не целуйся с кем попало

О том, что он едет к Голосу, Арсений осознал не сразу. В автомобиле, дрожащими пальцами примеряясь ключом, чтобы завести двигатель, ещё до конца не мог поверить в то, что это происходит. Больше пятнадцати лет он ждал этот звонок. Во что-то верил и зачем-то надеялся. Звонок и вправду был. Конечно, не от того самого человека.  Майя позвонила с утра. Сказала, Голос просит приехать. На вопрос касательно того, почему бы тому не позвонить самому, ответила что-то уклончивое, мол, ты же его знаешь, он никогда не позвонил бы сам, приезжай.  Ветер сквозь приспущенное стекло автомобильного окна нещадно треплет его волосы. Арсений, сжимая челюсть, только бы для самого себя не выдать искренние эмоции, цепляется за кожаную обивку руля изо всех сил. Так глупо, так опрометчиво мчаться к нему по первому и даже не его зову, но он все эти годы железобетонно знал — так и сделает. И ничего не поменялось. Будто он снова мальчишка, а рядом с ним его верный товарищ, который точно знает, как лучше. И, если что-то приключилось, нужно со всех ног бежать к нему.  Он вытащил его из семьи. Семьи вполне благополучной, но ледяной, в которой сердце раненого подростка замерзало с каждым новым осознанием ненужности. Преступность, разумеется, не сделала его сердобольным, но вся эта среда в один ценный момент дала ему это опьяняющее чувство — чувство нужности. Голос смотрел на него с интересом. И всегда серьёзно. Для их отношений четыре года разницы — большая пропасть. Один в средней школе, другой в старшей. За такое вполне можно заполучить гору насмешек. Дружить с сопляком — хилым нескладным парнишкой с бритой головой и всегда дикими голубыми глазами — не плюс к репутации. Плохие ребята пытались вымогать у него деньги, почти подсадили на наркотики. Арсения вполне можно было на это раскрутить. Он цеплялся за любое жалкое проявление внимания и интереса к нему, ловя их как грязную и замызганную подачку, довольствуясь даже этим. Удивительно, но у Голоса никогда не было проблем с наркотиками. Несмотря на проблемы с алкоголем в дальнейшем, он, в отличие от Арсения, был всегда чист.  «Тебе это не нужно», — всего лишь одна его фраза решила всё. Совершенно не ясно, как далеко зашла бы жизнь Попова, свяжи он её с тем, на что разводили его соседские парни.  Он всегда был рядом. Из-за своей уже тогда внушающей комплекции — тогда эта форма скорее называлась атлетической — с легкостью отгонял малолетних шакалов, которые, возомнив себя подобием местной ОПГ, решили вымогать деньги у кого придётся. А именно, у кого-то, похожего на Арсения.  За всё время, сколько они были близки, сколько общались или просто знали друг о друге, Попов ни разу не спросил у лучшего или теперь уже бывшего лучшего друга один самый важный вопрос: «Почему я?». Почему именно он заинтересовал высокого и умного парня с кудрявыми светлыми волосами. Голос ведь был невероятно умён, эти пятерки в свой табель он добывал даже не напрягаясь. Всегда повторял Арсению: «Если ты хочешь заниматься тем, что тебе по-настоящему нравится, то ты должен хорошо учиться. Нет проблем в школе — нет проблем ни с чём. Никто не будет стоять над душой, никто не будет тратить твоё время». Он бы мог стать учёным или математиком, в этом до сих пор уверен Арсений, но предпочитал заниматься мелкими грабежами или взламыванием кодовых замков сейфов.  Эта дружба определённо в самом начале была очень странной. Без каких-либо подоплёк и подвохов, просто он бесконечно долго пытался понять и до сих пор не понял, почему же именно он. Почему Сергей Иванов тогда обратил внимание именно на него? Скорее всего, не было для того настоящих веских причин. Скорее всего, это просто совпадение. Иногда Голос играл в Робин Гуда, жертвуя ворованные деньги в детский приют или приезжая с подарками туда на Новый год, поэтому вполне возможно, что это была очередная, тогда ещё не запланированная, акция невиданной щедрости.  