велев впредь не выдавать жадным до слухов репортерам подробностей его пищеварения. В конце получасовой нотации несчастная вся извелась, умоляя барина простить её, глупую. Александр Владимирович нахмурился и сказал холодно:
— Выпрашивать — это только удлинять мой гнев, лучше стоять на коленях и рыдать. — Но вскоре, послушав её захлебывающийся плач, внезапно остыл и даже разрешил принести себе внеочередную чашку бульона.
Досталось от него и больничным поварам. К концу четвертого дня Александр Владимирович уже мог есть сам, а не пользовался помощью Андрея, кормившего его с ложечки. За ужином он некоторое время сидел, держа в руке стакан с молоком и перекатывая во рту пару глотков. Потом вдруг сплюнул в салфетку, велел позвать того, кто сегодня наливал молоко, и подать спиртовой раствор йода. Напрасно сиделка пыталась дознаться, зачем, и не может ли она обработать то, что его тревожит; нужен был именно пузырек. Привели повара, дородного детину, который был явно напуган, но пытался держать лицо. Александр Владимирович нудным учительским голосом рассказал о химической реакции йода с крахмалом, дающей характерное синее окрашивание. Повар задрожал, мокрая губа у него искривилась — он понял, к чему всё идет. Заглянувший как раз проведать больного тесть Альберта, милый немецкий профессор, даже испугался этой экзекуции и замер в дверях как робкий студент. Александр Владимирович вылил йод в злополучный стакан, и все смотрели, как в белой толще распускается сине-лиловое облако. Александр Владимирович попросил впредь не пытаться заменить жирность молока, утраченную из-за снятия и воровства сливок, загущением крахмалом. Это не восполняет питательную ценность и портит вкус. Ему по врачебным рекомендациям, которые он внимательно изучил, полагалось не менее чем пятипроцентное. Кстати, и назначенного ему печеночного паштета он почему-то пока тоже не видел…
Словом, от него страдали все. Уборщицу он заставил протирать пол в палате много раз подряд до чистой тряпки, даже под кроватью. А пробравшегося через окно журналиста (посещения сторонними лицами оставались запрещены, ведь несмотря на страдательную роль, Александр Владимирович всё же был участником дуэли, то есть преступником) он спустил вниз строгим окриком. Лишь чудом тот не получил серьезных травм, свалившись в густой куст акации. Одного из молодых врачей, несколько запанибратски объявившего, что намерен следить за динамикой выздоровления и написать на основании его случая монографию, Александр Владимирович осадил известием, что покинет больницу и Россию как только сможет сносно ходить, но если его здоровье представляет такой интерес для науки, он готов присылать из-за рубежа подробные отчеты о своем самочувствии.
Случай, конечно, и вправду был своеобразный — подтверждение благотворного действия спадения пораженного легкого на течение чахотки, но все-таки больно своеобразным был и сам пациент. Когда воскресным утром во время показательного обхода его осматривали двенадцать профессоров, и специально приехавший из Киева Пирогов, проводя аускультацию, заключил, что по всей видимости туберкулезный процесс приостановлен запечатыванием каверн, а дыхательные функции стремительно восстанавливаются, Александр Владимирович заметил, что и другие его функции также восстановились, и он хотел бы справить их в отсутствии посторонних.
Также, несмотря на запреты, он вскоре сам начал вставать, и ходил сперва по комнате, держась за Андрея, а после по коридору вдоль стен. Александр Владимирович считал, что нельзя допустить застой в бронхах, и сам назначил себе слабое отхаркивающее. Пару дней он кашлял сгустками черной дряни, которая раньше была его легкими, затем мокрота очистилась. Вероятно, это было тем, что действительно ему помогло: основное официальное лечение заключалось в следовании флюидной теории и полном покое, и по нескольку часов в день Александр Владимирович лежал, окруженный желтыми цветами и белыми котятами. Толстые и пушистые, они играли у него на одеяле, дрались между собой и хватали за пальцы, стоило протянуть руку. Солнце жарко светило в открытые окна, и свежий ветер колыхал прозрачно-белые занавески, прогоняя дух болезни и смерти. В такие часы Андрей читал Саше что-нибудь вслух — как правило, статьи господина Чернышевского для активизации пищеварения и лучшего отделения желчи.
