***
Рука Николая мягко лежит на моей спине, ласково перебирает волосы, немного поглаживает. А я, положив голову ему на плечо, размеренно дышу, чувствуя лëгкий аромат нового парфюма. Сладкий… Мы стоим на крыше уже довольно долго, но смотреть на небо мне ещë не надоело. Так ясно… — Федь… Каково это — чувствовать себя настолько эмоционально уязвимым? — доносится сверху. Совсем недавно Коля делился со мной тем, что чувствует, словно может сказать всë-всë-всë, и его эмоции не растопчут. И совсем недавно говорил это всë-всë-всë. А я ответил, что не смог бы так, что ощущаю себя тем, кто должен слушать всë-всë-всë, а не говорить. Николай попросил, чтобы я хотя бы попробовал, что вовсе не обязательно раскрывать секреты мироздания, достаточно просто не думать о лишнем. Но я промолчал… Не смог не думать. Не нашëл слов. А может, смелости. И теперь Коля сложил два плюс два. И теперь Коля задаëт вопросы. — Так же, как и тебе. Ты тоже чувствовал себя уязвимо, — произношу я, глядя на мрачные деревья внизу. Скоро на них появятся почки, но, пока этого не случилось, деревья напоминают о безжизненности зимы. — Но мне это нравилось. А тебе, очевидно, — нет. Ты просто взял и впал в ступор, не в состоянии даже рот открыть, — уткнувшись мне в макушку, бормочет Николай. Щекотно. — Знаю, тебе нужно очень хотеть что-то рассказать, готовиться к этому, чтобы что-то вышло. Тебе важно чувствовать себя в безопасности. Ты говорил. Но я, наверное, не понимал насколько, — Коля перемещает руку со спины на голову. — Для тебя это всë как игра в русскую рулетку, да? — обоечëнно предполагает он. — Как игра в русскую рулетку с использованием обычного пистолета, а не револьвера, — я безразлично усмехаюсь. — Вопрос не в том, выстрелит ли пистолет, а в том, когда кто-то нажмëт на курок. — Ты говорил, что доверяешь мне, — фыркает Коля. Он слишком часто напоминает мне об этом. Сложно было бы забыть. Было бы проще признаться, если бы это не было правдой. Но в этом плане я действительно честен. — А ты говорил, что хорошего обо мне мнения, — я непринуждённо верчу его косичку. — Я ведь доверяю ближнему своему так же, как и себе, — каверкаю я заповедь божью. На самом деле, с любовью это тоже работает (не совсем в контексте заповеди, но всё же). Просто сейчас это немного не к месту. Да и нужна ли эта излишняя пафосность? Формулировка слишком вычурная. — Ха, да твоя мамаша гордилась бы тобой, — с издëвкой в голосе говорит Николай. Он никогда не упустит возможности припомнить мою мать, помешанную на религии. — Узнав, что у меня лишь один ближний, она назвала бы меня еретиком, — цокаю языком я. — И то верно, — соглашается он, продолжая уже более мягким тоном. — Но неужели ты считаешь, что сам рано или поздно «застрелишь» себя? — Да, — уверенно киваю я. Как иначе? Никак. Так было всегда. И, вероятно, будет. — Насколько сильно ты себе не доверяешь? — этот вопрос повисает в воздухе… Я слышу его отголоски где-то в глубинах подсознания, но молчу. Такая тишина давно перестала быть неловкой. Я могу простоять так целый час, не шелохнувшись. — В пределах разумного, — наконец отвечаю я, переводя взгляд с неба на обувь Николая. Надо будет уговорить его почистить ботинки. На это больно смотреть. — Фëдор, — с родительским упрëком произносит Николай. — Я же сказал, в пределах разумного. Моë доверие к себе зависит исключительно от отношения к себе, — начинаю я, но он не даëт мне