***
Сын дворника, по счастью, был дома и подбивал подошвы — целая стопа разномастных сапог возвышалась у стенки; видимо, к его услугам прибегали все татары квартала. При виде шкатулки глаза Забира блеснули. Он с радостью отодвинул молоток, дратву и шила и приступил к делу поинтересней. Пока он колдовал над замком, Александр Владимирович ходил по комнатке и с удовольствием переживал: просил быть сколь можно более осторожным и один раз даже велел прерваться. Он внезапно вспомнил, что бывают такие особые механизмы, уничтожающие содержимое ценных сосудов при попытке их вскрыть или введении неверного кода: колбы с серной кислотой, которые ломаются и заливают бумаги, а то и калечат людей… Словом, всячески оттягивал момент истины. Андрей стоял в дверях, удерживая несносную свинью на пороге мусульманского жилища. Поросенок уже подъел травы во дворе и теперь лизал смазанные петли. — Кислотой, говорите? — задорно улыбнулся Забир. Он вращал тонкой проволочной отмычкой в замке, прислушиваясь к чему-то. После покрутил колесики с цифрами, снова отмычку, и вдруг как по волшебству расписная крышка с громким щелчком отскочила. Внутри не было ни колб, ни взрывчатки, только перевязанный алой лентой свиток бумаги. — Прошу. Александр Владимирович переглянулся с Андреем, и коротко вздохнув, вынул свиток. — Собака! — радостно закричала прибежавшая Дилярка еще со двора, и запрыгнув на спину поросенку, триумфально въехала в дворницкую.***
Свет был поражен открывшимся завещанием старого графа. Судебный процесс занял месяц и разоблачил множество преступлений того, кто выдавал себя за единственного законного наследника рода Горшеневых. Словом, Алёшка попал, — как нервно хохотнул Миха, узнав обо всём. Андрею казалось порой, это какой-то французский роман, из тех, что продаются на Невском. Однако, то была жизнь. Еще он рад был узнать, что барин — не сын покойного графа, как порой даже думалось из-за той силы ненависти, которую питал к нему Алексей. Сыном графа был Миха. И он, после долгих лет рабства и бедности, сделался наследником ещё довольно-таки порядочного состояния. Для разбирательств отыскали по возможности всех, бывших в доме на момент смерти графа: эконома и даже лакеев и горничных, вызвали свидетелем Сашу. Гусев бежал в ночь злосчастного пира у графа, его арестовали аж в Тотьме и везли под конвоем обратно в столицу. Опросили и прежнего нотариуса Горшенева-старшего, который давно жил в Париже, и сообщаться с ним пришлось по телеграфу, с этой целью специально проведенному в зал заседания. Нотариус свидетельствовал, что совсем незадолго до кончины граф составил весьма оригинальное завещание, включавшее розыск некоего лица среди крестьян и передачу ему доли прав на дом и ржевскую усадьбу в обход очевидного, казалось, наследника, Алексея Юрьевича. При этом старик был в своем уме, пусть и сильно взволнован. Как раз в день смерти графа нотариуса заставили покинуть Россию личные дела исключительной важности. На вопрос о трех полученных от Горшенева-младшего за эти годы денежных суммах нотариус ничего не ответил, и на связь более не выходил. Александр Владимирович выступал в конце первого дня заседаний: вначале тихо, но вскоре возвысив голос, он рассказал, как был в роковой вечер вызван в качестве врача в имение на Ржевке, и подробно, даже скрупулезно описал, каким событиям стал очевидцем. Ни прибавляя ни слова к тому, что поведал некогда Андрею, он смог растрогать присяжных. При описании агонии старика солидные господа как один достали платки. Саша же оставался странно спокоен. В этот момент граф, на протяжении всей его речи хранивший злобное молчание, вскочил и заявил протест, дескать, подобные детали к делу никак не относятся. Ему не дали слово, и граф, осунувшийся, бледный, недовольно плюхнулся обратно на колени (он не мог пока что сидеть и поэтому стоял на особой подушечке, словно во время католической исповеди, иногда повисая животом на оградке). Александр Владимирович не мог ничего сказать о содержании завещания, так как успел прочесть лишь название деревни, и услышать от старика: «Найти сына», — но факт злонамеренного уничтожения последней воли графа Алексеем и Гусевым был несомненен. Горничная, прислуживавшая графу тогда, узнала Александра Владимировича: подтвердила, что видела этого человека и слышала звуки борьбы, а один лакей находил в камине на углях от дров как будто пепел плотной бумаги. Все говорило о подлоге завещания — а вслед за тем