blugri

Одиночество для Юнги ощущается по-иному: вроде бы он в родной квартире, однако это уже не то. Это нечто пустое, дискомфортное, но, несмотря на это - это то, по чему парень скучал. Продлится это все так уж много времени — Хосоку нужно съездить домой и разобраться с курицей и парой мелочей, а перед этим побывать на приёме у Намджуна, которому Юнги звонил утром и спросил об окошках в графике ради сеанса. Внезапное возвращение в родное место напомнило, как по квартире скучающе скребут кошки на душе, и Юнги даже засомневался, что хотел бы обратно так сильно, как до этого. Он хочет быть с Хосоком, однако не в чужом доме, так как это всё равно иное место и там всё иначе, чем у Юнги, который помнит, где валяется кисть, заброшенная под кровать месяц назад. Да и так ясно, что всё близится к развязке, конец которой будет не таким приторным, как читается и пишется в художественных текстах. Нет, мысли не идут к итогу, где парни забудут друг о друге, просто время скоро приведёт их к развязки нитей жизни, которые теперь же будут просто неподалёку, а не так тесно. Юнги бы хотелось вновь рисовать, дышать тишиной и температурой в комнате ниже среднего, но хотелось бы иметь просто возможность видеть хосока и пересекаться с ним чаще, чем было до ситуации с отцом. Да и не может он жить там постоянно, если честно, не только из-за желания рисовать - частично виновата любовь Хосока к касаниям и чрезмерной близости, которая для Юнги в новизну настолько, будто ему с самого младенчества не давали заботы; чужая близость ощущается как безумие, как сжигающее и пожирающее, особенно, когда это выходит за пределы ситуаций с проблемами, во время которых Юнги старается искреннее думать о помощи, игнорируя иное биение сердца и голос Хосока, боль в котором забирается под ребра и ломает ритм ещё сильнее, когда они говорят по душам, когда они спят совсем рядом, когда просыпаются ещё ближе. Это всё для Юнги такое горячее, что он еле держится, чтобы не рассказать всё и не раскинуть руки для расстрела за такие плохие мысли в таком же плохом мире, он старается думать не о влюблённости, которой пропитаны действия и слова. Рядом с Хосоком хорошо, однако, Юнги не выносит. Ему бы всё рассказать, но это настолько безумно-отчаянный шаг, что он не осмелился, да и портить уже существующее не хочется. Во время уборки в спальне, где нетронутые вещи покрылись пылью, Юнги смотрит на себя в зеркало больше, чем на момент; одиночество, не опьяненное чужим горем и существованием, начинает постепенно напоминать о каждой мелочи, лишнем касании и, словно открыв книгу с трактовкой снов, тычет и дает характеристику значению всему, однако только с одной стороны — стороны влюблённого и боящегося этого художника, который за такие осознания самого себя начинает бояться и ненавидеть. Ему безумно страшно, пустота об этом напоминает и словно душит невидимыми руками, стискивая шею постепенно, заставляя ещё сильнее испугаться возможных ошибок и разрушения уже построенного общения одним нелепым признанием. Он не окрепнет до такого, однако вырваться может в любой момент: Юнги очень долго гонял эти мысли во всех ситуациях, пропитанных не только чужой тяжестью и усталостью, но и в положительных, которые для этого даже и подходили, но, кажется, силы иссякли. Ему очень хочется открыться и, возможно, он когда-то это сделает, но скорее умолчит и умрёт с этим. Хосоку Намджун составлял компанию часа три, за которые успел рассказать не только про смерть отца, но и многое другое: про работу без отдыха, про тревожность и про влюбленность, о которой ему было неловко откровенничать до вспотевших ладоней, опущенной головы и покрасневших щёк, тихим голосом донося до психолога значимость Юнги, пряча улыбку закусыванием губы в момент пауз и сбора мыслей в кучу, которые так и резвились и кричали хором о Юнги и его важности. В какой-то момент Хосок слегка приподнял голову, замолк и взглянул из-под ресниц на психолога, с которым встречался лет восемь назад, если не больше, будто в тишине пытаясь понять, верят ли ему или уже с самого начала дали откровениям имя «привязанность из-за трагедии»: в чужом взгляде он ничего не увидел, кроме спокойствия и покорного ожидания, которое он разбил тихим: «— Вы же мне верите, что влюбленность возникла не из-за потери? Что я правда влюбился, а не повесился на первую шею оплакивать случившееся?» получив в ответ: «— Не волнуйся, моего опыта достаточно для понимания. И я верю тебе.» что вызвало так много тепла в душе, ведь его не считают неправильным, не считают тем, кто развил в себе нездоровую влюбленность и зависимость. Этим он радовался остальной сеанс, когда рассказы свернули в более непринуждённое и влюбленное. Намджун наблюдал за другим Хосоком, — не ощущающим себя не в своей тарелке и признавшимся, что очень боялся начать