Арсений тяжело поднимается на второй этаж. Он совершенно не понимает, о чём они будут разговаривать. Что может ему сказать Голос спустя столько лет. И зачем вообще захотел его увидеть.  Звонок звенит слишком оглушающе. Слишком громко и вызывающе. Он сам и вправду попросил отключить все камеры. Их было пару штук, дело несложное. Тогда это была просто мера предосторожности, возможно, с ним связались только по одной объединяющей их причине. И эта причина вряд ли будет приятной стражам порядка. Поэтому обезопасить себя — единственный правильный вариант.    — Чем могу помочь?  Он изменился. Совершенно не такой, каким Арсений видел его в последний раз. Сильно набрал в весе, полысел, глаза потускнели, а небритость только добавляла нелестный десяток лет. Хриплый и недовольный голос не радовал гостеприимством. Как и помятый вид хозяина квартиры.  — Ты просил приехать — я приехал.  — Кого просил? — мужчина раздражённо вздыхает и щурится, вглядываясь в бесстрастное лицо. — Бог ты мой, Арсений!  Тогда ему было непонятно такое удивление, но теперь, анализируя все события, он прекрасно осознаёт, что Голос совершенно не ожидал его увидеть. Такую реакцию подделать было не в его стиле.  — Ты не ждал меня? — хмурясь, уточняет Попов, исподлобья осматривая собеседника.  — Я тебя ждал... — он облизывает губы, словно переводя дыхание. Одной рукой держится за ручку двери, во второй сжимает стакан с алкоголем, — каждый день. Пятнадцать лет. Но не сегодня.  Эти слова после его смерти Арсений будет прокручивать в голове ещё долго. Бесконечной и мучительной чередой одно слово будет сменяться другим, образуя то, что, кажется, способно разбить сердце даже ему. «Я тебя ждал каждый день. Пятнадцать лет. Но не сегодня».  Матвиенко внимательно слушает. Он не может оторваться от спокойного и равнодушного лица Попова, пытается найти в нём хоть малейший потенциал на эмоцию, на сочувствие к самому себе, на жалость, на сожаление, но слишком поздно. Сейчас он рассказывает это просто как данность. Как факт.  — Мне уйти? — начинает раздражаться от тупости ситуации. Зачем было Майе звонить и уверять, что её муж умоляет его приехать.  — Нет, конечно! Ты с ума сошёл! — восклицает Голос. Затем делает неловкий пригласительный жест. — Проходи.  Много раз за эти годы он пытался представить себе их встречу, как она будет проходить, как они оба будут выглядеть, о чём будут говорить — и ни одна из гипотез не оказалась верной. Ему почему-то казалось, что Голос до сих пор его ненавидит, как ненавидел в тот самый злосчастный день, что он набросится на него с проклятьями и обвинениями, что ему будет противно находиться рядом с ним, как и пятнадцать лет назад.  — Здесь ты, значит, живёшь... О чём они могут говорить? Осталось ли в живых хоть что-то, что связывало их обоих не одно десятилетие назад?  — Ты хорошо выглядишь, — Голос его не слышит. Он, прихрамывая, добирается до стола и ставит стакан рядом с бутылкой, тяжело, морщась, присаживается на стул. — Будто совсем не изменился, не то что я... — суетливо сцепляет пальцы в замок. — Знаешь, Арс...  Арсений потом уже понимает, что тот совершенно не готовился к этой встрече. Но слова полились сами по себе. Будто что-то, что несказанно долго хотелось излить, наконец-то нашло свой выход, свою отдушину.  — Я пожалел, что сказал тебе это... тогда. Почти сразу же. Я очень жалел, что мы так расстались. Но ты сам понимаешь... я не такой человек, я бы никогда не попросил тебя вернуться. И не пришёл бы сам.  — Понимаю, — холодно кивает Арсений. Нет, он решительно не понимает его. Отказывается делать это. — Майя позвонила мне.  — Это совершенно не важно, — торопливо перебивает его Голос. — Это не играет никакой роли. Я бы многое хотел сказать... давай, что ли, покажу тебе, как я живу! Мы живём вдвоём с моей Майечкой, сын, — на этом моменте невесело усмехается, — давно съехал. Он совершенно не похож на меня, такой вырос... самобытный.  — Погоди, так это Майя тебя обманула? — перебивает друга Матвиенко.  — Да. Голос вообще был не в курсе, что я приеду.  — Господи! — адвокат вскакивает и нервно прохаживается из стороны в сторону. — Так она всё продумала! Ты покупаешь ей снотворное, а потом ещё и приезжаешь в квартиру, где она уже всё приготовила... Это же пиздец... Арс! Но зачем?  — Я могу тебе проспойлерить — мрачно отзывается Попов. — Я не знаю.  Сергей Борисович взволнованно сжимает пальцами виски и жмурится, пытаясь понять и как-то осознать реальность. Теперь-то он знает — Арсений наконец-то говорит ему правду. Тому стоило отсидеть несколько месяцев в СИЗО и пережить унижения в суде, чтобы наконец-то заговорить.  — Она хотела его убить? — пытливо продолжает уточнять Матвиенко. Он опирается ладонями о стол напротив Арса и наклоняется, заглядывая ему в глаза.  — Я не знаю, Серёг, — делая паузы между словами, устало отвечает он.  — Просто чудесно! Великолепно!  — Что ты от меня хочешь сейчас? Я не могу залезть к ней в голову и узнать.  — Какого чёрта ты, бестолочь такая, молчал?! Ты хоть понимаешь, что я пережил за эти месяцы, места себе не находя и мучаясь, пытаясь понять, как защитить твою тупую задницу?! Адвокат кричит это в бешенстве. Он невероятно зол. И в этом крике одновременно со злостью испытывает невероятное облегчение. Арсений Попов — не убийца. Это то, что было по-настоящему важно узнать.  Арсений молчит, рассматривая его. Он позволяет так с собой обращаться, позволяет ему говорить то, что тому влезет в голову, потому что сейчас, видя, как трясёт его лучшего друга от эмоций, неожиданно осознаёт, как непросто ему было всё это время. Он ощущает сожаление. Матвиенко и вправду сильно похудел, осунулся, как он и сам, под глазами мешки, глаза пустые и уставшие, а руки часто подрагивают в процессе дел.  Он вообще спал?  Не важно, что ощущает его душа, сам он понимает, что никогда не сможет произнести вслух то, задатки чего он чувствует. Просто не сможет сказать. Это слишком для него. Слишком уже то, что он сочувствует Матвиенко. Озвучить это и облачить в слова — выше его, как когда-то он полагал, бесчеловечной натуры. Признание и принятие чувств другого — что может быть человечнее?  Комната для свиданий кажется сейчас такой маленькой и душащей его. Из неё хочется наконец-то выбраться.  — Что будет дальше? — игнорируя все эмоциональные выпады друга, интересуется Арсений.  — Не знаю. Идёт расследование. Новое. Воля там, наверное, в ахере, — Сергей, успокоившись в его молчании, присаживается на стул напротив. — По факту, если докажут вину Майи или кого-то ещё, то им нечего тебе предъявить. Может быть, штраф или общественные работы за оставление в опасности. Это максимум.  — Серёг.  — Да? — Спасибо.  — За что?  — За то, что ты сделал для меня. За всё.  Адвокат поднимает на него удивлённый взгляд. Лицо Попова спокойно и безмятежно. Голубые глаза, не отрываясь, смотрят в его глаза, губы сжаты, а брови, чёрт бы их побрал, кажется, даже виновато вздёрнуты вверх. Чуть-чуть, самую каплю.  — Почему ты мне не сказал? Ты же знаешь, я пойду ради тебя на всё. Мы бы что-то придумали.  Арсений облизывает пересохшие губы. Кутает шею в ворот чёрной толстовки, будто прячась от ответа. — Антон. Я не знал, как ему сказать.  — То есть... — Сергей осекается. — То есть ты хочешь сказать, что ты был готов сесть только по той причине, что, блять, растерялся и не знал, как сказать своему Антону, что его мать подсыпала снотворное его отцу?  Арсений виновато и кротко улыбается. Пожимает плечами. Прячет замерзшие пальцы в рукава толстовки и тяжело вздыхает.  — Я бы мог сейчас наорать на тебя... о том, какой ты идиот и всё такое... И то, что я не ору на тебя, не отменяет того, что ты идиот, — угрожающе машет указательным пальцем около его носа. Арс только усмехается, кося глаза на его руку. — Но должен отметить — это твой самый человечный поступок за всю жизнь. Я под впечатлением.  