стали являться одна за другой и более мрачные тайны. Нашлась кормилица сыновей графа, уже пожилая и полу-ослепшая, но решительная и смелая женщина. Она клялась, что старший, Миша, вовсе не умер на четвертом году от оспы, как всем объявили, а был увезен куда-то по приказанию графа. Саму же женщину прогнали, не дав докормить даже младшего, Алёшу, который был в то время младенцем. Она пыталась выяснить судьбу ребенка через знакомых, оставшихся в усадьбе, но все были запуганы либо и вправду не ведали. Супруга же графа вскоре скончалась от горя — и должно быть, так и не узнала, где её сын, не смев перечить воле мужа-тирана. По особому разрешению Синода в фамильном склепе на Охтинском кладбище была вскрыта могила первенца графа — и оказалась пустой. Старый сторож утверждал, что более двадцати лет тому назад Горшенев-старший велел с кладбища в день похорон всех посторонних прогнать, так что был ли вообще в могиле кто — неизвестно, закрывали её плитой люди графа. Кормилица Мишку сразу признала — пусть и вырос, а всё-таки молочный сын, почти свой ребенок. Шаря скрюченными пальцами ему по лицу, она повторяла: — Волосы… волосы точно те. Нос помню, тогда уже был нос, что на семерых рос… — И слезы катились из её неподвижных, затянутых бельмами глаз. Мишка, смущенно склонившись, приобнимал женщину и сам едва ли не плакал. — Я протес-стую! Она же с-слепая! — шипел граф, но слова ему не давали. Дамы рыдали на балконах; газетные шаржисты рисовали его в виде какого-то толстого нетопыря, оседлавшего кучу ржавого золота. Из леонтьевской деревни выписали приемных родителей Мишки, тех, что чуть не заморили его в малолетстве. Их Андрей бы видеть совсем не хотел — неприятные они были, злая жадная баба и её муж-каблук. Однако, так было нужно. Теребя резинку модной шляпки, не иначе как по пути с вокзала прикупленной, толстая крестьянка свидетельствовала, что проезжал по большой дороге человек — на коне, со спящим ребенком, по виду столичный, и спрашивал, у кого из хозяев тут двор попристойней да побогаче. Она гордо отвечала: у нас! Человек отдал им совсем малого отрока, попросив призреть, и денег дал щедро — аж вторую избу и новую баню построили. Малец оказался с придурью, всё время ревел и к работе ещё не был приучен. Но не выкидывать же его, вырастили вместе со своими, ничего не жалели… Андрей слушал, скрипя зубами. Как она врала! На самом деле, Мишку на восьмом году взяли от них заморенного родители Андрея: вечно испуганного, сеченого, тощего и уже без зубов. Первое время такой был голодный, что подъедал похлебку у свиней. А деньги-то, должно быть, водились, иначе откуда у тех стала коров аж целая дюжина… Был бы жив батя, ух он бы такое сказал!.. Мишка слушал её со страшно пустым лицом. Подтвердил только, что да, воспитывался поначалу у этих людей, но ничего не помнит толком по причине малого возраста. Из своей же самой ранней жизни он знал лишь имя и что уже был крещен. Мишку газетчики рисовали широкоплечим, почему-то в плаще и с орлиным романтическим носом — то ли цыганом, то ли и вовсе кавказцем. Мишка вообще стал крайне популярен в столице, особенно после того как помимо тигров ввел в спектакль домового. Беспокойный дух поднимал над сценой балерин, устраивал ветер и хриплым басом подпевал хору, словом, совершенно освоился и сделался уже не домовой, а театральный (его теперь на французский лад звали Эжен). Наконец, выступал запуганный секретарь старого графа, низенький, с сухой корявой рукой. Он как будто все эти годы дрожал, и долго не мог начать речь, расплескал два стакана воды, но всё же исторг из себя историю, простую и страшную. Граф Юрий Михайлович возлагал на сына-первенца большие надежды. Однако ребенок на свет появился больным — двое суток после рождения не переставая кричал, не давая жизни никому в доме, и после демонстрировал признаки нервной болезни. Часты были кошмары и приступы судорог с внезапными выкриками, плач по многу часов. С возрастом это не прошло. Врачи говорили, хорея, Юрий Михайлович же видел во всем испорченность и злое упрямство. Миша, как назвали ребенка, был пуглив, подолгу молчал и только смотрел тихонько на мать — а потом вдруг начинал петь что-то на своем языке и приплясывать как дурачок. В два с половиной года мальчик был записан сержантом в С-ий полк, однако не проявил к перспективе военной карьеры должной серьезности и в тот же день, забравшись в гвардейскую конюшню, раздразнил лошадей, получил копытом в