говорить о Юнги, — Чоном, прижавшим ноги к груди в кабинете квартиры психолога и смотревшим то в пол, то на мужчину, будто пытаясь понять по чужому лицу, стоит ли продолжать. Позже он уже не ощущал себя не к месту и не боялся говорить всё, что у него на уме, даже то, чего он сам боится и что не особо любит — чрезмерное желание касаться Юнги и находиться как можно больше рядом. «— Я ощущаю себя психом. Я боюсь, что надоем и переступлю черту, я боюсь сделать что-то не так и тем самым оттолкнуть Юнги. Он и так, Вы и сами знаете, не особо людим, поэтому я боюсь разбить доверие ко мне. Вдруг я не так коснусь? Или слишком близко подойду? Или скажу лишнее? Что я получу в ответ..? — Он замолкает, Намджун в чужом взгляде читает огромную потерянность и страх. Поднявшись, проходит к дивану и садится рядом, позволяя себе коснуться чужого плеча, как касается Юнги. Это Хосоку даёт больше не поддержки, а ощущения своей слабости, о которой он говорит ещё тише, уткнувшись лицом в колени: — Я имел мало опыта не просто, как друг. И я не хочу с Юнги.. Я не хочу, чтобы мы просто были друзьями, я хочу дать ему больше, если, конечно, он сам согласен. Я же ничего толком то и не знаю, кто ему интересен и интересен ли вообще, и стоит ли пробовать и заикаться? А если нет, то я буду обречён: при каждом взгляде и просто нахождении рядом с ним, да даже то, что мы на одной планете, будет напоминать и сверлить разум и сердце, что я сказал чушь и теперь буду вечно обречён на позор и лишён друга. Как там говорится: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе»? — Голос слегка весёлый, однако взгляд, которым он одарил психолога, влажный и почти рыдающий. — Если ты не скажешь, то можешь упустить возможность. Лучше же получить ответ и жить спокойно. Я уверен, что Юнги поймёт, если ты его не интересуешь больше, чем просто друг, и он не изменит к тебе отношения, — взгляда Намджун лишается, посему наблюдает уже за чужими немыми мыслями в пол, куда и направлены глаза, на которых часто смыкаются ресницы и веки. Протянув воду, он получает кивок в знак благодарности. Хосок пьёт с минуту и оставляет полулитровую бутылку пустой, поставив её перед собой на столик. — Вы же говорите эту абстракцию не просто так и вклиниваете в слова самого Юнги? — Хосок смотрит кратко и, облегчённо выдохнув от прекращения слез, спускает ноги на пол. — Я не могу рассказать всё, что знаю о нём. Но я могу сказать, что тебе нечего бояться. Чтобы ты поверил, я напомню, что ты находишься у меня на приёме не первый час и я не собирался изначально брать с тебя плату, я работаю с Юнги много лет и если бы было что-то опасное для вас обоих — я бы это сказал, так как дорожу Юнги не только как пациентом и волнуюсь за него так, как и он сам; я давно бы повлиял на Юнги, если бы всё было бы неправильным, однако я этого не говорю. А сеанс, как и последующие, которые ты можешь попросить в любой момент, не будут оплачены, потому что плата — это то, что Юнги лучше. Он начал раскрываться не только в одиночестве и рисовании, и стал получать удовольствие от этого. Думаю, что больше слов и не нужно, чтобы ты понял. — Может быть, всё и правда будет хорошо. — Главное подход. Не знаю, нарушаю ли я врачебную тайну и типо того, но хочу сказать, что в случае с Юнги торопиться не стоит: лучше постепенно и намёками, а когда он будет давать зелёный свет — решаться на большие шаги. Не могу сказать, кто из вас при хорошем развитии событий сделает первый шаг, но для любого исхода нужно время. Тебе всё ещё страшно из-за отсутствия опыта с парнями и того, что отношения были довольно давно. — Это для всех опыта с парнями у меня не было, — Хосок поворачивает голову к психологу и смотрит в лицо, затем таким же негромким, но уверенным и серьёзным тоном продолжает откровения, — было, и Вы первый, кто кроме меня и моей прошлой влюблённости узнаете об этом. Мы в колледже познакомились, потом чёт зашло всё дальше поцелуев, даже секс был. Может быть, мы влюбились по нужде — ему нужен был парень, а я был тем, кто не против, вот и сцепились. Может быть, мы и правда любили не только потому, что нет выбора. Полгода мы были в серьёзных отношениях, а после конца первого семестра он уехал и больше я его не видел. Возможно, сменил город или поступил в другое заведение, я этого никогда не узнаю. И не особо хочу, — взгляд поникает, а руки обнимают тело. — Не подумайте, что я говорю это потому, что до сих пор привязан, вовсе нет: я потерял к нему интерес слишком быстро и меня это даже пугает. Я имею яркие представления того, как это - любить парня и хотеть находиться всю жизнь только рядом с ним, рассказывать все секреты, делать всё для него, желание интимной близости, так что меня в отношении Юнги пугает не неопытность, с которой я помогу ему, а мой страх такого же конца. Мне страшно однажды