Три месяца без дождя

      — Мама… — со вздохом тянет Ичиго, прислоняясь к забору школьной крыши, и поднимает умиротворенный взгляд к небу. — Я ни разу не видел, чтобы она плакала или злилась. Мама согревала нас своим теплом, и поэтому мы к ней тянулись. Она всегда улыбалась… И напоминала солнце.       Повернутый в другую сторону, Урюу задумчиво кивает, и под его ногами растекается тень.       — Моя мама тоже… Никогда не плакала и не злилась. — Голос Урюу звучит так сдавленно и хрипло, что он сам себя не узнаёт, но Куросаки замирает, словно боясь помешать, и Исида прочищает горло. — Но когда она улыбалась, то выглядела так, будто плакала.       — М, — растерянно издает Ичиго и, пытаясь сгладить заминку, сконфуженно хмыкает: — Ну, если бы я был женой твоего ворчливого старика, я бы тоже так выглядел. Да ты и сам так выглядишь, чего уж там.       Урюу чуть дергает уголками губ, и тень под его ногами идет рябью.       — Удивительно, но Рюукен тут ни при чем. Он никогда ее не расстраивал, скорее даже наоборот. Просто…       Да, Рюукен не был плохим мужем или ужасным отцом, и когда он был рядом, мамина улыбка светлела, а от невидимых слез не оставалось следа.       Просто он редко бывал рядом.       Просто он слишком много работал.       Просто…       — …она была похожа на дождь.

***

      — Рюукен-сан, — тронул кто-то его за плечо, и он приподнял свинцовые веки. Лицо непрошеного гостя расплывалось, но Рюукен узнал его еще до того, как поправил съехавшие очки.       Лучше бы ослеп.       — На двери палаты висит объявление, — вяло пробурчал Исида сухим языком. — Посторонним вход запрещен.       — А я не через дверь. Да и какие мы с вами чужие? Я, можно сказать, тоже сыграл роль в появлении Исиды-сана, хоть и не самую непосредственную.       Рюукен тяжело вздохнул и выпрямил затекшие плечи, и стул — стул подле кровати Урюу — жалобно скрипнул. Рюукен уже и не помнил, когда просыпался где-то кроме больницы, но он хотя бы просыпался. А Урюу — все еще нет.       Жаль, что не наоборот. Рюукен с удовольствием поспал бы месяц-другой, да вот только Яхве — в отличие от жены и сына — он чем-то не приглянулся.       — Ему не помогла даже его одноклассница, и сомневаюсь, что твое появление что-то изменит. В конце концов, я — не его противоположность, и твои методы…       Раздался хлопок закрывшегося веера, и Рюукен осекся, машинально метнув взгляд к сыну. Словно нормальный отец, он на мгновение испугался, что резкий звук потревожил сон ребенка, но чуда не произошло: Урюу был всё так же безмятежен.       — Разумеется, Рюукен-сан, — холодно осадил его Урахара, сбросивший маску шута. — И я здесь для того, чтобы напомнить вам об этом. Когда не стало Яхве, ваш сын — кровный наследник императора — впал в кому, а его крест разрушился. Уж не знаю, что для квинси значат кресты и кровные узы с прародителем, но причинно-следственная связь налицо. И что-то мне подсказывает, что в вашем фольклоре и на этот случай затерялась какая-нибудь песня.       Проглотив возмущение о том, что его отожествили с квинси, Рюукен сжал переносицу и процедил:       — Кровные узы у моего сына со мной. И я не забиваю голову старыми сказками, когда в реальном мире у меня полно реальных забот.       — Спящие принцессы — или, если угодно, принцы — тоже герои сказок, но мы с вами здесь. Впрочем, некоторые императоры, как известно из других преданий вашего народа, спят по девятьсот девяносто лет, так что у вас много времени для раздумий.       Рюукен с вызовом вскинул голову, намереваясь поставить наглеца на место, но того простыл след — о присутствии Урахары напоминали лишь взметнувшиеся занавески.       Цыкнув, Рюукен медленно поднялся и подошел к распахнутому окну — и невольно застыл перед таким же стылым миром, о существовании которого он забыл. Вечернее небо, покинутое облаками, манило вязкой бездной вечного сна, а распаренный воздух августа так же душил, как старые сказки.       Насытившись этим удушьем по горло, Рюукен закрыл окно и обернулся к сыну — и осторожно присел на край кровати, не сводя с Урюу глаз.       В словах Урахары не было ничего, до чего Рюукен не додумался сам, но именно поэтому с ними не удавалось примириться.       Потому что проверять эти догадки Рюукену предстояло самому — собственными руками. А когда он это делал — делал хоть что-то для спасения близких от Яхве — его старания оборачивались прахом этих же близких.       И Рюукен просто… Боялся. С июня по июль и с июля по август — он просто боялся. Боялся, что сын не проснется. Боялся пытаться его будить, чтобы вовсе не отнимать шанс на пробуждение.       Но девятьсот лет сыновьего сна пугали его еще больше, когда три месяца комы Канаэ и так тянули на тысячу лет. Вряд ли жена пожелала бы Урюу такой участи, а мужу за бездействие могла бы влепить и пощечину — и была бы права.       Тихо хмыкнув, Рюукен дотронулся до своей щеки кончиками пальцев, будто ощутив присутствие Канаэ и ее обманчиво нежную ладонь. И, приведенный призрачным укором в чувства, вынырнул из грез, чтобы снова погрузиться в сон — но уже не в свой.       Рука Рюукена легла Урюу на лоб.