Они не успели поговорить ни о чём. Арсений долго не сможет признаться в этом самому себе, но это — его самое большое упущение в жизни. Не уверен, что разбило, если так можно выразиться, его вакуумный мир: то, что Голос ждал его каждый день из этих пятнадцати лет, или то, что, наконец встретившись, они снова расстались так быстро. И на этот раз навсегда. И на этот раз без любой возможности вернуться.  Тогда в жизнь Арсения пришло странное ощущение: «Не всегда то, что человек говорит, означает именно это».  Может ли человек постоянно повторять «я тебя ненавижу», но на самом деле любить? Он умеет делать сердечно-лёгочную реанимацию. Пару раз удавалось пройти курс, а потом и освежить навыки в первой помощи. И, несмотря на заверения прокурора, прекрасно знает, как измерять пульс. Наверное, этого было мало для констатации смерти, он же не медик, но на тот момент сомнений не было: «Сергей Иванов — его лучший друг, человек, ставший в своё время его старшим братом и наставником, он же главарь преступной группировки «Жёлтые хризантемы» Голос — мёртв.  Эти двадцать минут, хотя, возможно, время тянулось быстрее, чем мысленно отсчитал для себя Арс, были бесконечными.  Нащупать пульс, осмотреть дыхательные пути и приступить к сердечно-лёгочной реанимации. Сложить одну ладонь на другую, сплести пальцы рук, расположить на солнечном сплетении, корпус прямой, локти тоже. Тридцать надавливаний — два вдоха, частота — сто надавливаний в минуту. Его познания в медицине и тем более в первой помощи, несмотря на кругозор, достаточно ограничены.  Голос свалился просто замертво, не договорив фразу. Попов тогда успел разглядеть то, как угол туалетного столика рассёк его висок. Но времени заниматься этим не было.  — Дряньство! — это он уже бормочет скорее сам себе, чем кому бы то ни было.  Раз-два-раз-два.  Раз-два-раз-два.  — Давай же! Ну!  Арсений ощущает, как пот медленными струйками стекает по его лбу, по щекам, как щиплет в глазах от солёной жидкости, он не может остановиться, он превращается в машину, которая умеет делать только одно.  Раз-два-раз-два.  Раз-два-раз-два.  Это тяжело. Тяжело качать, потому что он достаточно больших размеров, грудную клетку продавливать достаточно затруднительно. Лицо Голоса бледнеет, веки прикрыты, вены набухают на его шее.  В голове бегущие наперегонки субтитры: «Нет-нет-нет! Только не это. Нет-нет-нет!» Раз-два-раз-два.  Раз-два-раз-два.  Что он скажет его сыну? Что он скажет Майе? Они же наверняка увидятся на похоронах. Как он сможет смотреть в глаза его жене? Как сможет произнести: «Соболезную», когда оба будут знать эту смертоносную правду. А его сын? Скажет ли мать ему правду?  Раз-два-раз-два.  Раз-два-раз-два.  Делать ему искусственное дыхание мерзко. Арсений замечает это позже. От него несёт перегаром, тело уже обмякло и просто бессмысленным пластом валяется на дорогом ковре.  Вся эта роскошь, все его деньги — куда всё это денется после смерти? Оно будет ненужным и бесполезным. Это всё не будет иметь значения.  Раз-два-раз-два.  Раз-два-раз-два.  Арсений ощущает, как начинают дрожать его руки. Качать сердце взрослому человеку — это в целом не самое лёгкое занятие физически. Тем более, такому крупному мужчине.  То, что он уйдёт — в данный момент он осознаёт это, буквально силой заставляя себя остановиться.  В квартире больше не остаётся ни одного звука. Будто смерть лучшего друга, как эффект чёрной дыры, она поглотила все краски, все внешние шумы и звуки.  Арсений смотрит на стол, где лежат три предмета: открытая бутылка виски, полупустой стакан и нож.  — Это нож из моей коллекции, ты же знаешь, — Голос ставит стакан на стол и аккуратно снимает оружие со стойки.   — Тот самый, на который я пускал слюни ещё со средней школы, — Арсений усмехается.  Как удивительно, что вещи, казавшиеся в какой-то отрезок жизни невероятным смыслом, спустя время ощущаются совершенно по-другому.  — Я подумал, будет правильнее отдать его тебе. Пусть он будет у тебя. На память. Хорошую или нет... Не знаю.  Он снова подходит к столу. Пальцы сами касаются рукояти, аккуратно приподнимают. Внимательные голубые глаза рассматривают острый клинок.  