грудь и сломал себе руку. Словом, граф был бесконечно разочарован в Мише, и новость о том, что супруга опять на сносях, воспринял как спасение чести семьи. Второй сын, Алексей, родился здоровым, он не плакал днями, не вскрикивал отрывисто. Хороший, крупный ребенок, казалось, больше всего на свете он любил как следует поесть. Его даже звали «Лёшка — прожорливое брюшко»… Тут граф в очередной раз прервал ход суда требованием не отдаляться от темы. Ответом ему был общий смех публики. Будучи гвардейским генералом, граф Горшенев желал сыновьям военной карьеры. Однако маленький Миша к службе явно был не пригоден: когда наконец вылечили ручку, оказалось, у ребенка от удара сделалось нечто и со спиной, отчего он сильно сутулился. Его привязывали к палке, он умудрился сверзиться с лестницы и так разбил себе голову, что сутки лежал без сознания. Да еще и эти припадки с криком и дерганиями… Тут Андрею сделалось горько, и он с гневом подумал про графа: да сам он дурак! Это ж Мишка так танцует, и ловко. В деревне люди смеялись и просили еще чего-нибудь изобразить, чтобы не скучно было, а он… Постепенно старый граф погрузился в своего рода неотступное помрачение, состоявшее из стыда и ненависти к бедному сыну. Он виноватил жену, искал причины в себе. Он грозил Мише розгами, но тот никак не желал исправляться. На время прихода гостей его приходилось запирать в дальних комнатах; объявлялось, что он болен заразной болезнью. Наверно, через это граф и пришел к мысли избавиться от досадного ребенка, да так, чтобы очистить и свою репутацию в свете и не считаться породившим жалкого умалишенного. Однажды граф призвал секретаря к себе и велел поклясться, что дальнейшее останется навсегда между ними. И тот, не будучи даже крепостным, согласился рабски исполнить жестокий план: навсегда увезти мальчика туда, где его не найдут, и никто не сможет доказать, что это сын самого графа Горшенева. Так он и сделал: уехав в соседнюю губернию, оставил Мишу в одной из выбранных случайно деревень. Граф знал её название, но никогда до самой смерти не совершал попыток как-либо его разыскать, положившись на судьбу и лишь послав пару раз в минуты совестливости внезапные денежные подачки. И судьба сыграла с графом ужасную шутку: второй сын оказался ненормален по-иному. С ранних лет Алексей проявлял жестокость и злобу. Он любил поджигать вещи, от его выходок страдали все слуги. К тому же, он сильно заикался, что для военного командующего недопустимо. После смерти жены граф как будто размяк и стал относиться к сыну, последнему, что у него осталось, даже с неким подобострастием. Он менял нянек и гувернеров — ни одна не продержалась более полугода, ни один не ушел целым и не побитым. Покупал дорогие игрушки. Позже разрешил ему музицировать — основное, к чему мальчик был склонен, нанимал учителей, дарил гитары и скрипки, запретив лишь зарабатывать музыкой, чтобы не позорить семью (Андрей понял в этот момент, почему граф так страстно после кончины батюшки ринулся в оперу). Со временем бесчинства только усиливались. Старый граф исполнял капризы сына, прощал карточные долги, оплачивал полицейские штрафы и закрывал глаза на жалобы усадебных девок, а то и парней. Это сочетание властности и самодурства с попустительством и породило характер, который мы все наблюдаем, закончил секретарь в несколько морализаторском духе (что было уже и излишне). На вопрос, знал ли он о намерении графа разыскать Мишу и лишить младшего сына значительной части наследства в его пользу, секретарь ответил, что знал. Эта мысль пришла графу после одной особенно дикой выходки Алексея в свете, совсем незадолго до смерти, — и вскоре из неё возникла новая почти одержимость, вращавшаяся вокруг всё того же: иметь достойного преемника и восстановить своё имя. На резонное предложение секретаря тогда начать поиски сразу же и вернуть сына как можно скорей, старый граф испуганно покосился на окна во двор, где Горшенев-младший упражнялся в стрельбе из лука по курицам. Тут Алексей снова прервал свидетеля и заметил, что вообще-то это были куропатки. В них гораздо сложнее попасть. Словом, граф колебался, он сам сознавал, должно быть, странность и трудновыполнимость своей новой идеи, — и именно в таком виде попала она в завещание, два экземпляра которого хранились в обоих домах, на Ржевке и на Миллионной. Утром в день кончины графа, когда того разбил паралич, секретарь был силой вывезен людьми Алексея далеко за пределы