быть кинутым, мне страшно оставить Юнги, хоть я и понимаю, что никогда это не сделаю. — Ты не тот человек, кто так поступит. И Юнги тоже. Юнги очень крепко привязывается и не будет кому-то разбивать сердце, так как сам с этим знаком. И это на нём отпечаталось в достаточной мере, чтобы легкомысленно не бросать кого-то. Ты сейчас ему очень близок, он сам этого захотел и для него такие поступки — не такие лёгкие, как для тебя. — Для него это имеет больший смысл, да? — Да. Пока ты не думаешь и позволяешь себе все, что хочешь, Юнги продумывает каждый шаг и не имеет возможности получать делать всё также просто, как и остальные. Сейчас ему легче. — Он об этом говорил? — Извини, но я не имею право говорить об этом. Я уже сказал достаточно и надеюсь, что после этого Юнги не отвернется от меня. — Это останётся между нами, не волнуйтесь. Спасибо.» После сеанса в голове крутились мысли не об отце: голову заполнил Юнги и сказанные Намджуном слова, отчего становилось уже тошно и хотелось бросить машину во время стоянки на перекрёстке. Хосок осознанно поехал более долгой дорогой, намного больше времени потратил на уборку дома, потому что ему было немного страшно возвращаться к Юнги и внезапно ощутить нужду сказать всё, о чем он думает, ведь был дан зелёный свет на это, пусть и с многими пояснениями. Ему безумно тяжело было ждать момента возвращения к Юнги домой, ведь он с порога от увиденного самого дорогого с последних времен человека на пол скатится и будет клясться в любви и извиняться за это. Ему не очень хочется торопить события, но, кажется, все именно так и будет и он умрёт от страха где-то за рулём по дороге туда, а слова Намджуна не дали пощёчину здравого ума — дали волю и максимализм. Курица, к слову, не испортилась — как оказалось, она даже не допеклась, но Хосок не решился что-то с ней делать, поэтому отправил в мусорное ведро. В комнатах было не так грязно, лишь остатки быта (Хосоку хотелось бы считать - любящей пары) двух человек, который он быстро убрал по полкам и вернулся в прихожую, к мешку с мусором, рюкзаку вовсе не с парой вещей, ведь ему очень хочется понаходиться подольше рядом, пусть и мельком закрадываются сомнения, что по окончанию арки ужасных событий всё останется также. Юнги об этом не говорит, но Хосок понимает, что тому хочется побыть дома, в тишине, и очень хочется порисовать. Он хотел бы предложить поработать им сегодня вечером. Словно по далёкому, до временного переезда к Хосоку, желанию Юнги дождливой погоды на улице весь день лило: Хосок захватил давно забытый зонт, который ему дали с окна около месяца назад, когда они гуляли под ночной гладью и сидели на мосте и ели выпечку; он отчётливо помнит тот день. Он рад, что попрощался с отцом именно вчера, ведь осенняя погода теперь будет неизменной до похолодания, после которого его ждёт первый в жизни одинокий новый год, а после и день рождения. Праздники для него были чем-то более интимным, чем повод собрать друзей, поэтому Чон оставался в кругу семьи и вскоре для него это стало самым комфортным. Сейчас же семья поделена на две части, первая из которых состоит из двух человек в одном городе, причем, один уже лежит глубоко в земле, а вторая — из четырёх, последний из которых появится на свет ближе к середине лет — и Хосок не очень хочет примыкать ко второй части не только из-за расстояния. Тучи покрывают своими каплями лобовое стекло, как и душа Хосока, которая все никак не может решить, что он там чувствует и что нужно с этим сделать для хорошего конца и не убитых ощущений и влюблённости. К сожалению, дороги до Юнги с заездом в супермаркет за продуктами на вечер, не хватает и Чон только больше теряется; выбор пал на собу и грибы, к которым он купил соевый соус, чеснок и морковь, а на кассе задержал посетителей, ведь всё не решался не брать ещё упаковку сигарет. Та, старая, осталась у Юнги дома, а хочется именно сейчас, и, к счастью для самого себя, Хосок так и не просит дополнить покупку ими. Выйдя, ощущает себя ещё тяжелее. На теле поверх толстовки утепляет ветровка юнги, а ноги в чужих джинсах, ширина которых совсем не соответствует тому, что Хосок привык носить, но это волнует особенно мало, ведь это вещи художника, до которого ехать осталось совсем немного. Тяжесть не из-за этого, а из-за отсутствия возможности закурить, за которую, если бы Юнги знал, не похвалили бы. Да, он не курящий, но спасаться от проблем ими — тоже некая зависимость. От неё не ломит кости, но она все ещё нужна и мозг ожидает момент разрядки и пары минут реста, однако не получает и Хосоку душно в холодную погоду, а в машине и чужих вещах безумно тесно. Ему кажется, что из-за ощущений ему меньше места в мире, чем было раньше. После покидания парковки он дышит довольно глубоко и пытается вразумить себе, что один сеанс у психолога мог так