Даже сейчас, пройдя весь этот путь, зная всю череду событий, которая его ожидает, он бы в тот момент поступил бы точно также. Потому что теперь это его вещь. Его собственность. Единственный артефакт, который по-настоящему связывает его с разлагающимся телом в земле.  — Ты же понимаешь, что тебе его не отдадут? — мрачно уточняет адвокат в повисшей тишине.  — Вещ док? — Типа того. Плюс нет никаких доказательств, что тебе подарили. Мог и просто спиздить, уж прости за прямоту.  — Да, я понимаю.  Арсений смотрит на Матвиенко, склонив голову. Позади месяцы расследования и пыток в СИЗО; пыток, конечно, скорее моральных, чем физических. Физически ему было в целом достаточно несложно переносить подобные спартанские условия. Разве что чересчур не хватало ортопедического матраса. И всё это время он думал. Когда вокруг нет ничего, что по-настоящему стоило бы внимания, ничего другого не остаётся — только думать. О дружбе, об отношениях, о прошлом, о настоящем, о будущем.  И вот почему люди заводят связи. Разные. Дружеские, враждебные, даже любовные. Потому что очень часто, если нет других переменных, то это постоянство. Вокруг могут бушевать штормы и бури, но когда спешиваешься на берег после очередной трёпки, то оказывается, что ничего не поменялось. Друг всё также рядом, враг по-прежнему оскален в своей ненависти и неприязни, а любовь... она просто всегда окружает. Как тёплое и надёжное одеяло.  — Ты поговоришь? С Антоном? Ну, когда выйдешь, — Сергей Борисович неуютно ёжится от этого пристального взгляда.  После суда точно что-то изменилось. Как может поменяться человек, когда с его плеч падает тяжёлый груз! Пусть даже тот, который тот нёс по доброй воле и с жертвенной готовностью. Голубые глаза больше не смотрят настороженно и сердито, как глаза загнанного в угол волка. Он просто стал собой. Просто Арсений. Вот и всё.  — О чём?  Попов опускает взгляд на документы, разложенные перед ним и адвокатом. Сам не знает зачем, но собирает их в аккуратную и тоненькую стопочку, складывает в папку и двигает в сторону Матвиенко.  — Как о чём? Обо всём. Он имеет право знать. Не отвлекайся.  — Думаешь, ему нужно это знать?  — Как будто бы да. Ты что, издеваешься?  — Он меня не простит.  — Не простит за что? — саркастично уточняет Сергей, раздражённо шлёпает по его пальцам, чтобы Арсений наконец-то перестал барабанить ими по столу. — За то, что ты ценой своей шкуры пытался защитить его и его мать? Удивительное умозаключение. Стесняюсь спросить, как ты к нему пришёл!  Арсений встаёт. Меланхолично прохаживается из одной стороны в другую. Комната для свиданий принципиально маленькая, так что адвокат моментально жалеет о том, что одёрнул друга от стучания по столу, поскольку это мельтешение раздражает ещё больше.  — Знаешь, оказывается не всё так просто. Людям не нравится, когда им врут. И даже если ложь во благо, почему-то это всё стирается и остаётся только один факт — ложь. И совершенно не важно, почему она случилась. Важнее, что она была.  — Да, ты прав.  — Я всегда думал, что жизнь проще. Голос сказал, что я противен ему и что он меня ненавидит, и я предполагал, что он все эти годы придерживается этого мнения.  — Люди не меняются. Но мнение и оценка ситуации может поменяться, Арсений. Взросление, новый опыт или просто время. Уверен, он остынет и всё поймёт. И простит тебя. 

* * *

Дима просыпается от звона бутылок. Вздрагивает и открывает глаза. Укрытый в своё любимое одеяло до самого подбородка, он совершенно не горит желанием выбираться из тепла наружу, но знает одно — надо. У него суперспособность, которой Шастуну остаётся только завидовать — просыпаться моментально. Не важно, какое у него самочувствие, сколько поспал, есть ли магнитные бури или, может быть, ретроградный меркурий, если звенит будильник, то он мало того, что просыпается с первых нот этой душещипательной мелодии или даже раньше, так ещё и вскакивает, абсолютно бодрый и не помятый недостаточным количеством сна.  