Отпустив, обретёшь

Как и положено прилежной девочке-отличнице, все преподнесенные ей в школьные годы уроки Катя выучивала на совесть. К сожалению, к сфере академических изысканий относились отнюдь не все из них. Вот, к примеру, кое-что из внеклассного: достигнув подросткового возраста, некоторые дети становятся поразительно жестоки. И тут же вдогонку: если волею судеб королевы школьного бала из тебя не вышло, — хотя, бывало, доставалось и таким, — твоим родителям непременно придется обратиться к не слишком искусной, но правдоподобной легенде, способной раз за разом хоть как-то приводить тебя в чувство. К пресловутым «Они просто тебе завидуют» и «Это все потому, что ты им нравишься, но они не знают, как себя вести» даже тринадцатилетняя Катюша отнеслась бы со скепсисом. И мама это прекрасно понимала, а потому выбрала изящное и универсальное «Всё, что ни делается, всё к лучшему». Как именно это сочеталось с огромным количеством присущих матери страхов и вечному беспокойству по любому доступному поводу, было, правда, не совсем понятно. Хотя, с другой стороны, уживались ведь в ней набожность со склонностью к всевозможным суевериям… В общем, как бы то ни было, принцип Катя в свое время взяла на вооружение. В конце концов, в том, чтобы немного утихомирить в себе навязчивые переживания об уже произошедшем и примириться с собственными неудачами, он и правда был полезен. Однако, стоило только войти во вкус, орудуя новообретенной способностью преображать для себя едва ли не любую жизненную ситуацию задним числом, обнаружилось, что у этой чудодейственной идеи есть и побочные эффекты. Какое-либо стремление к воспитанию в себе воли, которая побуждала бы упорно двигаться наперекор обстоятельствам, вымирает напрочь: однажды ты просто начинаешь готовиться подобные обстоятельства для себя принять. Возможность поддержать другого человека в трудную минуту тоже от тебя будто ускользает: кому захочется выслушивать речи о том, каким прекрасным жизненным уроком отзовется та или иная обрушившаяся на него неприятность… Да, не так уж просто оказалось выкорчевать из себя эту праведно-благостную установку… Все усилия, однако, сколько бы их ни потребовалось, определенно должны были того стоить. Это Катя отчетливо осознала, поймав себя однажды на чувстве вины, испытываемом из-за того, что, не сумев рационализировать для себя очередной произошедший на учебе инцидент, все-таки позволила ему выбить себя из колеи. Быть тем, кто станет корить себя за саму способность испытывать эмоции, ей явно не хотелось. Ничуть не меньше страшила и перспектива окончательно погубить в себе привычку проявлять эмпатию к чужим переживаниям. Пусть главные корни ей с течением времени и удалось выполоть, от отдельных рудиментов подобной системы взглядов, похоже, было не избавиться, а потому иногда в каких-то житейских мелочах Пушкарева все же возвращалась к этой отчасти порочной практике. Вот и сейчас, пробираясь сквозь белесую занавесь, к вечеру превратившуюся из невесомого тюля медленно опадающих наземь снежинок в плотную пелену кружащих во все стороны хлопьев, она невольно возрадовалась тому, что за эту неделю так и не нашла времени добраться до оптики, дабы выбрать себе новые очки. В них в такую погоду, пожалуй, было бы еще более паршиво: запотевшие стекла, налипший снег, суженный угол обзора… Линзы же удивительным образом вкупе с удобством предоставляли еще и какое-то успевшее уже порядком позабыться ощущение безопасности: их никто не сдёрнет ради шутки, совсем не кажущейся тебе смешной; их нигде не забудешь, на минуту сняв; они, наконец, не слетят с твоего носа, разбиваясь об асфальт и лишая тебя возможности ориентироваться в пространстве на остаток дня… О том, только ли новый способ коррекции зрения был причиной такой неожиданно обретенной уверенности, Катерина поразмыслить не успела: приблизившись к месту, где застыл, словно собираясь поучаствовать в конкурсе ледяных скульптур, Воропаев, она едва не ахнула. Судя по снегу, облепившему его волосы, ресницы, пальто и шарф, — хорошо, что этот шарф хотя бы был, — простоял он тут, не двигаясь с места, уже немало. — Вы же простынете… Александр Юрьевич! И зачем только нужно было в такой холод здесь… незнамо сколько времени… — лепетала Катя, проглатывая половину слов в попытках укрыться воротником от резких порывов ветра. Однако мужчина заметил ее, кажется, лишь когда она безотчетно, привстав на цыпочки, потянулась своей нелепой расшитой бисером варежкой к его плечу, желая хоть немного смахнуть снег. — Съездишь со мной в одно место… — он вдруг проговорил это так тускло и безэмоционально, что было не понять, чем это, собственно, являлось… Просьбой? Предложением? Констатацией неизбежного? Впрочем, одно уже только то, что Александр вновь неожиданно перескочил на «ты», чего после того случая у подъезда, несмотря на ее позволение, больше не делал, свидетельствовало о том, что нечто будто вышибло мужчину из привычного порядка вещей. И, как бы это ни было наивно и самонадеянно с ее стороны, за любую возможность его поддержать Катя сейчас готова была ухватиться практически не глядя. — Хотя, — чуть оживился Воропаев, замотав головой из стороны в сторону, — Забудь. Прости, это совершенно глупо. Глупо, неуместно и… — Да, — выдохнула она, прерывая этот слегка бессвязный поток объяснений, ничего на деле не проясняющих. — Что «да»? — замер мужчина, слегка опешив. — Да, я съезжу с вами. — Я ведь даже не уточнил, куда… — Мне уже необязательно знать точные координаты, чтобы отправиться куда-то с вами без опаски, — пожала плечами девушка, после чего, решительно развернувшись на месте, зашагала в сторону небольшого проезда, где была припаркована машина Александра.