закончить. — А ты себя неприлично сильно любишь или ненавидишь? — перебивает Коля, поняв, что теперь возможно что-то раскопать самому. Фи-фи, даже минутку подождать не хочет! — Николай, — ворчу теперь я. — Что? — совершенно невинно недоумевает он. — У меня более-менее здоровая самооценка. Я вижу и свои недостатки, и свои достоинства. Я осознаю, что некоторые мои мысли могут быть ошибочными, а некоторые — верными. Разве это не очевидно? — нехотя поясняю я. Изначально у меня была формулировка куда интереснее. Ну да ладно. Я не многое потерял, раз дал Коле вставить пять копеек. — Вообще, нет, — признаëтся Николай. Наверное, это действительно так. — Хорошо… Теперь ты знаешь, — вздыхаю я. — Да. Теперь ты ещë меньше похож на кастрюлю, — с лëгкой улыбкой в голосе произносит Коля, после чего затихает, осторожно похлопывая меня по голове. — Спасибо, — запоздало отвечаю я. Выходит как-то неестественно. — Что снимаешь розовые очки относительно меня. Если это так можно так назвать… — Нельзя. Я снимаю чëрные очки. Теперь, когда я позволяю себе видеть тебя… Просто видеть. Ты становишься ещë чудесней. Диалог явно свернул не в то русло…***
Мы какое-то время молчим. Я наслаждаюсь тихим пением птиц, в то время как Коля наматывает круги по крыше. Сначала я бросал на него безучастные взгляды, но он и от таких отмахивался, улыбаясь. Поэтому я прекратил. На крышу мы приходим далеко не за разговорами и поддержкой, не за пониманием и принятием. За свободой. За спокойствием. Только здесь можно по-настоящему уйти от суеты. И если Николаю это вдруг стало необходимо, я не в праве допытываться. Особенно с учëтом того, что я сам предпочитаю не рассказывать лишнего. Даже когда это не лишнее. В такой умиротворëнной атмосфере проходит минута, десять, пятнадцать… Коля со временем ходит всë медленнее. Вскоре и вовсе останавливается рядом со мной, опираясь на бортик. Я секунду смотрю на него, он — на меня. Мы одновременно киваем, понимая, что такая тишина нам и нужна. Но она не длиться долго. Николай громко откашливается, начиная говорить с натянутой улыбкой. — Феденька… А ты своего ближнего возлюбил так же, как и себя? — я давлюсь воздухом от такой формулировки. Боже, он же подразумевает совершенно другое!!! Нет, это вписывается в данное понятие… В какой-то степени. Но явно не в контексте заповеди. Ещё больше не в контексте заповеди, чем у меня... Зачем говорить это именно так?! Это пафосно, странно и… Ладно. Ладно! Из его уст это звучит не так плохо… Всë равно Коля сам понимает сомнительность сказанного. — Ну, в плане, ты ведь можешь объективно оценивать мои действия, понимать, что я где-то ошибаюсь, да?.. Просто я — не особо. Вот я и задумался. Думал, думал и придумал. Наверное, из-за этого я и не заметил очевидного. Для меня-то ты не можешь ошибаться, поэтому не можешь видеть свои ошибки. Ты либо знаешь, что их нет, либо совершенно в это не веришь. Оказывается, есть и среднее. Удивительно, мы так давно знакомы, а я так глуплю. Действительно снимаю чëрные очки… — он тихо смеëтся, смотря в даль. — И мне вот стало интересно, так же ли ты объективен и логичен со мной. — Да, полагаю, — не думая, отвечаю я. Николай понимающе кивает. Его выражение лица ничуть не изменяется. Он этого ожидал. Но я не уверен, что сказал правду. — Хотя знаешь… Наверное, возлюбил-то я сильнее. Да и порой объективностью не блещу, — пожимая плечами, разглагольствую я. Коля