не целуйся с кем попало

Арсений находится в изоляторе не в первый раз. И даже ещё не так длительно, как раньше. До этого случая начало суда он мог ждать намного дольше, чем месяц-другой, так что сейчас время будто бы идёт быстрее, но и одновременно очень медленно. Это странное ощущение он пытается поймать и осознать уже не первую неделю. Оно преследует его, присаживается на плечи тяжёлым весом в самые неподходящие моменты и всегда терпеливо ждет его из-за какого-либо угла.  Другие арестанты сначала относились к нему с любопытством, потом, видимо, когда информация о том, кто он, стала общедоступной, а именно: за совместным просмотром новостей все узнали, кто он и за что будет осуждён, то его начали избегать. Ему же одиночество вполне по душе. Никаких расспросов, никакого общения и безуспешных попыток выглядеть «нормальным». Несмотря на, казалось бы, заложенную генетически уверенность в себе, в многолюдном обществе с повышенным вниманием к себе он чувствовал себя некомфортно, часто мрачно отмалчиваясь и игнорируя окружающих.  Требование Шеминова сбило его с толку окончательно. Он практически моментально понял, о ком шла речь в момент обговаривания убийства. Высокий стройный паренёк с весёлыми зелёными глазами — его он вспомнил сразу. Тот почти сразу же стал следовать за ним как собачка. Тяжело понять намерения человека, особенно в таком месте, но он выглядел вполне безобидным и тем, кому просто некуда прибиться. Арсений покосился на него пару дней, а потом и забил. Они были рядом на всех приёмах пищи, иногда на прогулках и на просмотре телевизора — это в целом все более или менее сносные активности в следственном изоляторе. В первые недели этот простофиля даже умудрился поверить своему новоиспечённому товарищу историю своего заключения. Его поймали с наркотиками, но наркотики ему подкинули, пытались на него скинуть вину, перешёл дорогу не последним людям, и вообще он очень рассчитывает на своё скорейшее освобождение. Арс в рассказы эти не вслушивался, признаться честно, банально подумал, что очередной наркоша и не более. Но сейчас всё это становится слишком и слишком подозрительным, более того, очень вписывающимся в единую концепцию.  До него также доходили мимолётные слухи о том, что у Шеминова были проблемы с поставкой товара. То ли её накрыли правоохранители, то ли кто-то спёр. Он сам не вникает в подобные вещи, сейчас этот бизнес весьма сомнителен и опасен, не сравнится с тем, что было в начале двухтысячных. Перед уходом Стас передал ему конверт, который запретил вскрывать и велел после убийства поместить в камеру заключенного, либо же в карман его одежды. Кажется, это то самое милое признание вины. Способ тупой и одновременно старый как мир. Это всё Попову кажется издевательством, потому что совершить убийство в месте, где он окружён камерами — это смертный приговор. Но все эти детали Капо будто бы игнорирует, как великий слепой. И если устроить свидание и попросить отключить камеры у Матвиенко и Попова получилось, то отключить видеонаблюдение в камере и, как минимум, в коридоре — безумие. Сергей Борисович за ночь раздобыл совершенно убогое и слепленное кое-как свидетельство о рождении, в котором подтверждалось родство Арсения с Антоном, этого было достаточно, чтобы договориться с несколькими сотрудниками, сопроводив разрешение на тёплую семейную встречу благодарностью в виде некоторого количества наличных. Арсений наблюдал за всем этим философски, с каким-то странным ощущением, что Антон ему и вправду мог бы быть по возрасту сыном. Как он точно относится к этому осознанию, сам пока не решил. Просто никогда не задумывался об этом.  «Пиздюк, так пиздюк», — это были все его мысли, когда он увидел молодого человека в клубе. В тот вечер просто хотелось забыться, не так важен был возраст предполагаемого партнёра на одну ночь. Миловидное лицо с холодными зелёными глазами и стройное высокое тело — всё, что его интересовало в Шастуне на тот момент.  Телевизор в небольшой мрачной, как и все остальные помещения в этом заведении, комнате работает на полную громкость. Когда Попов заходит внутрь, заключенные хором обеспокоенно переглядываются, кто-то даже поспешно выходит прочь, остальные оставшиеся периодически то с недоверием, то с любопытством косятся на него. Может быть, убийца для них не редкость, но бывший главарь криминальной группировки и теперь такая уже «публичная» личность — зрелище более интересное. Арсений не обращает на них внимание, только присаживается на деревянный жёсткий стул, откидывается на спинку и складывает руки на груди, бесцельно вглядывается в несколько поцарапанный монитор, даже не концентрируясь на том, что он видит или слышит. Сам просмотр телевизора не приносит ему никакого удовольствия, просто иногда как весьма полезный бонус — приглушить мысли, почему бы и нет.  