Переменился Александр Владимирович и в отношении к Андрею. Он все так же оставался его милым Сашей, но проступило будто что-то суровое, мелькавшее ранее, в начале их связи, и впоследствии почти совершенно ушедшее. В первый раз это проявилось, когда Александр Владимирович решил экзаменовать Андрея в его самостоятельном изучении языков и внезапно заговорил с ним по-итальянски. Тот подхватил, но в простейшей фразе для обихода в кафе сделал две ошибки (основная тематика у него по-прежнему была кулинарная). Александр Владимирович кусаче улыбнулся:
— Андрюша, отшлепаю! Давай-ка внимательней.
— Да, барин, — прошелестел Андрей, млея.
Он дождаться не мог, когда Саша окрепнет достаточно, чтобы и вправду ему всыпать как следует. А было за что. Андрей себя запустил. От восьми марципановых булочек за раз однажды с ним ничего не случилось, и он, ободренный этим, частенько стал перехватывать пирожное-другое в ближайшей кофейне. Бывало, особенно в начале сашиной болезни, когда Андрей весь день кусочничал сладким. Вскоре он заметил, что одежда сидит как-то плотней, а рукава так даже трещали. Такое уже было с ним раньше, в деревне, когда Александр Владимирович освободил Андрея от работ и предложил жить в барских покоях. Без ежедневных крестьянских трудов Андрей сделался тогда полнее и глаже, впрочем, потом это выровнялось, а после он и вовсе исхудал от тревог за бедного Сашу. И вот теперь Андрей снова раздобрел. Пораженный открытием, он всё утро вертелся перед зеркалом, критически разглядывая себя и пощипывая за бока. Но бока еще ладно, жир собрался на руках, сделав их по-женски округлыми и похожими на нечто кукольное или кондитерское. Нос торчал как пятачок между пухлых щек. Выглядело отвратительно. К Саше он в тот день пришел грустный, и не сумел это скрыть. Даже читая наикомичную статью Чернышевского о Пушкине, он за невольной улыбкой то и дело вспоминал, как раскабанел, и вздыхал, так что Саша наконец спросил:
— Что, милый?
— Ничего, — трагически ответствовал Андрей.
— Я вижу, что-то случилось, Андрюш, — Александр Владимирович заглянул ему в лицо.
И Андрей со слезами досады рассказал, что он теперь свинья, булка и самоварная баба, потому что много жрал. Что Саша его разлюбит, он не говорил, потому что в глубине души в это не верил. Но уже начал про то, что на него такого смотреть противно, и Саше наверно тоже противно, хотя бы вот щеки…
Саша жестом остановил Андрея, и взяв его лицо в ладони, зашептал, что он самый красивый и сладкий на свете, и у него самые лучшие щеки.
— Яблочко ты моё наливное, — Саша не удержался и слегка ущипнул его, тут же поцеловав это место.
Андрей счастливо покачал головой. Он вроде бы верил, не мог не верить, но знал, что всё равно толстый. И что бы Саша ему ни говорил…
— Так, Андрюш, — наконец нахмурился Александр Владимирович. — Если это правда тебя так волнует…
— Да? — тот с надеждой встрепенулся.
— Есть два способа уменьшить количество телесного жира: физическая активность и дефицит калорий. Я бы предложил использовать оба.
— Да. А.
— Если ты сам хочешь.
— Да, — повторил Андрей. — Я хочу.
— Тогда мы можем приступать сегодня же. Пятнадцать отжиманий.
— Что? — не понял Андрей.
— Сейчас ты отойдешь в центр комнаты и сделаешь пятнадцать отжиманий от пола. Он чистый, не бойся, — Александр Владимирович улыбнулся.