наконец поворачивается ко мне всем телом. Он активно моргает. Наверное, пытается проснуться. У меня это вызывает лишь добрую усмешку. — Мы так долго знакомы, так что довольно часто то, что меня раздражает в других, — привычно и правильно в тебе. Я знаю, что ты часто, как и я, косячишь, но это такая мелочь! Мне уже давно не важно, правильно ли ты поступаешь, говоришь ли истину в последней инстанции. Да, я тебя поправлю в случае чего, не упущу возможности высказать своë мнение, но не подумаю того же, что подумал бы о себе или о ком-то другом, — я мелодично похлопываю Николая по плечу. — Ты слишком близок мне, Коль. Ну или я слишком мягок. В любом случае, я не твой судья. Я всегда на твоей стороне. С этим уже ничего не поделать. Наверное, так и работает абсолютное принятие. На моих губах медленно расцветает самая широкая улыбка, на которую человек вообще способен. Но почему-то Коля всхлипывает… Он болезненно смотрит не меня, пока его глаза наполняются слезами. Его ноги чуть-чуть дрожат… — Ты действительно слишком мягок… — неразборчиво бормочет Николай, заключая меня в объятия. Слишком слабые, почти неощутимые. Я неловко кладу руки ему на спину… Господи, что я того сказать-то мог, раз Коля так расклеился? Не в любви же я ему признаюсь, честное слово! Или… О нет… Нет, нет, нет! НЕТ. Я ЖЕ ЧУТЬ ЛИ НЕ ПРЯМЫМ ТЕКСТОМ ПРИЗНАЛСЯ ЕМУ В ЛЮБВИ. Николай понял или?.. Нет… Нет… Это нужно забыть. Забыть, забыть, забыть. Забыть и больше никогда об этом не говорить. Закинуть в отдел с ложными воспоминаниями, чтобы потом смеяться с того, что я вообще мог подобное запомнить. Да и вообще, я имел ввиду то, что закрываю глаза на некоторые Колины недостатки, а вовсе не мои к нему чувства… Это не одно и то же! Он просто немного растрогался. Николай довольно чувствительный. Это нормальная реакция… Абсолютно нормальная. Просто он малость недолюбленный. Просто внимание и забота воспринимаются им, как нечто, что необходимо заслужить… Просто ему слишком важно принятие. Я тут ни при чем. Вот и всё. Так ведь? Да. Конечно! Мне достаточно лишь обнимать его. И. Всё. Будет. Замечательно. Естественно. Безусловно. Как иначе? … Как угодно. Как угодно! Почему я себе вру? Почему вновь пытаюсь выкинуть из головы правду? Нет, так нельзя. Нельзя! Я не буду снова проходить через все эти чëртовы стадии принятия! Нет. Нет. Нет. Но мои мысли прерывает Коля, медленно сгибающийся в три погибели, чтобы уткнуться мне в грудь. Он крепче прижимается ко мне. Его движение уже не так осторожны. Я стараюсь сдержать дрожь, не поддаться глупому желанию отпихнуть Николая и сбежать. Я не бегу, не бью. Я замираю. Замираю и дышу… Какой же пиздец. Почему я не могу просто взять и разрыдаться за компанию с Колей? Почему так не хочу ставить себя в уязвимое положение? — Феденька, ты невероятен, просто невозможен, — я слышу сдавленный, почти истерический, смешок. — Но на что-то такое я в глубине души и рассчитывал, — Николай резко отстраняется, утирая слëзы. Он одаряет меня своей самой естественной улыбкой, но выходит довольно фальшиво. Мне становится сложно стоять. — Так приятно слышать озвучку своих мечт, даже если если от правды в них слова два. Но я склонен тебе доверять, так что… Спасибо, что-ли? — Коля хрустит шеей и потягивается. Он отряхивается от воображаемой пыли, после чего похлопывает себя по щекам. — Ладно-ладно, нахуй эту тоскливую мелодраму! Сегодня такой солнечный день, а я нюни сентиментальные распустил! Самому уже тошно. Давай я тебе лучше что-нибудь интересное расскажу, а? Я как раз кое-что вспомнил!***