перевернуть его внутренний мир. Может быть, это всё можно скинуть на тишину? Вокруг же никого нет, значит, он наедине с собой, а не с Юнги, рядом с которым хочется существовать без копания в себе и просто ощущать счастье? — Вдох-выдох, Хосок, ты же не опустишься до того, что будешь валяться на входном коврике, да? — Проговаривает себе под нос, параллельно паркуясь на слегка залитым водой асфальте, однако пользы от этого нет, как и иного выхода взять себя в руки. — Что ж меня на эмоции то прорвало? — И смотрит в зеркало заднего вида себе в глаза, пытаясь понять, что там за серо-голубым настолько его подкосило, что приходится так страдать? Ответа, конечно же, не находит таким способом: слова Намджуна кричат где-то на фоне и он и является виновником этой беспредельщины, потому что дал зелёный свет тому, кому это вредно давать, ведь тогда изнутри рвётся всё, чему запрещали выходить, и плюют с высокой колокольни, что, вроде бы, даже разрешение не полное. Зонт он положил в рюкзак и решил не пользоваться им, хотя дождь заставляет намокнуть макушку тут же. В подъезде промокшее тело ощущается более остро, чем было все это время. Осмотрев себя, заранее ощущает негодование Юнги, ведь тот просил не относиться к себе так безразлично, и вздыхает. Поднявшись на нужный этаж, он звонит в звонок и привлекает внимание владельца, который поспешно открывает дверь и впускает Хосока в квартиру, в которой ощущается слабый запах моющего средства из дальних комнат. — Как все прошло? Намджун тебя чем-то нагрузил? — Юнги не сменил пижаму с самого сна и решил остаться в ней, таким же помятым и домашним, однако теперь утренний шарм дополняет пара капель на рубашке. — Да не, я в норме, правда, — Хосок ставит рюкзак и пакет рядом с собой, и быстро снимает обувь, к которой он на момент наклоняется, и Юнги тут же касается сырой головы. — Тогда бы ты меня послушал, — и проводит по сырым волосам, однако не из злости, как можно было бы подумать из-за безэмоционального тона. — Ты врешь? — Нет, что ты, — он тут же выплямляется, — с Намджуном всё было прекрасно и мне стало намного легче, просто у меня настроение слегка ухудшилось. — Может быть, из-за сеанса? Высосали из тебя все соки, вот и остался ни с чем. — Скорее всего, — он улыбается уже не поддельно, когда решает всё скинуть на сеанс и что скоро он отойдёт (возможно, виноват тот факт, что он слишком много откровенничал и остался совсем пустым), и вешает ветровку, позволяя каплями падать на пол. — Я провел у него часа три, когда узнал об этом, то даже удивился, — подняв пакет, он относит его на кухню и возвращается в прихожую за рюкзаком, с которым уйдёт в комнату. Там он слишком долго смотрит на себя в зеркале, однако рассматривает не одежду — себя самого, такого боящегося говорить с Юнги прямо сейчас, что легче молчать; встревоженного, о чём лицо так и кричит, и напряжённого. Юнги заходит постучав и протягивает полотенце, которое вчера было оставлено в ванной, комментируя: — Возможно, не поможет с мокрыми волосами, но я могу откопать фен. Не помню где он, потому что давно не пользовался, — и трёт шею, испытывая такую неловкость, будто его вернули к заводским настройкам, к версии себя, которая ещё не встречала Хосока. — Спасибо, мне хватит полотенца, — он принимает полотенце с протянутой руки и следует за Юнги, параллельно пытаясь высушить волосы. — Тут стало так чисто. — Я так давно не был тут, что все было ужасно. — Эй, я вчера этого даже не заметил, — Хосок быстро заходит в ванную и оставляет полотенце там, после возвращается на кухню, где Юнги разбирает пакет. — Вчера мы оба были пьяны усталостью, а ещё было темно, — Юнги прячет пустой пакет в нижний ящик. — Ты весь день убирался? — с заботой в голосе интересуется Хосок и садится за стол. Юнги кивает и облизывает губы. — И, к сожалению, ещё не ел. После жизни у тебя я привык к более адекватному питанию. — И это ещё ты меня отчитывал за сырую голову, — бурчит тот и поднимается со стула, чтобы достать все продукты с холодильника. — Я, между прочим, тебя просил не забивать на здоровье, а ты меня не просил есть, — когда Хосок встаёт рядом, Юнги в шутку и со слабой обидой тычет тому локтем в бок, и берет грибы, чтобы помыть. — Я лечить не умею, а аптечка состоит из двух сетов таблеток, одни из которых анальгин, а вторые от аллергии. — Как ты только выжил? — Хосок суёт руки под струю воды и ополаскивает морковь. Вода холодная, однако касание чужих рук у обоих ощущается как кипяток, отчего становится жутко неловко. — Я и сам не знаю. Мне кажется, что как раз из-за такого халатного отношения организм особо и не болеет, — опустив грибы на стол, он достаёт разделочные доски. Протянув одну, Юнги кладёт себе вторую и даёт ножи. — Будешь помогать? — Мы оба устали по своему, поэтому я не хочу сваливать все на тебя, — Юнги