Андрей, поежившись, снял пиджак, закатал рукава рубашки и лег на пол. Живот приятно прижался к гладким прохладным доскам, хотелось бы так и поваляться, понежиться. Первые пять отжиманий было еще терпимо, а потом мышцы стали гореть, пот потек по лицу. Андрей клял себя за каждую булочку, карамельное яблоко и козинак (их он тоже ел, в основном, конечно, чтобы перебить дурные ассоциации с графом) и дал слово, что больше ноги его не будет в той проклятой кофейне.
— Молодец, — кивнул Александр Владимирович. — Перерывы лучше не делать, потом будет тяжелей.
— Саш…
— Давай. Постарайся для меня.
И Андрей постарался.
С того дня он регулярно делал упражнения под сашиным руководством, вселяя недоумение в заглядывавших временами сиделок. Тренировался он и в своей комнатке во флигеле, по утрам и вечером перед сном, и очень скоро поросенком быть перестал и сделался чем-то вроде секача (но всё лучше, чем самоварною бабой). Было так сладко подчиняться и делать для Саши то, что казалось поначалу невозможным — прямо как в первые дни их знакомства. Особенно когда он смотрел. А Саша — в такие моменты скорее уж строгий Александр Владимирович — полусидел, опершись на подушки, и изредка кивал с одобрением.
— Хорошо. Как ты, Андрюша? Устал?
— Да нет… — Он чуть не прошептал «барин», так переполняли его преданность и восторг.
— Тогда еще пять раз. На одной руке.
У Андрея от всех этих упражнений прямо кровь закипала. Делалось хорошо, как будто после порки или бани. Однажды наотжимавшись так тридцать раз кряду он кинулся к Саше на постель, и несмотря на незапертую дверь, принялся его целовать, до того на душе было радостно. Саша ответил — по-настоящему, кажется, впервые после ранения. А потом его пальцы уверенно скользнули вниз и расстегнули Андрею ширинку. Андрей сладко охнул. Покосился было на дверь — но от страха только острей стало стремительно накрывавшее чувство. Саша двигал рукой, как он умел — равномерно, почти жестко, покрывал шею горячими поцелуями, и очень скоро Андрей выгнулся, забился с жалобным стоном сквозь зубы. Мир качнулся, поплыл в теплом мареве, и стало спокойно, как раньше, как всегда ему было с любимым. Саша привлек его внимание, коротко поцеловав в нос, и дал слизать семя с пальцев — а после поцеловал уже в губы.
Андрей как раз встал и привел в порядок одежду, когда появилась графиня Алла, сегодня — в причудливом наряде, состоявшем из чего-то вроде приталенного пиджака темно-синего сукна, рубашки-жабо и юбки без кринолина. Она пользовалась своим положением меценатки, чтобы навещать опального князя Леонтьева — но не так чтобы часто. Еще в начале процесса над графом у Александра Владимировича с Аллой случилась размолвка. Узнав, каким путем был получен оригинал завещания, она возмутилась, дескать, несмотря на благие намерения открыть истину, похищение шкатулки все-таки было воровством и своего рода вероломством. По ходу суда и открытия преступлений графа она изменила своё мнение и позже признала, что Александр Владимирович поступил правильно. Они примирились — опять. Но создавалось впечатление, что его её оценки более не слишком заботят. Остались взаимная симпатия и уважение, но что-то и ушло. И признаться, Андрея это даже радовало.
К слову, о графе Горшеневе Алла имела суждение самое оригинальное. Не следуя общей моде нарекать его чудовищем, исторгнутым самой Преисподней и едва ли не Антихристом, она считала, что он просто мальчишка, которому не хватило воспитания и твердой руки, отчего природная одаренность развилась в дурном направлении, и никакого подселения демонов там нет и в помине. Александр Владимирович неожиданно нашел эту мысль крайне глубокой и верной, а главное, материалистичной.