— Я влюблëн в Николая Гоголя, — резкими движениями стягивая с себя шарф и пальто, тараторит Фëдор, чуть ли не бегом вошедший в мою квартиру. Я сначала даже испугался! Ну представьте, открываете вы дверь, а на вас это нечто летит, вместо милого мальчика, которого вы в глазок увидели! Кошмар да и только. Но этот кошмар, к счастью, в своë время, так что я успел разобраться почти со всем, что от меня требовалось к завтрашнему дню. А страшнее пары, к которой не подготовился, ничего просто быть не может! — Ась? — переспрашиваю я, вешая его вещи на крючок. Я уверен, что расслышал правильно, но мне необходимо узнать уровень стресса Достоевского. Просто так он бы ко мне с этим не пришëл. — Я. Влюблëн. В. Николая. Гоголя. Мать. Твою, — стянув сапоги и пройдя на кухню, не помыв руки, раздражённо отчеканивает он, плюхаясь на стул. Бром и Хина тычут мокрыми носами ему в ладони, но Фëдор игнорирует, чуть ли не ложась на стул. Он откидывает голову назад, пялясь в потолок. Я подзываю собак к себе, чтобы не мешали бедняге страдать. — Та-а-ак, Фëдор. Потише. Что случилось? С чего вдруг такая прямота? — всë ещë дружелюбно отвечаю я, садясь напротив и складывая руки в замок. — Антон, я ему это чуть ли не прямым текстом сказал!!! — встрепенувшись и наклонившись черёз стол, на повышенных тонах говорит он. Я слегка приподнимаю брови. Вот как… — И он расплакался. Понимаете, расплакался?! А потом сказал, что благодарен мне, и больше не поднимал эту тему!!! — Достоевский раздражённо ударяет по столу. Впрочем, не очень сильно. А я всë никак не могу уместить эту несуразицу в голове… — Нет, я и сам не хотел об этом говорит, но он… Поплакал и, блядь, всë!!! — Фëдор вновь откидывается назад, потирая лицо дрожащими руками. — Чехов, это пиздец, пиздец, пиздец!!! Невообразимый пиздец!!! — он медленно опускает руки. Я вижу, что по его щекам катятся слëзы. Вижу его заплаканное лицо, покрасневшие глаза. Невольно поджимаю губы, представив себя на его месте. Да чего же бедняга себя довëл… Не важно, что там произошло, не важно, каким глупым мог быть тот разговор. На выходе мы имеем вот это. И, как бы то ни было, я способен понять его чувства. — И теперь я не знаю, как себя вести… Тоже закрыть глаза на этот разговор? Или… А что ещë можно сделать? Я… Правда совсем ничего не знаю. — Давай я тебе для начала чай с ромашкой заварю, — вздохнув, предлагаю я. Не могу говорить что-то конкретное, не разобравшись в ситуации. Это может иметь обратный эффект. — Ты расслабишься и… — Какая нахрен ромашка, Чехов?.. — обречëнно мямлит Достоевский, массируя глаза. — Вы хоть понимаете… — Я понимаю. Прекрасно понимаю. Но сейчас ты либо пьëшь ромашку, либо сходу собираешь всю волю в кулак и внятно рассказываешь мне, с чего всë началось, что ты сказал и всë такое, чтобы я вник в ситуацию и смог объективно еë оценить. Ладно? — как можно добродушнее произношу я, спокойно улыбаясь. Подпитывать его страдания своим безудержным сочувствием я не намерен. Не сегодня. Но Фëдор всë равно лишь безжизненно плюхается на стол, подложив под голову руки. Кажется, снова плачет. Я по-матерински кладу руку ему на макушку, поглаживая. Достоевский не сопротивляется. То ли слишком отчаялся, то ли действительно не против. — Ладно. Хорошо. Давай начнём