Три месяца без дождя

      — Зачем ты это делаешь? — бубнит отвернутый к окну Урюу, едва отец переступает порог палаты.       — Головой ударился или от анестезии еще не отошел? — язвит Рюукен с привычной надменностью, и Урюу сопит, но сдерживается: прошлая выходка и так дорого ему обошлась, лишь позабавив отца. — Твою одноклассницу я проводил до дома, чтобы на нее не напали, как на некоторых. А вернулся сюда, потому что я здесь работаю, а ты — мой рабочий материал.       — Не это. — Так и не посмотрев на отца, Урюу мнет покрывало. — Не только это. А вообще… всё. Возвращение сил, клятва. Операция, отдельная палата, звонки одноклассникам. Всё это — зачем? Почему когда я думаю, что наконец от тебя избавился, ты вдруг возникаешь рядом? У всего должна быть причина. Даже у тебя.       Рюукен протяжно вздыхает — или, быть может, так только слышится — и прислоняется к стене, как в прошлый раз. Но теперь, в отличие от прошлого раза, здесь некому вмешаться в их разговор, и когда пауза достигает точки-без-ответа — этот ответ сотрясает воздух громом.       — Не «причина», а «семья».       Признание, давшееся тяжелее всего, звучит настолько же холоднее. Рюукен, ожидая реакции сына на свою грубоватую откровенность, сжимает пальцы на скрещенных на груди руках, но больше ничем не выдает нервозность.       А Урюу вдруг смеется. Поначалу беззвучно, а затем надрывно и сипло, и смех то стихает, то нарастает, замыкаясь в бесконечный круговорот, пока резко не обрывается, не оставляя после себя ничего, кроме кривизны на губах, одышки и обоюдоострой боли: в раненом теле сына — и несмело приоткрытой душе отца.       И пока оглушенный Рюукен приходит в себя, Урюу поворачивается, заглядывая тому прямо в глаза — без тени прежнего страха, но с презрением: таким же кристально чистым и неприкрытым, как ясное небо.       Таким же, какое сын всегда видел в глазах отца.       — Семья… — Бесцветный голос Урюу режет тишину сталью. — Хочешь сказать, у тебя есть семья?       И на этот раз Рюукен не отвечает.       Проигравший собственному взгляду, он уходит из палаты.       Сбегает, как последний трус.

***

      Рюукен не сомневался, что старые сказки не обманут: они всегда были на удивление точны, когда надо было испортить ему жизнь.       Но он сомневался, что во внутреннем мире Урюу ему будут рады.       Сомневался, что внутренний мир Урюу должен выглядеть именно так.       Когда темнота расступилась, Рюукен обнаружил себя на заброшенной аллее: из-под растресканной дороги пробивалась трава, а редкие скамейки давно покосились и облупились; последние листья едва держались на голых ветвях, паутиной расползавшихся по пасмурному небу. Рюукен скучал по хмурой погоде, но встретил ее без радости: в тучах не было особого смысла, если мир под ними увядал без дождя.       И без Урюу.       Сына поблизости не было — только прямая дорога уходила вперед, не давая шансов ни заблудиться, ни спрятаться. Такая открытость напрягала Рюукена на подсознательном уровне, и он неуютно передернул плечами, пытаясь сбросить с себя груз тишины и туч. Тщетно. Так и придавленный молчаливым конвоем неба, он побрел мимо вереницы чахлых деревьев и полуразрушенных скамеек, по внутреннему миру Урюу, угасающему по чьей-то — кое-чьей — вине.       Сын потерялся здесь из-за Яхве; из-за того, что наследнику Императора положена не только корона, но и сила сверженного правителя. Урюу же был не готов к такой ноше — потому-то и лопнул переполнившийся крест, а разум погрузился в тень, и это не самый печальный итог.       Но упадок во внутреннем мире сына явно начался еще раньше — с другого «отца». С того самого, который едва не жмурился, лишь бы не видеть царящей кругом разрухи, и который старался не моргать, лишь бы не упустить ни малейшего следа своих грехов.       Но этого было мало для их искупления.       Вдали постепенно проступали тени неподвижной крылатой фигуры, и если крылья еще можно было принять за Фольштендиг, то женский каменный облик не давал обмануться надеждой. Рюукена поджидала скульптура ангела — и иссохший фонтан, увенчанный ею: мертвенно-серый и в глубоких бороздах, как глинистая почва в засуху.       