Впрочем, после ранения про графа при нем старались не упоминать. А новостей была масса. Прежде всего, граф опять пытался бежать. После ареста он был помещен сначала в околоток на Васильевском, и оттуда умудрился выбраться через окно отхожего места. Однако ушел недалеко, и был остановлен через пару улиц патрулем, который узнал его по расклеенным на всех тумбах портретам. Затем графа доставили в Управление полиции у Львиного моста. Оттуда он тоже сбежал спустя пару дней, каким-то не иначе как магическим образом убедив сразу двух охранников, что его надо выпустить. Бедняги впоследствии не могли толком пересказать, в чем же заключались его аргументы. Видимо, это был месмеризм. Графа поймали опять, на этот раз через день, в съемных комнатах на Лиговке, где квартировал его по-собачьи преданный фаворит — бывший медбрат. Граф успел коротко остричься и прикупить поддельные документы на имя Гомбожапа Дамдиндоржиева, бурятского торговца сладостями. Фальсифицированы они были с наглостью величайшей: описание внешности включало даже отметину на скуле, оставленную по касательной пулей Евграфа, граф и не думал её прятать. При аресте граф дрался как зверь, а когда его окружили, выпрыгнул из окна, ничего себе при этом не повредив, так как рухнул на проходившую внизу повозку с сеном. И снова его отправили за решетку, на этот раз — уже в крепость, где, вероятно, ему изначально было и место.
Следует сказать, что условия заточения графа породили дискуссию о гуманности, так как были беспримерно строги. Он содержался в одиночной камере Трубецкого бастиона, и соседние по обеим сторонам от неё были оставлены пустыми, чтобы граф ни с кем не перестукивался. Ему не выдавали бумаги и чернил, не присылали книг и газет, а вся связь с внешним миром осуществлялась через казенного адвоката. Охране было строжайше заказано разговаривать с графом, чтобы не подвергнуться гипнозу. И все же однажды дежурный нарушил этот запрет, решив поиздеваться над плачевным положением заключенного. Слово за слово… Во время ближайшей проверки (которые проходили каждые полчаса) графа в камере не обнаружили. Это был скандал. Известие тут же попало в газеты (Андрей тогда особенно страдал, колеблясь, рассказать всё Саше или тот сам узнает. Тот не узнал). Тем же вечером вызванный с загородной дачи комендант крепости нашел графа в своей казенной квартире, принимающим ванну с пеной в компании горничной и пьющим коньяк.
Графа вновь отправили в каземат. Теперь он был заключен в тяжелые кандалы. А поскольку он умудрился почти уболтать заковывавшего его кузнеца, была предпринята крайняя мера безопасности: на графа надели особую кожаную маску, которую невозможно было порвать, растянуть или снять. Маска не давала ни говорить, ни есть стенную побелку, ни грызть себе вены, ни кусать конвоиров. Её снимали только на время трапезы и гигиенических процедур, всё остальное время граф был вынужденно безмолвен. Охране наказали не смотреть ему в глаза. Прогулок во дворе его лишили. Разбить голову о стену было невозможно, так как с ядром, прикованным к ноге, не получалось взять разбег. Граф побесновался немного, погремел цепями — и покорился.
Всё это (включая строение маски) Андрей знал из газет, которые наперебой освещали злоключения графа. Можно сказать, он сделался персоной популярной, как бы главным героем всей этой истории. Но это было лучше, чем если бы досужее всеобщее внимание обратилось на Сашу. Хватило и наглого репортера в начале, и Андрей благодарил Бога и Императора за то, что сашин покой охранялся дежурившей при входе в больничное крыло парой жандармов.
