— Мам, это, конечно, замечательно, что папа «остыл», только вот это ничего не меняет…
— Катюш, ну как же! Как можно! Мы ведь даже не знаем, где ты, с кем… Катенька, где ты ночевала, скажи? У кого-то из девочек с работы, да? Я так волновалась, сердце не на месте было — проворочалась всю ночь. Только под утро немного провалилась, так мне такое приснилось! Будто залетела в квартиру к нам раненая птица и рвется назад на улицу, да все никак: бьется о стекло только, а форточка-то открытая рядом совсем, ан нет! А потом мальчишка соседский возьми да залепи мячом в окно — стекло, конечно, вдребезги, так тут она и вырвалась! Один из осколков задела — даже кровь осталась на нем, но вырвалась. Такой сон беспокойный, Катюш, я аж на кровати подскочила.
— Мамуль… — Катя перехватила телефонную трубку поудобнее.
— Так хотелось позвонить тебе, маленький, но отец уперся рогом, как обычно… «Не смей!» — говорит… Так и не позволил. Вот набрала тебя, пока храпака дает после обеда.
— Мам, я правда не понимаю, как тебе, взрослой женщине, кто-то может что-то разрешить или запретить.
Это всегда было выше ее понимания, сколько себя помнила. Ну ладно она сама — дочь: до определенного возраста отпора точно не ожидаешь, но мама… Все ведь на ней было: и быт, и семейный бюджет, и ее, Катино, воспитание. Казалось, жизнь целой семьи держала у себя в руках именно она. Но нет же: стоило «главе» семейства Пушкаревых стукнуть кулаком по столу и выдать это свое протяжное «Та-а-а-к», — все! Притом со стороны матери это был не страх: никогда она не видела в ее глазах даже тени опаски при взгляде на отца. Какая-то безусловная, безапелляционная покорность, будто ей и самой так было отчего-то проще.
— Ну а как, Катюш… Так уж повелось, жена-то при му…
— Это твое право, мам, — не выдержала девушка, — но и я в своем праве жить иначе. Я приняла решение: в ближайшее время я сниму для себя жилье и вскоре после этого заеду за основными вещами.
— Кать… Катенька! Да где же сейчас хорошее жилье найдешь-то не втридорога? Да и с едой как же? Ты ведь убегаешь рано, возвращаешься под ночь совсем, не будешь ведь сама успевать готовить, а еще…
— Мам, ну что ты, в самом деле?
— Я ведь беспокоюсь за тебя, Катюш, а как ты думала? Ведь не по-людски как-то получается: есть же собственный дом, а ты будешь у чужих людей угол снимать, еще и трат излишних столько!
Она не собиралась этого говорить, не хотела… Не единожды уже прокручивала подобный монолог у себя в голове, но никогда не представляла, что сможет произнести его вслух. Да, у нее немало было вопросов к матери: отчего в конкретных ситуациях вела себя так, а не иначе, почему нечто считала важным, а другое — незначительным, — но причинять ей боль своими словами она уж точно не хотела. Однако сейчас это невзначай брошенное мамой «по-людски» буквально в один момент взяло верх над всем Катиным самообладанием, будто уже начавшая постепенно оседать в кастрюле молочная пенка ни с того ни с сего просто фиганула через край, заливая все вокруг: плиту, пол, столешницу, — ошпаривая руки…
— Мам, ты и правда всегда заботилась обо мне. Всегда. И я благодарна тебе, очень. Только вот эта забота, согласись, всегда была буквально намертво приварена именно к твоему представлению о том, каково это — «по-людски». Ты всегда так сильно переживала, когда тебе казалось, что я недостаточно поела или поспала, что не слишком опрятно или аккуратно одета, что могу чем-то расстроить папу, отстать по учебе, разочаровать кого-то из родных или знакомых, показаться кому-то недостаточно… правильной, что ли. Если отбросить в сторону самые базовые потребности, за заботу о которых спасибо, вы с папой всегда стремились воспитать из меня хорошую дочь, хорошую ученицу, хорошего работника, а на будущее даже хорошую жену и мать, — одним словом, хо-ро-шу-ю, а на деле — удобную Катю, притом удобную всегда для кого-то другого. Вы так сильно всегда ориентировались на некие формальные внешние критерии благополучия, что, кажется, даже не задумывались о том, что в юности можно было бы попытаться привить мне привычку ценить себя и свои усилия, не позволять кому-либо себя использовать, отстаивать перед другими собственные интересы, наконец… Поверь, все это на определенном этапе для меня стало бы куда более значимым навыком, нежели способность придерживаться строгого режима дня или умение за час накрыть стол из подручных продуктов для неожиданно явившихся гостей, — Катя не кричала, говорила достаточно спокойно, но ее определенно уже начинало заносить: раскапывание затаенных обид пусть и было в отдельных ситуациях делом просто необходимым, но для телефонного разговора уж точно неуместным, — А еще этот «культ спокойствия»… Вы так часто повторяли, как сильно волнуетесь за меня, что, вплоть до определенного возраста, я буквально выстраивала всю свою жизнь вокруг того, чтобы какими-то из своих действий не доставить вам переживаний. А потом, когда это перестало быть возможным, просто начала таиться… А уж о том, какое неудачное сочетание это образует вкупе с неумением за себя постоять, ты, наверное, и сама догадываешься.