Как очередной слепок отцовского греха.       С каждым шагом навстречу фонтану Рюукену всё сильнее чудилось в ангеле сходство с Канаэ — ненавязчивое, отдаленное, но отчего-то неизбежное; ведь не было ничего удивительного, что душу сына сторожила мать, которую даже здесь исполосовали шрамы, доставшиеся ей от мужа.       И так же было неудивительно, что сын обнаружился сидящим в ее ногах, в сухой чаше фонтана, как в единственном месте, где он будет под безусловной защитой, что бы ни происходило вокруг.       То, на что был неспособен ни один из посягавших на него «отцов».       Невольно затаив дыхание, Рюукен замедлил шаг, но Урюу не заметил гостя даже тогда, когда тот замер прямо напротив фонтана; близоруко щурясь, сын всматривался в какую-то безымянную книгу и был полностью ей поглощен. В простой рубашке, с босыми ногами — и без очков, как на больничной койке. Безоружный перед нечетким миром, где опасность прячется за любым мутным пятном.       Не решившись переступить границу фонтана — границу между ним и сыном — Рюукен присел, протянул руку и осторожно коснулся острого, исхудалого плеча.       — Урюу.       Застигнутый врасплох, тот встрепенулся и вскинул голову к отцу. В замутненном взгляде мелькнул животный страх — но ни намека узнавания.       — Кто вы?       Сын дернулся, пытаясь освободиться, но оторопевший Рюукен машинально сжал пальцы сильнее. Глупые мысли затрубили наперебой: от «ничего страшного, у него миопия» — до «старые сказки об амнезии не предупреждали».       Какая занятная лотерея.       — Твой отец. — И, спохватившись, то ли уточнил, то ли поправил: — Рюукен.       Но никакое из этих понятий не зажгло в Урюу искры узнавания: он лишь сильнее задергался в хватке отца, как в капкане, и прерывисто вскрикнул:       — Нет у меня отца. И никогда не было! Отпустите!       Паника сына выходила из-под контроля, и Рюукен рефлекторно переключился на холодный тон, который всегда приводил в чувства эмоциональных пациентов, их буйных родственников — и в особенности Урюу.       — Не глупи, Урюу. Если ты не знаешь своего отца, это еще не значит, что у тебя его нет — иначе откуда бы ты взялся? Если проснешься, вспомнишь. Пора возвращаться. Домой.       Урюу резко замер, и безымянная книга выскользнула из его рук на потресканное дно фонтана. Рюукен искоса мазнул взглядом по открывшимся желтоватым страницам, но они оказались пусты, словно чистый блокнот. Что же тогда увлекло в них сына?..       — У меня нет дома, — сдавленно просипел Урюу, теряя волю к сопротивлению. — И нет семьи. Вы не в себе. Оставьте меня, пожалуйста.       Вслед за ним утрачивая желание бороться, Рюукен вздохнул. Он не надеялся, что в мире сына его встретят с фанфарами, но всё же предпочел бы, чтобы его хотя бы помнили — и чтобы авторы сказок о принцах обогащали свои труды клиническими рекомендациями по лечению императорских амнезий.       — Обычно дети живут с родителями. — Рюукен старался смягчиться, но в его голосе все равно прорезывались нотки строгости. — И хотя в последнее время ты оспаривал это утверждение, я пришел, чтобы тебя вернуть.       Надеясь уравновесить силу Яхве и изгнать Урюу в реальность, Рюукен начал вливать в сына собственную рейрёку. Урюу же, успевший усмириться, вдруг отпрянул, обхватил голову и с приглушенным стоном вжался в статую.       Алые пятна расползлись по рубашке сына, и привкус металла ударил Рюукену в нос; мелкие капли колко забарабанили по коже и звонко разбивались о бетон. Не успев поддаться панике, Рюукен осознал, что Урюу не был ранен — это его душа наконец разразилась дождем, но вовсе не таким, о котором мечтаешь в засуху.       В засуху кровью не спасешься.       Рюукен моргнул, и алый дождь исчез; сын лежал на белоснежном белье больничной койки. Единственным, кого выкинуло в реальность, оказался Рюукен, пока сам Урюу продолжал безмятежно спать — и только легкая складка между бровей сына напоминала о стихии, разбушевавшейся в его внутреннем мире.       