Еще одним из допущенных лиц был Мишка. Он пришел на второй день после возвращения Александра Владимировича в сознание, вместе с заплаканной Анфисой, и принес корзину иссиня-черного винограда. Хотел принести и домового, но тот испугался надвратной церкви, а тигра не пропустили жандармы (видимо, за подозрительное лицо). При виде Саши, такого слабого и едва живого, Мишка и сам заплакал. Именно он заступничал за Сашу с Андреем перед Императором: доходчиво объяснил, что если от драки уйдещь, будешь не ровный парень, а сикало, а это никуда не годится. Алексан Вадимович вот ровный парень… Государь вполне согласился, и Александр Владимирович не понес никакого наказания, тюремного либо финансового. Единственное, ему повелели как можно скорее покинуть границы Империи не менее чем на полгода. Выпросить милость удалось и для Евграфа, которого за участие в дуэли хотели отправить на работы, а после в родную Рязань. В конечном итоге, его даже не исключили из института. Кучера же, как идиота, судить и вовсе не стали и пристроили на казенный паек в пожарную часть.
Александр Владимирович принял известие о решении Императора спокойно. Попросил перо и бумагу, и написал краткую благодарность за проявленное великодушие, извиняясь за невозможность выразить свою признательность лично. Всё-таки, был он еще очень слаб, и один раз даже, решив погеройствовать и пройдя по коридору туда и обратно, рухнул без чувств. Он и сам хотел наконец оставить Россию, и вечерами рассказывал Андрею про прекрасный огромный мир, который их ждет: поезда, и быстрые, и повсюду, целая сеть железных дорог, охватившая Европу! Руины в Италии и новые кварталы в Париже, особые танц-залы в Берлине, где мужчина может танцевать с мужчиной, и венская Опера… Андрей закрывал глаза, и положив голову Саше на плечо, представлял всё это великолепие.
Яков после недели мытарств принес хорошие новости про патент: его наконец-таки зарегистрировали на имя князя Леонтьева. Теперь Александр Владимирович был единственным владельцем прав на оригинальную конструкцию «дамского автоматического удовлетворителя». Довольно крякнув: «Эти пидоры все-таки работают», он собрал чертежи и отправил Якова регистрировать изобретенный за время болезни «механизм для получения мужских анальных приятностей», представляющий собой вариацию удовлетворителя с креслом немного другой конструкции и еще большим числом насадок. В качестве награды Александр Владимирович Якова поцеловал, и никогда Андрей не видел человека счастливей, чем их кудрявый румяный задохлик.
Окрепнув достаточно, Александр Владимирович стал вновь посещать и контролировать некоторые сеансы. В отдаленном крыле больницы три зала со специально отделанными пробкой стенами и приватными входами и выходами принимали непрестанный поток посетительниц из высшего света, а резиновые наборы расходились десятками посылок по всей Европейской России и даже за Урал. Характерную форму насадок Александр Владимирович запатентовал тоже.
На первое июня была назначена свадьба Мишки с Анфисой. Он согласился венчаться, следуя воле её маменьки, лодейнопольской мещанки, хотя сам от религии был уже совершенно далек. Чтобы не слишком привлекать внимание публики, которым новоиспеченный граф и так был утомлен, обряд провели в маленькой сельской церкви на Ржевке, вблизи от бывшего горшеневского имения (выкупить которое у Опекунского совета планировали в конце года или начале следующего). Были и венцы, и свечи, и белое платье — как у сильфиды, но с закрытыми белым газом плечами. Андрей стал шафером жениха и подавал венчальные кольца: маленькое, почти как сережка, Анфисы, и огромное для Михи. Жених поцеловал невесту так красиво и нежно, что ветхий попик пустил слезу, а дюжина гостей — всё родственники со стороны Анфисы — разразились рукоплесканиями. После отправились в город, в ресторан, а совсем к ночи — в театр, отмечать уже с труппой. Туда Андрей не поехал — чувствовал, что это совсем другая, мишкина жизнь, и не стоит там мешаться. Да и сил, по правде, не было. Они крепко обнялись на прощание, и Мишка спросил:
— Когда отбываете-то?
— Уж в эту пятницу, — вздохнул Андрей. — Но это пока на полгода…
— Ну с богом. Может, еще и увидимся. В этой земной жизни! — вдруг проскандировал он с бешеным оскалом, и рассмеялся.