Распечатывается, выкручиваясь из одеяла. Прячет босые ноги в мягкие тапочки и ёжится от неприятного сквозняка.  Весь последний месяц у него появилось совершенно новое и уже порядком наскучившее ему занятие — приглядывать за Антоном Шастуном. — Шаст, это ты?  Выходит в коридор, щурясь от яркого света в прихожей и оглядывается, пытаясь разобраться с обстановкой.  Антон бурчит в ответ что-то неразборчивое и, скорее всего, нелицеприятное, отмахиваясь от друга. Он, еле удерживая равновесие, присаживается на пол, опираясь спиной о входную дверь, тем самым захлопывая её.  — Время половина седьмого утра, Антон! Побойся бога! Раньше ты хотя бы приезжал посреди ночи! — укоряюще сетует Дима, с сочувствием рассматривая его поникшую фигуру.  Он горбится, прижимает длинные ноги, обхватывает их обеими руками и утыкается раскрасневшимся носом в колени. Капюшон объемной толстовки скрывает его лицо наполовину, а тонкие запястья, обнажающиеся из рукавов, подрагивают.  — Отвали, Димон, а.  Поз обречённо вздыхает. Затем аккуратно присаживается на прохладную плитку, пододвигается ближе. Мягко касается капюшона и снимает его, пальцами приглаживая его короткие волосы. Антон пару недель назад коротко постригся, точнее, побрился. И зачем-то решил в первом попавшем салоне обесцветить волосы — новая причёска, эксперименты и все дела. Сейчас волосы отрастают, обесцвеченные пряди всё-таки их хозяин догадался покрасить в пепельный, по авторитетному мнению Поза, совершенно бестолковый цвет.   — Ты сколько выпил-то, дурак?  — Тебе-то что, — бурчит в колени Шаст.  Пьяный он, на самом деле, не грубиян. И, что ещё важнее, не буйный. Угрюмый и очень необщительный. Пятьдесят оттенков «я не хочу с тобой разговаривать» Дима смог ощутить за этот месяц по полной программе.  Сначала Антон выпивал за работой, между делом складируя бутылки около входной двери, не желая выходить на улицу. Потом, когда Позову это решительно надоело и он устроил Шасту выволочку, тот всё-таки соизволил выбраться из квартиры. И теперь часами и днями пропадал в самых различных заведениях, каждый раз возвращаясь все позднее и позднее в вопиюще нетрезвом виде.  У такого человека как Дима всегда находятся слова. Даже тогда, когда их быть не может. Он всегда всё знает, понимает и всегда может поддержать. Но не в этой ситуации. Что говорить человеку, который узнал, что его мать убила своего собственного мужа и его отца — решительно непонятно. И, более того, Поз не уверен, смог бы он сам как-то переварить и пережить эту ситуацию. Поэтому друга старается не осуждать.  — Я волнуюсь за тебя, Шаст. Ну сколько можно? Каждый раз ты возвращаешься всё более в плохом состоянии!  Учёба теперь Антона совершенно не волнует. Повезло, что заочное обучение даёт возможность временно забить на него болт. Но только временно. И не прям болт. Максимум, болтик. Заказы он тоже не берёт. С горем пополам разобрался с теми, что были, и забросил живопись. Все приспособления пылятся в углу шкафа и просто в углу единственной комнаты в квартире. По трезвой он осознаёт, что это не дело, и даже предпринимает жалкие попытки пообещать Диме, что выйдет из запоя. И даже не в окно. Но к вечеру снова мрачнеет и замыкается. И всё начинается по кругу.   — Не лечи, меня, а. Я так устал, не представляешь! — вяло отмахивается от него.  Прижимается щекой к коленям и сонно прикрывает веки.  Толком об этом он не говорит ни с кем. Журналисты сошли с ума после этих новостей — они буквально ежедневно оккупируют его университет, район, где он раньше жил, а теперь и дом Позова в попытках выудить какие-то комментарии у Антона, слетаясь как стервятники на чужое горе. Воля таскает по выматывающим душу допросам. Адвокат матери постоянно пытается с ним связаться. В социальных сетях ему поступают сотни нелицеприятных сообщений. Инстаграм пришлось удалить. Потому что с каждым днём тьма вокруг сгущалась, и игнорировать это становилось сложнее.  