***

— Должен предупредить насчет Киры… — Воропаев заговорил впервые за те минут двадцать, что они провели в пути, и то как-то несмело, — Кажется, она считает, будто бы между нами что-то… — мужчина неопределенно повел ладонью в воздухе, — Одним словом, с тем платьем, что было среди Кристининых вещей, я грандиозно дал маху: оказывается, сама Кира его и подарила. Я, ей-богу, не имел ни малейшего понятия. — Почему вы не поправили ее? — Тогда от вопросов о причинах нашего общения я уж точно бы не отбрыкался, а так… Зато теперь ясно, что ее так сильно раздосадовало, — с легкой горечью усмехнулась про себя Пушкарева, будто совсем позабыв о том, что среди тем, которые Воропаев собирался обсудить с сестрой, были и куда более животрепещущие для самой Киры. Александр между тем, должно быть, истолковал едва заметную перемену в Катином настроении как-то по-своему, еще более помрачнев. — И… — протянула девушка неуверенно, искоса глядя на мужчину, — И что же, теперь придется делать вид, будто..? — Уверен, что делать вид не будет никакой необходимости, — сдержанно выдал Воропаев. Видок у нее после этих слов, должно быть, был слегка ошалелый, если судить по раздосадованному вздоху мужчины, в котором отдаленно слышалось будто бы слегка пристыженное «Сука, да что ж за…» — Катя, я имел в виду, — с расстановкой проговорил он, — что моя сестра эту тему вряд ли будет развивать. На работе уж точно. К тому же, у нее сейчас, прямо скажем, и без того есть над чем поразмыслить… Оставшееся время в пути они провели в молчании, уже не отзывавшемся в Кате ни неловкостью, ни смущением. Она, собственно, и времени-то этому потеряла счет, позволив потоку снежинок, летевших им навстречу, а затем словно разбегавшимся по периметру лобового стекла, загипнотизировать ее. Когда же машина остановилась посреди безлюдного нигде, едва различимые отблески тусклого света фонарей на гладкой поверхности отполированного гранита подтвердили догадки девушки о том, куда именно они приехали. — Посиди пока здесь, пожалуйста, я сейчас, — будто чуть виновато бросил Александр. Выйдя из машины, он двинулся в сторону расположенной у самых ворот пристройки, теплый яркий свет в окне которой сейчас как нельзя лучше контрастировал с царящей вокруг атмосферой. — Можем идти, — спустя несколько минут Воропаев распахнул пассажирскую дверь справа от нее. — Я была уверена, что зимой и поздней осенью кладбища закрываются совсем рано и в такое время на территорию уже не попа… — Ой… С твоей-то сообразительностью и всерьез задаваться этим вопросом? — недоуменно выдохнул мужчина, поправляя нечто во внутреннем кармане пальто. Вопреки ее предположениям, они не направились вглубь рядов захоронений, а остановились у достаточного массивного крытого стеклянного павильона. Подойдя вплотную к дверям, Александр, к вящему Катиному изумлению, вынул из кармана ключ. — Серьезно? — Насколько вкусно, по-твоему, можно жить на одну зарплату кладбищенского сторожа? — лишь пожал плечами Воропаев, очевидно, проделывавший подобное далеко не впервые.