Она ощутила, что уже начинала гнусавить в трубку. Превращаться в хлюпающую слезно-сопливую массу сейчас хотелось меньше всего: зрелый конструктивный разговор с матерью о собственных планах представлялся ей явно не так. Да и перед все еще находившимся буквально за стенкой Александром снова разводить болото вот вообще не хотелось.
— Мам, поверь, я понимаю, что предъявлять все это вам с папой как некоторое обвинение с моей стороны было бы неправильно: я прекрасно отдаю себе отчет в том, что вы, по большей части, действовали в границах, сформированных воспитанием ваших собственных родителей… Я говорю это затем, чтобы ты поняла: если это то, что ты имеешь в виду под «по-людски», то я так не хочу, не могу и не буду. Мое желание съехать — это не предпринятый на эмоциях «взбрык», а то, что зрело во мне давно и что я на протяжении какого-то времени ошибочно принимала за свою прихоть. Теперь я отчетливо осознаю, что это не так.
Выговорив, наконец, все, что так назойливо роилось в ее голове не один месяц, Катя притихла, ощущая облегчение и опустошенность одновременно. На том конце раздавалось лишь сбивчивое дыхание Елены Александровны.
— Мам…
— Катюш, я не знаю, что сказать… Я бы хотела, чтобы мы с тобой могли все это обсудить спокойно и лицом к лицу, а не вот так, — облегчение возобладало над опустошением: к диалогу мама была открыта, а это уже обнадеживало.
— Конечно, мам. Когда приеду собрать вещи, обязательно поговорим.
— Хорошо, Катюш, мне… Мне и правда не помешает немного переварить все. Я не до конца пока понимаю, как чувствовать себя, но знай, что я никогда не хотела, чтобы тебе было плохо. Никогда, маленький…
— Я это знаю, мам. Правда знаю, — ну вот опять: еще немного, и она превратится в одну большую слезоточивую лужу, испоганив этот как пить дать купленный за многие тысячи ковер.
— Просто скажи, у тебя там все в порядке: ты в безопасности?
— Да, мамуль.
— Это мне и было важно.
Окатив лицо прохладной водой, — прилегающая к спальне ванная в этот момент показалась ей просто подарком судьбы… Судьбы с рыжими волосами и по умолчанию мрачным выражением лица, ага, Пушкарева, — и немного переведя дыхание, Катя направилась к выходу из комнаты: выпить сейчас воды, а лучше чаю, явно окажется не лишним.
Стоило ей распахнуть дверь, как девушку припечатало поразительно неуловимым и в то же время явственным ощущением дежавю. Воропаев застыл в нескольких шагах от входа в комнату. Его цепкий, пронзительный взгляд прошил Катерину насквозь, едва она появилась в дверном проеме. В точности, как днем ранее. Ранка, запекшаяся потемневшей корочкой ближе к уголку губ, отчетливо бросалась в глаза даже в полумраке коридора. Еще вчерашним вечером Катю оглушило осознанием того, как сильно вдруг зачесались руки до нее дотронуться: мягким-мягким, осторожным прикосновением. Сейчас этого хотелось и того больше. Перед глазами будто цветными стеклышками калейдоскопа замелькали фрагменты того самого разговора.