На нём клеймо. Его мать — убийца. Его отец — убийца. И сам он, по безапелляционному мнению большинства, скорее всего, такой же отброс общества.  Дима не один раз повторял Шастуну, что нужно выслушать Майю. Надо дать ей право оправдаться. В конце концов, есть такое понятие, как презумпция невиновности — лицо считается невиновным, пока его вина в совершённом преступлении не будет доказана. Но Антон к этому пока не готов. И не уверен, что будет готов в ближайшее время.  — Давай помогу тебе раздеться, что ли, бедолага. И в душ сходи. От тебя несёт, будто на свалке родился. Брезгливо двумя пальцами цепляет воротник толстовки Шастуна, помогая ему стащить её с себя, обнажая худое тело.  — Не-не, не надо, какой душ, — слабо отмахивается от него Антон. Он выдёргивает из рук друга толстовку и бережно стелет её на пол, следом ложась на неё. — Я тут тихонечко полежу, я тебя не побеспокою.  — Нихуя себе, тихонечко полежит он! — всплескивает руками Дима. — Ты меня очень побеспокоишь, если будешь лежать как псина тут на ковре в коридоре. Шаст, не тупи, сходи в душ и иди проспись, давай! — он изо всех сил пытается его поднять.  Антон слушается и снова садится. Серьёзно смотрит ему в глаза.  — Ты очень плохой человек.  — Ты мне ещё спасибо скажешь. Пошли. Тебе помочь... ну, там в ванну залезть, не знаю. Бритву спрятать от тебя.  Антон веселеет и криво улыбается.  — Бритву можно не прятать. Посиди просто рядом.  Дима соглашается. Приносит из кухни табурет. Мельком бросает взгляд на циферблат на кухне и тяжело вздыхает. Впереди его ждёт длинный день. Своих дел и задач по горло, ещё и с чужими надо разбираться. Он сам начинает терять веру в то, что всё это когда-нибудь закончится.  Шастун уже успевает раздеться и бросить одежду бесформенной кучей на пол, а также забраться в ванну и предусмотрительно задёрнуть шторку. Тёплая вода нагревает воздух вокруг и убаюкивающе журчит.  Дима ставит табурет рядом и присаживается, опираясь локтями о колени, задумчиво рассматривает себя в отражении висящего напротив небольшого зеркала. Ему самому бы очень хотелось узнать правду, выслушать обе стороны — Арсения и Майи. А ещё узнать, что обо всём этом думает Матвиенко. Наверняка он тоже в не меньшем шоке и удивлении. Судя по его реакции, тот совершенно не ожидал и не был готов к такому повороту событий.  Но старается быть терпеливым. Антона как будто это вообще не интересует. И он прерывает все попытки друга как-то завести об этом разговор. Его лицо всегда так болезненно морщится, что Дима просто не хочет заставлять его переживать это снова. А связываться с Волей или Матвиенко за его спиной — как минимум, некрасиво, как максимум, просто неправильно.  Придёт время, и Шасту обязательно понадобятся ответы. Понадобятся же?  — Ну как ты там? — первым нарушает тишину.  — Нормально. Уже лучше.  — Ты где был-то всю ночь? Как обычно?  — Ага. Как обычно.  Как обычно — это значит, что бухал в ближайшем баре на районе, забившись в угол заведения. В центр ехать банально небезопасно. Выходить днём на улицу — тоже. Он в один момент проснулся знаменитым на весь город и совершенно не был рад этой славе.  — Журналюги всё ещё пасут тебя?  — Ага. Просто поражающее упорство. Я им завидую.  Дима хочет сказать что-то типа: «Не каждый же день, такое случается», но вовремя благоразумно осекается.  — Понятно.  — Работаешь сегодня? — голова Антона выглядывает из-за шторки.  — Ага. И ещё тест у меня будет.  — Прости меня, — Поз отмахивается. — Я могу поспать на кухне, а ты поработаешь в комнате. Нормально?  — Не стоит. Я в кофейне или в рестике позанимаюсь. Как раз хотел развеяться.  Антон хмурится. Но ничего не отвечает. Только задёргивает штору обратно. Он прекрасно понимает, что не хочет Дима «проветриться» и куда-то там съездить. Ради него уезжает, чтобы дать ему выспаться и не мешать своими созвонами.  Подставляет лицо горячим струям воды и закрывает глаза. Разум и вправду немного проясняется, вертолеты спускаются на землю, а тошнота отступает. Но он снова, вырываясь из пьяного омута, чувствует себя полностью опустошённым и потерянным. А ещё разбитым.  