— Конечно, увидимся, Мих! — Андрей отклонился, чтобы запомнить Мишку всего, такого — с его смешными густыми бровями, ранними морщинками возле карих глаз и большим ртом, который он никак не мог нормально сложить, — и поцеловал.
***
Погода третьего июня выдалась прекрасная, солнечная, но не жаркая. Александр Владимирович пусть и был еще слаб — по правде, слишком слаб для длительного путешествия, но мог пройти по коридору туда и обратно, и поэтому считал себя вполне готовым преодолеть и две тысячи верст до Монтре, — однако не требовал постоянного присутствия, и Андрей пошел попрощаться с городом. Постоял у дома на Миллионной — из окошка верхнего этажа доносились звуки фортепиано и веселая песенка, кажется, даже Анфисы, но Андрей с улыбкой мотнул головой и побрел себе прочь. Там, где Невский переходил в Дворцовую площадь, на месте давнишней аварии с графом дежурила полицейская карета и стоял огромный знак с перечеркнутой лошадью, все четыре копыта которой не касались земли в ознаменование бешеной скорости. Подошел Андрей и к театру, вспомнив свою недолгую карьеру театрального декоратора. Затем, пешком через мост, отправился он на Васильевский. Хотелось, может, заглянуть напоследок к Забиру, увидеть Дилярку и проверить, как там идет похудение его тезки.
Андрей вспомнил, как в день дуэли был в последний раз в их с Сашей квартире. Когда Сашу доставили в больницу и забрали в операционный зал, Андрею сопровождать его не разрешили, сказали, что сообщат об исходе, но не ранее чем через пару часов. В каком-то оглушении Андрей дошел до квартиры, которую они с раннего утра оставили чистой и прибранной, готовой к приемке хозяином-немцем, и сел на сундук в прихожей. Рядом на полу стоял объемистый саквояж — накануне они смогли ужать до него всё необходимое в пути, чтобы ехать налегке. В случае благоприятного исхода дуэли Саша планировал вернуться за ним, а в ином… Андрей вдруг как-то резко вспомнил, что случилось, и у него заложило уши, в голове вдруг сделалось тесно и по-ватному гулко. Звук открываемого замка заставил его подскочить. Берг в первое мгновение тоже испугался нежданной фигуре в прихожей, но будучи в приподнятом расположении духа, тут же перетолковал для себя в хорошем ключе, и прищелкнув языком, поблагодарил Андрея за то, что тот решил уделить ему время лично.
— А Александер Владимирович уже не с нами?
— Что, простите? — испугался Андрей.
— Александер Владимирович уже отбыл? Оставив вас, — пояснил немец.
— Не-ет! — Андрей попытался улыбнуться. — Он пока здесь, просто… занят. Передает вам… благодарность и извиняется, что пришлось покинуть ваш… прекрасный дом раньше… срока. — К концу фразы слова у него закончились, и было чувство, что на ближайшую пару лет.
От такого немец и вовсе расцвел. Они вместе обошли всю квартиру, и Берг нахваливал все усовершенствования, произведенные Александром Владимировичем, особенно водяной фильтр. Андрею от его сверкающей неосведомленности было только горше. Наконец, когда уже прощались, он не выдержал и заплакал. Берг, растрогавшись тоже, похлопал его по плечу и вытащил из кармана табакерку с перламутровой отделкой.
— Вот, добрая понюшка на дорошку! И мужайтесь. Мужайтесь. Я тоже, в восемнадцатом году оставив… — он пытался вспомнить, но сказал привычно: — Ляйпцихь, помню, плакал как дитя…
Андрей взял щепоть мелкого как пыль табака, и всю обратную дорогу до больницы не только рыдал, но и оглушительно чихал. Когда он только вышел на улицу, навстречу ему спешила молодая пара с видом молодоженов, выбиравших жилье, и скрылась в дверях дома Берга.