Он опускает взгляд на свои руки, лежащие на груди. Сама грудная клетка дышит равномерно и спокойно, хотя сердце, по ощущениям, колотится быстро. Он никогда, если честно, не убивал голыми руками. Каково это — душить человека? Наверное, не очень трудно, особенно, если тот меньше тебя в два раза. Можно еще свернуть шею, сломав позвоночник. Главное, делать резко и без колебаний. Он видел, как это происходит. Зрелище менее приятное, на его взгляд, чем убийство тем же огнестрельным оружием. Скорее даже противно. А пачкать руки он просто ненавидит. Кровь тоже не особенно любит. Особенно пачкаться в чужой крови.  Его раздражает то, что каждый раз, когда мысли возвращаются к разговору с Шеминовым, мозг аккуратно, но всё-таки настойчиво уточняет: «А как же Антон?». Какое бы решение он не принял, Антон всё равно, скорее всего, будет в ужасе. В одном из случаев ещё и мёртвым. Такие люди как Капо словами на ветер не разбрасываются. И сейчас он ощущает себя бессильным и разозлённым своей же беспомощностью. Пожалуй, худшее чувство в мире. Особенно для него.  Действительно ли смерть этого бедолаги так нужна Шеминову? Арсений не может понять этого точно. Витязю он не нравится уже давно, да и Стасу подавно. Поэтому вполне возможно, что это тоже полнейшая ерунда. Только бы избавиться от него. Своим ребятам он решил об этом пока не сообщать — они точно наделают дел в порыве эмоций. Тут бы самому успокоиться и на холодный разум понять, что же делать.  Сейчас другое время. Капо, несмотря на личную неприязнь, не может просто так убить его. За Арсения точно отомстят. И так, что никому из участников процесса убийства это не понравится. Но вот подставить — очень даже легально и как будто даже можно. Эти выводы так и просятся во время анализа происходящего. Попытка Стаса подставить какого-то ребёнка — это же смешно. Но тоже не лишено здравого смысла. Если найти, кому дать на лапу, то будет здесь всё — подозреваемый, улики и отличная возможность прикрыть дело.  Со временем он понял, почему время тянется так бесконечно. Почему бесконечными кажутся часы до отбоя. Почему так медленно считаются шаги, которые он отшагивает по кругу своей камеры, внутри которой нет ничего примечательного: только стол, стул, кровать. Его, как обвиняемого в особо тяжком преступлении, поместили в одиночную камеру. И в общественных местах за ним повсюду следует неутомимый охранник. Конечно, бывают моменты, когда вроде бы на него никто не смотрит, но как убить кого-то в это время — совершенно непонятно. Понял, почему так хочется поскорее уснуть, хотя бессонница теперь неотъемлемая часть будней в СИЗО. Понял, почему как идиот ходит в комнату отдыха поглазеть на новости, чтобы, возможно, увидеть знакомые лица и лучше бы не своё.  Эта причина ясная как день. У неё зелёные серьёзные глаза, светлые волосы, завивающиеся надо лбом, а ещё пухлые губы, иногда растягивающиеся в бестолковой, но вполне симпатичной улыбке, нескладное стройное тело и слегка оттопыренные уши. У этой причины даже своё собственное имя. Такое, которое не ускользает из памяти, как бы не старался избавиться от него Арсений. Эта причина — нонсенс в его жизни. Нечто такое, что выбивает эту жизнь из привычной колеи.  — Почему ты рисуешь? — в тот вечер, после того как он увидел рисунки Антона, этот вопрос пришёл в голову совершенно неожиданно.  Обычно они никогда не ужинали вместе, как и не завтракали и не обедали. Но тогда он спустился вниз, чтобы взять графин с водой. Антон сидел за столом, поджав ноги, слева от него располагалась пустая грязная тарелка и такой же пустой стакан, а сам он склонялся над несколькими листами, сложенными друг на друга. Тонкие длинные пальцы легко, но крепко сжимают карандаш, чей отточенный грифель мягко скользит по бумаге. Он рисует горы, очертания неба, несколько одиноких, кажется, козочек на вершине скалы.  На этот вопрос Шастун не откликается сразу. Не поднимает головы, просто замирает на мгновение, затем вздыхает и продолжает.  — Я могу выразить то, что у меня на душе, — наконец-то отвечает он.  Арсению это непонятно. Ему, например, не нужно выражать то, что у него на душе. Причин может быть много: возможно, он не умеет этого делать; возможно, банально некому, а, может быть, на душе у него ничего и нет. Просто коротает дни, что велела судьба-негодяйка, сам, в одного.  — Ты же продаёшь эти картины?  — Ну да.  — Тогда зачем другим людям покупать то, что у тебя на душе?  Таких простых и бытовых разговоров между ними было не так и много. И если раньше они терялись в серых неделях, то теперь, наедине с самим собой, по-настоящему одинокий, он вспоминает каждый.  — Ну, во-первых, — Антон откладывает карандаш в сторону и поднимает голову. Изумрудные широко распахнутые глаза смотрят спокойно и беззлобно, несколько влажных после душа кудряшек липнет к его лбу, а футболка, ещё не высохшая до конца от влажности, обтягивает его грудь, — я пишу чаще на заказ. Что попросят, то и пишу. А во-вторых, в этом суть искусства. Каждый может увидеть что-то своё, интерпретировать по-разному. Так и с людьми, к слову. Ты можешь привязаться к человеку не по той причине, что вы подходите друг другу лучше некуда. А просто потому, что ты нашёл в нём что-то особенное. Своё.  Попов сначала смотрит на него с недоверием, почти как на сумасшедшего, затем в одно движение разворачивается к столу, чтобы взять нужный ему графин. Он ретируется молча, ничего не отвечая, как и почти всегда, только подмечая, как хмурятся брови Шастуна на этом моменте.  И сейчас шум вокруг не мешает ему бестолково смотреть в одну точку, но видеть что угодно, кроме текущей реальности.  Он понимает это внезапно.  Ожидание ощущается совсем по-другому, когда кроме него самого ждёт кто-то ещё.  Но ждёт ли он?  Может ли он осмелиться и надеяться, что Антон ждёт его? 

* * *

Антон вряд ли кого-то ждёт. На данный момент так точно.  Осторожно открывает низенькую калитку кладбищенского участка, проходит на территорию. Здесь нет ничего примечательного: рыхлая и свежевскопанная земля, возвышающийся холм на поверхности, металлический и весьма православный крест, а также прибитое к нему фото отца, несколько больших венков и много, слишком много цветов. Памятник и плиту будут устанавливать намного позже — почве нужно время, чтобы устояться и уплотниться после захоронения. Антон, удивительно, об этом даже не знал. Наверное, банально не было никакой причины получить подобную информацию. До текущего момента.  У противоположной линии забора есть длинная и простая скамейка, установленная временно. Мама говорила, что потом, когда земля устаканится, поставят памятник, положат асфальт и плиту. Сейчас же тут веет морозным холодом, будто бы из самой могилы, закопанной уже несколько месяцев назад.  Он всматривается в знакомое спокойное лицо на мёртвой фотографии и даже не знает, что сказать.  Обычно, он так слышал, люди, когда приходят на могилы к близким, говорят с ними. О чём, как и зачем — этого никто не уточнял. Наверное, предполагает он, это больше отдушина. Возможность выговориться, выплеснуть то, что на душе и попытаться сепарироваться от человека, оставить часть боли от этой потери здесь, на кладбище.  Садится на скамейку, словно первоклассник складывает подрагивающие ладони на коленях. Удивительно, но именно он первый приехал сюда. Мать до сих пор отказывается. Видимо, похорон пока ей хватило сполна. Он же сам приехал сюда, на окраину Москвы просто потому, что подумал, что так надо. Кому надо? Вопрос философский. Мёртвым уже ничего не надо. Скорбь и память — удел живых.  Он выдыхает и опускает голову, исподлобья продолжая сверлить взглядом могилу.  — Привет, пап.  Это слово, не в контексте рассказа, а именно в качестве обращения к человеку, кажется, он не произносил уже давно. Оно вылетает из распахнутых губ легко и непринужденно и падает ему в ноги — такое тяжёлое и неподъёмное, растекаясь чёрной лужей, впитываясь в свежую землю. Может ли просто слово стать чужим за несколько месяцев?  — Я, наверное, идиот, да? Зачем я с тобой разговариваю, если ты умер?  Облизывает пересохшие губы и шумно выдыхает. С каждым новым предложением внутри будто рушится эта неизведанная преграда, гласящая: «Идиотизм — общаться с мёртвыми». Это как вера в Бога. Дима любит повторять, что верующий человек умнее всех остальных. Если Бог есть, то он определённо выиграет все предусмотренные на этот случай призы, а если нет, то ничего не потерял. Так же, наверное, и тут. Если он и вправду идиот и говорит в пустоту, то не теряет ровным счётом ничего, разве что немного уважения к самому себе.   — Пап... Тут всё так поменялось с тех пор, как ты ушёл... — в носу неприятно щиплет, он жмурится, снова широко раскрывает глаза и вздыхает. — У меня нет ни единого предположения, как бы ты отреагировал на весь этот... пиздец.  