достаёт сковороду с ящика и ополаскивает её под краном, после чего ставит на включенную конфорку электрической плиты, которая даёт расстояние между ними стоящими. — Как грибы нарезать? — Пополам и слайсами, — Хосок заканчивает очищать морковь. — Хорошо, — кивнув, выполняет сказанное. — Я так давно не готовил, хорошо, что хоть не выкинул посуду. — Угу. Надеюсь, что вспомнишь навыки и будешь хорошо есть — Я тоже. И начну что-то делать сам. Я бы и сам всё сделал сейчас, если бы умел. Ты выглядишь намного более уставшим, чем я. И… — Он кусает губу, после чего чуть не попадает ножом по пальцу, — меня это беспокоит. Очень сильно беспокоит, потому что с тобой всё было лучше до похода к Намджуну. Он не тот человек, который нагрузил бы тебя, он прекрасный специалист и не делает плохо, но тебе явно неспокойно. — Нет, нет, Намджун не виноват, что ты, — Хосок сглатывает, когда смотрит на пристально ожидающего чёткого и честного ответа, и возвращается к моркови. — Мы с ним долго говорили и я сказал очень-очень много, может быть, даже лишнее. Вот я сам себя и нагрузил. — Я тут не ради красоты, можем и поговорить. — Опусти грибы в сковороду, к моркови, пожалуйста, — тихо просит Хосок, после продолжая, — и я не могу говорить об этом, потому что это очень личное. Как бы я не хотел с кем-то поделиться, я даже сам не могу до конца признаться себе в этом. — Всё настолько плохо? — закончив с грибами, Юнги опускает доску и нож в раковину. — И я совсем бесполезен? — Это не ты бесполезный, а я не могу найти смелости говорить о таком. Я тебе полностью доверяю, поэтому и откровенничаю настолько, насколько у меня есть возможности. — Хорошо, я не буду лезть в душу. Но знай, что я ничего плохого не скажу, — Юнги ставит рядом с Хо соль, которую не нашёл силы выкинуть из-за лени. — Спасибо, — улыбнувшись, кивает и кладёт морковь к грибам. Налив воды, он солит и добавляет чеснока, после чего закрывает крышкой и включает плиту. — Ты потратил день только на уборку? — Ага, — поняв, что его помощь больше не нужна, отходит к стулу и, развернув его спинкой к стене, садится и поджимает под себя одну ногу. — А силы ещё остались? — осторожно спрашивает и заглядывает в стол. — Смотря чего ты хочешь, — поняв причину поисков, указывает пальцем, подсказывая: — правее дверцу открой, там есть кастрюля. Надеюсь, её хватит. — У тебя достаточно сил, чтобы закончить работу с нашей картиной сегодня? — Нашей, потому что они слишком много времени рядом, потому что процесс создания наполнился не только нахождения в одной комнате художника и натуры, потому что отдельно говорить как-то не хочется и довольно больно. — Я на рисование найду силы даже при огромной усталости, а на нашу работу я готов потратить последние силы, которые мне даны. «И всё не только потому что я художник: потому что я люблю тебя. Безумно люблю тебя.» — Последние силы я не хочу отнимать у тебя, но мне безумно хочется потратить этот вечер на неё. Такое красивое завершение арки. — Нашего общего очищения? — Частичное. Не могу сказать, что это конец и достижение спокойствия, но первый этап — да. — Ты прав. И да, мы можем продолжить сегодня вечером. Я готов просидеть хоть всю ночь, а потом покрыть лаком и показать тебе ровно через неделю. Ты же хочешь увидеть конечный результат? — взглядами следует по полу и возвращает на Хосока в самом конце, спрашивая вопрос не только голосом, но и глазами. — Ещё спрашиваешь, — усмехнувшись, Хосок возвращается к готовке, чтобы уже менее смущённо дополнить большими откровениями: — Я безумно люблю твоё творчество, — «Как и тебя», — буду ждать. А когда приду, то повесим его на стены, рядом с планетами, можно? — Конечно можно, — Юнги кусает губы и прячет улыбку. Он так влюблен, что готов закричать от счастья. — Только мне нужно сначала нарисовать планеты. Я потрачу эту неделю отдыха от общества на них. — Спасибо за такую огромную честь. — Это самая малость из того, что я готов сделать. — Там осталось совсем немного? — Да, только кожа. И твои ресницы, родинки. Дел на час, не более, — Юнги улыбается сам себе и кусает губы, боясь, что его увидят. Голосом более весёлым, чем до этого, продолжает: — Хорошо, что мы не общаемся так, как я общаюсь с остальными натурами: холодно и грубо. — Ты и в начале нашего общения особо грубым не был — это все отсутствие ярких эмоций в голосе, не более, — а сейчас этого совсем нет. Как ты можешь оценивать себя как грубого человека? — Не знаю, если честно. — Ты меня не задел словами и я понимаю тебя полностью. И мне тоже нужен отдых, наверное. Нужно ещё Джина взять на работу, а ещё обучить базе и помогать в начале. Я надеюсь, что всё выльется в хорошую продуктивную работу с его стороны и мне не будет страшно оставлять на него продажу и выпекание. Да. У нас накопилось дел, — Хосок опускает в кипящую воду собу, а у