усадьбы, и чудом не замерз в метель, встретив какой-то обоз. Когда он наконец вернулся, всё уже было кончено. Граф на скамье подсудимых слушал всё это со скептической миной — и вдруг заметив, что его зарисовывают, щербато оскалился и зарычал. Больше всего Андрея поражала, конечно, его беспечность — или, вернее, бесконечное желание потакать собственной прихоти, вечной погоне за острыми ощущениями. Как, должно быть, весело ему было обращаться с Мишкой почти как с себе равным и щеголять подобным свободомыслием, зная, что он равный и есть. Или каково приглашать случайных гостей в дом, где среди едва ли не рухляди лежит небрежно бумага, от которой зависит вся его жизнь… Были и иные свидетели — и все они также и соучастники. Подкупленные, запуганные или просто отчаявшиеся… Сам Александр Владимирович признал, что был виноват, не сообщив обо всем, что видел, сразу в полицию. Однако, виноваты были все. Казалось, один лишь граф не оказался пристыжен. Он стоял в своей загородке и нагло ухмылялся. И когда Мишка, наконец, с болью сердца спросил: — Лёшка, значит, ты брат мне, и знал? Всё это время. И как же так с братом-то, а? Граф ответил равнодушно: — Но т-ты всё-таки жив. — Глаза его говорили: «А мог бы и не быть». Тем вечером Мишка плакал в доме на Итальянской, навзрыд, обнимая себя за плечи, как маленький мальчик. Притихшие Анфиса, Андрей и Саша с жалостью смотрели на него, не смея прервать. Наконец, он поднял голову и хрипло сказал: — Вы моя единственная семья. Только вы.***
Андрей очень боялся, что законное отмщение графу станет для Саши новой обсессией. Однако, ему как будто хватило порки того домовым и окончательного их разрыва. Саша присутствовал в суде только в те даты, когда требовалось его личное свидетельство. А в остальные дни они с Андреем готовились к скорому отъезду. Саша досчитывал что-то в клинике, посетил несколько сеансов работы автоматического удовлетворителя, которые оказались крайне успешны, и выглядел как никогда здоровым и бодрым. Он подал заявку на патент своего детища, а также, по идее Альберта, посетил фотографическую мастерскую Оже и Богдана на Невском (несколько лиц, приобретавшие копии машины для приватного пользования, пожелали иметь также художественный портрет изобретателя). Слава об изобретении распространялась повсеместно, недаром уже в тот вечер у графа дамы шептались при появлении Александра Владимировича. Вряд ли слух пустила графиня Алла, скорее, кто-то из господ врачей, но вскоре в клинику поступило несколько десятков заказов на изготовление новых удовлетворителей от самых высоких персон (один даже от вдовой Императрицы). Саша лично проверял каждую сборку — конечно, в роли наблюдающего, и особенно следил за качеством и правдоподобием отливок. В одну из суббот в квартиру к Андрею и Саше приходил Яков с какой-то особой размеченной лентой. Он показал на полу размеры контейнеров для перевозки в товарном вагоне. Задача предстояла нелегкая: выбрать, что из приобретенного за последние месяцы отправлять в Голубково, что взять с собой в Швейцарию, а что просто продать. Кубометры книг барина отправлялись в усадьбу, одежда и немногие принадлежности должны были уместиться в дорожные чемоданы. А вот чучело дронта и серебристый вечный двигатель… Так же как экорше, макет печени в разрезе, скелет Вольтера-ребенка, специальный кухонный фонтан, чтобы делать карамель, — всё это, Андрей, вздохнув, попросил Якова сбыть обратно в те лавки, где оно когда-то было приобретено. И как ни грустно сделалось Андрею, но ободряющий, немного ехидный взгляд Саши стал для него лучшей наградой. Саксонскую куклу-китаянку и пышную алую герань же отнесли в дворницкую, вызвав бурную радость Дилярки. Девочка возилась с поросенком, который за пару недель трезвости приобрел весьма атлетичную форму. Дворник, узнав о новом питомце, сначала пытался протестовать, но Диляра вцепилась в поросенка и никак не желала с ним расставаться, и отеческое сердце смягчилось. Его хотели назвать соответственно — Гяуром ила Кафиром, но поросенок откликался исключительно на имя Андрей. Андрей оказался ученой свиньей — он умел ходить на задних ногах, танцевать, показывать фокусы с шариком, передвигать носом счетные палочки… Авторитет Дилярки среди соседской детворы вырос неимоверно. К тому же, Андрей был весьма чистоплотен и каждый день купался в корыте. Особенно он любил, кода на него лили воду, казалось, сам звук доставлял ему удовольствие. Словом, это был самый халяльный поросенок на свете.***