— Эта история уже давно не вызывает у меня ни грусти, ни сожаления. Стыд и досаду, разве что… А на это, — махнула она рукой в сторону своего лица, — не обращайте внимания: со мной всегда так, стоит коснуться чего-то достаточно эмоционального, они будто сами по себе…
От непрошенных слез перед глазами все расплывалось. Силуэт Александра вдруг слегка дернулся в сторону, а затем и вовсе пропал из поля зрения. Ну а чего ты хотела: находиться в эпицентре накала чужих эмоций для любого было бы утомительно, а он и так в последние два дня с тобой едва ли не нянчился.
Ее вдруг обволокло теплом мягкого накинутого на плечи покрывала. Или это тепло исходило от его рук? Вообще-то странно: с тех самых пор любые хоть сколь-нибудь неожиданные мужские прикосновения, даже если не были неприятны, вызывали у нее легкую нервозность, а сейчас эта мимолетная, совершенно невинная ласка наоборот помогла немного заземлиться.
— Мы продолжали работать вместе, — очнулась от задумчивости Катя, когда мужчина вновь опустился на ковер напротив нее, — как я уже сказала, он не стал прикидываться, будто ничего не произошло, но для меня его поведение ощущалось как какая-то совершенно непредсказуемая рулетка. Он то вел себя сугубо формально и сухо профессионально, то строил из себя мечтательного романтика. Такая подвешенность держала меня в постоянном напряжении: я то опасалась повести себя неуместно, то не хотела показаться чопорной ханжой. Через какое-то время мы начали иногда встречаться и вне стен компании: в неформальной… — она чуть не поперхнулась собственными словами, — обстановке.
Излагать все это при Воропаеве было до жути дико, пусть даже и не вдаваясь в детали. Хотя он, кажется, в них совершенно и не нуждался: слушал внимательно, ловил ее взгляд каждый раз, когда она находила в себе силы отлепить глаза от стеклянной поверхности журнального столика, но раскапывать намеренно опускаемые ею подробности не лез. Впрочем, догадаться об их содержании труда явно не составило бы — тот еще секрет Полишинеля.
— В общем, я в то время пребывала в каком-то абсолютнейшем раздрае: постоянно накручивала себя мыслями о том, что, может, это я сама по неопытности все на свете поняла неверно, может это я своими действиями только запутываю ситуацию и того больше… Я, кажется, никогда за свою жизнь не чувствовала себя более потерянно, чем тогда, но почему-то даже не пыталась отстраниться от ситуации, а наоборот чуть ли не с энтузиазмом только глубже погружалась в эту хмарь.
Уже потом я поняла, что для него это, скорее всего, было каким-то заигрыванием с собственным самолюбием, упоением чувством власти, контролем: я же именно в этой неопределенности и увязла, как муха в паутине, без всякой возможности высвободиться. Было бы все прозрачно и открыто, я, думаю, куда скорее забаррикадировала бы для себя все двери в эту историю. Хотя, чего уж там, немалую роль, наверное, сыграло и не вполне осознаваемое мною тогда желание вырваться из-под родительской опеки. Наверняка ведь знаете, как это людьми старшего поколения обычно преподносится… Возможность хоть какого-то периода полной автономии в биографии «порядочной», — Катерина слегка поморщилась, — женщины отсутствует как факт: барышня из отчего дома поступает прямиком «в распоряжение» мужа без каких-либо промежуточных этапов. Примерно таким же макаром передается и ответственность, которую сама она в этой архаичной парадигме за себя почему-то не несет. Жаль я слишком поздно поняла, что, если ты, вырвавшись из одной клетки, в поисках независимости бежишь к кому-то еще, а не пытаешься сперва обрести ее самостоятельно, слишком уж велик шанс загнать себя в другую несвободу.