грибов уменьшает огонь: с них выкипела вся вода и он добавил соевый соус, чтобы немного обжарить, — нам нужно закончить с ними, а потом приступить к совместным, если они есть и будет желание. — Совместным? — Юнги смотрит в чужую спину, звуча, может быть, слишком наивно и по-детски любопытно, но это лишь для защиты: самого же это слово трогает душу так, что хочется заниматься всем, что только было показано в фильмах и книгах, что редко снилось. — Ну да, — кивнув, сливает воду с лапши и перекладывает её к грибам, перемешивая. — Друзья же проводят время вместе. У нас мало точек соприкосновения, но можно спокойно найти совместные занятия, — «Я бы соприкоснулся с твоими губами, шеей, волосами…» — ты, наверняка, любишь фильмы, я просто в этом уверен. Или психологию, книги. — Психологию не очень люблю, потому что она влияет на восприятие моих проблем, а мне и так тяжело живётся. А книги и фильмы — да, обожаю. Правда, в последнее время я не смотрю осознанно: что-то идёт на фоне и я забываю это сразу же, потому что мозг знает, что я использую это как затычки, а значит и не особо важно. Постараюсь вернуться к тому, чтобы смотреть что-то с интересом. — Можно сходить в кино, чтобы больше пафоса было и мозг точно включился. Скоро выходит новый фильм по вселенной «Бабл», а мне идти не с кем, — о последнем он говорит тише и осторожнее, ведь чаще всего его спрашивают о том, что это, а для фаната любого фандома это ощущается немного больно, а для Хосока ещё и кринжово. — Я видел два фильма, а первый смотрел раза четыре. Я бы пошёл обязательно. —Правда? Вау, я не ожидал, что ты меня поймёшь. Думал, может быть, согласишься ради приличия. — Я сразу заметил в твоей комнате плакаты с «Чумным доктором»! — негодует Юнги, — И мне было безумно жалко их выбрасывать! У меня где-то в ящике с ненужными вещами лежит парочка - Чжиын принесла. Она тогда с тобой ходила на просмотр, я из-за её рекомендации решил посмотреть и сказал, что мне понравилось и даже очень, вот она и оставила мне пару. И я у тебя дома хотел предложить на замену, так что могу отдать, если ты все ещё хочешь себе замену. — Ты хочешь, чтобы моё лицо треснуло от улыбки? — Мне достаточно просто её увидеть и я буду доволен, — и краснеет от сказанных вслух мыслей, а Хосок будто вовремя разворачивается с тарелкой и парой палочек для еды, и видит чужое смущение в распахнутых глазах. И Хосок улыбается, поставив рядом с Юнги порцию на двоих. — Ты доволен? — Хосок садится рядом, а угол между ними разграничивает близость. — Да, — опустив глаза, прячется взглядом в тарелке и принимает палочки с чужим тёплых рук. — Спасибо. — Приятного аппетита. На ужин ушло полчаса, после которых они отправились смотреть плакаты, которые, к счастью, не были выброшены: у Юнги были мысли об этом, однако подарки Чжиын он никогда не выбрасывал и этому показатель — целая полка, где лежит все, начиная от красивых открыток с пейзажами, плюшевым брелком с гусем, картой любимого айдола, которую она захотела отдать Юнги просто так, чтобы не продать случайно (она безумно редкая, значит, дорогая, а Чжиын любит деньги и может пойти на любой мимолетный соблазн, даже на банальное сообщение в барахолке с картоном о поиске именно этой карты парня с небесно-голубыми волосами на зеленом травяном фоне), кружкой с миниатюрой автопортрета Ван Гога, заканчивая большой чёрной футболкой, которую безумно жалко одеть, и ещё несколькими мелочами. И нужными плакатами, конечно, купленными за бешеные деньги. Она хотела пихнуть ещё и комиксы, чтобы тот приобщался к прекрасному вместе с ней и Хосоком, но Юнги безумно долго отпирался, ведь это, во-первых, дорого, а, во-вторых, нужнее самой девушке. — Она безумно обиделась в тот день и сказала, что отдаст комиксы Хосоку. Я тогда не знал ничего о тебе, кроме того, что ты её лучший друг. Мне было жаль брать такое. — Я помню, как она принесла комиксы, — Хосок отползает от белого комода, чтобы раскрыть плакаты и положить их на пол. — Ты их даже не смотрел? — Только раз, когда Чжиын принесла. Мне они ни к чему, да и просто лежат и не приносят пользу. Заберёшь? — Прям отдашь? — Ага, — Юнги задвигает ящик. — Я не пользуюсь всем, что дарит мне Чжи, но тебе мне не жаль, — и слабо улыбается, наблюдая за рассматривающим плакаты собеседником. — А ещё я знаю, что Чжи дарила тебе ещё пару тетрадей с ними. — Причём официальные, — в унисон дополняют и тихо смеются. Хосок сворачивает плакаты и убирает подальше, складывает ноги в позе лотоса и осматривается. Внимания комнате он не придавал особого, но сейчас замечает множество маленьких картин на квадратных холстах по пять и десять сантиметров с различными кусочками улочек, цветов, стен, крыш и неба в приглушенных серо-бурых цветах, которые разбавляются иными цветами в похожей палитре. Их так много, особенно над кроватью. Хочется