Как один камень начинает лавину, так и известия, что граф пойман на лжи и нарушении воли покойного отца, породило лавину обвинений. Сначала слуги, со свойственными новому времени деловитостью и оттенком социализма, выдвинули иски о многомесячной неуплате жалований и дурном обращении. Затем явились кредиторы с карточными долгами и обманутые графом люди с совсем уже странными историями. Оказалось, граф поставил себя в качестве некоего рода банкира и в свои лучшие времена выдавал ссуды под залог пользования чужой женой или права дернуть должника при всех за нос. У Андрея, слушавшего всё это, голова шла кругом от запредельной наглости — и глупости выходок графа. Похоже, его часть наследства неминуемо должна была разойтись на долги. Гусева наконец привезли и судили отдельно, не давая никак сообщаться с графом. Была доказана его вина в уничтожении завещания, участие во множестве сомнительных затей графа, но главное, стало известно о его роли политического провокатора. Отчего-то возомнив себя этаким серым кардиналом, он писал доносы на лиц, никак не связанных с революционным движением, вынуждая задействовать в слежке попусту десятки агентов, и даже пытался включиться в игру партий при дворе, распространяя гнусные слухи про вдовую Императрицу. С Александра Владимировича и Андрея сняли полицейский надзор — во многом это была заслуга, конечно же, Мишки, который будучи приглашен на вечер в Зимний, расположил к себе Императора. Он всё ему рассказал: и что барин хоть и эксплуататор, но ничего такой, вроде, не зверь, и что анархия это эволюция, а не революция, и даже спел «Марсельезу». Говорили, во время этой приватной встречи (на которой традиционно присутствовало с полсотни придворных) Мишка позволил себе дикое нарушение этикета — в запале своего монолога ходил по комнате и даже приложился по рассеянности к бутылке яичного ликера, отпив прямо из горлышка. Император не смутился и повторил за ним. Назавтра же питье ликера из горла сделалось в столице модным светским жестом. А Мишку, по слухам, включили даже в Комитет по крестьянскому вопросу — но сам он об этом ничего не рассказывал и лишь таинственно сверкал глазами. Оглашение приговора графу был назначено на первое мая, однако накануне вскрылись неожиданные детали. Еще один человек вызвался свидетельствовать против него, но по совсем иному делу. И это изменило всё. Тот самый кудрявый юноша, служивший копией Саши, поведал о своего рода пытках, которым подвергал его некогда граф. Из-за деликатного характера рассказов эта серия заседаний была сделана закрытой, присутствовали только непосредственно упоминавшиеся лица, и в их числе Александр Владимирович, также призванный как врач, и Андрей. Евграф (так звали юношу) рассказал, как два с небольшим года тому назад приехал в Петербург из Рязани и искал, где можно служить счетоводом или приказчиком. Место долго не находилось, и деньги заканчивались. Раз в трактире он встретил графа, который играл на скрипке и пил водку, закусывая на спор стаканами, — и вскоре Евграф стал кем-то вроде его приживальщика и фаворита, во всех смыслах этого слова. Андрей тревожно наблюдал за лицом Александра Владимировича — однако тот ни движением мускула не выдал какого-либо волнения. Евграф рассказал, как постепенно погружался в бездну безумных прихотей графа. Тот подбирал ему одежду, велел покрасить волосы из каштанового в черный и зачесывать их за уши особенным образом. Заставил даже надевать очки со стеклами, которые не имели никакого эффекта и были сделаны на заказ со специально для этого украденных у Александра Владимировича. А самое странное и пугающее, граф называл его исключительно «Сашей» и злился, если тот не поддерживал эту больную игру. Иногда граф напивался и рыдал у него на коленях, потом игнорировал и не соглашался принять у себя. А еще… — тут глухой голос Евграфа прервался, — он его развратил и ввел в некий клуб, где все люди скрывали лица под масками и предавались разнузданным оргиям. Евграф с дрожью вспоминал, как граф подготавливал его к посещению клуба: весь вечер накануне они провели в особой комнате в подвале особняка на Миллионной. Там оказалось много пыточных устройств: кольца, чтобы привязывать человека за руки к стенам, разные плети, ужасные маски, оставлявшие рот открытым, а глаза, напротив, закрытыми. И еще — гладкая доска, на которую через равные расстояния были закреплены резиновые… — Евграф