Отец был явно не самым интеллигентным человеком в мире, но от сына он не хотел слышать ни единого матершинного слова. Антон иногда мимолётно думает о том, какой была бы его жизнь, если бы отец воспитывал его иначе. Не так, будто он сам не преступник. Криминал окружал их семью всегда, но никогда не подходил настолько близко и не скрываясь, как сейчас. Был бы он в таком случае, если бы знал правду, подготовлен лучше? Не может себе ответить на этот вопрос. Да, наверное, и не нужно.  — Пап... Я просто запутался, — утыкается носом в свои ладони, бормочет почти не слышно. — Я не знаю, что мне делать. С какой стороны не посмотри... Я в любом случае в проигрыше, — выпрямляется и снова, щурясь, смотрит на фотографию в чёрной рамке. — Ты прости меня, если подвёл тебя где-то... Мы так, наверное, и не стали по-настоящему близки, потому что я даже не могу себе вообразить, что бы ты мне сказал. Ты так и остался для меня кем-то далёким и чужим. Чаще рядом, но в основном очень далеко.  Психология на многое ему открыла глаза. Например, на то, чтобы выстроить доверительные отношения с близким человеком или партнёром, нужны последовательность, постоянство, логика в поступках и словах, что-то такое, что могло бы создать доверие, на котором бы базировались отношения. Любые: любовные или семейные. И даже дружеские. И этой последовательности у него не было, вот удивительно, ни с отцом, ни с Арсением. Постоянно какие-то перепады: настроения, обстоятельств, да чего угодно. Холодно или жарко, высоко или низко, темно или светло, никогда не было все просто. Ровно. Спокойно. Чтобы по-настоящему привыкнуть друг к другу и притереться. Да, даже родителю и ребёнку это нужно, что уж говорить о совершенно незнакомых людях.  — Нужен ли тебе этот Арсений Попов? Друг ли он тебе на самом деле, пап? Почему так тщательно скрывалась вся твоя настоящая жизнь, даже та её часть, не связанная с криминалом? Зачем он приехал к тебе? Ты что-то чувствовал и позвал его? Или он приехал к тебе сам, поскольку решился наконец-то завершить старый разговор? Мог ли он убить кого-то настолько важного? Или ты не был важным для него? Ты мог его разозлить чем-то, пап? Хотя это же вроде как спланированное убийство...  Антон умолкает, прерываясь на поспешный и жадный вдох. В ушах звенит от этой тишины кладбища. Он приехал днём, когда, если расфокусировать зрение, с этим лесом, ярким, пусть и не таким тёплым солнцем, кажется, что здесь что угодно, но не десятки или сотни трупов, надёжно скрытых под метрами земли. Просто полянка посреди леса. Могила отца находится с краю, у дорожки, разделяющей два участка кладбища. Вокруг остальные могилы расположены на некотором расстоянии, будто заранее предполагая, кто там покоится, дистанцируясь от этого неприятного соседства. Людей нет. Только тихо насвистывает ветер и шелестят голыми ветками продрогнувшие деревья. Сейчас он думает обо всём сразу. А ещё почему-то в голову приходит мысль, что, если отец его видит и слышит, то, получается, он узнал, что он гей. Удивительный аутинг без участия кого бы ни было.  — Представляешь, я вот такой... Неправильный. Пап... — он опирается локтями о колени, подпирая подбородок ладонями. — Ты бы тоже отказался от меня, если бы узнал, что я ненормальный, как Арсений? Ты смог бы вычеркнуть меня из своей жизни, как и его? Знаешь... Я не сержусь. Я больше ни за что не сержусь на тебя. Смерть... она искупает все грехи. Уже ничего хуже не сможет с тобой случиться. Ты умер. Нет смысла предъявлять тебе обвинения, раз ты не сможешь ответить за свои поступки. Пап... Я больше не злюсь. Мне очень хотелось бы... — он на мгновение сжимает челюсть, чтобы совладать со своими эмоциями. — Мне бы хотелось, чтобы ты извинился. Ты никогда не извинялся передо мной. Сейчас я не могу просить об этом. Но я бы очень этого хотел. И я понимаю... понимаю, что в целом мне не нужны твои извинения, чтобы простить тебя. Я прощаю тебя. За всё.  Он умолкает, продолжая смотреть на безжизненную фотографию. Нет, кажется, особого смысла постоянно прокручивать прошлое и винить его во всём. Но иногда, когда человек становится взрослее, то начинает анализировать своё детство и подростковый возраст, осознавать, что было по-настоящему правильным и неправильным. Наверное, каждый склонен к этому. И когда в сетке жизненных событий они разделяются на чёрное и белое, а ещё чаще серое, то невозможно не тосковать, хотя бы некоторое время, о том, что было упущено, испорчено, искорежено, сломано и растоптано по чужой вине.  