забрать каждый себе и завесить стены маленькими кусочками Юнги, который покинул комнату пару минут, а возвращением привлёк внимание: стоя в проходе, он держит в руках небольшой холст лицом к себе и неуверенно следует к Хосоку. — Я совсем забыл про это, — протянув, садится на кровать, сведя ноги в широких штанах пижамы вместе и отведя взгляд. Дополняет: — Я закончил с этим до твоей пропажи, а потом все так завертелось, что я и забыл совсем про обещание, — кратко глянув в ответ и улыбнувшись также неловко. Хосок тоже особо не помнит, что тут может быть, и переворачивает холст, изображение на котором в сердце бьется по иному — согревающему и трепетному — и страшно коснуться этой красоты. — Я выполнил обещание. И готов заплатить за работу со мной. Ты же был натурщиком не для своей работы. — Извини, Юнги, но ты дурак, — бухтит совсем тихо, после смотрит со слабой злостью и обидой на того, спокойного во взгляде. — Я же друг, разве нет? Зачем ты говоришь, что готов заплатить мне, если в прошлый раз не брал с меня денег, а в этот раз даже после отрисованной картины говоришь такие гадости? — И опускает взгляд и голову к холсту со снежным покровом и розочками — белыми и сухими, — ты мне больно делаешь такими словами и желаниями. — Я понимаю, что я дурак, — «Влюблённый в тебя, поэтому и дурак. Зависимый, поэтому тоже дурак. Да и просто дурак, что уж там.» — Я не умею по-другому. Это было лишним, прости. Как бы я не доверял, я все равно ощущаю, что я обязан. Обязан заплатить за потраченное время, обязан дать больше, чем дал в этих ужасных позах. Пока я нёс их, то нашёл столько недочётов, что хотелось выкинуть в окно, а не отдавать тебе. — Тебя настолько сильно задели мои слова? — А Намджун просил, просил не говорит слишком громкое и резкое, не подрывать safety zone и создавать в ней дыры черноты, от которой Юнги прячется и сужает зону безопасности до минимальной, в которой Хосока нет. И сейчас Хосоку кажется, что вскоре его там не станет вовсе. Почему он не подумал перед словами? Почему он сказал всё так резко? Почему? Потому что ощутил себя слишком комфортно для такого? — Не, всё не так плохо. Просто, походу, кроме как к Чжи, я не буду ощущать к кому-то то, что я ничего не должен. Я стараюсь, правда, но я всё равно ощущаю себя должным. Может быть, это пройдёт, но я не знаю. Как бы я не старался, ничего не получается. Я винил себя за нахождение у тебя дома, за плохую помощь, за то, что ем и ничего не даю взамен, за свое присутствие и проблемы, — взглядом он на момент цепляется с чужими глазами, оттого язык заплетается и он замолкает, продолжая смотреть. Ком в горле постепенно отходит, Юнги следует взглядом за вставшим Хосоком, который, положив холст на чужие колени, садится рядом, но держит расстояние, к сожалению, большое. — Ты говорил, что доверяешь мне, поэтому поверь моим словам, что мне ничего от тебя не нужно за тот прожитый со мной период и прочее. И за работу тоже, потому что я хочу тратить время на тебя. И я это делаю. Прости меня за резкость, просто я хотел сказать, что меня очень ранит, что ты все ещё ощущаешь себя должником. И я не виню тебя — совсем нет! — просто мне больно от того, что я не смог достичь большего доверия. — И я хотел еще кое о чём поговорить, — сглатывает и кусает губы. Говорит не к месту, неаккуратно и резко, но иначе у него не получится. — Я сейчас… Сейчас я не понимаю, что чувствую. Во мне сейчас слишком много всего… Слишком. Мне кажется, что этого слишком много и я волнуюсь, что оно ненастоящее. Вокруг меня слишком мало людей и вдруг всё получилось так, что мозг просто создал искусственные эмоции, потому что выбора нет? — Голос совсем негромкий, он режет по горлу как лезвие, как острая болезнь, от которой и слово сказать сложно, а под рёбрами бьется все быстрее и больнее, царапая шипами, которые Хосок своим присутствием постепенно выводил из сердца и тела, однако не закончил, да и, наверное, не закончит, но Юнги постарается не покрыться вновь и не поцарапать спасителя. Если он когда-то поцарапает Хосока — потеряется смысл в жизни и человека, и художника. — Я хочу отдохнуть в одиночестве, — и сглатывает, стараясь не выдать все причины ни голосом, ни последующими словами, ни действиями. Однако так безумно хочется прижаться к груди и рассказать все волнующее. Безумно хочется. Он ощущает, как Хосок замирает. — Где я совершил ошибку? — Ох, да ты чего? — Оторвавшись от мыслей, он поднимает взгляд широко распахнутых глаз. — Ты не виноват, я…. Я просто устал. Моя социальная батарея ушла в минус, в этом дело. Я хочу собраться с мыслями, разложить по местам все события и эмоции. Я все ещё боюсь, что просто искусственно создал эти эмоции, потому что кроме тебя никто не был так близко. Ты не виноват, не накручивай себя, пожалуйста. Если ты так сделаешь, то я буду