смутился, — макеты мужского естества разных форм и размеров, от малого к самому большому. Граф сам натер их маслом и велел сесть на меньший, у дальнего края. Евграф заплакал от ужаса, но граф увещевал, что это будет вовсе не больно, и так он избежит опасности получить смертельные травмы на сборище тайного клуба. Словом, постепенно за тот вечер Евграф испытал на себе все размеры, постепенно пересаживаясь всё ближе к краю доски. Граф ласкал его рукой и сцеловывал слезы, говорил, какой он хороший, послушный, и даже дал козинак. Только называл всё время Сашей и злился, если Евграф не сразу отвечал. Трем присяжным сделалось дурно, и они бегом покинули зал. Андрей умоляюще смотрел в раскрасневшееся лицо бедного юноши и все ждал, что тот расскажет про участие Саши в собрании, — но об этом Евграф умолчал. В целом, граф относился к нему как к собаке. Однажды посадил его на цепь и швырял прицельно стаканы, так что у Евграфа остался шрам на виске, делавший его не столь похожим на определенную персону, — он отодвинул кудрявые волосы и продемонстрировал толстый белый рубец. Евграф бежал из дома на Миллионной, работал полотером, голодал, наконец, нашел место бухгалтера, а после поступил в Институт инженеров водяных и сухопутных сообщений, о чем давно мечтал. И вот, спустя время, для него большой неожиданностью стало получить приглашение на вечер от графа — которое он, к сожалению, принял, и стал против своей воли участником разнузданной оргии. Оказалось, еще четверо людей, пожелавшие, чтобы имена их не оглашались, заявляли в полицию, что сделались тогда жертвами какого-то яда — в еде, питье и распыленного в воздухе, — и впали в сомнамбулическое состояние. По зачитыванию их показаний граф попросил слова — и после недолгого молчания желчно хмыкнул: — Чушь. Неужели в это кто-то п-поверит? Ха! — Он передернул плечами, и Андрей с ужасом почувствовал и вправду некий скептицизм, овладевший присяжными. — Может, у тебя есть д-доказательства? Чт-тот… чт… — он с трудом подавил заикание. — Что ты действительно был од-дурманен, а не просто дал себе волю?.. Но тут слово взял Александр Владимирович. Он представил результаты химических исследований красного вина, взятого с пятна у него на манжете, шерсти поросенка, ранее принадлежавшего графу, некоей пыли из щелей паркета в столовом зале и смывов с осколка посуды. Анализ был проведен лично им и Альбертом в лаборатории Медицинской академии. Везде были обнаружены в разном количестве следы одного и того же органического вещества, вероятно, какого-то из растительных энтеогенов. Анализ крови, к сожалению, результатов не дал; очевидно, вещество обладает быстрым периодом выведения из организма (по правде, им в первые сутки просто было не до анализов). Присяжные были поражены. Граф тоже. Зло посмотрев на Андрея, он выплюнул: — А вы с Мишкой всё равно тогда талька нажрались. Новый фаворит графа, по-прежнему маниакально щеголявший в матроске, свидетельствовать отказался. Он только плакал и хлопал своими длинными рыжими ресницами, наклонив красивую голову, и ничего от него было не добиться. Да и в целом большинство присутствовавших в тот вечер в доме на Миллионной не спешили обвинять графа в вовлечении в оргию, так что этот пункт остался под вопросом, несмотря на заявления Евграфа и результаты Александра Владимировича. Видимо, уж больно высокие лица были замешаны. В конце того мучительного дня заседаний, когда свидетельствовал бедный Евграф, наконец, задали вопрос и Александру Владимировичу, в каких собственно отношениях состоял с графом он сам. Он ответил спокойно: — В неблизких приятельских. Не могу сказать, что знал этого человека достаточно. Также не могу назвать его своим другом или кем-либо большим. Мы порой вместе ужинали. И Андрею почудилось, что в глазах графа на миг блеснули слезы.***
Андрей и хотел заговорить об этом, и боялся напомнить Саше лишний раз о прежних мучениях, но тот спросил сам: — Как ты думаешь, хорошо, что я не рассказал? — Он поднял голову от письма в Монтре, которое писал за своим опустевшим столом. — Как он велел меня сечь? И унижал, и заталкивал в шкаф? И как я чуть не отравился по глупости. Андрей, помедлив, ответил: — Да. Если так тебе покойней. — Пожалуй, — Александр Владимирович нервно передернул плечами. Андрей сел на подлокотник и обнял своего милого Сашу за шею, зарылся носом в отросшие уже почти до плеч черные кудри. — Ты всё правильно сделал. Его и так накажут. Он только бы опять над тобой насмеялся, а все бы судачили. — Жаль, я не смелый, как Евграф… — Ты смелый. Просто по-другому. Самый смелый на свете! Как ты с анализом придумал… И шкатулкой! И всё, всё… — Андрей горячо поцеловал Сашу, и тот ответил ему. А потом они пошли на кухню пить чай — так и не привыкли делать это в гостиной. Андрей зажег газовую желтую лампу, а Саша задернул плотную штору — которую они всё же купили, потому что один из приставленных к ним жандармов так и не покинул свой пост и работал теперь из любви к делу — так сказать, сверхурочно и бескорыстно.***