издалека, если тебе так проще, — бодро решаю я. — У тебя часто такие срывы? — Раз в полгода, — невнятно хрипит Фëдор. Ну, тут его успокоительными не закидаешь… Нет, можно, в принципе, но идея, конечно, не из лучших. — Проблемы со сном имеются? — не теряю надежды я. — Мгм, — мычит он. — Отлично, — я треплю его по макушке, убирая руку. Не хочу испытывать терпение Достоевского. — Значит, валерьянку я в тебя пихать могу. Когда домой пойдëшь, заскочишь в аптеку, купишь валерьянку в каплях. Будешь пить до еды 3 раза в день, разводя в небольшом количестве воды 20-30 капель. И так недели две. Дополнительно к этому ты берëшь себя в руки и начинаешь проживать эмоции, а не складировать их. Не думаю, что ты так распереживался только из-за двусмысленной фразочки. Уверен, ты такие на право и на лево кидаешь. Это было поводом, а не причиной. Причиной стало твоë наиглупейшее отношение к эмоциям. Ты не выше их, понимаешь? Их нельзя сдерживать, накапливать, жёстко в себе уничтожать, ведь в итоге это всë приводит к таким вот прекрасным срывам. А потом ещë и психосоматические заболевания разовьются. Лучше каждый день легонько ножкой топать, чем раз в полгода вот так мучить свои нервы. — Знаю, — Достоевский медленно поднимает голову. — Я тебя за идиота и не держу. Просто напоминаю, что знания можно и на практике применять. Немного эмоций каждый день и ты будешь в норме, гарантирую! Уверен, никто даже не заметит, если ты будешь самую малость счастливее, раздражительнее или грустнее. Ты же не каждый день на протяжении всей жизни ходишь с одним и тем же лицом, так? Так. Не каждый же день говоришь ровным голосом? Не каждый. Вот и используй это по максимуму. Выражай где-то на процент больше, где-то на все пятьдесят. Порой стоит отпустить себя, дать себе немного свободы. Да и вообще, забавлялся, развлекайся. Это лучший совет, который я могу тебе дать. Перестань всë воспринимать всерьёз. И тогда ты сможешь насладиться жизнью. Так ведь? — я подмигиваю Фëдору, закидывая ногу на ногу. — Погодите, — его глаза загорают. Достоевский уже не выглядит так убито. — Вы процитировали Ива Дюбре из «Бог всегда путешествует инкогнито» Лорана Гунеля? — Ага, — как же я крут. Смог привести человека в чувство одной удачной цитатой! Интересно, на практике в универе это сработает? — Обожаю эту книженцию. А ты? — Я без ума от неë. — Вот и славно. У тебя есть вкус, с этим можно работать. А теперь к теме. Ты в состоянии немного изменить своё отношение к эмоциям? — Эээ… Мне полагается чай с ромашкой, разве нет? — Нет, тебе полагается валерьянка, раз уж ты готов хоть что-то пить. Как бы то ни было, руки у тебя уже не так дрожат! Я прыжком встаю со стула и подхожу к ящику с лекарствами. Приходится немного повозиться, прежде чем достать нужный флакончик. — А вот и чудо-лекарство! — с победной улыбкой объявил я. — Возможна лëгкая слабость, но это лучше трясучки, — я ставлю флакончик на стол, продолжая копаться в ящике. — О, а вот и годовой запас гематогена и аскорбинок!!! Это тоже пожуй, если челюсть работает, — я кидаю в сторону Фëдора несколько упаковок этих чудес света. Он, судя по всему, ловит. Ха, быстрая реакция. Отлично. Я, наконец, нахожу ромашку. Ставлю чайник кипятиться и вновь сажусь напротив Достоевского, что уже капает себе валерьянку в воду. — Надеюсь, на передоз не рассчитываешь? — Тут ровно 20 капель. Не начинайте, — уже более издевающимся тоном произносит Фëдор. — Просто забочусь, милочка, — спокойно отвечаю я.***