Короче, удивительно, как я на фоне всех этих душевных трепыханий еще и рабочие задачи без нареканий выполняла. Хотя, конечно, и тут без эксцессов не обошлось. Мы вели переговоры с одним очень крупным клиентом, сотрудничество с ним было важно для компании не только из-за потенциально весьма неплохой прибыли с комиссий, но и в репутационном аспекте. Первая ознакомительная встреча прошла очень даже неплохо: этот человек вел себя благосклонно, дружественно… На мой вкус, даже слишком, но я тогда не придала этому особого значения. Была назначена еще одна встреча: на ней предстояло подвести итог основным договоренностям и непосредственно подписать контракт. Как раз в преддверии этого: буквально за день, если мне не изменяет память, — я случайно подслушала диалог двух сотрудниц отдела, где я работала. Они говорили о некой девушке, якобы решившей оборвать все секретарские телефоны из-за того, что ей не удавалось дозвониться нашему шефу напрямую. В общем, если без лишних подробностей, как-то так я и узнала, что он, оказывается, все это время был даже не просто несвободен, а помолвлен. О его невесте, правда, были в курсе всего лишь несколько человек в компании: он особенно нигде с ней не появлялся.
Меня тогда, конечно, совсем размазало: ко всему прочему в довесок прибавилось еще и иррациональное по своей интенсивности чувство вины перед женщиной, о которой я до этого знать не знала. Тем не менее именно тогда для меня во всей этой ситуации наконец наступила определенность, которой мне так долго не хватало: ничего общего, кроме сугубо рабочих моментов, я со своим боссом иметь больше не собиралась.
Несмотря на то, что для себя я тогда уже все решила, мне все равно хотелось обрести какую-то еще более ощутимую завершенность: пресловутый «гештальт» закрыть, видимо… В начале следующего дня я напрямую спросила его о невесте и, как мне тогда казалось, убедительно постаралась дать понять, что ничего больше не будет. Он в тот момент не стал что-либо отрицать, сказал, что ничего мне не обещал, а потом и вовсе намекнул, мол это я сама в тот вечер в клубе на него едва ли не набросилась, а затем продолжила на него, — такого в мыслях верного, но волей слабого, — вешаться.
Сказать, что последнее выбило меня из колеи, — конечно, ничего не сказать. На встрече я в тот день уже и вправду сидела, как робот, выдавая какую-то информацию исключительно на автомате. Тот потенциальный клиент поначалу, как и в предыдущий раз, был ну очень уж приветлив, а потом, видимо, в ответ на мою отстраненность сказал что-то… Достаточно невинное, но все же пребывающее за рамками делового контекста, — дословно я сейчас уже не припомню. Я тогда вполне корректно, но все же довольно четко обозначила границу, после чего переговоры продолжились уже более натянуто, несмотря на старания моего начальника. В конечном итоге для подписания договора было решено встретиться еще раз. А спустя неделю выяснилось, что то ли конкурентам удалось переманить его более интересными условиями, то ли что, но, в общем, он выбрал другого брокера.
Шеф тогда совершенно вышел из себя: обвинил меня в срыве сделки, сказал, что именно из-за моей, — я процитирую: «истеричности и мелочной мстительности», — мы упустили жирного клиента, прибыль от сотрудничества с которым должна была пойти на финансирование очень важного для компании проекта. Потом, еще на протяжении какого-то времени, он снова пытался усадить меня на привычные «эмоциональные качели»… И, если подобные поползновения я уже совершенно без всяких сомнений резко пресекала, то его слова о том, что виновником неудачи с клиентом была я, засели у меня в голове надолго.
Вздохнув, Катя потянулась за пиалой. Похоже, сама не заметила, как все допила…
— Давайте, — протянул Александр руку, другой уже ухватившись за ручку заварника.
— Спасибо, — прошептала девушка, принимая в обе ладони небольшую чашу, наполненную все еще теплым чаем, — Я, на самом деле, и решилась рассказать эту историю во многом именно потому, что она отчасти объясняет, почему я вначале практически безропотно потакала этим махинациям с отчетностью, на которых настаивал Андрей Палыч: я, видимо, после той истории убедила себя в том, что, если какое-то действие, каким бы спорным оно ни казалось, может пойти на пользу делам компании, то ради этого имеет смысл пренебречь собственным психологическим комфортом…
— Но вы ведь должны понимать, насколько это в действительности рискованная исходная позиция, Кать. Весьма небезопасная что для вас самой, что для компании, — любой, — хотя бы потому что априори предполагает выход за рамки профессионального и смешение личного с деловым.