И иногда извинения могут решить всё. Они не символизируют искреннее раскаяние человека, его сожаление, но порой они — это всё, что так отчаянно просит сердце, чтобы успокоиться, чтобы поверить, что этому человеку было не всё равно. Пусть даже это и будут ложные надежды, но иногда сладкая ложь действительно нужнее, чем горькая правда.  Антон не понимает, зачем точно он сюда приехал. Просто захотелось. Теперь это, видимо, его новый опыт, к которому нужно привыкать. Посещение кладбища. Со временем, это ему иногда сообщает Дима, который гораздо более философски и спокойно относится к смерти, причин для таких посещений будет больше. Цикличность жизни, которую невозможно остановить и которой невозможно помешать.  В этом месте, несмотря на все его опасения и попытки отложить его посещение, спокойно. Днём на кладбище не страшно. Вокруг бесконечные могилы, их обступает со всех сторон умиротворяющий лес. Такой же хвойный, об этом он думает внезапно, как и лес вокруг дома Арсения. В связи со всей судебной суматохой тот, наверное, никогда не вернётся туда. Уже небезопасно, уже очернён покой и одиночество, к которому так стремился мужчина. И как будто это самое тоскливое и дурацкое чувство в мире — осознание, что у тебя больше нет дома. Его целостность и его некую священность разрушили. Антон вспоминает и свою квартиру, в которую возвращаться больше тоже не тянет. Но у него хотя бы есть некое пристанище, пусть и временное.  Встаёт и критическим взором оглядывает пространство вокруг. И почему-то думает о том, что больше сюда не вернётся. Во всяком случае, по своей воле. Просто незачем. 

* * *

— Обвиняемый в суде имеет право пиздеть, если говорить прямым текстом, — выдыхает Сергей Борисович. — Это свидетель обязан говорить правду. А у тебя есть законная возможность защищаться любыми возможными способами.  — Как мило, — хмыкает Арсений.  — Но, нюанс! — адвокат выразительно поднимает указательный палец. Его собеседник оценивает данный энтузиазм с плохо скрываемым сомнением. — О том, что ты пиздишь, никто не должен узнать. Иначе вместо защиты ты просто настроишь против себя и судью, и присяжных. Обвинение требует квалифицировать дело, как убийство, то есть намеренные действия. А мы... — заглядывает в папку, словно желая свериться со своими планами, — а мы настаиваем на твоей невиновности. Чисто теоретически... можем ещё попытаться пройти по причинению тяжкого вреда здоровью... — Попов смиряет его тяжёлым взглядом. — Но делать этого мы, конечно же, не будем.  С Арсением невозможно говорить на профессиональном языке. С ним невозможно говорить прямо. С ним невозможно быть открытым и честным, когда дело касается перспектив в суде. С ним вообще работать невыносимо. Матвиенко уверен, никто не в мире Арсения Попова не выдержал бы. Ни за какие деньги. Потому что само его существование — издевательство над любой, даже самой изощрённой адвокатской практикой. Его слова, его поступки — это всегда неожиданность, которая, к большому сожалению, никогда не бывает приятной. Но это дело особенное. Возможно, по причине того, насколько серьёзный оборот оно принимает, или потому, кого оно касается, Попов более собран и серьёзен. Как обычно, конечно же, закутанный в свои тайны и секреты, но более восприимчивый к советам и критике.  Сейчас он сидит за столом, чуть сгорбившись, сложив обе руки перед собой ладонями вниз. Даже в СИЗО умудряется просить, видимо, у кого-то из арестантов подровнять по бокам чёрные густые волосы. А недавно и вообще соизволил побриться. Матвиенко старается долго на него не пялиться, но всё-таки, когда тот отвлекается, пристально рассматривает его похудевшее и осунувшееся лицо. Он встречал разных преступников. Сидеть не нравится никому. Но именно Арсению несвобода очень не идёт. Она душит его, сковывает, будто медленно убивает каждый раз новую и новую его часть. Может быть, поэтому он так боялся вернуться сюда. Не сколько потому, что этого не хочет никто, просто ему тут по-особому плохо.  Хотя, адвокат коротко встряхивает головой, всем им потом плохо. Зато творить ерунду не плохо.  — Как ребята? — нарушает тишину Попов. Он морщится и выпрямляется.  — Что у тебя? Спина? — тот небрежно отмахивается. — Нормально. Сидят тихо, не высовываются, как ты просил.  — Работа для них есть, — Арсений недобро улыбается, поднимает взгляд, исподлобья рассматривая лицо друга.  Этот испорченный телефон Сергею Борисовичу особенно не нравится. Конечно, он сам не ангел, чтобы кому-то указывать на ошибки, но прямым текстом закон старается не нарушать. Ему ещё пачкаться и пачкаться до уровня Арса. Но обсуждение предстоящего суда подошло к концу, он выбил из него вроде бы всё, что хотел, так что отмазываться нечем и причины откладывать разговор тоже нет.  — Надеюсь, это не что-то противозаконное, — брезгливо уточняет адвокат.  — Я бы сказал, уровень первого класса.  Наклоняется, передавая ему записку. Матвиенко никогда их не читал. Не потому, что ему запрещалось, просто не хотел. Иногда он и вправду жалеет, что знает слишком много. Некоторая информация очень пагубна. И, в первую очередь, для его собственной психики.  — Я могу посмотреть?  — Валяй, — лениво отзывается Попов и откидывается на спинку стула.  Удивительно. Как всё просто. Он разворачивает тетрадный лист с четырьмя словами. Хмурится.  — Поговорить? О чём? И что это за человек? О чём поговорить?  — А вот это уже, — тяжело встаёт и подмигивает, — совсем другая история. 

* * *

Антон ненавидит рисовать в скетчбуке. Он вообще ненавидит что-либо делать карандашами. Лучше сразу красками. И на холсте. И чем больше холст, тем лучше. Можно сразу, с размаху, выкинуть то, что на душе, разбрызгать чёрные мысли акрилом, впечатать любимым цветом всё то, что хочется выскрести из себя. И как хорошо, когда руки умеют делать что-то, что может помочь неугомонному мозгу.  Он сидит, подогнув колени, на небольшом совершенно беспрецедентного оранжевого цвета диванчике в кухне. Напротив — кухонный гарнитур и холодильник. Слева — массивный стол и широкое окно, чуть прикрытые жалюзи. Рядом на полу валяются тапочки. Это место близко ему. Как и вся Димина квартира, к некоторому сожалению последнего. В ранние студенческие годы они снимали её вместе. Тогда Антон проходил свою череду «войны» с отцом, отказываясь прогибаться под его правила и продолжать пользоваться его благами. Поз, который сам со старшей школы лелеял мечту съехать от матери, предложил найти квартиру, чтобы снимать вдвоём. Так дешевле. Сейчас, когда он уже берёт заказы, денег хватает, чтобы снимать её одному. Но Антон, временно оккупировавший территорию снова, предложил оплачивать хотя бы коммунальные услуги.  С момента их совместной жизни тут ровным счётом ничего не изменилось. Только сломался кондиционер, и появилась скромная и тесная посудомойка, которую Поз холит и лелеет.  Шаст задумчиво расчерчивает пространство листа скетчбука. Ему слишком мало места, тут не вместить, по его мнению, ровным счётом ничего. Но пальцы сегодня на удивление ловко руководят процессом, иногда над этим даже не нужно думать. Он просто знает, что хочет нарисовать. Именно нарисовать, потому что не считает для себя это картинами. Рисунки. Иногда они помогают скоротать время, расслабиться или просто сделать наброски для будущих картин. Карандаш попался дурацкий, замечает это в процессе, когда грифель соскальзывает с линии, царапает бумагу. Мимолётно думает о том, что этот дурак-карандаш из серии тех, что подарил ему Арсений. Не удивительно, что он совершенно бестолковый.  — Красиво! — Дима невозмутимо плюхается рядом, втискивая свою задницу в и так небольшую площадь дивана. Антон недовольно хмурится, но никак не комментирует вмешательство в своё личное пространство. — Это Арс, что ли?  Он склоняет голову под неестественным углом, чтобы посмотреть рисунок, затем важно кивает сам себе, убеждаясь в своей правоте.  — Да почему сразу Арс.  Криво отточенный грифель небрежно очерчивает границу прямого носа с приплюснутым кончиком, наносит мимолётную тень на сжатые губы, повторно пробегается по глубоко посаженным серьёзным глазам и добавляет несколько волосков хмурым бровям.  — Ну вылитый Арсений, — обречённо вздыхает Позов.  Антон, на самом деле, сам не заметил, кого точно он рисует. Для его набросков это типично — создавать просто что-то. Какой-то пейзаж, какой-то натюрморт, какое-то лицо, возможно, выдуманное из головы и созданное из десятков рандомных образов, а возможно, и то самое, которое не выходит из головы несколько месяцев.  Откладывает карандаш. Тот скатывается с дивана, с тихим и тусклым стуком падает на плитку и неловко замирает на полу. А Арсений и вправду серьёзно и, как обычно, замкнуто смотрит с листа скетчбука. Его волосы надо лбом взъерошены, глаза, обесцвеченные чёрно-белым рисунком, равнодушны и пусты. На щеках — лёгкая небритость. Хмурится в такт его бровям, выдирает лист на удивление ровно. Тянется через Диму, вроде как не целенаправленно придавив его живот локтем, и сует рисунок в папку с документами.  — Ну и где теперь Арсений? — встаёт с дивана, оставляя друга в полном одиночестве с грустной ухмылкой. 