— И так, готов дать себе право на чуть большее количество эмоций? — спустя некоторое время вновь спрашиваю я. — Да, — уверенно кивает Достоевский. — И почему? — ничуть не намекаю я. — Потому что я человек, это естественно, нормально, отлично и великолепно. Да-да-да, — совершенно неискренне отвечает Фëдор. Позор ему. — Нет. Ты это делаешь для себя и своего здоровья, — чуть хмурюсь я. — Я стараюсь делать это для себя и своего здоровья, — поправляет он. — Хоть что-то, — смиряюсь я. — А теперь будь добр, скажи, что у тебя там случилось. Достоевский довольно спокойно, что удивительно, пересказывает ситуацию. И, хочу сказать, она действительно безобидная!!! Ну совершенно очаровательная. Если бы не тупость Фëдора в любовных вопросах и не его расшатанные нервы, это было бы очень даже романтично! Я-то знаю толк в романтике. Но что случилось, то случилось. Бедняга тут не виноват. Так уж сложилось. И я его понимаю. — И что ты собираешься делать, говоря об этом на свежую голову? — задаю абсолютно эмоционально нейтральный вопрос я. — Ничего? — неуверенно отвечает Достоевский. Кажется, он больше спрашивает, нежели утверждает. — Ты у меня спрашиваешь? — выгибаю бровь я. — Ничего, — уже твëрже произносит Фëдор. — Во-о-от. Так-то лучше, — хлопаю в ладоши я. — Ты тут действительно ничего не можешь сделать. Сказанного не воротишь, да и это не нужно. Твой дружок очень даже рад таким словам, он тронут до глубины души, — я театрально прикладываю руку к сердцу, состраивая влюблëнное личико. — Нечего отнекиваться от правды, которая так ему нравится. Тебе, конечно, не очень устраивают собственные чувства, но дай им волю. Уверяю тебя, некоторые проявления чувств границ не смывают. Держи здоровую дистанцию и всë. Дарить своему товарищу сто одну розу вполне нормально, говорить, что думаешь, — тоже. Не перебарщивай с самоконтролем. Это нехорошо для твоих нервов. — Теперь я чувствую себя идиотом… — осознавая недостатки своей тактики, признаëтся Достоевский. — Каждому человеку свойственно ошибаться, но только глупцу свойственно упорствовать в своей ошибке. Так что ты вполне умный, — утешающе подмечаю я. — Да и не стал бы я тратить время на идиота. Слишком уж бесполезно это. Согласись! — Соглашусь. Куда я денусь? — вздыхает Фëдор, сдержанно улыбаясь. Наверное, я сделал достаточно.***
Как ни странно, наш недавний разговор с Антоном имел положительный эффект. Мне стало легче, яснее… Я начал не просто смотреть, но и видеть. Забавно, у нас с Коленькой эти периоды «прозревания» почти совпали. Я тоже снял чëрные очки. Позволил себе быть не слепцом, а зрячим. «Мы были парою юнцов, слепых, как снегопад…» Йейтс всегда прав… Мы с Колей порой бываем слишком глупы. Я тупею, как только дело доходит до любви, а он — когда дело доходит до меня или свободы. И… С этим, полагаю, можно справиться. Я чуть улыбаюсь, переводя взгляд на Колю, вполуха слушающего учителя. Всë равно предмет не профильный. Он лениво зевает, поворачиваясь ко мне. — А знаешь, я тоже наконец позволил себе видеть, — шепчу я, чуть склонившись в сторону Николая. Он кидает на меня вопросительный взгляд, после чего вдруг дëргается, его глаза медленно расширяются. Понял. Коля открывает рот в немом «Ааааа! Вот оно что!», после чего быстро возвращает себе лисий прищур и крайне довольное выражение лица. — И как тебе? — Восхитительно.