— Понимаю. И даже не оправдываюсь. Но пока что мне все же еще не удалось это из себя выкорчевать…
— Впрочем, я, конечно, не вправе впадать сейчас в назидательность на этот счет, — будто одернул себя мужчина, — В особенности потому, что сам в конечном итоге убедил вас потворствовать схемам Жданова…
— Это решение, в сравнении с предыдущими, было взвешенным, — замотала головой Катя, — да и, давайте будем честны, еще и практически безальтернативным.
— Теперь буду думать, насколько ваше согласие в действительности было осознанным, а насколько — все еще продиктованным этой вашей иррациональной жертвенностью, — как-то обреченно выдохнул Александр, запрокинув голову на сиденье стоявшего за ним кресла.
— Да бросьте вы, — вполголоса отозвалась девушка, — Я все равно бы из этого просто так не выпуталась. Сами говорили: иногда приходится выбирать между совершенно неидеальными вариантами… Но в любом случае, — слегка нерешительно продолжила она чуть погодя, — с тех пор, как рассказала вам все о положении ЗимаЛетто, я чувствую себя в куда большей безопасности, чем до этого.
В ответ он лишь пристально взглянул на нее, вновь подняв голову. Спустя пару секунд Катя поймала себя на мысли о том, что эта пауза ощущалась для нее белым шумом ненастроенной радиостанции: будто слегка распиравшим голову изнутри, но вместе с тем смирявшим, заставлявшим успокоиться.
— Вскоре подошло время окончания практики, и мне нужно было предоставить отчетность на факультет. К этому моменту я уже неоднократно обращалась к начальнику с напоминанием о необходимости написать характеристику и отзыв на мою работу, однако каждый раз в его расписании находилось что-то существенно более важное, во что я, собственно, с легкостью была готова поверить. Однако время поджимало, и однажды я решилась поставить вопрос ребром. Он предложил встретиться вне компании, якобы для того, чтобы уточнить необходимый формат и содержание этих документов. Я отказалась, сейчас уже и не вспомню, под каким предлогом, и он, махнув рукой, пообещал отправить все, что нужно, на электронную почту факультета самостоятельно, а за оригиналами я смогу зайти после. Конечно же, ничего он так и не отправил.
Аккурат в день отчетности, когда я, по большому счету, уже мало на что рассчитывая, постучалась к нему в кабинет снова напомнить о характеристиках, он в весьма недвусмысленной форме заявил, что я получу то, что мне нужно, только в том случае, если он получит то… Кхм… Что хочет сам.
Это отрезвило меня достаточно, чтобы решиться разбирать эту проблему при посредничестве учебной части. Я заверила их, что у меня с начальством предприятия, на котором я стажировалась, уже на одном из завершающих этапов практики возник конфликт интересов, в рамках которого мы зашли в тупик. Через какое-то время они позвонили к нам домой, — мобильного у меня тогда, конечно же, еще не было, — чтобы сообщить о том, что по моему обращению будет организовано заседание кафедры для решения вопроса о переносе отчетности по практике на следующий год.
По законам жанра, меня во время их звонка дома не оказалось, и трубку взяла мама. Допрос с участием хорошего и плохого полицейского мне, разумеется, был обеспечен, а нервы мои в тот момент настолько сдали, что я взяла и выложила все. Абсолютно. Как отец орал тогда, я даже вспоминать не хочу. Когда эмоции слегка улеглись, он заявил, что на следующий день мы пойдем в компанию разбираться.
Забавно, что к этому моменту я уже настолько впала в какую-то апатию, что сил как-либо сопротивляться или останавливать его попросту не было: ни когда папа молча, очевидно, объявив мне бойкот, еще только собирался выходить, ни когда, хлопнув перед моим носом дверью, вошел в кабинет начальника, ни когда, вылетев оттуда, прошел мимо меня в сторону выхода…
Я заглянула к шефу только через пару часов: отвлек кто-то из коллег, да и сама я не то что бы горела желанием оказаться в обществе этого человека. На столе лежала характеристика для универа и уже распечатанное заявление об уходе по собственному — мне оставалось только подписать, что я без сожалений и сделала. Смешно было бы полагать, что разговор с отцом как-либо его вразумил, испугал или впечатлил: я уверена, что он просто совершенно резонно рассудил, что лишняя головная боль ему ни к чему. Когда я, уже уходя, развернулась к двери, он сказал… — девушка на мгновение замолчала, вспоминая точную формулировку, — «Надеюсь, служба в нашей компании оставила у вас только приятные впечатления, Екатерина Валерьевна: вывод из состояния деревяшки — то, за что не грех проникнуться благодарностью. С отцом, правда, переборщила: нафига было заставлять старика извиняться?»