Каждый раз круг замыкается. Он пытается сбежать от этого гнетущего чувства и нового навыка — чувствовать себя одиноким и несчастным в абсолютно любой ситуации. Становится на одну короткую ночь легче, потому что мозг, опьяненный алкоголем, уже не может так, как раньше, объективно оценивать всё произошедшее. И начинает казаться, что вот-вот отпустит. Но утром всё сваливается на его плечи вновь.  Снова он просыпается. И ничего не меняется. Мир остаётся тем же. Тем миром, в котором его отец мёртв, а мать сидит за решёткой в ожидании суда.  Он пытается, но не может думать о ней. Не может представить, какого ей там. Не может примерить это деяние на её хрупкие плечи. Не может поверить в то, что она, так отчаянно любившая отца все эти годы, так кротко стоящая у него за спиной, принимающая абсолютно всё, могла сделать это. И не так важен мотив. И сама концепция. Просто... это же мама. Антон чувствует, как ему становится невыносимо больно от очередной попытки как-то обдумать это. Или принять.  Вся его семья становится для него чёрной дырой, ловушкой, в которую он угодил при рождении. И никогда ему не стать нормальным. Как все. — Шаст, я отойду, мне звонят.  — Да, давай.  А Дима рядом. Дима всегда рядом.  Его терпению, его великодушию и огромному сердцу можно только позавидовать. Хотя, с другой стороны, ещё бы он ушёл куда-то после всего пережитого. Нужно же узнать, чем всё закончится.  На этом момент Антон невесело усмехается. Смывает с тела густую пену геля для душа и снова пытается расслабить забитые мышцы тела.  За этот месяц он неплохо похудел. Но такой цели не было. Забросил зал и все активности. Ничего теперь не хочется. Ничего теперь не сможет поднять его энтузиазм. Иногда ему приходится физически заставлять себя делать элементарные вещи. И в голове один вопрос: «А зачем? Для чего?»  В голове просто бесконечная темнота. Он пытается пробраться в ней наощупь к выходу, но каждый раз возвращается в одно и то же место.  Вроде как он не самый слабый духом человек. Вроде как атмосфера, в которой он рос, должна была выдрессировать его, как послушного щенка. Так он предполагал. И всегда казалось, что он — сын криминального авторитета, совсем уже привыкший к подобным экспириенсам. Но на деле — нет. Он никогда не видел трупов, никогда не посещал судебные заседания, никогда близких ему людей не подводили под суд, никогда так близко не контактировал он с правоохранительной системой и, тем более, следователем.   И всё это оказалось — тя-же-ло.  Не невыносимо. Не невыполнимо. Не невозможно.  Но просто тяжело. По-человечески.  Зажмуривает веки сильнее. Уголки губ его подрагивают, опускаясь вниз.  Намыливает короткие волосы. Пальцы иногда теряются с непривычки от новой прически, таким чужим ощущается ему отсутствие длинных завивающихся на кончиках волос. Сам не понимает, что на него нашло. Просто в какой-то момент ему опротивело собственное лицо в отражении. И хотелось сделать хоть что-то, чтобы на время перестать себя узнавать. Примерить новую личность, отгородиться от того, кто он есть на самом деле. И, конечно же, чтобы стать менее узнаваемым для бесконечных журналистов и прочих зевак.  — Шаст. Шаст! — настойчиво зовёт его Дима.  Он выглядывает из-за шторки, щурясь от стекающей в глаза воды.  — Что случилось?  — Арсения выпустили.  В одной руке он держит телефон, по которому с кем-то разговаривал минуту назад, второй рукой взволнованно одёргивает ворот тёмно-синей футболки.  — Что? Как выпустили? — Вот так. Звонил Сергей Борисович. Прокурор отказался от обвинений. Больше нет причин держать его в следственном изоляторе.  — Прекрасно. Просто прекрасно, — растерянно бормочет Шастун, непонимающе хлопая длинными мокрыми ресницами. — Зачем тебе было звонить?  — Ну... — Поз мнётся. — Я сам попросил его. Позвонить мне. Мало ли... Вдруг ты захочешь знать?   — Дурак ты, Дима. И он сердито задёргивает штору обратно.