* * *

— Не слишком вычурно?  — Прекрасно выглядишь.  — На суд же едем.  — А как ещё на суд надо? В спортивках?  Наверное, стоило прожить несколько таких жизней, только бы в какой-то из них встретить такого друга, как Дима Позов. С которым и в пир, и в мир. И в клуб, и дома поваляться, и на похороны, и в суд сходить. Он сейчас идёт рядом, молчаливо изредка улыбаясь — вот и вся необходимая поддержка. Держит подмышкой папку Шаста с документами — там материалы дела, его показания, чтобы что-то не упустить, и распечатанные копии паспорта. Антон щурится от неожиданно негаданного тёплого осеннего солнца в конце октября. Он, несмотря на криминальное прошлое собственного отца, никогда не был ни на каких судебных заседаниях, поэтому, руководствуясь только скупыми познаниями из интернета и всеобъемлющего мозга Димы, напялил тёмно-синий костюм и такого же цвета рубашку. Волосы очень максималистично прилизал лаком, чтобы ни одна прядь не вздумала вести себя фривольно.  Сердце колотится быстро. Все конечности, кажется, по очереди немеют от волнения. Поз даже добродушно предлагал чего-нибудь выпить перед заседанием, уж слишком переживающим выглядел друг при сборах. Но он благородно отказался. Хотя на деле предпочёл бы накидаться и уснуть под первым же кустом по дороге на заседание.  Причин для тревоги множество. Их не собрать в карманы или ладони, чтобы не разбежались, они с леденящим душу смехом рассыпаются вокруг. Куда не посмотри — душу не успокаивает ничего. Волнителен и сам суд, и все те, кто на нём будут присутствовать. Волнителен и допрос, который будут производить и прокурор, и адвокат, с которым, к своему неблагополучию, он знаком. Волнительно и то, что Павел Алексеевич обещал встретить его у здания суда, чтобы сверить показания. Самого его на суде, конечно же, не будет. Но больше всего из десятка причин может его беспокоить — это грёбанный подсудимый со своими серьёзными голубыми глазами, с которым ему просто придётся встретиться в зале. Они будут сидеть далеко, их будет отделять широкое пространство, возможно, если очень постараться, можно его вообще не замечать. Но возможно ли?  Мама приедет тоже. Но, поскольку они едут из разных мест, встретятся в зале. Больше никого со стороны потерпевших не будет.  Антон вздрагивает. Потому что кто-то его мягко, но в то же время уверенно берёт за руку и останавливает. Тёплая Димина ладонь возвращает его в реальность. Шастун неловко улыбается и облизывает пересохшие губы. Они стоят через дорогу от здания суда. Карие глаза смотрят внимательно и чуть обеспокоено, но не настолько, чтобы добавлять ещё щепотку тревожности в этот и так не самый приятный день.  — Ты в порядке? — Я? — машинально заносит свободную руку за голову и ерошит макушку, в момент забывая о своей теперь уже почти идеальной укладке. — Да. Наверное, да.  — Я рядом, — Позов сжимает его потную ладонь и осторожно заглядывает в его лицо. — Всё будет хорошо. Я только в туалет зайду сейчас, как придём. И пойдём вместе в зал. Хорошо?  — Хорошо, — кивает Шаст. Он разворачивается к уже мигающему дружелюбным зелёным цветом светофору и выдёргивает свою ладонь. — Чего мы как пидоры.  Быстрыми шагами направляется вперёд, теперь уже улыбаясь шире, оставляя позади себя опешившего Диму, который, придя в себя, семенит следом.  Внутри здания они и вправду разделяются. Поз суетливо спешит в уборную на первом этаже, а Антон не спеша поднимается на третий этаж по лестнице. Там, в отличие от зоны лифтов, никого нет. Преодолевает одну ступеньку за другой, меланхолично проводя в процессе ладонью по древесного цвета перилам и рассматривая белоснежные стены. Уже на третьем этаже слышится шум. Процесс открыт для СМИ и журналистов. Об этом, к своей глупости, он почему-то даже не подумал. Видеотрансляции не будет, и на том спасибо. Но прессы будет полно — инцидент наделал шума. Подумал бы заранее — напялил бы кепку с очками и маской. А теперь придётся плестись так. По его подсчётам Дима уже закончил свои дела и должен подскочить вот-вот.  