ненавидеть себя вечность. Давай я отдохну и ты отдохнёшь? Если будет тяжело спать, то ты можешь приехать или позвонить, я пущу тебя в квартиру в любой момент. Я сделаю всё, что ты попросишь, только дай мне время, хорошо? Я творец, мне нужно побыть наедине с собой, мне нужно закончить кое-какие работы, — после короткой паузы, он добавляет: — Ты же знаешь, что я чуть ли не каждый шаг свой продумывал, да и сейчас этим занимаюсь, но не так сильно. И из-за этого мне нужно всё переварить. Случилось много всего, а отдыха толком и не было. И в этом нет ничьей вины, просто я нуждаюсь в одиночестве. Вдруг я лгу сам себе? Вдруг мне повезло, что именно тебе я открылся и из-за этого начал что-то чувствовать? — Тараторит, запинается, волнуется. В конце шумно выдыхает и сглатывает. Глаза, кажется, начинают покрываться влагой. Но он держится, ибо они не имеют друг к другу тех самых чувств. Они просто друзья. — Я… Мне кажется, что я не могу чувствовать эмоции без тебя, а это значит то, что я зависим, я тяну энергию из тебя, я зависим и болен. Я привык жить один, я нашел в этом покой, но сейчас мой фокус сместился и это плохо, потому жизнь дальше нашей дружбы я не вижу… Мира будто нет и только мы в нём существуем. Я больше не могу жить один. Вдруг я просто высасываю из тебя всё, чего мне недоставало? Вдруг я делаю хуже? — Ты не делаешь хуже, — он кладет руки к тому на плечи и ощущает дрожь. — Если бы это было так, то я бы давно свёл общение на нет. Мой круг общения тоже сузился, но это только потому, что мне было плохо, — аккуратно сцепив руки, наклоняет к себе Юнги, который тут же кладет голову на плечо и шмыгает носом.— Ты не несешь вред, у нас скорее симбиоз. Что думаешь об этом? Я же не могу лгать? — Я не знаю, — тихо и надрывисто. — Я не понимаю себя и что я хочу. Я никогда не испытывал столько эмоций и привязанность к человеку. Меня это пугает, но еще больше я боюсь себя, — мысли начинают разбираться по полочкам из огромного комка. — Вдруг я чувствую ложь? Вдруг это всё не реальное? — А ты хочешь, чтобы это было так? — Нет. Я хочу, чтобы всё, что я испытываю, было реальностью. Мне очень нравится это испытывать. — Значит, все должно идти само по себе и не подвергаться такой сильной критике. Если бы ты испытывал ложь, то у тебя давно были эти мысли, а сейчас… Страх? Я думаю, да. Можно я приведу пример? Он немного не в тему, но это самый яркий пример из всех. — Конечно, — жмет плечами. Слезы прошли, он расслабился и доверился объятиям и чужому голосу. — Когда я влюбился, то испытывал подобное, потому что боялся, что это всё неправильно. Я боялся, что любить немного не тех, как считает общество — неправильно. Я считал себя неправильным, я думал, что я болен и лгу сам себе из-за дурости. Я не мог пойти к психологу, не мог объяснить этому человеку из-за страха быть высмеянным. У нас с ним были разговоры об этом и он аккуратно, намеками, дал понять, что я зря загоняюсь. И это правда. Этим я хочу сказать, что сомнения — это нормально. Нужно просто говорить об этом. Мы говорим об этом и тебе же становится лучше? — Наверное, — жмет плечами. — Но мне легче, правда. — Я рад. — Я тоже, — кивнув, он кладёт розы на чужие колени. — Но холст забери. Я очень хочу, чтобы это было у тебя. И забудь, что он является оплатой за работу. — Если бы ты не отдал, то я бы всё равно бы купил позже. Я люблю твои работы. «И тебя. Даже сильнее холстов.» — Спасибо. «И я тебя». — И.. У меня есть предложение, — Хосок садится полубоком к Юнги, который, глянув на собеседника, садится также. — Давай мы закончим холст, и спустя неделю я вернусь и мы решим, оставить ли всё произошедшее в комнатах моего дома и больше не вспоминать, или оставить эту часть нашего общего времени на месте? Так будет лучше. И потратишь эту неделю на размышления, как ты и хотел. И я вовсе не буду тебя тревожить. — Хорошо, — кивнув, он спешно добавляет, — можно будет всё забыть? Оставить в комнатах? — Да, если это сделает нам проще. Нам, но, к сожалению, Хосоку будет не проще, а в сотню раз сложнее. Но ради Юнги он готов пожертвовать? Видимо, да, раз сейчас с улыбкой уголком губ жмёт чужую руку и поднимается, ведя в соседнюю комнату для завершения портрета в атмосфере, по которой они скучали. Скучали по тому, что закончится сегодня, что отпечатается в памяти и новым холостом в обоих домах, дающих одиночество, покрытое покоем, в котором так нуждался Юнги и от которого бежит Хосок, но нужное для решения множества терзаний, которые настигнут художника в моменты сна и ухода лучика солнца из его пусть и белой и чистой квартиры, которая имитирует солнце, пряча за имитацией страхи и проблемы, и Хосока в безлюдной квартире. До этого ещё целая ночь и они не предаются грусти — лишь радости и облегчению их обоих, не высказавших всё до конца. Они найдут этому время.