Заметив, как Александр нахмурился, мотнув головой в недоумении, девушка едва слышно фыркнула, поджав нижнюю губу.
— Зная папу, я могу поверить, что сделал он это даже вполне искренне: мужская солидарность и порой непостижимый в своей глубине пиетет перед людьми на высоких должностях были свойственны ему, на моей памяти, всегда. Собственно, так же как и привычка в подобных ситуациях бездумно переносить ответственность исключительно на женщину.
Пожалуй, именно брошенная про извинения фраза меня окончательно и добила тогда. Сразу после офиса я в тот день поехала в университет: хотелось наконец сбросить с себя все, связанное с практикой. Благо, там вошли в положение и приняли документы, несмотря на опоздание.
Уже в метро меня кто-то случайно толкнул на эскалаторе, очки тогда слетели, — да, — усмехнулась Пушкарева, — все повторяется в жизни, — и пали смертью храбрых под берцами стоявшего передо мной парня. Домой я тогда добралась уже в каком-то полусознательном состоянии. Проспала почти сутки. А потом меня придавило каким-то тотальным безразличием буквально ко всему. На то, чтобы целенаправленно ехать в оптику заказывать новые очки, энергии не было совсем: мне и на учебу-то приходилось себя буквально насильно выталкивать из дома. Откопала в столе очки, которые носила еще в школе, — начала пользоваться ими: зрение у меня с тех пор не менялось. Надевала на себя, что первое из шкафа вывалится: как правило, это тоже оказывалось что-то старое из моей «сине-чулочной» фазы. Мама еще, кажется, какие-то свои вещи перенесла ко мне: видимо, у себя в комнате место освобождала. Я даже не разбирала тогда…
Через некоторое время, когда апатия слегка отступила, я вдруг поняла, что мне так комфортнее: ни одного сального взгляда или хоть сколь-нибудь скабрезной реплики. Да, я снова вернулась в мир шуточек про «бабкины шмотки» и «черепаху Тортиллу», но это теперь казалось чем-то настолько безобидным, что совершенно не трогало.
На работе, которую нашла сразу после университета, я тоже решила ничего не менять: меня такой никто не смел даже заподозрить в каком-то легкомыслии или несерьезности. Именно к такому восприятию себя я тогда и стремилась. В общем, весь этот образ превратился в какую-то броню, пусть, конечно, и не до конца совершенную.
Она чувствовала себя, как выжатый лимон. Кажется, никогда раньше не пересказывала эту историю полностью, да еще и так подробно: Колька получал все порционно и по ходу развития событий.
— В таких ситуациях принято говорить, что все эти события и перипетии, должно быть, сделали вас только сильнее, привели туда, где вы находитесь сейчас… — раздался чуть охрипший после долгого молчания голос Александра, — Повторять я эту чушь, конечно, не буду: никакие трансформации личности не стоят подобных переживаний, и я очень сожалею, что вам пришлось через это пройти.
— Спасибо, — да, он был немногословен, но сейчас это было именно то, что нужно: никакие причитания, подбадривания, размышления о высшем промысле в жизни каждого человека она сейчас не хотела бы выслушивать уж точно.
— Я благодарен вам за то, что смогли открыться, Кать.
— Выйти подышать не хотите? — он все еще смотрел на нее не мигая.
— Что? — после эмоционального разговора с мамой концентрация ее была явно не на высоте.
— Я говорю, не хотите пройтись немного?
***
Александр явно шагал куда-то целенаправленно. Она не отказалась бы и просто побродить, но, раз уж в этой неожиданной прогулке была точка назначения, тем интереснее. Миновав ряды деревьев, в летнее время закрывавших своими кронами этот крошечный жилой квартальчик от посторонних глаз, они поднялись к небольшой площадке, очерченной геометрическим орнаментом металлических перил.