Последнее заседание состоялось четырнадцатого мая, спустя почти месяц разбирательств. Раскрылись дела о богохульных речах и денежных махинациях графа, его политические интриги и склонение лиц к мужеложеству, а главное, подмена завещания покойного отца. Установлено было, что Мишка — теперь Михаил Юрьевич — является и вправду наследником состояния Горшеневых. Ему отходили дом на Миллионной и семь десятых капиталов — которые вот, правда, силами графа и Гусева за последние годы значительно поуменьшились. Но Мишка не унывал, ведь опера шла с невероятным успехом (он планировал даже добавить страусов и бой на ножах). После вычета долгов и судебных издержек граф оказался практически лишен имущества. Усадьба на Ржевке уже была им продана и деньги истрачены. Единственным источником дохода оставались отчисления с оперы. Поговаривали, его могут лишить и авторства решением Императора, но этого не случилось — ведь будучи ужасным человеком, он всё же оставался гениальным музыкантом, а Император чтил высший закон. Были люди, подзуживавшие Мишку судиться и оспаривать роль графа в постановке, но тот лишь махнул рукой, мол, пусть его, что уж. Надо ж о младшем брате как-то заботиться. Публика ожидала долгого тюремного срока, страшных кар, епитимий… Может — принудительного помещения под опеку. Однако всё обернулось неожиданно мягко. По решению суда, граф должен был быть сослан в Томск под надзор полиции с запретом приближаться к столицам следующие десять лет. Выслушав приговор, он картинно вздохнул: — Ну что ж. Теперь там тоже будет сносный театр. У Андрея аж кровь вся вскипела. Чтобы этого зверя, да не в клетке держать! Он сжимал, сжимал кулаки, вдавливал ногти в ладони, пока не почувствовал горячие капли. Всё казалось, что это шутка в духе самого графа, и сейчас огласят вовсе другой приговор. Например, как де Саду — сидеть вечно в крепости. А лучше как Салтычихе… Александр Владимирович тихо тронул его за плечо, и Андрей немного успокоился. Ну и пусть. Ясно ведь было, что с друзьями в высшем свете граф не пропадет… Слово взял адвокат графа, и Андрей вскипел снова. Якобы открылось ужасное: те чихания и кашель, которые были у графа в начале процесса, являлись несомненными признаками легочного туберкулеза, а недавняя медицинская комиссия выявила потерю веса. Посему требовалось срочное лечение за границей. Тут уже Андрей успокаивал Сашу. Адвокат продолжал: он составил прошение о замене высылки в Томск на возможность покинуть Россию в целях лечения… Весь зал смеялся вповалку. Несмотря на некоторое уныние в облике, граф все еще оставался более чем корпулентным и полнокровным. От общего внимания сейчас он как-то даже разрумянился и похорошел. По итогу суда, граф был обязан покинуть Петербург в течении суток, не позднее полудня пятнадцатого мая, и направиться в Томск под конвоем полиции. Прошение его адвоката отклонили, но он тут же подал апелляцию. Гусева же просто разжаловали в солдаты и присудили продолжительный срок в крепости, а после ссылку — почему-то в Тотьму. Когда графу дали последнее слово, он медленно обвел взглядом зал: всех заполнивших балконы зевак, журналистов в партере, судью, адвоката, свидетелей… Его глаза, мазутно-черные, губительно-прекрасные в окружении длинных ресниц, остановились на Александре Владимировиче. Граф сказал, раздельно и громко: — Иуда, Каин, ренегат. Всё, — он несколько непристойным образом хлопнул в ладони и развернувшись, стал спускаться без разрешения судьи.***