***

Следуя за Александром по длинному коридору из стеллажей в мерклом свете люминесцентных ламп, включившихся после того, как тот в подтверждение ее предыдущей гипотезы, недолго думая, щелкнул парой переключателей в расположенном прямо у входа щитке, девушка силилась вспомнить, когда сама в последний раз бывала в подобном месте. Едва ли не с десяток лет назад, когда мама в единственный раз отвела ее на могилу бабушки с дедушкой, которых сама Катя, признаться, знала только по фотографиям. Вообще, надо сказать, что за все свои двадцать пять лет со смертью она ни разу не сталкивалась: папины родители ушли из жизни немногим позже маминых, застав внучку лишь грудным ребенком. Даже ежегодные поездки на кладбище для ухода за захоронениями обходили ее стороной: то ли матери с отцом самим так было проще, то ли таким образом они пытались отсрочить более тесное знакомство дочери с этой, увы, неизбежной стороной жизни. И здесь, пожалуй, пролегала еще одна пропасть между ее собственным жизненным опытом и тем, через что в свое время пришлось пройти Александру. Завернув в одно из ответвлений этого импровизированного коридора, мужчина протяжно вздохнул. Еще за пару мгновений до того, как они остановились перед стеллажом, Катин взгляд будто сам собой пригвоздился к дверце из матового стекла, закрывавшей одну из ячеек.

Ева Воропаева 1972—1999

Он был только на год старше ее нынешней, когда это случилось. От этих нехитрых подсчетов мысль о том, что она вообще не имеет права здесь находиться, наблюдать из-за его плеча, будто случайный зевака, за чем-то столь личным, забилась в Катином сознании лишь сильнее. Да, пусть Александр сам попросил, но… Когда он, опомнившись, пошел на попятную, могла бы и послушаться, так нет же. Она, быть может, так и продолжила бы грызть себя, не отвлеки ее вдруг зажегшийся в руках у Воропаева крохотный язычок пламени. Сунув зажигалку в карман пальто, он, придерживая уже отпертую дверцу, осторожно поместил плоскую чайную свечу в выемку наверху шестигранной урны из белого мрамора. В слегка осветившемся пространстве ячейки выступили очертания лежавших рядом с урной вещей: ключей, маленькой бархатной коробочки и чего-то… Отсюда было не понять: в тусклом мерцающем свете поблескивало нечто, своей формой напоминающее небольшой портсигар. Очевидно, заметив краем глаза ее легкое замешательство, мужчина молча достал загадочный предмет и, пару раз, словно машинально, проведя по гладкой поверхности большим пальцем, передал Катерине. Спустя несколько мгновений, а может, и минут, — сейчас она, хоть убей, не смогла бы сказать с уверенностью, — девушка почувствовала невесомое прикосновение на своей щеке, там, где все же сорвавшаяся, вопреки ее желанию, слезинка прочертила на коже влажный след. Опустив руку, Александр вновь, не произнося ни слова, отвернулся к стеллажу. В своих ладонях Катя держала запечатанный между двумя небольшими прямоугольными панельками снимок УЗИ. Лицевую сторону с изображением защищал стеклянный слой, а с обратной стороны, на каменной подложке была нанесена гравировка.

Ника —