Дело уже близилось к вечеру, но до наступления сумерек все же оставалось немного времени: раскинувшаяся на противоположном берегу реки часть столичной застройки все еще играла палитрой приглушенных пастельных тонов, всевозможных оттенков бежевого и кремового. Пройдет от силы пару часов, и все это сольется достойным полотен Ван Гога сочетанием глубокого индиго с желто-оранжевым. И только стоп-сигналы автомобилей, как обычно, будут выбиваться, расчерчивая артерии города красным — ярким, словно из-под пера придирчивого учителя.
— Я теперь поняла, почему вы именно тут обосновались, — вдруг хихикнула девушка, оторвав взгляд от линии горизонта.
— Жгите, — шмыгнул носом Воропаев.
— Планировали отсюда неусыпно бдеть за ЗимаЛетто? — кивнула она в сторону видневшейся вдалеке верхушки знакомого здания.
— Версию оценил: правдоподобно. Только вот я впервые сюда набрел только спустя полгода после переезда. Даже посокрушался слегка поначалу: такой план по побегу от призраков прошлого провалился, — задумчиво отозвался мужчина, кажется, сам не осознавая, что произнес последнюю фразу вслух.
— Так странно... — Катя решила удержать беседу в прежнем русле: откровенничать Александр сейчас вряд ли был намерен, — Когда стоишь у входа, эта башня так довлеет над тобой, а отсюда, в этом урбанистическом пейзаже, выглядит лишь одним из множества зданий… Даже слегка «обиженным» стилевым несоответствием остальному городу.
— В точку. Вот и возьмите себе за правило в любой эмоционально нагруженной ситуации оставлять для себя хотя бы клочок пространства, который позволил бы отстраниться и сменить угол обзора. Я в юности в художку ходил, так нас там едва ли не заставляли периодически вставать, отходить от планшета и осматривать с различных ракурсов, что натворили.
— «Лицом к лицу лица не увидать»?
— Практически, — усмехнулся он, — Только вот на расстоянии лучше видится не только большое, но и что-то, над чем бьешься-бьешься, а на поверку оказывается, что оно еще на этапе наброска было завалено в хлам, и всех приложенных усилий и испытанных переживаний не стоило.
— Решили устроить сеанс передачи житейской мудрости на открытом воздухе? — расплылась Катя в слегка несмелой, но искренней улыбке.
— Верите, сам не знаю… — пробормотал Александр, почесав указательным пальцем горбинку носа, — Мне тепло с вами. Даже сейчас, — вдруг добавил он, поежившись в запахнутых полах пальто.
***
Ходить по коридорам ЗимаЛетто без неразрывно ассоциировавшихся с ее образом очков и во все еще строгой, но все же нетипичной для нее одежде было непривычно. Особого шока у общественности это не вызвало: не такими уж разительными были перемены. Наибольшее изумление ее внешний вид отчего-то вызвал у Киры Юрьевны.
Может, за эти несколько лет она настолько отвыкла от всего хоть сколь-нибудь отличного от ее из-глубины-сундучного винтажа, что сейчас держалась слишком уж неловко?
— Александр Юрьевич, я догадываюсь, что мой вопрос обречен на провал, но у вас случайно нигде нет какого-нибудь подобия швейного набора?
— А что случилось?
— Я только сейчас вспомнила, что после пятничного падения мое платье выглядит довольно-таки… потрепанно. Хотела хотя бы попытаться придать ему божеский вид.
— Среди вещей Кристины, кажется, есть какое-то повседневное серое платье.
— Я думала, там только домашняя одежда…
— Нет, там точно нечто такое было. Ей подарили, а она носить отказалась: сказала, по ее меркам, слишком строго. «Апофеоз официоза» — как-то так его окрестила, как сейчас помню, — хохотнул он, — Так что для офиса явно будет в самый раз.
Сейчас еще, скорее всего, придется выслушать ворох комментариев от Милко… Но, что поделать, вопрос его подписи под образцами материалов для новой коллекции в данный момент был куда значимее ее желания не высовывать носа из каморки.
— Не знаю, Свет, эти ребята целых два года снимали: платили в срок, вежливые такие, порядочные… А сейчас вдруг решили съехать. Так не хочется кого-то незнакомого туда впускать, — услышала Катя голос Уютовой, подходя к мастерской.
— Ольга Вячеславовна, добрый день! Привет, Света! А Милко вышел?