Несмотря на все грустные воспоминания, Андрею хотелось еще раз посмотреть хотя бы со стороны на то место, где были они с Сашей впервые так безоговорочно счастливы. После полудня солнце стало припекать уже ощутимо. Васильевский плыл в теплом облаке, от брусчатки, повсеместно покрывавшей дороги в восточной, респектабельной части, поднимался жар как в парной. Каштаны на Большом проспекте цвели сотнями острых бело-розовых пирамидок. Андрей шел, вдыхая сладкий аромат и пытаясь его тоже запомнить.
На углу с 4-й линией, как раз подле дома Альберта, его внимание привлек гнусавый голос уличного торговца газетами — видимо, того сорта, что любил читать в целях эскапизма сын дворника:
— Ужасный граф мертв! В сегодняшнем номере: граф самоубился! Собаке — собачья смерть!
Андрей вздрогнул: как так?.. Он же… Нет!
Он подлетел к худосочному парнишке в клетчатых штанах, обвешанному газетами разной степени желтизны:
— Сколько стоит?! Чтобы где про графа.
— «Вся правда» — семь копеек, «Сплетник» — четыре…
— Давай «Всю правду», — Андрей торопливо отсчитал ему монетки, и выхватив газету, развернул. Но буквы плыли перед глазами, бумага жгла руки, и Андрей, сжав зубы, поспешил отправиться на поиски тени. В подворотне воздух был не так раскален, Андрей привалился плечом к стене и начал читать.
Оказалось, газетчик соврал — граф вовсе не был мертв, хоть и пытался наложить на себя руки. Но об этом Андрей узнал не сразу, а вслед за подозрительно осведомленным рассказчиком проследовал чрез все драматичные события сегодняшнего раннего утра.
Оказалось, граф совершил обманный маневр — когда на время еды расстегнули рот его маски, пожаловался, что страдает от нестерпимой зубной боли. Под усиленным конвоем его отвели в кабинет тюремного врача, где имелось зубоврачебное кресло. Маску сняли, врач велел открыть рот. В этот момент граф вдруг с силой оттолкнул его, и прежде чем охрана смогла что-либо предпринять, схватил со столика бутыль хлороформа и сделал несколько крупных глотков. После чего тут же забился в корчах и упал бездыханным.
Андрей похолодел (что, учитывая жару, оказалось весьма кстати). Далее в газете была приведена медицинская справка для тех читателей, которые почему-либо тоже решили отравиться хлороформом:
При внутреннем отравлении — промывание желудка и кишок (можно спасти человека даже после употребления 60-120 г) и рвотные (рвотный корень). После этого искусственное дыхание и возбуждающие средства. Для раздражения кожи — опрыскивание лица и груди холодной водой (химических раздражителей избегать), растирание щетками. Возбуждающие средства (эфир, вино). Чистый воздух, кусок льда в rectum. Горчичники на затылок. Несколько капель эфира на брюшные покровы вызывает вдыхательные движения. Вдыхание амилвитрита, расширяющего мозговые сосуды.
Андрей машинально поправил про себя: не витрита, а нитрита (помнится, нюхали с барином), и понял, что замерз.
В заключении говорилось, что граф доставлен в лучшую лечебницу города, Императорскую медицинскую академию, где уже возвращен к жизни перечисленными выше методами. Состояние его остается тяжелым, но хочется верить, что стараниями врачей он оправится и сможет вскоре предстать перед судом.
***
Андрей влетел в палату, задыхаясь от быстрого бега и страха за Сашу. Почему-то казалось, зловредный граф, очутившись в больнице, пусть даже и при смерти, тут же заявится к нему и сделает нечто ужасное. Но в комнате был Саша один. Он сидел на краю постели, облаченный в расстегнутую рубашку (впрочем, только правая рука была продета в рукав, а второй болтался пустым) и брюки, и вид у него был раздраженный. При виде Андрея, однако же, он чуть просветлел и улыбнулся:
— Что такое, Андрюш?