Отстранившись от Урюу, его отец устало обшарил карманы и сунул в зубы очередную сигарету, которую не подожжет.       Урюу считал, что у него нет семьи, и это началось не сегодня. Но у Рюукена-то семья была, и от этой мысли он подавился смешком. Душа сына была другого мнения — и от посягательств отца не наполнялась дождем, а кровоточила.       Но хотел Урюу такого отца или нет — очнуться он должен был. Пусть брыкается, дерется и топит Рюукен в кровавом дожде, но просыпается — а потом решает, нужна ему семья или нет, но помня о ее существовании.       И Рюукен продолжил вторгаться в увядающий мир день за днем — и день за днем возвращался оттуда один, обдаваемый осточертевшим дождем, тогда как реальное небо не роняло ни капли. Сентябрь шел, неумолимо приближая роковое семнадцатое, и иррациональная тревога шла во главе сентября; никто не давал гарантий, что старая трагедия повторится, но это не мешало бояться ее повторения. А Урюу противился своему спасению: день за днем после слова «отец» он заходился в истерике и изгонял вторженца, роняя пустую книгу в кровавые подтеки бетонных сосудов-трещин.       И каждый раз, глотая металлический привкус, Рюукен гадал, в свою кровь он окунался или же в ядовитое наследие Яхве? А кто из «отцов» был повинен за то, что душа Урюу ей истекала? И каждый раз Рюукен отмахивался от этих вопросов: неважно, кто отец и кто нанес рану — важно, чтобы рану заштопали.       К роковой дате дело не сдвинулось с мертвой точки — Урюу не очнулся, но и окончательно пока не уснул; Рюукену же попросту не спалось. Ход стрелок часов бил о голову не слабее пыточных капель, колебля внутренний маятник: стоило ли снова терзать Урюу, пытаясь до него достучаться, — или лучше послушать его и оставить в покое?       От второго варианта повеяло холодным гневом Канаэ, как никогда ясно ощущавшейся сегодня рядом. Она бы точно не хотела встретиться с сыном в годовщину собственной смерти, да и муж не отважится взглянуть ей в глаза, когда перед ней предстанет в мертвых садах Яхве.       За окном безмолвной палаты занимался туманный рассвет семнадцатого, и на каждом ровном выдохе Урюу его отец сам задерживал дыхание, лишь бы не перебить заветный вдох. Рюукен уже оказывался в похожей ситуации, но тогда дыхание Канаэ оборвалось независимо от его стараний.       Надо навестить с сыном ее могилу — они давно не показывались ей вместе…       Опомнившись, Рюукен встряхнулся и решил: если отец недостаточный повод для пробуждения, пусть вспомнит хотя бы о матери — и вновь опустил ладонь на сыновий лоб, очутившись перед укоризненной статуей, укрывавшей Урюу от чужаков. Как и прежде, сын безмятежно листал страницы, и Рюукен, осторожно к нему подступаясь, невольно залюбовался своим ребенком, отмечая в его расслабленном лице мягкие черты жены. Эта картина была уже не новой, но до сих пор непривычной, ведь в реальности — той самой, где они знакомы, — Урюу прятался от отца за броней, делающей его похожей на отца же. И только за той границей внутреннего мира, где «отцов» не существовало в принципе, сыну было некого бояться.       Раз за разом переступая эту грань, Рюукен совершал ошибку, и больше он ее не повторит. Но границу фонтана он все-таки нарушил, чтобы в кои-то веки оказаться не напротив Урюу, а рядом. Похожим образом прислонившись к статуе, Рюукен с любопытством наклонился к сидящему сыну и заглянул через его плечо в пустые страницы безымянной книги.       И этого впервые хватило для того, чтобы Урюу заметил его сам — зато не впервые прозвучал вопрос:       — Кто вы?       Но Рюукен уже свернул с протоптанной дороги.       — Просто прохожий. — Но компания прохожего тоже не всегда желанна, а Рюукен еще до рождения ребенка поклялся, что тот будет свободен — и почему-то только сейчас сдержал слово. — И если тебе мешаю, то могу так же пойти дальше.       Но Урюу почему-то не прогнал его, как делал это раньше, а легонько улыбнулся.       — Вы не мешаете. Тут все равно никто не ходит, и я уже забыл, когда видел кого-то живого.       Не успев поверить в свою удачу, Рюукен вцепился в повод невзначай поинтересоваться:       — И давно ты тут сидишь?       — Иногда кажется, что вечность. — Урюу со смешком вернулся к чтению. — Да и идти мне некуда.       У Рюукена, как и прежде, был на это целый ворох ответов, но каждый из них сводился к признанию отцовства, а другого сказать было нечего. Непринужденная беседа незнакомцев зашла в тупик, но Урюу тишина не мешала; шелест страниц звучал в ней особенно громко.       — Что читаешь? — нашел Рюукен более безобидную тему, которая, впрочем, давно не давала ему покоя. — Эта твоя книга… О чем она? Похоже, ты ей увлекся.       Так и не оторвавшись от страниц, Урюу задумчиво свел брови.       — Она… странная. Здесь собраны разные истории из жизни одного человека, по порядку, начиная с детства. В первой сцене ребенок засыпает под сказку матери, а в следующей сцене его мать уже мертва. У него есть то ли друг, то ли соперник, которому он может довериться, но почему-то этого не делает, и отец, который по-своему о нем заботится. Герой не один, но… Как будто одинок. Хотя тут нет какого-то цельного сюжета, и я никак не могу понять, в чем его смысл.       Рюукен машинально кивал, изображая вовлеченного врача перед обеспокоенным пациентом, а сам едва не поддавался еще большей панике, понимая всю серьезность «диагноза» сюжета, озадачившего сына.       — Эта история и правда странная, — спокойно соглашался он с Урюу, пока в груди трещал ледяной пожар, — но у героя книги все-таки есть какая-никакая, но семья. А у тебя?..       Урюу чуть дернул уголками губ, и его неподвижный взгляд, по-прежнему направленный в книгу, помутнел.       — Забавное совпадение, но… Моя мама тоже умерла. — Рюукен чуть дрогнул, но сын, погруженный в себя, не замечал реакции отца. — Не скажу, что сильно из-за этого печалюсь, потому что уже плохо ее помню. Вот только… — Урюу замялся, и Рюукен, чувствуя, что вовсе не обрадуется продолжению, мягко уточнил:       — Только?..       — У меня осталось одно воспоминание о том, как я увидел ее тело, разодранное то ли зверем, то ли монстром. С тех пор… я не возвращался домой. И забыл, где он находится.       На ладонях Рюукена выступила влага — скользкая, будто кровь Канаэ в тот момент, когда маленький Урюу заглянул за дверь и обнаружил чудище, режущее мать.       Сглотнув ком в горле, Рюукен сквозь звон в ушах едва расслышал собственный вопрос:       — А что с отцом?       — Его я никогда не знал, так что отца, по сути, нет, — безучастно пожал Урюу плечами. — Но если бы он был таким же, как отец героя этой книги, то, наверное, без него мне лучше.       Рюукен с трудом сдержал невеселую усмешку. Со словами сына было не поспорить, ведь каждое попало в точку: Рюукен был монстром, истерзавшим мать — и Рюукен был тем отцом из книги, с которым лучше не водиться.       — А что насчет вас? — повернулся Урюу к отцу, и тот очнулся. — У вас есть семья?       Тяжело вздохнув, Рюукен сполз спиной по ангельским ногам и подобно сыну сел на дно фонтана, борясь с острой тягой затянуться сигаретой.       — С твоей книгой у меня тоже есть несколько забавных совпадений: пожалуй, в ее сюжете я был бы отцом. Моя жена умерла, когда сын был ребенком, и у нас с ним не заладилось. Из-за работы я не уделяю ему должного внимания, и он считает, что я помешан на деньгах. Впрочем, я и сам давал ему поводы так думать, так что нельзя сказать, что он сильно ошибается. Он для меня легко читаем, но сам меня он плохо понимает, и поэтому он меня боится, несмотря на то, что ищет моего внимания. И с каждым разом, когда я с ним сближаюсь, он всё дальше от меня сбегает.       И только выложив Урюу свои терзания о нем же, Рюукен осознал, как сильно рисковал, но это того стоило. У них никогда не было таких открытых разговоров, без масок и взаимных уколов, и нечто смешное было в том, что общий язык они нашли тогда, когда отец перекочевал в «прохожих». Но, возможно, в честности и была загвоздка?.. А Рюукен обычно ей похвастаться не мог.       — И кем же вы работаете?       А вот это точно могло стать приговором, но бояться и юлить было уже поздно.       — Хирургом.       — Хм, понятно, — протянул Урюу и после недолгой паузы — когда Рюукен настроился на худшее — вдруг снова улыбнулся. — Как бы там ни было, вы спасаете жизни, и это значит, что вы хороший человек.       «Вы добрый человек», — из прошлого вторила Канаэ, улыбаясь точно так же, и Рюукен иронично выгнул бровь, отвечая им двоим:       — А если я и правда забочусь только о деньгах, ты сможешь повторить эти слова?       — Ну и что с того, даже если это так? Не так уж и важно, ради чего вы спасаете людей — главное, что вы их спасаете, и этого достаточно, чтобы считать вас хорошим. Да и вряд ли вы бы уделяли всё внимание работе, если бы судьбы людей совсем вас не заботили. Думаю, ваш сын однажды поймет и оценит ваши старания.       И опять же в унисон с Канаэ. Но вот от кого, а от Урюу Рюукен не ожидал такого откровения, и в ответ удалось лишь коротко издать смешок:       — Надеюсь.       Ободряюще кивнув без малейшего сомнения, Урюу сощурился, вернувшись к чтению. Наблюдая, как грозно хмурился ребенок, придвигая книгу к носу, Рюукен отчасти забавлялся, — но мучения из-за плохого зрения были не понаслышке ему знакомы; вот тебе и ценность чистой крови.       — Примерь. — Рюукен стянул с себя очки, лукавя: — Не гарантирую, что тебе подойдут мои параметры, но попытаться стоит — вдруг станет полегче.       Опешив, Урюу заколебался, и пришел черед Рюукена ободряюще ему кивать. Сын осторожно взял очки, будто они были хрустальными, и, надев их, стал похож не столько на отца, сколько на себя из реальности.       — А ведь и правда полегчало, — изумился он, прозрев. — Мне осталось дочитать совсем немного, так что скоро я вам их верну.       — Не суетись, я пока не собираюсь уходить, — фыркнул Рюукен довольно, уже не в силах разглядеть радостного сына, но зато прекрасно его слыша — и этого хватило. — Я тоже хочу знать, к чему придет сюжет.       Но несмотря на всё бахвальство, ожидание выпало нелегким; чем тоньше становилась книга, тем сильнее сгущалась атмосфера вокруг сына — и темнеющие тучи висли ниже. И когда наконец Урюу захлопнул книгу, прежняя радость испарилась, а его плечи понуро опустились. Голова Рюукена пухла от вопросов, — каких новых ужасов нахватался сын из собственной истории? — но варианты его пугали, и потому он не решился подать голос; зато Урюу взял дело в руки сам.       — В конце истории герой впал в кому, а отец искал способы ему помочь. — Урюу медленно перевел на Рюукена пристальный взгляд, и у того отстраненно мелькнула мысль, что в очках сын рассматривал его впервые. — И, кажется, я начинаю понимать отцовские старания.       По Рюукену уже знакомо что-то закололо, и по небу пронеслись раскаты грома; книга, как обычно, глухо упала на темнеющий от влаги бетон фонтана. Рюукен выдохнул сквозь зубы, но не удивился своему провалу — не мог же он всерьез тешить себя тем, что способен спасать тех, кем дорожит?       Но вывод был поспешным; Урюу вдруг вцепился в его рукав. Рюукен, настроившийся на возвращение в палату, запоздало обнаружил, что за дождем не тянулась цепь кровавых луж и пятен, а от свежего воздуха не несло металлом; дождь оказался чистым — непривычно обычным.       Вблизи будто зашумел водопад — это из ангельских рук полилась вода, заполняя чашу фонтана и окончательно погребая книгу кошмаров на дне. Ботинки Рюукена промокли насквозь, и вода пробиралась выше, но внезапно этим захотелось насладиться.       Обняв Рюукена, Урюу судорожно всхлипнул и зарылся в его плечо:       — Я наконец-то понял тебя, отец.       Рюукен, не веря ушам, неуклюже ответил на объятия, будто сын всё еще мог засопротивляться.       — Идем домой, Урюу.       Но внезапно всё заглохло — фонтан померк, забирая с собой дождь. Руки резко опустели, и Рюукен поежился от запаха больницы и сухости одежды. В палате было тускло; небо за окном погрязло в узнаваемых тучах — но в живом мире это случилось впервые с того дня, как веки Урюу сомкнулись.       Под отдаленные раскаты грома Рюукен несмело посмотрел на сына, сон которого был по-прежнему нетронут.       Но стоило первым каплям дождя удариться в окна…       …и глаза Урюу приоткрылись.