Аккуратно открывает дверь лестничного холла и заходит внутрь. Журналисты нетерпеливо топчутся у входа в зал судебных заседаний. Видимо, пока их не пускают в зал. Сначала должны завести подсудимого, охрану, далее — участников процесса, а потом уже все остальные. Скорее всего, Арсений уже там. От этой мысли холодеет всё тело. С головы до ног неприятный мороз окутывает его.  Нужно просто быстрым шагом зайти и сесть. На этом всё. Или, может быть, подождать Диму? Он практически подходит к толпе и оглядывается в поисках друга.  И толпа окружает его сразу же. Журналисты узнают Антона моментально. Они бросаются к нему со всех ног, будто ждали его появления больше, чем чьего-либо. Шастун недоуменно отступает на шаг назад, уворачиваясь от массивных объективов камер. Но дальше ступить он уже не может — его окружают со всех сторон. Вспышки искусственного света неприятно слепят, а микрофоны и петлички уже услужливо протягиваются ему со всех сторон. Каждый пытается завоевать его внимание первым, привлечь взгляд испуганных зелёных глаз к своей камере. Он растерянно оглядывается по сторонам, пытаясь хотя бы примерно понять, что ему делать. Выше на голову почти всех здесь присутствующих, так что те старательно встают на цыпочки, чтобы попасть в зону его взгляда.  — Антон Шастун, вы будете выступать сегодня на заседании?  — Вы приехали один? Кто-нибудь будет вас поддерживать?  — Какие у вас прогнозы?  Он недовольно щурится и подрагивающими пальцами правой руки касается бровей, прикрывая лицо. Совершенно не ясно, какой вопрос из множества важный и на какой стоит ответить, и нужно ли вообще отвечать. У него такого опыта не было никогда.  — Как вы относитесь к Арсению Попову?  — Вы считаете, что Попов убил вашего отца?  — Как вы прокомментируете, что ваш отец скрывался десять лет от правосудия?  — Как вы относитесь к деятельности группировки «Жёлтые хризантемы»?  — Где всё это время прятал вас отец?  Антон беспомощно кусает губы и потерянно жмурится, не понимая, что ему делать. Такое повышенное внимание, бесконечное щёлканье камер, толкающиеся люди вокруг него, микрофоны, которые теперь превращаются в какое-то кольцо смерти, оставляющее ему всё меньше и меньше личного пространства. Мимолётные мысли бегают из одного конца в другой. Например, о том, какая, блять, разница, как и к чему он относится. Его совершенно не касались и не касаются дела отца. Он боялся этой темы, боялся испачкаться в его репутации, боялся, только бы кто-нибудь не узнал об их родстве, хотя на самом деле без зазрения совести строил карьеру, учился и просто бессмысленно жил на его деньги. И сейчас, стоя в этой толпе людей, совершенно не представляющих, каково это — быть сыном криминального авторитета, он ощущает себя грязным и отвратительным, виноватым во всех грех своего рода и теперь не понимающим, как это нужно искупать.  — Почему вы молчите? Неужели вы не знали, чем занимался ваш отец? Как вы к этому относитесь?  В этот момент кто-то разрывает это безумие. Антон с невероятным облегчением чувствует, как знакомая, он узнаёт просто по первому прикосновению, рука хватает его, переплетает их пальцы и рывком тащит за собой, помогает прорываться сквозь людей, которые очень не хотят, несмотря на то что общение явно не задалось, с ним расставаться.  В груди растекается беспечное и тёплое чувство благодарности.  — Теперь снова пидоры? — бурчит недовольный Дима, буквально затаскивая друга в зал.  — Не-а, — Антон выдыхает и скромно улыбается, наклоняется, чтобы неуклюже и чересчур громко чмокнуть его во внешнюю часть ладони. — Самый лучший в мире человек.  И он неожиданно для себя поднимает взор на пространство, будто бы безошибочно заранее зная, куда ему нужно смотреть.