— Да, Катюш, спустился на производство ненадолго. Он после последнего показа бегает туда-сюда как заведенный: решил, что сможет контролировать пошив. На деле, скорее, людей отвлекает…
— Я принесла образцы на утверждение.
— Да! Клади вот сюда. Как он проверит все и подпишет, я сама занесу тебе.
— Спасибо! Ольга Вячеславовна… А вы что, комнату сдаете? Простите, случайно услышала.
— Квартирку, Катюш. Небольшую совсем. Да она и не моя формально: моей младшей сестры. Они, как с мужем несколько лет назад в Будапешт переехали, предложили мне отдать ее под съем. Я сначала деньги им высылала, а потом они сказали, что, пока все у них в порядке, пусть лучше мне поддержка будет… А что, тебе жилье нужно?
— Да, я ищу сейчас.
— Катюш, как же здорово! Я тебе с очень хорошей скидкой сдам. Так не хотелось незнакомцев туда селить.
— Да нет, ну погодите, сколько вам предыдущие жильцы платили? Спасибо, но я стеснять вас в средствах совсем не хочу.
— Катюш, да я к тебе за это время так привязаться успела, что совсем родная ты мне стала. Ну как я с тебя полную стоимость потребую…
— Ольга Вячеславовна, я не смогу так, ну что вы!
Предложение, конечно, было заманчивым, еще каким… Но нагло пользоваться сентиментальностью пожилой женщины ей совершенно не хотелось. Да и сегодня утром она уже наткнулась на довольно симпатичный вариант и даже договорилась с хозяином о просмотре завтрашним вечером. Там подходящим казалось все: и район, и цена. Так зачем злоупотреблять чьей-то добротой, если она могла себе позволить этого не делать?
— Ох, Катюш, но ты все же обдумай еще раз, хорошо?
Решив, что обратится к Уютовой лишь в случае, если назначенный на завтра просмотр обернется непреодолимым разочарованием, девушка лишь смущенно улыбнулась в ответ.
***
«Я оставил ключи консьержу. Вы наверняка вернетесь раньше меня, он вам откроет» — уже в который раз за последние два часа перечитала она сообщение от Воропаева.
Ага, раньше… Сейчас она была в этом уже не уверена: Андрей Палыч, похоже, решил устроить рандеву с одной из моделей прямо в своем кабинете, пользуясь тем, что Кира еще в обед уехала на выставку тканей в одном из загородных парк-отелей. Стоило ли упоминать, что начальник, похоже, как обычно, забыл о ее возможном присутствии в этом, с позволения сказать, помещении.
— Думаю, в ресторан мы с тобой уже не пойдем, — приторно промурлыкал Жданов.
Нет, что здесь с шумоизоляцией, она понять не могла..? В который раз уже.
— Думаю, в кино мы тоже не пойдем, — не менее ласково отозвалась та, на которую сейчас было направлено все его внимание. Изотова, кажется?
— В кино не пойдем. А куда мы с тобой пойдем?
— Андрюш, неужели ты хочешь куда-то идти?
— А ты хочешь остаться?
— Да, хочу остаться, на всю ночь…
Ее начало слегка подташнивать. Нет, то, что ее начальник изменяет своей невесте, было не новостью. Далеко не. Но сейчас, когда ее собственная история после разговора с Воропаевым была так свежа в памяти, быть невольным свидетелем происходящего было как-то особенно гадко. Еще в самом начале работы в ЗимаЛетто она решила, что не будет влезать в чужие отношения: неважно, по чьей просьбе или распоряжению. Но после того, как ее знакомство с Александром стало чуть более доверительным и близким, такое немое потворствование подлости, совершаемой по отношению к его сестре, ощущалось чем-то до ужаса гнусным.
— М-м-м, я думаю, что это будет незабываемая ночь…
— Нет, и этот человек всерьез собирается жениться? Андрюш, тебя самого-то ничто не смущает?
Действительно.
— Лер, ну ты же прекрасно знаешь ситуацию…
— Неужели того, на что ты рассчитываешь, нельзя добиться каким-то другим способом?
— Думаешь, я его не искал? Нет, удержать принадлежащее нашей семье по праву как-то иначе мы вряд ли сможем. Но цель оправдывает средства, разве нет?
Так, а это было уже интересно… Более чем.