— Не поедете к нему в Томск? — спросил Мишка, прищурившись, и деловито закусил мерло тридцать девятого года крепко присоленной редиской. Александр Владимирович молча помотал головой (он очень был занят редиской), а Андрей ответил: — Не. А ты? — А я не знаю, — Мишка пожал плечами. — Всё-таки, родная кровь… Он задумчиво посмотрел на тигра, которому Анфиса сделала гриву из бахромы от портьеры, и он превратился во льва. Они сидели в пустом разгромленном зале дома на Миллионной, и свежий ветер с реки задувал в распахнутые настежь окна. — Нет, не поеду, — решил Мишка. — Да и пока здесь работы навалом, на самом деле… Фиса, ну ты чего его мучишь? — Да ему нравится! Он мурчит, слышишь? — Анфиса прижалась к полосатой морде щекой и принялась громко суфлировать тигра: — Мр-р, мр-р, мр-рх… Домовой, описав под потолком круг, со свистом вылетел в окно и понесся над Невой, уменьшаясь в белую точку.***
Когда на следующий день они вернулись домой, в почтовом ящике было два письма — белые уголки торчали из щели. Андрей подал их Саше, заметив на верхнем пеструю иностранную марку, и уже открыл дверь, когда внизу послышались торопливые шаги. Кто-то бежал к ним по лестнице, перепрыгивая через ступени. — Эй! — хохотнул Андрей, перевесившись через перила. — Андрей Сергеич! — прокричал снизу Забир. — Господин Леонтьев с вами? Тут такое… Сердце у Андрея тревожно дрогнуло. Неужели что-то с Дилярой?.. Он обернулся к Саше, но тот внимательно читал в прихожей письмо, и казалось, не слышал. На площадку влетел запыхавшийся Забир и пихнул в руки Андрею смятую газету — одну из тех на желтой тонкой бумаге, которые так любил. — Граф сбежал ваш! — Что?.. — у Андрея все буквы сливались, он видел только картинку: какие-то лошади, звездообразное облако дыма… Забир пересказал своими словами: в сегодняшней газете написали, граф вчера отправился к месту высылки в собственной карете под конвоем трех полицейских. Но лишь достигли восточной границы города, на лесной дороге путь им преградили головорезы на черных конях. Видимо, не все подельники графа от него отвернулись. Его отбили и увезли, и теперь неизвестно, где он скрывается. У Андрея ноги подкосились. Он слабо позвал: — Саша. Однако тот не ответил. Шатаясь, Андрей зашел в квартиру, Забир проскользнул за ним. Александр Владимирович сидел на сундуке в прихожей, держа письмо ровно напротив глаз. На второй оклик он всё же ответил: — Мари умерла. — Что? — не понял Андрей. — Мне написали из санатория. Она умерла две недели назад. Андрей мягко забрал у него листок. Его знаний французского хватило, чтобы понять: «Мари Леонтьефф… внезапного ухудшения, после долгой болезни… Вещи будут храниться до востребования родственниками по адресу…». — Саша, это… это, может, неправда… — Как? — Может, перепутали чего… И… Слушай, а вдруг это граф? Он же знал, что у тебя, ну, племянница? — схватился Андрей за последнюю надежду. — Посмотри на марки. Это и вправду письмо из Монтре. Штемпель свежий. — Но… — Ошибки быть не может. Забир слушал всё это, тихо-тихо стоя в дверях. Андрей обернулся к нему: — Ты видел, кто приносил почту? Юноша грустно помотал головой: — Нет, простите… — Не было… А впрочем, откуда ты… Ладно, — Андрей сжал кулаки. — Я думаю, Саш… Он хотел сказать что-то успокоительно-глупое, может, что вот поедем завтра — проверим, но лишь он коснулся плеча Александра Владимировича, тот странно качнулся — и повалившись на пол, принялся рыдать, страшно, вздрагивая всем телом и ударяя локтями об пол. Забир закрыл дверь, Андрей пытался подступиться, но Саша ни на что не отвечал. Внезапно он начал с силой бить себя кулаком по груди ниже сердца, по ребрам, туда, где разъедала его легкие болезнь. Он кричал, что не хочет жить, что не может больше жить; не видя, отпихнул Андрея, так что тот попятился до самой двери. Рассадил себе до крови руку о кованый край сундука, и скорчившись на боку, стал в содрогаться в конвульсиях. Должно быть, это был истерический припадок — из тех, что не вылечила бы никакая машина. Андрей не знал, что делать. Отливать его водой? Срочно вызвать Альберта?.. Когда судороги немного ослабли, он накинул на Сашу шинель и плотно закутал. Вдвоем с Забиром они кое-как перенесли его на кровать. Саша безумно усмехался, в уголке рта пузырилась розовая пена, и Андрей больше всего надеялся, что это из поврежденных губ, а не из-за открывшегося кровохарканья. В комнате случился второй припадок, но слабее и короче, после которого Саша впал в забытье. Забир вызвался принести серебряную хамсу для изгнания демонов, и Андрей рассеянно кивнул. Когда юноша выбежал и шаги загремели по лестнице, Андрей взял второе письмо. На белом конверте без обратного адреса было только имя князя Леонтьева. И хотя письмо было предназначено не ему, Андрей всё же открыл, надорвав неровно по краю. Это был вызов на дуэль от графа — завтра на рассвете, на взморье.