Андрей молчал. Он не смел сказать, боялся напомнить Саше о том, что осталось для них уже в прошлом. И в то же время, осторожность советовала предупредить.
— Да так… Подумал… Может, помочь? — он кивнул на полы рубашки.
— Будь так добр, — согласился Саша. — Эта моя дырявая рука…
Андрей, опустившись перед ним на колени, как перед ребенком, быстро помог продеть раненую левую в рукав и застегнул перламутровые пуговки.
— Спасибо, милый. Я хочу выйти в сад, — пояснил Саша. — Немного потренироваться.
Андрей с сомнением посмотрел на него. С другой стороны, завтра днем они уже должны были покинуть Россию, и пусть маршрут был продуман так, чтобы с комфортом пересаживаться из экипажа на поезд, с поезда на дилижанс и снова на поезд, это явно требовало сил больше, чем прогулка по саду.
— Пойдем, — подмигнул Андрей заговорщически, помогая ему встать.
И они власть побродили по больничному саду в тени кустов пушистой сирени, наслаждаясь щебетом птиц. Воробьи смешно купались в пыли, а один раз дорогу им перебежала трясогузка. Андрей крепко держал Сашу под руку, пользуясь своим правом сопровождающего для пока еще слабого больного, и был счастлив каждому мгновению рядом с любимым.
Уже вечером, когда Саша пожелал отдохнуть, Андрей помог ему вернуться к себе и раздеться. Снимая рубашку, он не удержался и поцеловал его под сердцем, где тугая повязка скрывала заживавшую рану. Саша с улыбкой погладил его по волосам и тоже поцеловал — прямо в макушку.
***
У отделения желудочных болезней стояли жандармы, аж четверо. Один из них, молодой и рыжий, был Андрею знаком, так как часто до этого дежурил у палаты Александра Владимировича. Видимо, произошла пересменка. Андрея он тоже узнал и весело подмигнул:
— Здравия желаю, господин дуэлянт!
— И тебе не хворать, — хохотнул Андрей. — ...Скажи, граф же очень плох? — Андрей кивнул на дверь.
Жандарм замялся, и другой, постарше, пришел ему на помощь:
— Простите, сударь, нам об этом говорить не велено. Но… — он огляделся, нет ли поблизости врача, и громким шепотом доложил: — Привязан по рукам-ногам к кровати. Не сбежит.
— Это хорошо, — сказал Андрей. — Это правда очень хорошо.
***
Андрею не спалось. В комнате было душно, как перед грозой, несмотря на раскрытые настежь окна и ясное небо, а на душе тревожно. Может, как раз из-за неба: Андрей не мог привыкнуть, что здесь оно по ночам такое белесое. Он вертелся, с головой забирался под одеяло для темноты, и чуть не задохнувшись через минуту выпутывался — словом, страдал. Муторно было перед завтрашней дорогой. Не растрясет ли барина, не откроются ли внутренние раны?..
Наконец, он наскоро оделся и поспешил к Саше. Казалось, подле него будет лучше, если даже лечь свернувшись в ногах. Жандарм на лавке у двери был только один и громко сопел, привалившись к стене; сиделки более не требовались, и Саша в комнате находился в одиночестве. По крайней мере, так Андрей сначала подумал.
Он осторожно приотворил дверь. Палата была расчерчена полосами лунного света, в котором еще белей казалась сашина ночная сорочка. Он полусидел, опираясь спиной на подушку у изголовья, и смотрел перед собой. А рядом… Андрей замер как вкопанный.
Рядом с Сашей, в полоске темноты, сидел граф — большой, широкий и грузный. Граф обернулся, блеснув глазами:
— Привет!
Андрей не ответил. Он хотел ущипнуть себя, чтобы проснуться, но руки сделались словно чужие. Да и знал он, что это не сон.
— Чего зыришь, глаза пузыришь? — обиделся граф и похлопал ладонью по кровати рядом. — Садись! Так, на чем я остановился?..
